Текст книги "Субъективный реализм"

Мост

 
И долго слушаю, как ты молчишь…
 

Афанасий Фет

Ничего не поделаешь: всё равно придётся ставить точку… Сейчас она не помешает, наоборот. Сейчас – я её уже заждался.

Вообще-то рано отличается от поздно так мало, что заметить эту разницу успеваешь лишь тогда, когда одно как-то неожиданно становится другим…

Речка, подобно грозди воздушных шариков, прыгала по камешкам.

Не так: казалось, что маленькая, ещё неловкая девочка выпустила свой шарик и он, вместо того, чтобы взлететь, упруго запрыгал с одного мокрого камешка на другой. А девчонка побежала за ним вдогонку, подпрыгивая и хохоча, – да разве догонишь вырвавшийся на волю шарик! Кому и когда это удавалось?

И не оттого ли так весело? Смешно и совсем не жалко. Пусть летит себе, раз уж ему невтерпёж полетать. Зато есть уважительная причина побегать.

– Торопись! – подмигнул я девочке, продолжая сочинять о ней очередную историю. С натуры всегда здорово сочиняется – если не ошибаюсь… – Как видишь, спешка нужна и при ловле шариков!

Девчонка до слёз рассеялась и забрызгала весёлыми слезами мой блокнот:

– Хочешь помочь? Присоединяйся!

Я хотел, но, как водится, не решался, и она пришла мне на помощь, изменив тему:

– У тебя, я вижу, всё та же ручка.

– Спасибо тебе, – сказал я. – Это был незабываемый подарок.

Она кивнула маленьким гребешком:

– Мне нравятся ручки с разноцветными чернилами. Жаль только, их нечасто находишь. Эту, твою, уж не помню, кто обронил – намеренно или случайно… А серые никто не роняет – они нужнее их обладателям. Только им и нужны.

И она, снова рассмеявшись, заторопилась за своим шариком, перескакивая с камушка на камушек, не переставая хохотать и брызгаясь, как и полагается маленькой девочке.

Слышать это было приятно, потому что ведь довольно привычно.

– Главное – не привыкнуть, – посоветовала мне девочка. – Иначе ручка из разноцветной превратится в ту самую – обычную серую. В меня такую ни разу не бросили, но всё равно сразу бросается в глаза, где какая. У них нет ничего общего, одно название. А что может быть случайнее названия?

Девочка немало повидала на своём веку и, думаю, знает, о чём журчит. Ручка, как мне иногда говорят, действительно оказалась разноцветной, разве что названий этих цветов я не знаю. Впрочем, кто их знает? Да и есть ли они, если вдуматься, эти самые названия?

А если и есть, что может быть случайнее?

Точнее говоря, краски наверняка как-то называются, но совсем не теми словами, к которым мы привыкли, так что названий у них, скорее всего, и нет…

– Ты всегда спешишь, – проговорил я назидательным тоном, как мне и положено разговаривать с маленькой девочкой, потом улыбнулся ей и добавил:

– Спешишь, но, убегая, всё-таки остаёшься. У меня бы так не получилось.

Она кивнула, перепрыгивая через очередной порожек:

– Море не ждёт, приходится спешить и обходиться без отдыха.

Подумала и уточнила:

– Впрочем, ждёт, конечно. К счастью, ждёт… И ты тоже – вот и приходится спешить туда и не спешить отсюда.

Я вдохнул речной воздух и совсем не позавидовал ей – меня ведь тоже ждут.

Просто смотрел и видел: прохожие, случайные и неслучайные, останавливаются, долго молча выглядываются в неё, ищут что-то среди камешков и гребешков, прислушиваются к шлёпанью детских ног, спешащих за улетающими воздушными шариками цвета моих разноцветных чернил.

Уходят.

А отражения их лиц остаются в спешащей, убегающей от них воде, даже ночью, когда та бывает непрозрачной и в ней, казалось бы, ничего не способно отразиться – разве что остаться навсегда.

Они и остаются…

Я вздохнул:

– Слушай, как замечательно, что ты у меня тоже оптимистка. Быть оптимисткой, я думаю, ещё сложнее, чем, убегая к морю, оставаться со мной?

Она прыснула мне в лицо мокрыми смешинками:

– В меня такого надумывают, такого насматривают… Попробуй, обойдись без оптимизма. И всё надуманное приходится уносить подальше отсюда и поскорее утопить в море. Ты думаешь почему оно такое солёное?… Но это ещё что – другие на его месте прогоркли бы или вообще высохли – от всех случайно или намеренно обронённых в меня мыслей. А ты думал, ему, моему морю, всё нипочём? Думал, его выручает его нейтральный средний род… Да и так ли уж легко – быть нейтральным?

Не возражалось… Нелегко и не хочется возражать этой вечно убегающей и вечно остающейся со мной девчонке.

Да и зачем возражать? Как хорошо, что, убегая, она всегда – тут как тут, и с ней всегда можно поспорить, не возражая и не наталкиваясь на возражения, или перепрыгивая через них так же, как она беспрепятственно перепрыгивает через свои невысокие, неопасные порожки. Что может быть приятнее, чем спор без возражений и желания убедить?

Как это здорово: спор – без необходимости возразить.

Я снова присмотрелся к ней, внимательно сравнил с тем, что у меня получилось на просыхающих на солнце блокнотных листках. Вроде бы похоже. Вроде бы – слово в слово…

– Знаешь, – сказал я, – мне раньше казалось, что ты гораздо меньше. Думал, что ты коротышка, по правде говоря… Но вот получилось иначе.

Она заглянула в мой блокнот, перепрыгнула через порожек, словно влетая к себе или ко мне в дом, и весело прошелестела в ответ:

– Если бы ты знал, сколько мне лет! Я уж и не помню, в кого вымахала и когда вытянулась.

Как всегда тщетно, я попробовал разглядеть, откуда и куда она протянулась.

– Ага, теперь понял! – развеселилась она и принялась безобидно дразниться и пениться. – Вот тебе и маленькая! Где ты видел кого-нибудь длиннее?

Как недавно она перевела разговор на другую тему, так и я перевёл взгляд на подходящих, молча вглядывающихся – в неё ли, в себя ли, в уходящих от неё, в приходящих к ней снова.

– Знаешь, – пенно и ветрено вздохнула девочка, – пустые бутылки и окурки, да мало ли, – это всё так незначительно и безобидно, хоть и раздражает, конечно. От такой ерунды легко избавиться: им помогаю я, мне помогает море. Даже письма, ещё ненужные или, наоборот, уже необходимые, – разве это беда? Разве беда то, что ты выбросил, прежде чем ненадолго или навсегда уйти своей дорогой? Конечно, мне немного неприятно, перед тобой притворяться не буду, но им так нужно – ну и пусть. Мы с моим морем им поможем. А вот мысли, которые они в меня порой – да что уж там – так часто то роняют, то швыряют, то выбрасывают, – эти их обронённые, вышвырнутые мысли остаются – и во мне, и с ними, и с этой тяжестью мне не справиться, не унести, разве что донесу её до моего спасительного солёного моря, и морская вода с каждым разом станет ещё более солёной и ещё сильнее будет отдавать не речной и не морской горчинкой, чтобы моя осталась чистой и почти сладкой – для всех, кто приходит ко мне… Ты бы написал в своём блокноте о море. О том, что моим прохожим помогаю я, мне помогает моё море, а морю – кто же поможет?… Напиши. У тебя для этого есть всё необходимое: найденная мною для тебя цветная ручка, просохший под солнцем блокнот. И я, конечно.

И ты тоже, – подумал я. – Если бы не ты…

Шарик улетел – как всегда, рано или поздно, случается с любым воздушным шариком. Что это за шарик, если не может улететь? И девочка, снова убегая и снова оставаясь, добавила:

– У тебя действительно хорошая ручка. Значит, я могу надеяться, что ты запишешь всё слово в слово.

Дождь капнул мне в блокнот двумя точками, рядом с той, первой и, как я сначала думал, вроде бы последней. Теперь их было обнадёживающе три…

– Разноцветные, – улыбнулась девочка.

Её мама, покачав головой, сделала ребёнку замечание:

– Нехорошо. Нельзя подглядывать, нельзя заглядывать в чужие блокноты.

Кто-то из нас – девочка, я, или вовсю заморосивший дождь – кто-то из нас возразил:

– Да разве же он – чужой?

Шарик не торопился вырваться из рук девочки: вот выйдет солнце, тогда – совсем другое дело. А сейчас – что толку?

Я закрыл блокнот – не от них, конечно, от дождя. Щёлкнул зонтиком, ненадолго попрощался и пошёл домой, унося свой новый рассказ и оставляя его всем проходящим мимо.

Подсолнухи

Погадаем…

Черепаховая мостовая с послушной уверенностью вела нас к моему кафе, – пока ещё только моему.

Мы шли совсем не торопясь, почти черепашьим шагом, ведь моему кафе ещё только предстояло появиться. Пробиться жёлто-оранжевым светом – и тогда, возможно, оно так понравится, что его построят. И выложат черепаховую мостовую, чтобы в кафе хотелось прийти.

Прямо на мостовой поставят летние круглые столики. И позволят приносить с собой свечу с таким же оранжевым пламенем, и в этот поздний – или, наверно, ранний час за столиком будет не только светло, но и привычно – по крайней мере, нам с нею.

Она ревниво заметила – мне очень хотелось, чтобы ревниво – поэтому она ревниво заметила:

– Ты держишь свечу так бережно, как никогда не держал мою руку… Скорее всего, это потому, что ты считал, будто от моей руки нельзя обжечься, верно? Так вот: чтобы не обжечься, старайся думать не о свече, а о том, где её поставишь. О том, кому она предназначена. Твоя свеча ведь предназначена хотя бы кому-то?

Одной рукой я держал её за руку и всё равно опасался, как бы свеча ненароком не обожгла мне вторую. И старательно делал всё возможное, чтобы кафе появилось под этим открытым небом, поэтому и не ответил на её, как всегда, риторический вопрос.

В это открытое небо, чем-то напоминающее такое же – кем-то, мне не известным, – открытое море, улетели с расставленных на черепаховой мостовой столиков непослушные белоснежные тарелки и блюдечки. Нет, возможно, они первооткрывателями прилетели сюда давным-давно и расположились на столиках в когда-то успокаивавшем нас с нею беспорядке… Как снежинки на голову, да?

– За какой из столиков мы сядем сегодня? – неуверенно спросил я.

И заискивающе перебил сам себя:

– Ты же хочешь, чтобы мы с тобой сели за столик? В моём кафе? Нет-нет, в нашем, разумеется…

Она ответила, как всегда, не отвечая:

– Ты уже – всё ещё – уверен, что мне этого захочется?

Ревность не полностью прошла, это было приятно, пульс у меня взмыл летающей тарелкой, и я неуверенно кивнул:

– Когда мы с тобой были уверены, мы молча садились, не выбирая, и заказывали кофе, без сахара. Выбирают те, кто не уверен…

Она ответила – заказала кофе без сахара.

Я поставил свою свечу посередине столика, но свеча не помогала – вокруг было достаточно оранжевого света.

Официантка принесла кофе, поставила его на безнадёжно белоснежное блюдце.

– Ну, а в том, что заслужил этот шарф и эту шляпу, ты уверен? – отпила она свой кофе и спросила, по-прежнему, как тогда, не боясь обжечься. Из нас двоих этого боялся, как оказывалось, только я.

Я размотал шарф, профессионально обмотанный вокруг шеи, положил рядом свою не менее профессиональную шляпу.

Что может быть проще, чем ответить на вопрос, который задаёшь себе каждый день:

– Если я вдруг уверюсь в этом, шарф придётся вернуть. И шляпу тоже… Моя уверенность помешала бы жёлто-оранжевому свету залить черепаховую мостовую…

Что может быть сложнее, чем ответить на вопрос, который сам себе задаёшь по нескольку раз на день?

Между нами что-то бесшумно шуршало, я вслушивался, пытаясь уловить неслышные звуки, и всё же полностью вслушаться не получалось.

– Ты забыл, что я тоже здесь? – сказала она – или спросила… – Ты не один за нашим столиком.

И тут же добавила:

– Погадаем?

Она, кажется, ошибалась: с нею я был по-прежнему не менее один, чем без неё.

Более, по-моему…

Кофе показался сладким… По крайней мере, она поморщилась:

– Ты не один только тогда, когда ты – один.

И, чтобы не выглядеть ревнивой, перевела разговор на другую тему – так уверенно, как будто это был не разговор, а черепашьи стрелки часов:

– Наше? Послушай, а думал ли ты о посетителях, задумывая своё кафе?

Она положила горячие – всего лишь от кофейной чашки – пальцы на мою кисть, словно хотела убедиться, что пульс у меня всё такой же учащённый, как тогда, когда стрелки не подводили нас, а мы, не сознавая этого, торопились подводить их.

– Я слишком высокого мнения о посетителях, чтобы думать о них тогда, когда что-то для них придумываю. К примеру – кафе, возникшее невесть откуда и неизвестно почему, словно оранжевый свет пролился откуда ни возьмись и залил столики, небрежно расставленные на черепаховой мостовой. К примеру, тарелки, летающие в небе, повисшие в нём – в этой мною же придуманной, изысканно темнеющей репродукции, неотличимой от неведомого, невидимого оригинала. От оригинала, не напоминающего ли тебе колпак всезнающего и всемогущего факира, или того больше – посвящённого в главные тайны звездочёта.

Она прислушалась – наверно, тоже пыталась разгадать разделяющий нас шелест.

– Я слишком высокого мнения о них, чтобы, придумывая моё кафе, думать о тех, – говорил я, уже не обращая внимания на ускользающий от понимания звук, – о тех, кто сядет за эти столики, закажет кофе без сахара, попробует держать свою руку на чьём-то учащённом пульсе… Но как бы громко этот пульс ни бился, они – вы – ты – не услышите его за шелестом собственного голоса… Ваш голос будет шелестеть, мешая услышать всё остальное…

Я перевёл дух и продолжил:

– Если бы я думал о них, у меня не осталось бы фантазии на это остальное… А их – вас и тебя – интересует ведь именно остальное – ты согласна? Иначе зачем я вам?

Подумав, я уточнил, стараясь сделать это не слишком настойчиво:

– И всё же – зачем?

Она улыбнулась, допивая кофе, и снова предложила, или теперь уже не более чем осведомилась:

– Погадаем?…

Я покачал головой: стоит ли гадать о результате, если он уже известен, хотя мы о нём лишь догадываемся? А если и не догадываемся – тем более: стоит ли гадать? Придаст ли нам знание уверенности?

Нас по-прежнему разделял всё тот же неслышный шелест. Поэтому пришлось уточнить:

– Да и хотим ли мы этого? Я имею в виду не только результат, но и знание о нём.

Официантка убирала со столиков казавшиеся на поверку вполне обыденными тарелки и блюдца. И чашки, в которых на ту же поверку совсем не оказалось гущи – а мы-то думали…

Точнее говоря, так думала она…

Звездочёт ушёл, не досчитав своих тарелок в небе и недосчитавшись их на столиках. Вместе с ним ушёл факир, не успевший или не сумевший удивить чудесами, которых мы о него ожидали.

Или не от него? Нас не интересовало авторство…

И она тоже ушла – вместе с ними, или за ними вслед, и разделившее нас за столиком шуршание исчезло вместе с нею, прошелестев, словно вышедшая из моды юбка по черепаховой мостовой. Словно скатерть, снимаемая со стола. Словно пульсирующая кисть, медленно и неуверенно движущаяся по полотну.

Можно ли быть до конца уверенным?

До конца – пока не пробьёт утренний час на внезапно заторопившихся часах – сколько ни подводи стрелки.

До конца – пока не пробьётся – пока не прольётся – задуманный свет.

И можно ли быть уверенным после?… Откуда взять, кроме всего прочего, ещё и уверенность? Откуда набраться смелости и безрассудства – быть уверенным? Убеждать себя в том, что – уверен…

Всё, что мне оставалось после фиолетово-оранжевой ночи – это оставить вызревший замысел на мостовой и не мешать сиянию затопить ночную террасу. Мне не удавалось и не хотелось думать о посетителях: слишком много спасительного изжелта оранжевого света обрушилось на меня. Как хорошо, что он не подводит.

– Пойду, – прошелестели её слова перед уходом – уже не ревниво, а только устало. – Нелёгкая была ночь, для нас обоих.

Я усмехнулся:

– Для нас?…

И уже не усмехаясь даже про себя, предложил – должно быть, мои слова точно так же прошелестели для неё:

– Можно проводить тебя?

Уходя, она устало возразила, не удивившись предложению:

– А ты знаешь дорогу? Ты ведь отказался гадать…

Я профессионально обмотал шею шарфом, не менее профессионально надвинул шляпу – что бы я делал, если бы пришлось их вернуть…

Всё, что, кроме них, у меня осталось под ставшее светло-голубым утро, когда я решил, что пришла пора рассвести, а свеча стала бесполезной, – всё, что у меня осталось – это блюдце, на котором, обозначилась каёмка цвета посветлевшего факирского колпака.

И ещё остался – ожог на кисти.

Небольшой, но болезненный за двоих.

От её пальцев, наверное…

Ну вот – как же я мог забыть?

Свечки

Облака лежали на небе, словно кусочки яблока на кухонном столе. Как они называются? Кажется, «белый налив». Мне стало весело: я представила себе, что белый налив упал в воду и получился яблочный компот.

– Куда же подевалась моя трубка?

Правда, немного солёный.

– Я её видела сегодня утром на тумбочке.

Наш корабль плыл мимо острова, похожего на торт, а в торте – праздничные свечки, точь-в-точь деревья на острове. Получился праздничный торт для очень пожилого любителя сладкого.

– О чём ты смеёшься, котёнок?

До чего же я несообразительная! Вода в море под Рождество холодная, как же яблоки могут свариться?

– Думал, уборщица забрала. Солнышко, ты уверена, что на тумбочке?

Я удивилась:

– Неужели она курит трубку?

– Нет, зато её муж, если у неё, конечно, есть муж, наверняка курит. Для себя она стащит что-нибудь дамское.

К солнцу присоединилась луна, и теперь их было двое: впереди – солнце, сзади – луна, а мы – между ними, как в гамаке, натянутом между двумя деревьями у нас на даче. Я немного замёрзла, но уходить не хотелось: расстаться с островом было бы так же обидно, как съесть торт. Нет ничего грустнее съеденного праздничного торта. Пожилой любитель сладкого наверняка поддержал бы меня…

В воде плавали прозрачные фиолетовые медузы размером с когда-то летавшую тарелку. Одну из них наверняка звали Горгоной. Или даже многих. Говорят, у каждой – по двадцать четыре щупальца. Кто их знает – попробуй пересчитай…

– Здесь вода грязная, поэтому они такие большие. Нечистоты сбрасывают из канализационных труб с острова прямо в море. Я читал проспект.

– А разве он обитаемый?

– К сожалению, обитаемый. Там живут потомки разбойников и их спутниц. Думаю, они не сильно отличаются от своих предков. На этом острове всё построили каторжники и девицы лёгкого поведения. И деревья посадили тоже они – видишь, какие диковатые? Ну, пойдём в ресторан, ты замёрзла. Нам пора праздновать твой юбилей.

– Ты говорил, что не следует напоминать даме о возрасте.

– Ты права, извини! Пойдём?

Мы сели за столик у окна, выходившего на море.

Острова не было, и медуз тоже. Правда, солнце с луной ещё оставались, но белый налив уже исчез…

Или сварился. Мне снова стало весело. На серебристо-золотистых вилках был вензель – судя по всему, королевский. Как должно быть приятно быть королём. То есть королевой, конечно. Когда-то, давным-давно, я любила играть в королев и королей. Игра несложная, но захватывающая. Я одновременно служила тремя старинными королевами – не старыми, а старинными, это не одно и то же! – и двумя королями. Тремя королями быть не хотелось, хорошего понемножку, двух им будет предостаточно. Я чуть было не расхохоталась в подтверждение собственной правоты.

– Замените, пожалуйста, вилки, они у вас, как всегда, не очень чистые. Надеюсь, вы не хотите, чтобы дама отравилась, да ещё в собственный день рождения. Не нужно портить праздник, договорились?

Уже не было ни солнца, ни луны. Правда, официант вместе с новыми вилками принёс длинную лимонную свечку. Как только он зажёг её и поставил цветы в вазу – такую же длинную и тонкую, но перламутровую, – пианист сел за рояль – нет, кажется, это было фортепиано, обвёл взглядом зал, чтобы посмотреть, для кого будет играть сегодня, и заиграл сюиту – ми-минор, по-моему. Жаль, что я когда-то бросила музыкальную школу. Могли бы сыграть в четыре руки. Хотя пианисту пришлось бы со мной нелегко – я или забегала бы вперёд, или плелась сзади. Нужно будет хорошенько потренироваться. Интересно, куда всё-таки денется пламя свечки, когда она догорит? Со свечкой понятно – она просто растает, как несчастные яблочные дольки, а вот пламя?

– Любопытно было бы узнать, какие отметки ему ставили в музыкальной школе. Впрочем, не думаю, что он где-нибудь учился. Ты бы сыграла не хуже, я уверен.

– Нужно было бы порепетировать. Это сложная сюита, она у меня так и не получилась…

Пианист откинулся на спинку стула, люди зааплодировали. Он улыбнулся мне – можно сказать, мы уже были с ним почти знакомы. Я помахала ему рукой. У пианиста в петлице был такой же цветок, как в нашей вазе, только белый, а наши были жёлтые и красные. Пианист улыбнулся и подмигнул мне.

– Во-первых, сколько можно ждать десерт? А во-вторых, если вы тут не хотите неприятностей, предложите своему пианисту подмигивать кому-нибудь другому. И улыбаться тоже.

И в самом деле, зачем он мне подмигивает?

Официант принёс торт со свечками. Поставил передо мной, улыбнулся, как ему положено, и поздравил с днём рождения. Не очень искренне, но всё-таки поздравил. Люди за соседними столиками нехотя похлопали в ладоши. Особенно активно хлопала и сияла от восторга всеми своими поддельными жемчугами старая морщинистая бабушка в платье столетней давности. И ещё – длинношеий лысоватый пенсионер, который как-то странно на меня поглядывал и улыбался.

Пианист послал мне воздушный поцелуй и сыграл короткую поздравительную мелодию. Потом снова послал воздушный поцелуй. Выглядели его поцелуи довольно сальными, как и улыбки пенсионера, но ничего не поделаешь, пора бы уже привыкнуть.

– Котёнок, с днём рождения! Это самый важный праздник в моей жизни. Больше всего на свете я хотел бы, чтобы ты была счастлива.

Я посмотрела в окно. Моря не осталось, не говоря уже о медузах и об острове. Кусочков белого налива и гамака тоже. Вообще ничего не осталось…

Я была счастлива…

Нужно было начинать есть праздничный торт. Я втянула в себя побольше воздуха. Разве их все задуешь с одного раза, когда их так много? В прошлый раз было, как полагается, на одну меньше, и всё равно у меня с первого раза не получилось.

Ума не приложу, как я задую все свечки через год – их ведь будет уже одиннадцать.