Текст книги "Субъективный реализм"

И ещё думал, что сейчас, когда услышанная людьми музыка плыла по миру, передавший им её уснул, наконец, в своём любимом кресле. Маленький бесполезный пузырёк в поржавевшей оправе, с никогда не открывавшейся пробочкой, валялся на полу под клавесином, вместе с разбитым бокалом – наверно, упавшим, когда хозяин вбежал в дом и замёрзшими руками рванул, открывая, поцарапанную крышку своего повидавшего и не такое инструмента.

А рядом с клавесином растеклась лужица – от снежинок, тающих на поспешно сброшенной чёрной широкополой шляпе.

Такой день

– У природы нет плохой погоды.

– Согласен. Но только если мы постараемся, чтобы не было.

Несостоявшийся диалог с Эльдаром Рязановым

Медуницы и розы тяжёлую розу сосут.

О.Мандельштам. «Сёстры тяжесть и нежность».

Вопрос о том, что такое счастье, имеет смысл, когда на него нет ответа и можно спокойно беседовать о том, что же это такое, и приводить примеры, в которых не уверен, но без примеров не уверен ещё больше. А когда ответ очевиден, вопрос смысла не имеет.

Таких дней много не бывает. Да и вообще – почти не бывает, – иначе разве они были бы такими? Я знал этого задолго до того, как написал «Отражение».

«Ты же знаешь: невозможнее всего рассказать о том, о чём рассказать невозможно».

«О чём же твой рассказ?»

Пришлось помолчать, подыскивая слова.

«Да это и не рассказ, а молчание. Всё равно ведь не расскажешь».

В такие дни…

Нет – в такой день, ведь если были бы дни, то такими они не были бы. В такой день солнца так много, что уже начал забывать, когда было так много солнца. То есть когда вообще его было много. В обычные дни солнца тоже бывает немало, но оно или жжёт невыносимо, или ещё как-то не позволяет думать о том, о чём потом не расскажешь…

А в такой день – его по-настоящему много, оно везде, оно в каждой щёлочке, но не навязывает себя, а просто есть. И как же это непросто!..

В такой день никуда не нужно спешить, даже если вроде бы и нужно. Это в остальные – спешишь и суетишься, хотя причины для этого вроде бы и нет.

В такой день времени столько же, сколько солнечного света, и оно тоже – везде. Каждая щёлочка заполнена временем и светом.

Идёшь себе куда глаза глядят и улыбаешься всему, что замечаешь, да и тому, чего не замечаешь, улыбаешься тоже. И вспоминаешь, вспоминаешь, и повторяешь в себе то неповторимое, что, ты уверен, повторится, сбудется ещё и ещё, и солнечный свет разольётся по всем щёлочкам, и по твоим мышцам, и – как их называют? – кровеносным сосудам.

Я тогда ещё не написал «Фрагментарный роман», потому что каяться было не в чем. А значит, такой день был вполне возможен.

Такой день никогда не закончится, стоит ему начаться, точнее – случиться, произойти, выпасть на твою долю. Он не закончится… Вот только откуда берутся все остальные дни? Они тоже хорошие, все как один, даже худшие из них, – но разве они – такие?

В них ведь не было того, что только что было с тобой, сейчас, и только что закончилось.

Того, что продолжается в тебе, а значит не закончится, пока длится и длится этот, такой немыслимый, невероятный, неповторимый день.

«Ну хорошо, предположим. А что ты сделал после всего того, что у тебя было в тот день? Оставаться ты не мог, как там останешься, да и всё было бы совсем иначе, если бы остался».

«Конечно. День был бы совсем не таким, каким он получился. Каким он выпал на мою долю».

Торопиться, возможно, было куда, но было совершенно невозможно. Я зашёл к Элле, не позвонив, хотя захожу изредка, предварительно, разумеется, позвонив. Просто в такой день не звонится, говоря по правде.

Сидели, конечно, не на кухне, а в гостиной. На кухне вообще сидели редко, недостатки памяти зачастую компенсируют стереотипами. Вот спрашивается: почему – кухня? Там что, лучше всего слышно? Или наоборот – хуже?

«Они думают, что недостатки памяти можно как-то компенсировать. Не надёжнее ли – просто помнить?»

«Если бы это было просто… Впрочем, всё равно ведь забываем».

– Крутизна по-прежнему изумлена? – спросила, улыбаясь Элла, продолжая наш незавершённый разговор.

Я положил себе в чай ложечку сахару и дольку лимона и, почти не задумываясь, ответил:

– Да, но визгов, тем более грифельных, нет совершенно.

– Возможно, вы их не расслышали?

– То, чего не расслышал и не раглядел, – расмеялся я, – не существует.

Элла неслышно, в отличие от меня, отхлебнула из своей чашечки:

– А то, что разглядел и расслышал, разве обязано существовать?

Я подумал дольше. Потом сказал примерно так:

– Это зависит от того, какой день.

– А сегодня, – спросила Элла, – такой день?

Я кивнул – разве об этом расскажешь?

Элла задумалась. Допила чай и сказала:

– Запомните это число. Теперь такой день всегда будет этого числа.

Тогда я ещё не написал «Фиолетовые чернила», но неплохо знал, как похожи друг на друга тяжесть и нежность. В такой день на розе нет ни единой осы – сплошные медуницы. А о других днях, пусть и похожих – но не более чем только похожих на этот, – что толку думать? Да и ответ очевиден, а значит – вопрос не имеет смысла.

«Сбылось?»

«Счастье – это не когда сбывается, а когда – уверен, что сбудется».

Когда такой день – повторится. Выпадет на мою долю.

«Фрагментарный роман» уже написан, без него мне было никак нельзя. Вот только достаточно ли этого?…

«Мой рассказ закончился. Но не закончилось молчание – да и разве можно ему заканчиваться? Лучше уж пусть закончится рассказ».

Постараюсь.

Четыре отличия

Куда ни брось взгляд, везде тянулись бесконечные деревенские просторы. Но не было нигде брошенных взглядов, потому что рань стояла ещё более бесконечная и бескрайняя, начавшись внезапно, как она всегда начинается летом, и хотелось, чтобы и не заканчивалась и стала когда-нибудь осенью, но чувствовалось, что не закончиться она не сможет, как ни мечтай и как ни загадывай.

Петухам, казалось, уже не сидится и не крутится на одинаково раскрашенных и одинаково же неудобных для утреннего восседания флюгерах сельских домов. Их собратья все как один расселись каждый на своём заборе, до хруста распетушили отлёжанные многоцветные хвосты и, как по команде невидимой или несуществующей верховной курицы, тряхнули красными гребешками, взмахнули золотистыми крыльями и грянули на всё село о том, что нечего преувеличивать – не такая уж это и рань, и не такая уж она бесконечная. Проскальзывали в их требовательном петушении превосходство над флюгерными сородичами и нежелание ударить в деревенскую грязь лицом перед всё ещё нежащимися в курятнике боевыми подругами.

Родион Акакиевич переехал сюда накануне, когда вокруг, среди ночного крепа, беззвучно звенел запах спящего села. Ни в одной из книг, которые он прочитал, этот запах описан не был, хотя авторы и упоминали о нём – но просто упоминали, а описать не решались или не умели, что, впрочем, почти одно и то же. Родион Акакиевич хотел попробовать и чувствовал, что рано или поздно решится и сумеет. И вот, кажется, решился…

В эту креповую ночь окрестные дома, в чём-то разные, но в главном скорее одинаковые, казались похожими кто на папаху, кто на треух, а кто и на преждевременную лысину на нестарой ещё голове. На крыльце каждого дома восседала пара безмолвных сторожевых львов, моложавые торсы и никогда не седеющие гривы которых в позднее время угадывались, но выражений морд видно уже или, точнее говоря, ещё не было. А над домом Родиона Акакиевича почему-то никто не возвышался. И львов на ступеньках тоже не было. Не было в его дворе и высокой мачты, похожей на ту, что прямо-таки растёт из-под земли в соседском дворе и достаёт флюгерному петуху до шпор. Такие же мачты – ну, может быть, чуть пониже – Родион Акакиевич видел, подъезжая к своему новому дому, на каждом подворье, но не мог поначалу понять их предназначения.

Спалось Родиону Акакиевичу на новом месте хотя и одиноко, но тревожно и радостно. Сегодняшнее утро, как он и мечтал, показалось ему мудрее вчерашнего вечера. Сейчас, когда рассвет ещё не успел по-настоящему забрезжить, Родион Акакиевич вышел на крыльцо, осмотрелся и принялся осознавать, куда привело его желание найти пищу для новых раздумий и ответы на старые вопросы. А главное – описать запах спящего села, который никому до сих пор описать не удавалось… Встречен он был акапельным хором петушиных теноров и сварой красиво хриплых собачьих баритонов. Больше звуков в эту нескончаемую рань не было, разве что похлопывало что-то здесь и там. Крепа как не бывало, осталось одно лишь зыбкое воспоминание о нём. Место ветреной флюгерной ночи заполнило утро цвета мокрого асфальта, и последние звёзды уходили на покой, или кто-то уводил их – за временной ненужностью – на невидимой, но прочной суровой нитке.

Родион Акакиевич расправил плечи, хрустнул залежавшимися суставами и настойчиво решил чувствовать себя беззаботным. Постоял под анисовой яблоней, подышал бурыми сладко-кислыми вишнями и конфетным ароматом оранжевых, как заморские апельсины, абрикосов, погладил, толстые и ворсистые, подобно персидским коврам, персики и по-гусиному пощипывающие ягодки крыжовника. Всё это богатство беззаботно простиралось между крыльцом и забором его нового дома, хотя и не производящего впечатления крепости, но неужели же – улыбнулся Родион Акакиевич – не внушающего уверенности в начинающемся дне?

Настраивая себя на радостный лад, Родион Акакиевич подумал о неначатой рукописи, в которой он решится сделать то, что никому никогда не удавалось, и с любопытством поднял глаза от куста крыжовника. Дома, тревожно-радостным креповым вечером казавшиеся шапками и лысинами, оказались на поверку обжитыми, но всё же диковинными произведениями долженствующей стать единственно близкой архитектуры. Как он уже успел заметить, в каждом дворе возвышалась мачта, но теперь на каждой мачте развевался поднятый – судя по всему, ещё затемно – и похлопывающий на разгулявшемся ветру национальный сельский флаг, с государственным деревенским гербом и всеми остальными знаками деревенского отличия.

Единственным двором, из которого не доносилось похлопываний, был двор Родион Акакиевича: его мачта не возвышалась, а торчала засохшим деревом или отслужившим фонарным столбом. «Как сложна жизнь! – вздыхая, сказал он сам себе. – Все столбы на свете – одинаковые, но стоит к столбу прикрепить флаг, и он превратится в мачту».

Львы, сидящие на ступеньках всех окрестных домов, были величественны и смотрели то ли за горизонт, то ли за забор сурово торжественно и чуть брезгливо. Родион Акакиевич догадывался, что львиная пара придаёт дому некую таинственную значимость, но назначения этой пары распознать пока не мог…

Тяжело вздохнув, потом ещё раз, старясь вздыхать легче и полной грудью, Родион Акакиевич посмотрел за другую сторону забора, в гобеленовую даль. Там не было домов со штандартами на мачтах и флюгеров на башенках. Зато свинья лежала под дубом, переводя тяжёлый дух. Через лопухи, подорожники, люцерну и ковыль ковыляла, неровно дыша, успевшая набегаться собака. Ржаное поле беспокойно ходило туда-сюда, как будто созревшим урожаем играли на лютне, на арфе или на бандуре. Пастух вёл коров пастись на склон оврага, бык бегал вдоль коровьей череды, и, играя мускулатурой, делал коровам предложение, от которого они не могли отказаться.

Родион Акакиевич ещё раз обвёл взглядом свою усадьбу и сердцем почувствовал, что ещё что-то отличает её от соседских, но что именно – сердце не подсказало. Однако стяги, поднятые на мачтах, петухи на флюгерах и львы на ступеньках, пусть и не у него, а у соседей, заставляли гордиться и собою, и принадлежностью к величественному и неповторимому селу. Он сделал над собой усилие, но пока не гордилось или, точнее сказать, гордилось, но лишь отчасти.

С этими мыслями он вошёл в дом, погасил настольную лампу. Вчера ночью Родион Акакиевич не успел расставить книги на полках и разложить рукописи в ящиках привезённого с собою письменного стола. Сейчас, собравшись заняться намеченным привычным делом, Родион Акакиевич сел за заветный письменный стол, обмакнул белоснежное гусиное перо в чернильницу и принялся вспоминать. Но, посмотрев – по обыкновению задумчиво – в окно, увидел знамя, реющее над соседским двором, отрешённых от будничной рутины львов и разноцветного петуха, одним глазом горделиво поглядывающего на свой флюгер, а другим – бросающего смелые взоры на курятник, из которого уже доносилось многообещающее кудахтанье. «Нужно бы водрузить знамя на мачте, – с ещё не пробудившейся твёрдостью подумал Родион Акакиевич и добавил: – И петуха на флюгере…» Обессилев от увиденного и осмысленного, однако с забрезжившей гордостью за становящееся уже почти родным село, Родион Акакиевич предпочёл оставить ненаписанную рукопись и отойти к утреннему сну. Засыпая, он проговорил: «И львов на ступеньках».

Проснувшись, он увидел, что на соседнее подворье один за другим заезжают представительские фиакры, лимузины, колесницы, фаэтоны – все как один с затенёнными и занавешенными окошками и национальными деревенскими флажками на капотах и козлах. Увидев это, Родион Акакиевич постарался, чтобы чувство принадлежности переполнило душу, и страстно захотел, чтобы его визит ознаменовался тем, что петух от священного восторга затрепещет и закрутится на соседском флюгере, флаг зареет и захлопает ещё громче, а ступенные львы скосят глаза и навострят гривы.

Он поспешно надел манишку, выходные панталоны, бабочку и фрак, в лучшие времена служивший камзолом, спрыснулся кёльнской водой, набриолинил волосы и решительно направился к собирающему гостей дому. Выйдя за ворота, он огляделся по сторонам и уступил дорогу череде коров, возвращающихся с пастбища. Изнурённый бык с чувством в который уже раз выполненного долга семенил сзади, повесив рога и нелегко переставляя ноги. Солнце медленно и осторожно, как будто у него болит поясница, садилось за горизонт. Неописуемый запах ещё не наступил, но, несомненно, был близок.

На пороге Родиона Акакиевича встретил дворецкий в шляпе с белым гусиным пером.

– Вы к его превосходительству Ивану Никифоровичу? – торжественно осведомился он.

Родион Акакиевич кивнул как можно радостнее и горже, и дворецкий во весь голос объявил:

– Его почтение Родион Акакиевич, сосед!

Родион Акакиевич вошёл. Зала была ярка, многолюдна и празднична. Посредине возвышалась мачта с сельским штандартом, ждущим торжественного подъёма. Хрустальные абажуры свисали с потолка, имеющего форму дубовой кроны, лучины из красного дерева придавали зале самобытности. Персидские ковры цвета неспелого персика устилали пол. Стены были завешены изысканными гобеленами – с пастушками, пасущими стадо коров на бескрайнем лугу, и их верными пастушками, плетущими венки и украшающими этими венками рога игривого бычка. На полках стояли глиняные петушки и шаловливая собачка, возвращающаяся с прогулки. На письменном столе расставлены были угощения, в центре его выделялось блюдо со свиным жарким и жареными желудями.

Гости рассредоточились по зале. Дамы в кринолиновых сарафанах и байковых халатах, с декоративными ржаными снопиками в руках и кавалерами под руку вели с последними задушевные беседы. Одна из дам выделялась уверенностью манер и кокетливым кокошником. Кавалеры также были одеты соответственно важности события, все как один с национальными деревенскими значками на лацканах элегантных летних зипунов и армяков. Слышалось, что среди предметов светской беседы преобладают невинные деревенские пересуды.

Иван Никифорович торжественно восседал в почётном кресле, стоящем на постаменте в виде отполированного жёлудя. Второе кресло, аналогично почётное, ожидало важнейшего из гостей.

– Добрый вечер, – величественно проговорил Иван Никифорович и показал Родиону Акакиевичу его место в углу залы. Родион Акакиевич вдохнул аромат грандиозности, исходящий от интерьера этого, судя по всему, одного из двух наиболее видных во всём селе домов, и поблагодарил хозяина дома за то, что знает теперь своё место, долженствующее понравиться ему, его счастливому обладателю, с первого взгляда.

– Я горжусь нашим селом и моими односельчанами! – провозгласил Родион Акакиевич, облегчаясь от ещё не начавших переполнять его чувств. Но дамы и кавалеры, увлечённые светской беседой, не расслышали здравицы, к тому же дворецкий объявил пришествие долгожданного гостя:

– Его превосходительство Иван Иванович – Главный враг его превосходительства Ивана Никифоровича!

Иван Иванович вошёл в залу, ведя за изящную ручку даму в игривом кокошнике. Иван Никифорович и Иван Иванович устремились навстречу друг другу, оставляя на коврах величественные следы модных хромовых лаптей, и приветливо обнялись. Обе дамы в кокошниках также бросились навстречу одна другой, не оставляя сомнения в своём высоком предназначении. Присутствующие бурно бросали под потолок чепчики, снопики и накладные бакенбарды, причём половина гостей радостно восклицали:

– Да здравствует Иван Никифорович! Долой Ивана Ивановича!

Другая же половина присутствующих счастливо кричали:

– Да здравствует Иван Иванович! Долой Ивана Никифоровича!

Дамы же в кокошниках скромно воздержались от кричания здравиц и лишь тонко улыбались, утвердительно глядя на кричащих.

Родион Акакиевич нагнетал в себе состояние переполняющего счастья и старался ощутить себя хотя и маленькой, но неотъемлемой частицей сплочённой семьи деревенщиков.

– Да здравствуют как Иван Никифорович, так и Иван Иванович! – попытался он перекричать гостей, как можно выше подбрасывая обычно приносящее удачу гусиное перо, ловя его и снова подбрасывая. Потом, дабы выглядеть благодарнейшим из гостей, провозгласил:

– Да здравствуют как Иван Никифорович, так и Иван Иванович, но Иван Никифорович да здравствует больше!

Дамы и кавалеры, занятые кто ловлей подброшенных предметов, кто утончённым созерцанием, не расслышали этой здравицы, хотя некоторые догадались, что место в углу не пусто. Иван же Иванович и Иван Никифорович расслышали, но своих чувств не выказали.

– Подготовиться к торжественной церемонии поднятия знамени! – объявил распорядитель вечера.

Гости сосредоточились. Иван Никифорович и Иван Иванович натруженными, мозолистыми руками потянули намыленную верёвку, медленно и сурово поднимая знамя на мачте. Грянул национальный гимн села. Все присутствующие замерли, каждый приложил руки к гордо вздымающимся из-под торжественной одежды наиболее уязвимым частям тела, и все как один запели. Некоторые плакали, кое-кто радостно стонал. Единственным не поющим был Родион Акакиевич, не успевший за столь короткое время узнать о наличии сельского гимна. Желая компенсировать обидную некомпетентность и заставить гордость переполнить сердце, он старался найти, куда приложить руки, но так и не нашёл, поэтому взял под отсутствующий козырёк и трижды сказал «Ура!». Иван Никифорович и Иван Иванович, блеснув манерами и взорами, предпочли оставить произошедшее без внимания.

По окончании торжественной церемонии гости снова рассредоточились, дабы продолжить светские беседы, и дружно уселись на персидском ковре. В первом ряду Родион Акакиевич увидел возвышающиеся над прочим гостями игривые кокошники.

Иван Никифорович и Иван Иванович разместились в своих почётных креслах и повели разговор особой, как начинало казаться Родиону Акакиевичу, важности. Строго после каждого четвёртого слова их диалога восхищённые гости вскакивали с ковра и устраивали овацию, а затем вновь садились на ковёр.

– Если бы вы только знали, как я вас ненавижу, – вежливо наклоняя голову, отметил Иван Никифорович, отпивая изысканного напитка и закусывая печатным сухариком. Иван Иванович удовлетворённо склонил голову и проговорил в ответ, откусывая от печатного сухарика и запивая изысканным напитком:

– Знаю, мой дорогой, потому что сам ненавижу вас так же искренне.

Гости зааплодировали и закричали:

– Да здравствуют наши дорогие злейшие враги!

С этими словами они принялись отведывать свиного жаркого и жареных желудей.

Родион Акакиевич почувствовал, что сейчас самое время покинуть предназначенный ему угол и энергично сформулировать только что поразившую его мысль:

– Ваша конструктивная вражда цементирует наше и без того сцементированное сельское общество! Ваша взаимная смертельная ненависть носит жизнеутверждающий характер!

Он повернулся, внезапным поворотом смутив гостей, степенно облизывающих блюдо с остатками жаркого, и добавил:

– Последуем же примеру Ивана Никифоровича и Ивана Ивановича и возненавидим друг друга так, как учат нас они!

Он захотел хлопать, однако не хлопалось: гостям – потому, что их внимание было рассредоточено, а Родиону Акакиевичу – потому, что гордилось хотя и сильнее, чем дома, но всё же пока недостаточно для совершения новых решительных действий.

Иван Никифорович и Иван Иванович строго скрипнули насиженными почётными местами, сурово и неотрывно посмотрели куда-то в открытое окно и колыхнули поседевшими гривами своих нередеющих волос. Родион Акакиевич чувствовал, что мысль их пульсирует, несмотря на отсутствие слов.

– Танцуют все! – объявил распорядитель вечера.

Сводный оркестр грянул жизнеутверждающий танцевальный туш, и гости парами пустились в бальный пляс. В него же пустился было и Родион Акакиевич, однако пары ему не нашлось, что невыгодно выделяло его на фоне танцующих. При этом что-то исподволь мешало танцевать, но вот что именно – он понять не мог, да и не с руки было заниматься самоанализом в сонме танцующих.

Иван Никифорович и Иван Иванович степенно совершали па и антраша – сначала вместе с дамами в кокошниках, а затем с прочими дамами, передавая друг другу партнёрш – со снопиками, в байковых халатах и кринолиновых сарафанах. Мило и торжественно пахло вялеными желудями.

– Не мешает ли вам перо, милейший Родион Акакиевич? – строго спросил Иван Никифорович, суровыми глазами глядя в окно. – Мне кажется, оно мешает вам двигаться в нужном направлении.

Иван Иванович добавил:

– По-моему, оно сковывает не только ваши движения, но и мысли и не позволяет принять единственно правильное решение. – И посмотрел туда же и так же.

«Как они ухитрились заметить перо? – мысленно удивился Родион Акакиевич. – Оно ведь у меня во внутреннем кармане!.. Неужели настолько заметно?…» А вслух, стараясь быть и выглядеть восторженным, воскликнул, неожиданно для самого себя:

– Я счастлив ненавидеть вас! – и трижды обежал вокруг временно пустующих почётных мест.

Иван Никифорович обвёл взглядом односельчан и заметил, возвращаясь на насиженное почётное место:

– У одних торчат уши…

Иван Иванович возвратился туда же и добавил:

– У других – перья.

Раздалась овация.

Между тем лучины догорели, и вечер закончился…

Выйдя на улицу, Родион Акакиевич осмотрелся, прислушался и улыбнулся. Детскими петушиными свистелками заливались невидимые сверчки. На чёрной скатерти как будто разлили, а разливая, вдобавок ещё и разбрызгали молоко из большущего кувшина, и в этом не было беспорядка, наоборот – казалось, что иначе быть не может или, по крайней мере, не должно. Флюгерные петухи делали своё дело, а остальные – давно сдлелав, спали в сараях рядом с боевыми подругами. Столбы молчаливо торчали, ожидая, когда придёт утро долгожданного цвета и они снова станут мачтами. Не смыкающие глаз львы с брезгливой суровостью смотрели туда, куда, кроме них, не дерзал смотреть почти никто.

Постояв перед своими воротами, Родион Акакиевич задумался и убедился в том, что запах на улице действительно не такой, как во дворе. Во дворе он был вполне понятным и складывался из конфетного абрикосового, терпкого с кислинкой крыжовникового, свежехрустящего анисового, сладко-кислого вишнёвого… А здесь, на улице, пахло непостижимо – ночным селом, и запах этот никому и никогда ещё не удавалось описать словами. Во всех книгах его только называли, но никто не смог и даже не осмелился описать его, чтобы аромат исходил от сраниц. Родион Акакиевич вздохнул воздух, беззаботно улыбнулся и решил, что войдёт сейчас в свой новый дом и заветным гусиным пером опишет – ему это сейчас – и только сейчас – наверняка удастся – бывший неописуемым, но ставший понятным запах – запах ночного села. И кто бы ни читал то, что он сейчас напишет, поймёт, как пахнет ночное село, и захочет приехать и убедиться, а приехав, почувствует себя дома – ведь только дома приехавшего встречает знакомый запах.

Родион Акакиевич поспешил в дом, не замечая, что двор его по-прежнему сохраняет три отличия от остальных сельских дворов. Впрочем, Родиона Акакиевича это уже не беспокоило – ночной запах был важнее, и непочатая рукопись заждалась на заветном письменном столе.

Иван Никифорович и Иван Иванович сидели у открытого окна, выходящего во двор. Из соседнего сада доносился анисовый запах. В натруженных, мозолистых руках они держали глиняные кружки с витыми ручками в виде задумавшихся львов и потягивали из кружек анисовую. Петухи ещё спали бок о бок со своими верными подругами, и только лишённый подруги флюгерный петух исправно трудился на башне, поскрипывая под креповым бризом. Флаг на мачте был временно опущен. А за забором виднелись дом без флюгера, ступеньки без львов и двор без мачты, и все четыре отличия были очевидны для острых взоров и чутких ушей.

– Я счастлив в своей ненависти к вам, – тонко улыбнулся Иван Никифорович, отводя взор от окна, закусывая желудком и вопросительно глядя на Ивана Ивановича.

Тот сделал необходимую паузу, отпил анисовой, положил в рот маринованную крыжовинку, посмотрел туда, куда только что глядел Иван Никифорович, улыбнулся не менее тонко и ответил утвердительно:

– Моя ненависть к вам – главная опора и суть моей жизни. Впрочем, далеко не только моей!..

Они отставили кружки, отхлебнули ржаного квасу из гранёных рюмок и закусили кусочками засушенных солёных вишенок.

– Как мы с вами теперь видим, – проговорил Иван Никифорович, – полумеры оказываются неэффективными. Имеет ли смысл продолжать смешить кур? – С этими словами он посмотрел в окно и негрустно вздохнул.

– Равно как и дразнить гусей, – продолжил его мысль Иван Иванович. – Более того, полумеры вредны. Создавая ненужную иллюзию, они уводят нас от наиболее эффективного решения проблемы.

– Я бы сказал – безальтернативного решения, – подвёл мысль к логической развязке Иван Никифорович.

Они согласно кивнули, тряхнув гривами густых поседевших волос, покончили с гусиной печёнкой, сдвинули рюмки и закрыли окно.

Рассвет ещё только собирался начать брезжить.

Куры тревожно закудахтали, раньше времени будя своих не ко времени расслабившихся сожителей. Свинья чуть было не поперхнулась припасённым и положенным накануне за щёку жёлудем. Коровы испуганно мукнули и затаили дыхание, надеясь, что, может быть, энергичный покровитель сможет успокоить их, но тот испугался за всех разом и лишился уверенности.

По-своему прекрасный красный петух, пущенный по мановению мозолистых рук, без лишних эмоций делал своё, а точнее сказать, общее дело, убирая в небытие всё, что ещё недавно мозолило глаза и вынуждало руки совершать вынужденные мановения…

Прошло совсем немного времени, все проснувшиеся успокоились и легли досыпать, а непроснувшиеся спали как ни в чём не бывало.

И ни красного петуха, и ни одного из четырёх отличий уже не осталось – как будто никогда и не существовало… Куда ни брось взгляд, везде тянулись бесконечные деревенские просторы. Но не было нигде брошенных взглядов, потому что рань стояла ещё более бесконечная и бескрайняя, начавшись внезапно, как она всегда начинается летом. Вот только не мечталось, чтобы она не заканчивалась никогда, – потому что в такую рань никто ни о чём не мечтал, и никто ничего не загадывал.