Текст книги "Субъективный реализм"

Чёт, нечет

 
Кто стать звенящими поможет
Ещё не сказанным словам?
 

Анна Ахматова. «Чётки»

Осторожно вытягиваю из речного рукава не мною – когда-то – в него положенные – чёт – нечет, нечет – чёт.

Стараюсь не пропустить сквозь пальцы падающие мне в руки, положенные мне зёрна-бусины.

Нанизываю.

Перебираю, чтобы убедиться в прочности, и снова нанизываю, и снова, бесконечно, перебираю. В любимый мой бисер играю – но всерьёз.

Впрочем, и не играю вовсе. Раз и навсегда – навсегда… – взялся нанизывать падающие ко мне бусины на суровую, как чужой взгляд, нитку, а игру оставил – проходящим мимо. Пусть перебирают, если хотят сыграть.

– Нитка чересчур сурова, – бросил прохожий.

Свитая, брошенная нитка, с подобранными мною для него, прохожего, бусинами, шлёпнулась обратно в отороченный ёлочным мехом речной рукав, и я достал её поскорее, и развил, потому что – взялся же нанизывать, и больше некому, кроме меня, да и, говорят, незачем. И если не я, то что будет с моим необходимым мне нечетом? С моим любимым чётом? И с ниткой моей – что будет?

Проплываю мимо взбалмошного облака, похожего на шевелюру старого, нестареющего мыслителя. Опасаюсь, что вдруг – они умеют это – мои бисеринки перестанут быть непохожими одна на другую. Что гласные лишатся дара и права голоса. Что согласные – останутся без своих гласных. И нитка, потеряв суровость и смысл, не вечно же ей виться – совьётся, спутается для меня, а для кого-то – просто разорвётся.

Но пока они – каждая – незаменимы и, дополняя друг друга, этим неповторимы. Я отбираю их, как в детстве перебирал высыпанную на стол гречневую крупу.

И если одна какая-то крупинка, единственная бусина, случайная бисеринка – хотя бы слегка, даже невзначай напомнит мне другую, приходится – не выбрасывать же – осторожно, только на себя и сердясь, промывать её в речной, не имеющей ненужного, отвлекающего имени воде, во взъерошенном облаке, мимо которого плывётся тихо, без малейшего всплеска, только разноцветные бусинки перемигиваются, переплёскиваются, перешёптываются:

«Чёт и нечет… Нечет – чёт…»

И тогда отмытую, пахнущую моим ключевым, проточным облаком, потерявшую похожесть и случайность, добавлять к ненадолго оставленным остальным: ждущим её, невозможным без неё, схожим только тем, что одна с другой ничем иным не похожи.

– Если смотреть сквозь эту бусину, то ещё зелёное становится уже жёлтым, а уже жёлтое – индевеет, – недовольно заметила прохожая.

«Значит, всё-таки заметно», – не ответил я.

Но густые прибрежные ёлки, если поднести к ним подходящую бисеринку – чёт-нечет, нечет-чёт, – станут похожими и на императорские шляпы, и на старые, и не нам и не нами написанные письма без марок, и на детские песочные пирамидки – пожелтевшие, как и полагается всему зелёному.

– Браво! – похвалил или осудил мою работу старый, нестареющий знакомый.

Похвала его – или осуждение – расплылись речными кругами, разнеслись над шляпами-письмами стуком невесть откуда прилетевшего на долгую, нескончаемую работу дятла.

Зашумели крыльями мельниц, неотличимыми, если всмотреться как следует, через необходимую для этого бусинку, от неутомимо рассекающих воздух, без устали и покоя жестикулирующих, кому-то чем-то грозящих рук.

Он потрепал меня по голове, как будто мельничный ветер растрепал волосы. Снисходительно? Поддерживающе?

Удастся ли мне то же, что ему, моему нестареющему знакомому?

Нестареющему…

Дорога вброд пересекает, словно перечёркивая, наполненный бусинами рукав. Прохожие уходят от меня, иногда возвращаются – и уходят в другую сторону. Да и не от меня даже, а просто – уходят…

Немногие замечают в ёлочной тени и поднимают нитку с нанизанными бисеринками, перебирают их – чёт-нечет, нечет-чёт…

Поднимают, пусть и не обращая на меня внимания.

Пусть и не зная обо мне.

Не думая о том, как легко мне плывётся мимо этого всколохмаченного, взлохмаченного облака…

Совсем немногие решаются взглянуть по сторонам сквозь нашёптывающие им о тёплом речном рукаве бусинки. Не опасаются, что жёлтое не подведёт и успеет отозваться не менее ярким, но – наконец – зелёным. Что мельничные крылья застучат, словно клюв по-рабочему сложившего их дятла. Что высочайшую шляпу разрешено будет осторожно, бережно раскрыть, разложить на старом пне и даже – непонятно как, но – понять этот незнакомый, поспешный, запутанный почерк.

И различить там, на пожелтевшем зелёном, мои чёт и нечет, нечет и чёт.

– Зачем? – сказал, не спросил прохожий, ускоряя шаг.

И я спрошу себя о том же, но не скажу, даже если узнаю ответ… Впрочем, не узнаю, конечно.

– Зачем? – не спрашивая, воскликнула прохожая, не останавливаясь и не глядя.

А я – разве дано мне ответить? Мне ли – знать ответ?

Лишь бы не пустел для меня мой надёжный рукав. Лишь бы зёрна-бисеринки падали и падали мне в руки.

Лишь бы не прервалась, не разорвалась суровая нить.

Чтобы вдруг, махнув на всё рукой, не согласиться на неизменность цвета. Не принять угрожающе машущие, явно – ну явно же! – сжатые в тяжёлые кулаки руки за безразличные ко всему и ко всем мельничные – не дятловые даже – крылья. Не спутать императорскую шляпу с незаурядной в своей пышности, но всё же, всего лишь, всего-навсего – ёлкой, в тени которой так пасмурно, что не разобрать поспешного, запутанного, но ведь, если всмотреться, знакомого почерка.

Нужно только всмотреться.

Нужно лишь вслушаться.

Я попробую помочь тем, кто проходит мимо: не перестану нанизывать зёрнышки на нервущуюся, неразрывающуюся, только с виду суровую нитку.

Все мои разные бусины – зёрнышки – бисеринки.

Мой пусть и ни с кем не согласный нечет. Мой небезгласный чёт.

Первый день

– Ничего не может быть отвратительнее времени.

Он согласился, но не подал виду.

Как всегда, подал ей руку – ступенька была всё-таки высока. Но она спрыгнула самостоятельно, а его рука повисла в воздухе, и недоумённый вопрос тоже.

– Раньше ты не заставлял меня приходить, – выдохнула она, как будто незнакомая птица качнула ветку привычного дерева.

– Раньше ты отказывалась, даже не выслушав предложения, – ответил он. – Впрочем, ты, как всегда, можешь уйти. Просто мы, тоже как всегда, не хотим, чтобы ты уходила. Да и поезд ушёл – не разберу, давно или недавно.

Она пожала плечами – или ободряюще улыбнулась:

– Виднее тому, кто придумал эту прогулку. Будем хотеть, чтобы мне не хотелось уйти. Нам легко придумывается, правда? Хотя то, что придумываешь ты, беднее выдумки, да и проще правды. Надеюсь, мои картины получатся у меня лучше, чем у тебя – твои рассказы. Скажу тебе только, что согласна: отражение хорошо тогда, когда существенно отличается от отражаемого оригинала. Иначе предпочтительнее просто оставить оригинал в покое. Не пробуй не согласиться!

Она рассмеялась на последней фразе, словно ставя точку в его собственном рассказе, вместо того, чтобы добавить мазок к своей далеко ещё не завершённой картине. Ему хотелось в отместку подумать об этой картине что-нибудь незаслуженное, но не получалось: чтобы отвергнуть, нужно быть хотя бы немного своим, а можно ли рассчитывать на такую милость?

– Пройдёмся по нашему лезвию – по этой нашей тропинке, – примирительно предложил он, зная, конечно, всю незаслуженность и выдуманность этого ключевого местоимения.

Твёрдая буква в её имени – твёрже наитвердейшего отказа – запахла звуками и красками невовремя собиравшейся разразиться грозы.

– Почему же ты снова, не замечая, отталкиваешь протянутую руку? – спросил он, как обычно, надеясь на ответ, который, хотелось бы, окажется проще и понятнее вопроса.

– Не делай мучительных выводов, – ответила она, словно сама о чём-то спрашивая. – Я всего лишь не успела отмыть руки от краски. Потом как-нибудь покажу тебе, о чём она, эта моя картина. Не испачкала, а просто – не успела смыть краску.

Улица поёживалась усталыми плечами своих тротуаров – или индифферентно пожимала ими.

Он подумал, что случайная встреча – как ранка на пальце: и не хочешь, а наткнёшься на что-нибудь больным местом, так что задумаешься: может быть, именно этого и хотел?

Ему хотелось рассказать всё, что могло бы смягчить твёрдые буквы в её имени. Особенно то, о чём раньше никому рассказать не удавалось – а возможно, было некому рассказывать? Он надеялся, что она спросит, как он справляется с мусором, вряд ли ведь мусора нет вовсе? Что ж тут ответишь:

– Иногда мусор забивается между строк, иногда измарывает буквы, слова. Всю строчку… Бумага чернеет, выцветает, но это полбеды. Гораздо хуже, если…

Она по обыкновению недослушала, или прослушала – по обыкновению.

– В картине должно быть побольше воздуха, – сказала она самой себе и, разумеется, ему. – Особенно помогает тёплый, я предпочитаю садовый или по крайней мере огородный.

Он по-прежнему надеялся, что она слушает, и возразил:

– А мне – только холодный. И обязательно – горный. Впрочем, если воздух не будет горным, то будет и не холодным вовсе, а всего лишь промозглым.

Добавил, уверяя себя в том, что всё же она слушает:

– Но горы только мешали бы.

Это был его любимый день, первый.

Он решился задуматься: такой ли уж он первый, если прежде были другие, не менее претендующие на это звание? Тропинка ведь началась не в этот, якобы первый, день.

Или не начиналась вовсе? Возникла сама по себе – словно случайная встреча, и с тех неясных пор тянется непонятно откуда и неведомо куда.

Да и первый-то он – только в самом начале, ну разве что до середины. А потом – словно и не было его, наступает, словно в наступление идёт, другой. Совсем другой, хотя, в сущности, такой же.

Небо затрещало по невидимым швам. Она привычно перебила его:

– Не загоняй себя в рамки. Тебе ещё с начала нашей тропинки известно моё отношение к рамкам, в том числе к обложкам и прочему. Обложка ничем не отличается от рамки, согласен ты с этим или нет.

– Главное – что именно первично, – не стремясь спорить, а тем более конфликтовать, ответил он. – Непервичное легко приложится.

Небо устало раскалывалось, как голова в конце дня, пусть и первого.

– Знаешь ли, рамка, дай ей волю, всегда оказывается первичной. Как неутомимая старушка в старой очереди за молоком.

– Мусор между строк похлеще любой рамки, – увлечённо принялся он всё-таки спорить.

Она задумалась и покачала головой, стряхивая с волос первые надоедливые капли:

– Вот именно. Есть рамки в ширину и высоту, а есть – в глубину. Эти хуже прямоугольных, их углы незаметны.

– Больнее всего ударяешься больным пальцем о незаметные углы, – подтвердил он. – Их не замечаешь.

Небо не выдержало, посыпалось, словно набранный в старинной типографии рассказ рассыпался всеми своими буквами.

– А ты уж думал, что нашей встречи никогда не будет.

– Я знаю, что оказывается постояннее твоего постоянного никогда, – сказал он.

– Наверно, твоё непостоянное «всегда»? – ответила она, даже не думая улыбаться.

Или он постарался не заметить её улыбки?

Он знал, что постояннее постоянства может быть – да и бывает, чего уж там, – только непостоянство. Ему ли не знать? Не он ли цепляется за это своё непостоянство, как маляр, тянущийся кисточкой к потолку, за ненадёжную стремянку.

– Знаешь, – он настойчиво вернул разговор на прежнюю тему, – обложка мне не грозит: мои читатели ещё не заслужили множественного числа. Ну, а со своими рамками ты справишься или расправишься сама. Ты умеешь справляться.

Она раскрыла зонтик, над собой и над ним.

– Твой главный недостаток слишком похож на главное же твоё достоинство, – заметила она, и небо раскатилось и расхохоталось твёрдой буквой её имени. – У меня на картине ты не производишь впечатления человека, считающего, что до курицы и яйца откуда-то взялся петух. Так что не ленись, собери рассыпавшиеся буквы и вымети неизбежный мусор. И будь уверен в том, что твой рассказ получит наивысшую оценку – не будет напечатан. Я желаю тебе этого. Желаю тебе также не забыть, что похвала и брань ничем не отличаются друг от друга, разве что арифметическим знаком. Но знак сам по себе не имеет значения.

Она ушла – возможно, сочинять картину – скажем, о ранке на пальце.

А зонтик остался. Он закрывал от не перестающих сыпаться букв, не выдерживающих подвешенного состояния, от рассыпающихся на точки и запятые многоточий, двоеточий, точек с запятой. Зонтик был альтернативой обложке, но не умел мешать, разве что на ветру его нелегко было держать в руках, не позволяя улететь.

А внизу, под ногами, тропинка отсыревала, становилась непослушно скользкой, уходила и уходила от уехавшего поезда и, кажется, никуда не вела. Его любимый первый день и скользкая тропинка шли и проходили порознь, их объединял только оставленный ему зонтик.

Пробираясь по тропинке, он скользил и думал, что допишет рассказ, но кто ему взамен скажет правду?

Какое значение имеет знак? Он не знал ответа, но ему хотелось надеяться, что знает.

Тучи разношенными тапками и сношенными носками заполонили небо, словно чулан или старые антресоли. Он боялся вернуться, поставить зонт в угол, – он рассмеялся, что давно уже никого не ставил в угол, – и приняться – пока мысленно – собирать буквы в слова. Он спрашивал себя: «Почему?» Она сказала бы:

«Не уходи от ответа!»

Но она ушла, и ответ запутался в её мокрых волосах.

Он ответил бы:

«Я не от ответа, я – от вопроса».

А отчего ушла она?

Труднее всего ему было – начать рассказ.

«Даже когда он уже засел в твоей памяти, – сказал бы, всё-таки ставя зонтик в угол, – невозможно решиться начать укладывать его на бумагу. Он вырывается, словно зонтик».

Она промолчала бы, позволяя ему продолжить.

«Сначала, – продолжил бы он, – хватало слов. Потом хватало молчания. А потом – в какой из дней? в первый? в какой-то из других? – потом стало недостаточно ни того, ни другого.

Он прислонит зонтик к стене и ненадолго – нужно постараться, чтобы ненадолго, – ненадолго задумается: кто ему скажет правду?

А кто вообще говорит ему правду? Зеркало? Фотография?

Они висят на стене рядышком, мирно, но кто-то из них – лжёт. Он знал ответ, но хотелось надеяться, что не знает.

Даже начать рассказ было легче, чем – не знать.

– У тебя пальцы в краске, поэтому ты каждый раз убираешь руку? – спросил он, чувствуя, что разве можно испачкаться тем, что чисто.

В её саду было тепло. Она нанесла последние штрихи на картину без рамки, и он тотчас же посмотрел под ноги: там, втоптанный в грязную тропинку, лежал первый день.

– Да, – согласился он и не смог не подать виду. И руку не подать – не смог: вагонная ступенька была всё-таки высока. – Ты права…

Ты права, – согласился он, ещё и ещё раз подумав. – Ничего, даже его отсутствие.

Вспышка

Вылетела, улетела. Не расслышала ответа.

Моя вспышка выхватывает их всех из искусственного сумрака. Его называют полумраком – но что же может быть полнее? Вспышка выхватывает, выдёргивает, вырывает их, ведь сумрак ей не страшен, он не страшен только ей, каким бы желанным ни казался им всем. Каким бы необходимым…

Они потерялись в искусственной темноте, в небезобидной тесноте, им не выбраться без моей вспышки. Не выбраться – потому что нечего будет вспомнить, – на неё одну их неосознанная надежда.

И пусть попробуют все мировые светила разменять мою вспышку, равной которой нет в радиусе всех световых лет, вместе взятых, – пускай тщатся разменять её на свою астрономическую премию. Я отдам её, – я её отдаю только тем выхватываемым из сумрака несчастным, кому она поистине необходима – как свет в конце бесконечного туннеля.

Тем, кто заблудился в искусственно мерцающих потёмках. Кто беспомощно фиглярничает, погибающе хорохорится, не в силах самостоятельно выкарабкаться из желанной, засасывающей темноты, плещется в этом полном полумраке, пытаясь сохраниться – навсегда или – ладно уж – подольше.

Не измениться.

Не исчезнуть.

Выкрутиться, не пропасть.

Их может выручить – их выручает – только моя вспышка. Похожая на соломинку, через которую они пьют свой тёмный коктейль, среди оплеух световых бликов, тщетно подражающих моей вспышке.

Мы с нею – в центре невнимания.

Включили свет, но осталась темень. Впрочем, это «но» похоже на «и».

Им не нужна вспышка, им кажется, что стало светло. На самом деле – куда они денутся без соломинки в конце туннеля? Кто поможет им остаться неизменными, неменяющимися, застывшими почти навсегда?

Застывшими навсегда.

Свет им даёт только моя вспышка – даже если она незаметна на этом настырном, неестественном свету, таком же приторно-притворном, как только что безумевшие блики. Таком же не похожем на настоящий свет, как все искусственные попытки отмахнуться, замахнуться на мою – единственно естественную – вспышку.

Постараюсь.

Они в моей власти – расставлю их как подобает. Пусть окажутся самими собой, и такими останутся. Они хотят этого, ведь хотите же, правда? – а я – могу. Могу – только я.

Смогу, у меня получится. Вот эта женщина – пусть не скрывает своей печали. Её грусть – это всё, что у неё осталось, за кого бы её ни принимали. Да и сколько же можно быть принимаемой? Сколько же можно быть принятой? Ей пытались приписать улыбку – и она, сотни лет, вынуждена загадочно улыбаться, не отводя своих глаз от глаз, разглядывающих её.

Но ему-то, тысячи раз прикасавшемуся к её губам, делавшему с ними всё, что заблагорассудится, ему-то было понятно, что она – не хочет улыбаться. Да и не может уже, – а он всё кривил и кривил ей губы, складывая их в благообразно загадочную, не позволяющую разгадать себя улыбку.

И женщина покорилась.

Проползли, прошли, вспышкой промелькнули годы – но ему верят. Те, кто хочет.

Нет – те, кто умеет.

Может, он и хотел сказать правду – но не смог. Не хватило того, что не заменишь старанием смочь. Без старания нельзя, я помню, я понимаю, – но оно – вторично. И желание тоже. Есть что-то, что оживляет свет и полумрак. Позволяет сказать правду, как обычно, грустную, как обычно, не похожую на загадочную улыбку.

Помочь. Бросить ей мою спасительную соломенную вспышку.

Она устала быть объектом разгадывания. Служить шарадой.

Она устала быть неразгаданной – она не хочет, чтобы её разгадывали все те, кому не лень.

Выхватить её из рамок. Рвануть, вырвать – моей вспышкой, выхватывающей их всех, всех их без исключения – из кромешного полумрака, из неестественного света, – словно саблю выхватывают из душных, узких ножен.

Хватай – как выброшенная рыба воздух, как протянутая рука милостыню, как твой мучитель хватал кисть, когда мысль приходила в его – не твою – раскалывающуюся голову, в его – не твоё – разрывающееся сердце.

Как дню хватает забот.

Как желание и невозможность крикнуть «Хватит!»

Как мне не хватает тебя, особенно, когда ты есть.

Ну не парадокс ли? Он прославился своей неудачей, принесшей ему успех. Подобие успеха. Успех, мелькающий и мерцающий, но так же не похожий на правду, как блики на вспышку. Но он-то знал, что успеха нет – хотя о большем успехе не мечтал никто из не годящихся ему в стоптанные от многочасового стояния на затёкших ногах подмётки.

«Почему ты всё время думаешь о нём? Что тебе в нём?»

Знал и о том, что рано или поздно я разгадаю эту загадку.

Я разгадал.

Хотя и понял, чем «рано» отличается от «поздно».

Или не понял? Или постарался не обращать внимания?

А может, вовсе и не разгадал?

Разгадал главное: его кисть – чересчур пристрастна, потому и бессильна по сравнению с моей вспышкой. Она додумывает то, чего вспышка не знает – да и не хочет знать. Его кисть искусно, вычурно изобретает, домысливает, дописывает. То, чего – нет.

Или всё-таки – есть?

Его кисть не умеет вспыхивать.

Зато ей не суждено погаснуть…

Всё, что она может – это равнодушно ставить в рамки. Моя же – вспыхивает, словно краска на щеках, словно задетая за живое душа, словно объект изучения в наимощнейшую подзорную трубу. Моя неразменна, пусть – увы или всё-таки к счастью? – невечна.

Впрочем, рамки уготована и ей, стоит лишь погаснуть.

Они думают, что в рамке сохранятся дольше, что окружив себя со всех четырёх сторон непререкаемым забором, протянут дольше, а если повезёт – сохранятся навсегда… Если бы забор помогал! Перемахнуть через него – пара пустяков, и это всегда происходит – всегда рано, даже тогда, когда поздно…

Пока моя вспышка в силе, я подчиняю их всех себе. Я отвечаю за каждого, за каждую из них, я отвечаю – даже не спросив. Я знаю, чего они хотят, того не желая, чего они ждут, не ожидая. Мне – виднее, потому что вспышка помогает мне видеть.

Она даётся не каждому. Она почти никому не даётся.

Она – моя, она – моя кисть, сочная, расцветшая, виноградная. И может она то, чего не смогла и вряд ли уже когда-нибудь сможет та, казавшаяся настоящей кисть: выхватить и оставить навсегда – правду.

Право, ведь это же правда, ведь правда же!

У моей вспышки нет в запасе собственных красок, зато она выхватит, выдернет их из полумрака, словно порыв ветра – воздушный шарик из ваших рук. У шарика есть свой собственный цвет, и у ветра, и у ваших пальцев. Им не нужна ничья кисть, им необходима – моя вспышка. Резкая, беззвучная, безжалостная в своей доброте, неостановимая в своей неповторимой мгновенности. Вожделенная, неизбежная, непокорная – понятная лишь мне.

Она – та же кисть. Она и есть – кисть. Их не различишь. Но у неё есть несоизмеримо больше: ей не нужно создавать краски, перемешивая одну с другой. Ей позволено не искать сочетаний там, где их нет. Всё, что нужно – но без меня, без меня единственного, только без меня – ей этого не сделать, – всё, что ей остаётся – это заметить краски, созданные без неё, до неё, да-да, невзирая на неё. Заметить – за отведенную ей часть мгновения. Вспыхнуть – чтобы заметить. Только и именно – чтобы заметить. Вспыхнуть – и оставить замеченное навсегда, не заботясь о рамках.

Кто может это, кроме неё? Кто способен на это, кроме меня?

Смотрите, смотрите вот сюда: сейчас она заметит вас. Сейчас она выдернет вас из временного полумрака и оставит на постоянном, непреходящем, чуть отдающим желтизной свету. Желтизна – это свидетельство её происхождения. Она – оттуда, куда наводят свои подзорные трубы. Что изучают в школьных учебниках. Эта желтизна – именно то, чего вы добиваетесь, подставляя моей вспыхивающей кисти свои лица, вырванные из полумрака, словно слова из контекста.

Словно страницы из подтрёпанного школьного учебника.

Она не заставит таинственно улыбаться, если хочется плакать. Не вынудит принести жертву, если хочется грешить, не потребует согрешить, если хочется попробовать раскаяться. Сделайте то, что я прикажу вам – и моя вспышка доделает остальное, главное.

Мне дано то, что не удалось ему. Мне – удастся.

Годы промелькнут моей вспышкой, пролетят, проползут, – и мне не станут верить. Но лишь потому, что будут – знать.

Этого недостаточно захотеть. Это должно быть – дано.

Так, как дано мне.

Впрочем, кому же ещё?

Что вам нужно, знаю только я. Вы хотите остаться, вы тщитесь не уходить, вам страшно подумать о том, что вас перестанут знать, что уже никогда не узнают, хотя пока ещё узнают. Вам жутко думать о тех, кто о вас забудет. Вам не до загадочных улыбок, вам не до загадок, милостыней бросаемых в протянутые ладони и глаза, вы не хотите осложнить воспоминания не поддающимися разгадке шарадами.

Вам нужно гораздо меньше – или больше? Вам нужно, чтобы посмотрели и сказали:

«Ах да, ну конечно».

Вот что вам нужно: вожделенные, не выходящие за рамки, всё понимающие, сентиментальные улыбки вспоминающих. А не эта – вечная, загадочная и потому отстраняющая.

Я всё знаю о вас. Смотрите! Посмотрите же сюда: сейчас произойдёт то, чего вы ждёте. То, что не удалось ему. То, на что способен только я.

Способен – хотя он даже не усмехнулся бы. Даже не повернулся бы в мою сторону, поглощённый превращением преходящей грусти в вечную загадочную улыбку.

Вот сюда, сюда. Всё будет так, как вам хочется, – даже если вы этого безумно боитесь – стараясь не ведать о своём страхе.

«Почему ты всё время думаешь о нём? Что тебе в нём?»

Ах, ну что же здесь непонятного? Просто потому, что он – …

Вспышка.

Не стала слушать.

Вылетела, улетела.