Текст книги "Субъективный реализм"

Свободное падение

Моим друзьям, которые – так уж получилось – со мной незнакомы.

В моём домике зимой и осенью тепло, хотя цвет у домика – слоновой кости, ко всему безразличный и весьма холодный. Или так только кажется?

Тепло, наверное, потому, что сосед за стеной топит камин чем-то хорошо горящим, вот и мне немного достаётся жару. У меня нет своего камина – я почему-то недолюбливаю огонь, хотя повсюду говорят, что на него можно смотреть бесконечно. Может быть, дело не только во мне, но и в этом самом огне? Что-то же в нём есть?…

Пока у меня – лето. Я побаиваюсь его, потому что оно, как ни загадывай, закончится, причём гораздо быстрее, чем началось. И тогда, вместо него, начнётся осень – свободное падение в сон, в любовь, во всё, что переходит в зиму… Я боюсь лета, потому что оно – ожидание осени. Впрочем, убеждаю я себя, осень хороша тем, что чем скорее упадёшь в неё, тем скорее, рано ли, поздно ли, придёт лето. Как не прийти? И падать в него не придётся, оно возьмёт и придёт ко мне, без напоминания, само по себе.

И тогда можно будет выбраться из моего домика цвета слоновой кости и забыть о нём на незабываемую, бесконечную, пусть и совсем короткую вечность. – Забыть острые – ранящие, царапающие, колющие, неизбежные углы. Не избежные.

Забыть этот цвет, забыть этого соседа, вечно растапливающего свой камин, – откуда он берёт дрова, а если топит не дровами, то чем же?

Забыть о том, что лето совсем уже скоро – нет, ещё вечность впереди – упадёт когда-нибудь в ненужную мне, бесполезную осень… В осень, только тем и запоминающуюся, что чем скорее упадёшь в неё, тем скорее выберешься – новым летом, обновлённым.

Летом дни – разные, похожие и непохожие друг на друга, как один человек на другого, как другой на третьего. А после лета они, словно собравшиеся в толпу люди, становятся все на одно лицо.

– Как хорошо, что нужно уехать – потому, что можно вернуться. Что может быть лучше, чем возвращаться?

– Подумай хорошенько – и в конце концов наверняка поймёшь – что.

Там, куда я уйду, куда я уеду, лето не закончится: я встречу осень, вернувшись.

Здесь, куда я приеду, залив играет камешками, как на струнах.

– Или на клавишах?…

Ах да, как же я не понял: это страницы моей новой книги, ещё не написанной, ещё не пахнущей новой книгой.

– Значит, нас уже двое – а я-то думал, что кроме меня, к ним ещё никто не прикасался. Не знал, извини, пожалуйста.

– Первый приезд только увеличивает незнание Настоящее начало всегда начинается со второго. Второй раз – это и есть начало. Начало узнавания. Или конец незнания – смотря как посмотреть.

Ступенька кудахтнула старой, зажмурившейся курицей, и залив протянулся ко мне хотя и строгой, но зато спасительной рукой.

Море устало махнуло волной на пропахший водорослями залив. Заливу холодно даже сейчас, он согревает свои влажные пальцы – если прислушаться и помолчать, даже не шептать, а слушать – услышишь. Время от времени, так и не согревшись, он с раздражённым равнодушием выходит из берегов, и тогда вся – у неё столько незапоминающихся названий – вся заливная рыба послушными стаями несётся в заранее расставленные сети… Стае полагается быть послушной, на то она и стая… Уплывают только те – как же они называются? – которым удалось выйти из строя.

Птица, словно вырезанная из тонкого чёрного картона, бесцельно парит, заменяя жару, которой здесь нет поэтому. Дальше – маяк, похожий на серьёзного мальчишку в красной бейсболке. А у самых ног – гриб, отдалённо напоминающий оставшийся в стороне маяк.

Горы, свой густой шевелюрой похожие на студентов – вечных студентов – свысока смотрят на залив, иногда не замечая его сквозь туман, осторожно, чтобы не поскользнуться, спускающийся с них к воде. Вот он с трудом добрался до залива, дотронулся до воды и, повисев над ней, благополучно, безобидно тонет – до следующего раза.

Не хочется уходить, пока не найду в заливной воде облепленную водорослями бутылку.

Нет, не так. Хочется уйти, потому что в бутылке может не оказаться записки. Или потому что мне не удастся разобрать, что там написано.

Неподалёку от залива притихло Овечье озерцо…

– Не так уж и неподалёку. Неужели мне не положено быть самим по себе? И пожалуйста: обойдёмся без снисходительных и уменьшительных суффиксов, плыви себе, и всё, договорились?

– Какое же ты Овечье? – выплеснулось не так чтобы издалека. – У тебя нет ни единого, даже самого завалящего, барашка, не то что у меня, хотя я так не называюсь.

– Вот именно: какое же ты Овечье? Вода в тебе не белая, тем более не бирюзовая, – а красноватая, пивная – вот руки покраснели, словно подгорели на брызжущем здоровьем солнце. Хотя на солнце они совсем даже не красные.

– Побудь тут с моё – наверняка поймёшь. А словами разве объяснишь?

Я знаю, что можно объяснить не только словами. Как жаль, что я иначе не умею. Да и словами умею не всегда. Не от меня это зависит.

– Не оправдывайся. Плыви и не думай о словах. Они приходят именно тогда, когда о них не думаешь.

Я знаю. Когда думаешь – они уходят. Во всяком случае, когда думаешь под треск камина…

Тучи тёмно-серой шляпой надвинулись на насупленные брови тропинок, ведущих с гор и берегов к заливу. Дождь нежданно-негаданно свалился на голову, словно перезрелое яблоко упало с яблони: хочешь – не хочешь, а сделаешь какое-нибудь вечное открытие, такое простое, словно открыл дверь, выходящую на залив. Например, то, что заливный воздух насыщен привкусом подзабытых детских пряников.

А может быть, я придумаю – сам для себя – новые имена, – и дам их цветам, давно выросшим из своих заношенных, затасканных, занюханных цветочных названий.

Дождь уходит, и с ленивой насмешливостью меня окутывает, укутывает – чтобы снова не замёрз? – не боящийся ничего, кроме залива, надоедливый и ненужный, как заброшенный маяк, зной.

– Приходи вечером – увидишь, что я вполне ещё сгожусь на дело. Это днём я отбрасываю тень, зато ночью – совсем наоборот. Придёшь?

Здесь не замерзается. Вот и дождь ушёл.

Зато залив – залив никуда не уйдёт, ни за что никуда не денется. Куда ему подеваться – от самого себя, а главное – от меня? Разве что привычно обидится на что-то, отступит от берега – вместе со спустившимся с Луны с отливом, – но вскоре передумает, забудет и о пустяшной обиде, и о надоевшем отливе, новым приливом прильёт к берегу, словно краска к щекам, а значит, снова придёт ко мне.

– Придёшь?

Не уйдёт, скорее уж я уйду. Скорее…

Там, на той стороне – зеркальное, как устоявшаяся вода, отражение моего нынешнего берега, непохожее на противоположный, как обычно происходит с зеркалом. Но и так же похожее. Не поймёшь, где оригинал, где – всего лишь отражение…

– Всего лишь?

– Впрочем, кто и когда бывал вполне доволен своим зеркальным отражением?

Берега всматриваются друг в друга, словно оригинал в отражение, или отражение – в оригинал, – и длится это уже так долго, что они и не помнят, наверное, кто из них кто. Думаю, если бы я так же долго смотрелся в зеркало, с нами бы произошло то же самое.

Заливу они необходимы не меньше, чем один другому. Без берегов от безбрежности залива не осталось бы и следа на заиленном песке. Отними берега у залива, и он тут же превратится в бесформенную, растёкшуюся, расплывшуюся кляксу на этой старой карте из серьёзной, нешуточной игры… Из игры с совсем неигровыми правилами.

Сосед по-прежнему растапливает свой камин. И огонь похрустывает не деревяшками, не углями, а, кажется, страницами не сумевшей выйти в свет книги.

Выйдет? Сгорит?

– Нет, конечно. Каждая страница пропитана водой залива, поэтому она никогда не сгорит, сколько бы ни старался сосед, от которого тебе никуда не деться, как моим берегам друг от друга, а мне – от них.

– Можно не умалять? И Овечьего озера – тоже.

Спасибо! Я хорошенько подумал – и, кажется, понял, что.

Чёрное, серое, белое

Короткий рассказ – фрагменты большой повести

Мама. Помню!

Мы тогда жили в Козельщине. Козельщина для меня – это как Касриловка для Шолом-Алейхема, только Козельщина, в отличие от Касриловки, есть на самом деле, и она не еврейское местечко, а украинское село. Ну, и я, понятное дело, не Шолом-Алейхем.

Мы в Козельщине были, наверно, единственными евреями. Маму из Харькова в Козельщину отправили по распределению работать адвокатом, а отца – врачом. А я был с няней.

Маму очень уважали. Иногда её возили на бричке. Она была заместителем главного адвоката всей Козельщины, и однажды взяла меня с собой в суд в Полтаву. А ведь ей было всего лишь 25 лет.

В Козельщине можно было целыми днями играть в Чапаева, только для этого нужно было надеть пальто, как бурку. И можно было прятаться в малиновом кусте. Когда тебе три или четыре года, малины хочется сильнее, чем когда тебе пятьдесят, хотя и в пятьдесят её тоже хочется, особенно если к ней пристрастился, когда тебе было три или четыре года.

Однажды я просидел в малиновом кусте с утра до вечера и не откликался на нянин зов. А когда мама вернулась домой с работы и я вылез из куста, у меня от малины высыпала сыпь по всему животу. Говорят, если чего-нибудь переесться, то потом этого никогда больше не захочется. Наверно, имеют в виду не малину. Сколько я ни объедался малиной, так до сих пор не переелся.

Мама. Не помню. Ах, да, конечно! Помню!

Мама и здесь, в Козельщине, и потом в Харькове, была большой модницей. Помню эту её игривую шляпку и платье – оно называлось панбархатное. Сейчас таких названий нет, и платьев тоже.

Хорошо хоть малина осталась.

Отец. Помню!

Отец был главным врачом всей Козельщины, хотя ему было всего лишь 28 лет. У него был свой кабинет в козельщинской поликлинике. Как и маму, отца знала и уважала вся Козельщина, потому что мама защищала, а отец лечил. Как же было их не знать и не уважать?

Отец любил красиво одеться. Тогда в моде были такие брюки – клёш. Чем шире клёш, тем, как бы сейчас сказали, круче. Раньше, правда, так не говорили.

Помню! На Первое мая отец купил мне шарик, надул и завязал. Не помню, какого цвета. Наверно, красный. На отце были эти брюки клёш, а у меня на голове – почему-то такая косынка, а в руке шарик. Мы шли, наверно, по центральной улице Козельщины, после первомайской демонстрации. Сейчас уже нет первомайских демонстраций, зато все шарики – цветные.

Козельщина была Украиной в миниатюре. Там говорили по-украински, только не на суржике, а красиво. Очень красиво, иногда даже лучше, чем просто правильно. К родителям по-украински обращались на «вы», а по-русски – на «ты». И фамилии у людей были настоящие украинские. А украинская фамилия – это как сахарный кавун. Украинское село пахнет цветами, чистым домом, сахарным кавуном и украинскими фамилиями. Например, один из наших соседей был Обидион, а другой – Архиеволокоточирепопеньковский.

Потом мне как-то приятель говорил, что знал человека по фамилии Череззаборвысоконогопереносяйло. Не «ногу», а «ного».

Родители. Помню!

Мама, хотя и была ещё очень молодой, уже знала, что народу всегда хочется отблагодарить доктора. Тем более такого замечательного доктора, который каждого пациента и выслушает сколько надо, и вылечит. Не было ни одного случая, чтобы отец не вылечил. Конечно, отблагодарить было святое дело. Как не отблагодарить? Мама поэтому всегда говорила отцу, чтобы он не брал подарков. Во-первых, это ни к чему, а во-вторых, ни к чему хорошему не приведёт.

Отец и так не брал, и не взял бы ни за что, а они всё равно несли.

Однажды старенькая бабулька, которую отец перед этим вылечил, принесла ему в кабинет оклунок. Как всегда на Украине – в белоснежном платке, аккуратно завязанный. Положила на стол, развязала.

– Угощайтесь, – говорит, – дохтур.

Отец был человеком африканского темперамента. Пришлось старой взяткодательнице уносить не очень уже послушные ноги. А вдогонку ей летели жареная курица и верхнее «ля» дохтура – мой отец очень здорово пел и умел брать любую октаву, например, в неаполитанских песнях.

– Ещё что-нибудь заболит, – громогласно сообщил отец бабульке, – приходи, вылечу. Только с пустыми руками приходи. А курицу свою – правнучке отдай.

Все фельдшеры и сестрички спрятались по кабинетам: курица летела со свистом фугаса. В козельщинской поликлинике коррупции не было места.

Отец рассказал это маме за обедом. Я с пониманием слушал, заедая горячий борщ холодной котлетой. Это очень вкусно, кто пробовал.

Почему-то сейчас вспомнил: во взрослые, но ещё не умные годы, когда о чём-то спорил с отцом, он иногда говорил: был такой маленький, сидел себе на горшочке. А теперь вырос – имеешь собственное мнение. И улыбался. Я тоже улыбался. Представлял себя на горшочке – это было смешно. В отличие от собственного мнения.

Бабушка. Помню!

Это мамина мама. Она была инженером-строителем, причём очень хорошим, если не самым лучшим. Например, бабушка построила в Армении, на озере Севан, самую большую в мире электростанцию. То есть, конечно, не сама построила, а целый институт, а она в нём была главным инженером проекта.

Бабушка возила меня по разным замечательным местам: в Крым, в Ленинград, в Прибалтику. Она говорила:

– Когда меня не будет, ты будешь вспоминать: была у меня бабушка, и она меня везде возила.

Вот я и вспоминаю. А тогда мне это казалось какой-то далёкой метафорой. Я не понимал, что значит – «когда меня не будет»? Теперь понимаю.

Бабушка была очень сильным, волевым человеком, даже немного властным. Моего отца – своего зятя – она поначалу не воспринимала, и даже иногда не замечала его. Считала, что единственная дочка – моя мама – заслужила лучшей партии. Это, наверно, потому, что мой отец происходил из не очень выдающейся семьи. Но когда отец стал уважаемым человеком, бабушка его тоже зауважала.

Вообще-то я не помню никого, кто бы не уважал моих родителей.

Бабушка, мама.

Когда мы вернулись из Козельщины в Харьков, я пошёл в детский садик. То мама, то бабушка укладывали меня по вечерам спать и пели мне песенку, чтобы я уснул. Каждый раз я себе говорил: вот возьму и не усну! И всё равно засыпал. Песенка была каждый раз такая, что попробуй не усни…

Интересно, если бы мне сейчас спели такую песенку, я бы уснул? Думаю, уснул бы. Как не уснуть?

Родители. Бабушка. Дедушка.

Были мы как-то с родителями в гостях у бабушки и дедушки. История случилась незабываемая. Помню: мама стоит у окна, все остальные – отец, дед, бабушка, я – кто сидит, кто стоит. Мама принялась рассказывать о своей работе – она теперь работала юрисконсультом на заводе.

– У нас, – начала мама, – работает хороший парень, Саша, альпинист…

Тут бабушка нахмурилась и задумалась. Мама, зная бабушкин непредсказуемый характер и готовясь к неожиданностям, спрашивает:

– Мама, что случилось?

Бабушка поджимает губы и пожимает плечами:

– Ничего не случилось.

– Нет, ну я же вижу – ты чем-то недовольна, – говорит мама. – Что случилось?

Бабушка опять пожимает плечами:

– Ничего не случилось. Просто фамилия странная. – И снова поджимает губы.

Последовала непродолжительная пауза, и тут у мамы началась реакция – истерический хохот. Такой хохот мне достался от мамы по наследству. Помню, однажды по телевизору показывали Райкина, и я упал с кресла на пол. Так хохотал – думал, не встану. И у мамы начался такой же приступ. Но что ужасно – мама вдохнула, а выдохнуть не может. Жутко покраснела, слёзы на глаза навернулись, внутри хохочет, а наружу это никак не выходит. Кошмар. Застыла на месте, лицо красное, слёзы текут, хохот душит. Ни рассмеяться, ни с места сдвинуться не удаётся.

Мы перепугались на смерть. Отец из-за стола выскочил, подбежал к маме, хлопает её по спине. Что делать – непонятно: то ли скорую вызывать, то ли воды давать. Но как дашь воды, если у мамы рот не может ни открыться как следует, ни закрыться. И просмеяться она никак не может.

Наконец-то получилось у неё расхохотаться, и мы все тоже вздохнули с облегчением. Так смеяться – никакой пользы для здоровья, один вред. А бабушка, снова поджав губы, тихо говорит:

– Не вижу ничего смешного.

Тут уж мы все грохнули и покатились со смеху.

Дедушка.

Мой дед был одним из лучших людей на свете во всей моей жизни. Главным и единственным его грехом было то, что он курил. Запрещали ему курить все, но в основном – бабушка. Деду приходилось курить тайком, прятать папиросу в рукав, не подавать виду. Дед курил папиросы – тогда хороших сигарет не было. А может, он и не стал бы курить сигареты, даже очень хорошие, я не знаю…

Мы с дедом каждое воскресенье утром ходили на марочный базар и покупали мне несколько марок. В основном – колоний, с портретом короля или королевы. Первые три марки, с королевой, мне подарила мама, и с тех пор я собираю марки и люблю, чтобы на них были королева или хотя бы король. Без королевы или, по крайней мере, короля марка не марка, а так – знак почтовой оплаты.

А после марочного базара мы возвращались к бабушке, она кормила нас обедом, и я уходил играть в футбол или кататься на лыжах с маленькой горки.

С бабушкой и дедом мы часто ездили в Крым. Моё детство прошло в Крыму – в Феодосии, Евпатории, Алуште. Там меня бабушка и научила плавать, а дед плавать не умел, только стоял по колено в воде и следил, чтобы я не утонул. Когда мы шли на пляж, у меня на голове была такая войлочная белая шляпа. Она мне очень нравилась, хотя в ней было жарковато.

Однажды, когда мы поехали с дедушкой в Феодосию, с нами приключилась интересная, но холодящая душу история.

Снимали мы комнату на двоих: я спал на одной кровати, а дед на другой. Комната была удобная, с белыми стенами. Только стены эти были такие тонкие, что всё было слышно. Жилось нам замечательно. Море – совсем рядом. Днём отдыхали, потом опять шли на море. Уставали за день сильно – я от купания, а дед – от наблюдения, чтобы со мной ничего не случилось. Потому и не случилось, я думаю, что дед очень внимательно наблюдал.

По вечерам разговаривали во дворе с хозяйкой и соседями, спать ложились, когда уже совсем стемнеет. На Украине ночи тёмные, даже чёрные. И звёзд столько, что некоторым не хватает на небе места, и они падают. А тишина – как будто пели украинскую песню и вдруг замолчали, и песня повисла в небе, и теперь только кузнечики стрекочут.

Дед жутко храпел. Ложился всегда на спину, а на спине всегда храпится сильнее, чем на боку. Вообще-то на боку тоже храпят, но на спине сильнее. Такого храпа я больше никогда не слышал, хотя храпят многие. Дед храпит, храпит, а потом вдруг – как рявкнет, – и снова храпит. Ночью в комнате – ужас как страшно. Утром, бывало, скажешь:

– Дедушка, ты сильно храпел.

А дед искренне удивляется:

– Я храпел? Я никогда не храплю!

Человек никогда не замечает, что храпит, и убедить его в том, что он храпел, невозможно. И разбудить деда было тоже невозможно. Когда дед спал, то, как говорится, хоть из пушек стреляй.

Поэтому я старался уснуть первым, чтобы не слышать, как дед начнёт храпеть. Когда спишь, храпения уже не слышишь. А вот если не успеешь первым уснуть, то потом от храпа не уснёшь.

И вот однажды мне не удалось опередить деда. Он вообще-то засыпал, как и я, моментально, и на этот раз успел меня опередить. Ну, то есть не успел, а как-то взял вдруг и уснул раньше меня. А уснув, принялся храпеть. Храпит, храпит и рявкнет. Храпит, храпит и рявкнет.

Мне ужасно хотелось спать. В комнате было темно и, если не уснуть, – грустно. А как уснёшь при таком храпе? Я проворочался в постели несколько часов. И посвистывал, и покашливал, и пальцами щёлкал – всё, чтобы деда разбудить. Не получается, хоть плачь. Не мог же я встать, подойти к деду и сказать ему на ухо: «Дедушка, не храпи, пожалуйста». Потому что я боялся, что дед испугается и вскочит.

И тогда я решил залезть к деду под кровать и попробовать разбудить его оттуда. Тихонько залез. Лежу и смотрю – кровать провисла: дед был лёгкий, но всё-таки кровать провисала, ясное дело. Стал я потихоньку толкать деда снизу. Не слышит. Я и кашлял, и свистел, и снова толкал. Бесполезно, не слышит. И храпит – сильнее прежнего.

Под кроватью темно, холодно, одиноко. Набравшись храбрости, я высунул руку из-под кровати и потянул деда за что-то – то ли за руку, то ли за нос. Наверно, всё-таки за нос. Дед в ужасе как вскочит, как закричит:

– Мишенька, ты где?!!

А я от страха молчу. Дед – к выключателю, включил свет, бросился к моей кровати, – а меня-то там нет. В комнате – яркий свет, дед бегает по комнате, ищет меня и не находит. Я забился под кровать у самой стенки, и так мне страшно, что и слова не могу выговорить. Наконец набрался храбрости и отзываюсь:

– Я здесь!

Дед не понял.

– Где ты?!! – кричит.

Тогда я вылез из-под кровати. Дед в ужасе:

– Что с тобой случилось?! Почему ты под кроватью?!

Я весь трясусь от холода:

– Ты, – говорю, – храпел, я тебя хотел разбудить…

Дед уже не знал, чему больше удивляться: то ли тому, что я оказался под кроватью, то ли тому, что он якобы храпел. С трудом после этого уснули, но зато до утра не просыпались.

А соседи утром были очень рады узнать, что к нам, оказывается, никто не залез через окно и никакого погрома не было. Просто ребёнок оказался под кроватью – мало ли что в жизни случается.

* * *

Я помню все фотографии в этом альбоме. Они чёрно-белые и серо-белые, некоторые с жёлтыми пятнами. Но всё равно они очень красивые. Я смотрю на них – и вспоминаю.

И о том, как мои родители, которые были жуткими футбольными болельщиками, меня приучили к футболу, и однажды на игре нашего «Авангарда» с московским «Спартаком», когда Николай Королёв ударил мимо ворот, мама взвизгнула, подпрыгнула и хлопнула из всех сил по колену – только не своему, а соседа по трибуне. Но он ничего не сказал. Как я теперь понимаю, получить по колену от такой красивой женщины – это даже приятно.

И о том, как отец изобретал всевозможные приспособления, чтобы лечить мне руки после болезни. Потом врачи говорили, что непонятно, как я после этой болезни выжил. А мне вполне понятно, как: благодаря им и моим родителям.

И о том, как девочка тонула недалеко от берега, и я хотел её спасти и сам чуть было не утонул, и бабушка спасла нас обоих. И как мы с бабушкой играли на пляже в футбол – она мне била по воротам, а я отбивал. И как она однажды заплыла вместе с нашей квартирной хозяйкой на несколько километров от берега, а мы с дедом махали им руками и кричали.

И о том, как отец, почти перед самой своей смертью, сказал мне:

– Очень мне стыдно, что когда ты был маленький, я тебя однажды отшлёпал.

А я ему ответил, что ничего такого не было, потому что он меня никогда не шлёпал. Я и сейчас так думаю, совершенно в этом уверен. Он просто что-то напутал. Жаль, я не успел его переубедить…

В этом альбоме ещё много пустых страниц. Мои дети поставят сюда новые фотографии. А потом – их дети, и дети их детей. И так мы всю жизнь будем вместе.

То есть не только жизнь, а… Я пока не знаю, что это. Но будем вместе – там и в альбоме.