Текст книги "Мой Демон"

***

– … Они приехали. Тачку оставили на дороге. Это черный «джип» типа фургон.

– Сколько их?

– Сейчас посчитаю, пусть сначала выйдут. Так, судя по всему, пятеро. Четверо вышли, водила остался. Будьте осторожнее, у них автоматы.

– Слышь, Тихий, начнется пальба – действуй, как договорились.

– О'кей.

Человек, говоривший по мобильному телефону, прятался за деревом возле здания типографии, неподалёку от которого находился вход на территорию известного во всем Питере долгостроя редакционного корпуса – в виде бетонных блоков и кирпичных полустен. Закончив разговор, он остался стоять на месте, внимательно наблюдая за действиями подъехавших кавказцев.

Приблизившись к полусорванным с петель металлическим воротам, один из кавказцев – невысокого роста, парень лет двадцати пяти, который не слишком могучим телосложением заметно отличался от соратников с крутыми плечами и бритыми затылками, обернулся к остальным и что-то негромко скомандовал.

На стройке царила полная тишина, прерываемая лишь легким скрипом снега, и весьма сильным – ржавого строительного крана. По периметру корпуса всюду валялись куски бетона и арматуры, лежали штабеля плит, а из котлована, расположенного слева от заброшенного недостроя, торчали огромные железобетонные сваи.

Первые двое кавказцев сразу метнулись в разные стороны, двое других осторожно двинулись вверх по дороге. В свете полной луны им был отчетливо виден неподвижный силуэт человека, сидевшего на плитах прямо напротив ворот.

– Эй, ты! – негромко окликнул его молодой кавказец. – Чэго там сыдыш? Я тэбэ говорю?

– Подходи ближе, не бойся, – так же негромко отвечал собеседник, произнося эти слова каким-то странным, слегка приглушенным голосом.

– Мнэ тэбя бояца? – возмутился житель гор и, вскинув руку с пистолетом, дважды выстрелил.

Сидевший не шелохнулся, и тогда изумленный кавказец медленно подошел ближе, наклонился к нему и вдруг с диким воплем отшатнулся:

– Да это кукла!

Причем с головой самого Германа Петровича! В тот же момент откуда-то из-за плит раздался одиночный пистолетный выстрел. Кавказец молча рухнул на промерзшую землю, и сразу после этого в темных лабиринтах стройки началась яростная пальба. Она прерывалась короткими сдавленными вскриками и продолжалась не более пяти минут.

Едва загремели выстрелы, как человек, предупредивший о приезде кавказцев, покинул свое укрытие и, не спеша, направился в сторону джипа, пошатываясь из стороны в сторону и искусно изображая из себя пьяного.

Водитель джипа услышал выстрелы и явно забеспокоился. Открыв дверцу машины, кавказец нервно поглядывал по сторонам, поэтому сразу заметил пьяного, который, спотыкаясь, шел к нему, призывно размахивая сигаретой.

– Слышь, друг, – обратился он к водителю, – огонька не найдется?

– Пашол проч, собака! – злобно отвечал кавказец, но через долю секунды, заметив стремительно мелькнувший пистолет, отчаянно завопил: – Не убивай, брат!

«Пьяный» аккуратно прострелил ему левую сторону груди, после чего одним ловким движением выдернул труп из машины и сел за руль. Когда он уже отъезжал, в воротах стройки показалась странная процессия – шестеро кавказцев несли на руках седьмого, взяв его за ноги и за руки.

Заметив отъезжавший джип, они нестройно загалдели, размахивая руками, но машина, издевательски посигналив фарами, свернула направо и быстро понеслась по пустынной дороге. В пути сидевший за рулем снова достал мобильник и позвонил Пономарю, который с нетерпением ожидал результатов «стрелки».

– Что скажешь, Тихий? – первым спросил Герман Петрович.

– Шеф, там явно была засада! – на удивление спокойным тоном сообщил он. – На стройку вошли четверо зверьков, а вышли шестеро, да еще одного на руках тащили.

– Ты что – один? – тут же переспросил Пономарь. – А где остальные?

– Не знаю, но боюсь, что их положили на месте. Мы, правда, тоже двоих ухлопали, так что счет четыре-два не в нашу пользу.

– Хорошо хоть не в сухую проиграли, – мрачно усмехнулся Пономарь. – Сам сейчас где?

– Еду в трофейном джипе. Что мне с ним делать, шеф?

– Можешь оставить себе.

– Нет, спасибо, я лучше сдам его Афанасию. Охота была ездить на собственном катафалке! Звери же потом его искать будут.

– Ну, как знаешь.

Тем временем в окнах близлежащих к стройплощадке домов уже засветились огни – это разбуженные стрельбой граждане принялись названивать в местное отделение милиции. Растерянные кавказцы какое-то время топтались на месте с трупом на руках, а затем бросили его в снег и разбежались в разные стороны. И вовремя – поскольку вдали уже светил синий проблесковый маячок патрульного милицейского «Форда».

Всю оставшуюся ночь милиционеры лазили по заброшенной стройке с фонарями в руках, осматривая следы скоротечного боя и находя трупы боевиков в самых живописных позах и самых неожиданных местах. Один был найден под деревом с ножевым ранением в сердце, его застывшее выражение лица говорило: «Беспредел в натуре…», второй, сраженный меткой автоматной очередью, распластался прямо на земле в виде звезды, третий свесился простреленной головой со штабеля плит, с бычком, прилипшим к нижней губе, четвертый и самый толстый, как сарделька на вилку был нанизан на ржавые прутья арматуры. Кроме того, прямо напротив ворот сидел привязанный к бетонному столбу и простреленный в двух местах манекен.

К четырем трупам боевиков славянского происхождения милиционеры приплюсовали два трупа кавказцев, валявшихся снаружи стройки, после чего картина боя окончательно прояснились.

Стратегический замысел Пономаря, который решил побить противника его же оружием, посадив в качестве приманки на самое видное место манекен, использовав восковую голову с копией своего лица, а своих бойцов – в засаду, потерпел решительную неудачу. Разведка Кукольника совершила глубокий обходной маневр – еще до того как приехавшие на джипе демонстративно вошли через главные ворота, трое других кавказцев перелезли через забор на противоположной стороне стройки и, незаметно прокравшись через всю ее территорию, зашли в тыл противнику. Таким образом, организованная Пономарем засада была сражена на месте, успев произвести лишь один прицельный выстрел, которым был убит простреливший манекен кавказец.

С этого момента разъяренный столь явным поражением, да еще тем, что его элементарно перехитрили, Герман Петрович стал готовить акцию возмездия.

Глава 4

Никита и Сергей стояли друг против друга, а поодаль, в глубине сцены, расположились их секунданты. Андрей исполнял роль Данзаса – секунданта Пушкина, а Олег – представлял виконта д’Аршиака. Все четверо были в театральных костюмах. Священник пристроился в одном из кресел партера, но смотрел не на сцену, а себе под ноги. Его губы медленно и беззвучно шевелились, словно он повторял одно и тоже заклинание, оберегающее от геенны огненной. Зато Наташа и Марина, в платьях девятнадцатого века, наблюдали за всем происходящим с нескрываемым интересом.

Режиссер восседал за столом в кресле-качалке, периодически смахивая с рукава своего белоснежного пиджака ворсинки и делая недовольное лицо. Когда «Дантес» -Никита поднял пистолет и прицелился, Воронцов громко захлопал в ладоши и раздраженно заявил:

– Стоп-стоп-стоп. Александр Сергеевич, мы репетируем уже целый час, а ты все никак не можешь понять, кто ты есть на самом деле. Ну что ты, ей Богу, так стоишь?

– Как это – так? – удивился «Пушкин» -Сергей.

– Да словно коммунист перед расстрелом! Ты же «солнце русской поэзии», а не опальный секретарь горкома образца тридцать седьмого года! Это только авторы революционно-демократической критики, объявляли Пушкина законченным атеистом, декабристом и вольнодумцем. Их что ли начитался?

– Да нет, Алексей Владимирович, я давно уже ничего, кроме «Спорт-экспресса» не читаю, – окрысился Сергей, но тут же опомнился и, сменив интонацию, спросил. – Но как же мне стоять?

– Как, как… Представь, что твою любимую женщину, «гения чистой красоты», давно преследует ненавистный тебе тип с мелкой душонкой, но смазливой физиономией. И вот ты, будучи человеком гордым, душевно тонким и безумно ревнивым, принимаешь решение вызвать его на дуэль и ухлопать, как куропатку! В данном случае, тебе не надо играть великого поэта. Играй ревность любящего мужа. Сумеешь?

– Почему же нет? – даже обиделся Сергей. – Я, может, и сам скоро, как Пушкин женюсь на бесприданнице, которую уже сейчас безумно ревную, – и он подмигнул сидевшей в зале Наташе, которая тут же состроила гримасу маленькой девочки, обиженной на весь свет.

– Вот и прекрасно, – обрадовался режиссер, – только не идеализируй их отношения.

– В каком смысле?

– Пушкин был натурой сложной и мало кому понятной. Например, любовь к жене не помешала ему заложить у ростовщика ее бриллианты и изумруды. Кстати, сделал он это почти сразу после свадьбы, да так и не выкупил впоследствии.

– Вот так номер! – удивился не знавший этого Сергей.

– А за три дня до дуэли он взял у Шишкина две тысячи двести рублей под залог серебра, шалей и жемчугов, также принадлежавших его жене… Впрочем, хватит этих великосветских сплетен, – спохватился Воронцов и повернулся к Никите. – Так, теперь давай разберемся с тобой… Ты-то хоть понимаешь, кто ты есть и в кого целишься?

– Конечно, понимаю, – с досадой поморщился Никита, – мы с вами это уже обсуждали.

– Значит, плохо обсуждали!

– Но я же стараюсь вести себя цинично… Куда уж более!

– А стоит ли? – неожиданно задумался режиссер. – Давай-ка попробуем представить себе состояние Дантеса. В принципе, он был человеком неглупым, поэтому прекрасно сознавал последствия своей дуэли с Пушкиным.

Никита уныло глянул в дуло бутафорского пистолета, опустил его вниз и буркнул:

– Ну и что? Это не помешало ему оставаться марионеткой в руках Геккерена.

– Думаешь? – мгновенно взвился Воронцов. – Да разве смогла бы такая женщина, как Наталья Николаевна, заинтересоваться марионеткой?

– А какая она была женщина? – удивился Сергей. – Принято считать, что не слишком-то умной… Именно поэтому ей и приглянулся столь же недалёкий Дантес.

– Не слишком-то умной… – вслед за Сергеем повторил режиссер. Сейчас у него было такое выражение лица, словно бы он испытывал желание сказать нечто важное, выдать некую историческую тайну, известную только ему одному. Однако подобные колебания продолжались недолго. Так и не решившись сообщить ничего сокровенного, Воронцов выдал собравшимся давно известный исторический факт: – Наталья Николаевна свободно владела четырьмя языками и хорошо разбиралась не только в живописи и музыке, но также в математике. Кроме прочего она считалась лучшей шахматисткой Петербурга! А кто из вас, современных бездельников, хорошо знает хотя бы два языка и способен внятно объяснить, что такое бином Ньютона? Вот то-то же! Ну и кто тут получается «не слишком умен»? Что касается ее интереса к Дантесу…

– Она не столько им интересовалась, сколько пыталась отомстить мужу за вечное безденежье и непрестанное блядство! – неожиданно перебил Никита. – Да ведь сам Пушкин даже не пытался ничего скрывать! Зачем в самый день свадьбы он признался новобрачной, что она – его сто тринадцатая любовь?! А если бы Наталья Николаевна, в ответ, сообщила, что он у нее далеко не первый, как бы Александр Сергеевич, интересно, отреагировал, а?

– Стоп-стоп-стоп, – решительно захлопал режиссер. – Мы совершенно ушли от темы. Давай лучше, мой дорогой Жорж, вспомним, что произошло сразу после кончины поэта. Да петербургская публика хотела растерзать не только семью Дантеса, но даже врачей, что лечили Пушкина! Хотя врачи, терзавшие раненного клизмами и пиявками, тут были совершенно не причем – в те времена еще не умели лечить таких ран на дому… Кстати Дантес, несмотря на все свои дальнейшие успехи на государственном поприще, за всю оставшуюся жизнь так и не нашел успокоения.

– Это только красивая легенда, – продолжал упорствовать Никита. – Не верю я, что он так уж раскаивался… Тем более что одной из причин дуэли было несомненное желание прославиться. И уж если не в веках, то хотя бы среди своих современников и друзей-гомосеков.

– А с чего ты взял, что Дантес был педерастом? – прищурился Воронцов.

– Прочел статью в журнале, да и вашу брошюру тоже, где написано, что однополчанин и друг Дантеса князь Трубецкой говорил о сослуживце так: «За ним водились шалости, но совершенно невинные и свойственные молодежи, кроме одной, о которой, впрочем, мы узнали гораздо позднее. Не знаю, как сказать: он ли жил с Геккереном или Геккерен жил с ним…».

– Какая выборочная память… – двусмысленно подметила Евгения.

– Я тоже когда-то читал, – вспомнил Сергей, решив поддержать друга, – что гомосексуальные отношения с Геккереном ложились грязным пятном на репутацию Дантеса и могли испортить его успешную карьеру. Поэтому он избрал жену Пушкина предметом своих гнусных домогательств, чтобы ни у кого не было оснований сомневаться в его сексуальных предпочтениях.

– А мне кажется, что от природы он вообще был двухстволкой, – заявил Олег. Воронцов посмотрел на него с явным недоумением, поэтому «д’Аршиак» тут же пояснил: я имею в виду, что Дантес мог заниматься сексом с представителями обоих полов сразу, причем с одинаковым наслаждением.

– Понятно… – усмехнулся режиссер, – значит, по-вашему, величайший поэт России пал жертвой зловещего заговора иноземных педерастов?

Актеры переглянулись, а Никита пожал плечами:

– А разве это недостойная цель для составления заговора?

– Хорошо, – медленно и с расстановкой начал Воронцов, – я не собираюсь снимать обвинения с Геккеренов, но задумайтесь сами над очень простым фактом: когда Наталия Николаевна и Дантес познакомились в одна тысяча восемьсот тридцать пятом году, то обоим исполнилось по двадцать три года, и при этом он был самодовольным красавцем, а она – писаной красавицей. Если бы в те времена проводили конкурсы красоты, то она, несомненно, стала бы «миссис Россия-1835». Да и француз ее стоил, поскольку своей ловкостью и авантюризмом напоминал д’Артаньяна. Разве они не могли понравиться друг другу? У Nathalie, – тут режиссер произнёс её имя с подчеркнутым французским прононсом, – имелся тридцатишестилетний муж, который, несмотря на посвященные ей стихи, превратил своего «ангела чистой красоты» в машину для деторождения, словно простую деревенскую бабу. Кроме того, он часто уезжал из дому и, в своих поездках, старался не пропускать ни одной юбки. Что касается Дантеса, то у него ситуация была еще хуже – сорокатрехлетний и весьма ревнивый любовник! Ну и как было этим юным ровесниками не полюбить друг друга. Могу даже предположить, что их взаимная любовь вспыхнула с первого взгляда.

– Взаимная? – отчего-то удивилась Наташа.

– Да-с, моя душечка, именно так оно и было.

– Должно быть, сам Пушкин знал или, по крайней мере, догадывался об этих чувствах, – предположила Марина, – иначе, зачем ему было писать в «Онегине»: «Я вас люблю (к чему лукавить?), Но я другому отдана; Я буду век ему верна…».

– «Онегина» он написал, за пять лет до прибытия Дантеса в Россию, – поправил ее Сергей

– В таком случае, – продолжала упорствовать Марина, – он заранее предчувствовал будущее, вот и…

– Причём здесь предчувствия? – прервал её Никита. – Молоденькая Натали тоже втрюхалась во французика словно какая-нибудь гризетка. Именно это известие об ее моральной, а не физической измене доконало Пушкина. Он схватился за пистолет, поскольку понял, что по-настоящему никогда не был любим своей женой.

– В том, что вы говорите, есть какое-то святотатство, – не сдержавшись, гневно воскликнула Натали.

– Возможно, вы правы, однако самое главное состоит в другом! – поддержал ее режиссер.

– В чем это? – спросил Никита, явно увлёкшись обсуждаемой темой.

Воронцов приблизился к Никите вплотную, взял за плечи и, внушительно заглянув в глаза, медленно произнес:

– Они оба были ведомы дьяволом! Пушкин был открыт для черта за свои грехи, поэтому тот и решил его судьбу на Черной речке. Но для этого дьяволу нужен был человек, ненавидевший гениального поэта. Им-то и оказался иностранец Дантес. Он идеально подходил на эту роль, поскольку из-за своей зависти и распутства был открыт черту не меньше своей жертвы!

– Что значит «открыт черту»? – не понял Никита. – Это какая-то аллегория?

– Нет, мой друг, никакой аллегории. А теперь, что касается тебя, – и режиссер повернулся к Сергею. – Пуля Дантеса не убила Пушкина сразу потому, что на то была Божья воля. Господь дал ему ещё два дня жизни, чтобы тот, будучи соблазнителем чужих жён, игроком и дуэлянтом, верующим не столько в Бога, сколько в приметы и предсказания, достойно подготовился к своему уходу на небеса!

После этого возникла пауза, во время которой Воронцов поднял голову и глубоко вздохнул, издав при этом странный звук, похожий на рычание. Затем он заговорил снова:

– Сорок шесть мучительных часов, чтобы исповедаться, причаститься и заявить, что он хочет умереть христианином и поэтому всех прощает. Причем за два этих страшных дня дьявол дважды искушал Пушкина, однако тот ему не поддался.

– Вы имеете в виду известный случай, когда врачи забыли дать поэту болеутоляющее, и он хотел застрелиться, чтобы избавить себя от боли? – спросила Наташа.

– Да, ты права. А во втором случае его друг Константин Данзас, – и Воронцов ткнул пальцем в Андрея, кивнувшего в ответ головой, – предложил себя в качестве мстителя. Но поэт ответил так: «Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть; прощаю ему и хочу умереть христианином». Судя по дальнейшим событиям, дьявол, мечтавший увидеть Пушкина в аду, был безумно расстроен после его вознесения в рай! Сатана никак не мог успокоиться и мстил даже столетие спустя. Его верноподданные большевики закрыли храм во имя Спаса Нерукотворного Образа, где отпевали Пушкина, уничтожили иконостас и сожгли церковный архив. Мало того, в самом храме сначала устроили клуб для танцев, а в тридцать седьмом году организовали «приёмный пункт» ГУЛАГА. Прямо через бывший алтарь арестованных уводили во внутренний двор на расстрел! А после войны, опять же по настоянию дьявола, там разместили институт «Гидропроект», чьи туалеты были устроены в алтаре и ризнице!

– Кажется, теперь я понимаю, что именно мне нужно выразить в момент выстрела, – сказал Никита и повернулся к Сергею.

– И что же?

– Ненависть к уродливой обезьяне, которой, по зловещей иронии судьбы, досталась в жены самая красивая женщина России! И непременное желание убить эту самую обезьяну, освободив свою возлюбленную от ее жадных и сладострастных объятий.

При этих словах Воронцов негодующе посмотрел на Никиту. Однако он сразу же совладал с собой, ибо то был человек, не привыкший проявлять своего истинного отношения к актёрам. Он слишком хорошо понимал, что нарушил бы этим свои планы и в дальнейшем не смог бы пользоваться среди молодых людей непререкаемым авторитетом.

– Но эта обезьяна, как ты ее называешь, вовсе не собиралась умирать без боя! – вместо режиссера, возмутился за своего персонажа Сергей. – Вы забыли о том, что на счету Пушкина было свыше ста дуэлей, и даже ходили слухи, что он застрелил семерых!

– Не сто, а всего двадцать одна, – возразил Никита.

– А сколько было дуэлей на счету у Дантеса? – неожиданно спросил режиссер, однако так и не получил никакого ответа. – Ладно, – добавил он наигранно-беспечным тоном, – на сегодня репетиция окончена! Все свободны

Затем он метнул пронзительный взгляд на почти постоянно молчавшую Евгению и быстро удалился, оставив свое пальто и портфель лежащими на кресле возле стола.

– Во-первых, не сто, и не двадцать одна, а всего пятнадцать дуэлей было у Пушкина, причем, только четыре из них реально состоялись, поскольку остальные закончились примирением сторон, – тихо произнёс «священник», когда вслед за режиссером зал покинули все актеры, и теперь уже никто не мог его слышать. – Во-вторых, единственный, из участников тех дуэлей кто пострадал, был сам Пушкин. Ведь четвертая-то дуэль была с Дантесом. И, наконец, в-третьих, для нас всех вовсе не это важно, как вам кажется, молодые люди…

Что касается Дантеса, то на его руках действительно была чужая кровь. Мало кто знает об одной его дуэли еще на родине, во Франции. А ведь окажись его противник поудачливее, – и величайший поэт России мог бы дожить до самой старости!

Глава 5

Париж, Площадь Вогезов, 1830-й год

…В тот солнечный весенний день у Дантеса не было никаких тревожных предчувствий, когда все неожиданно и грубо оборвалось. Тогда его возлюбленной являлась баронесса де Мерикур. Роскошная белокожая брюнетка, с длинными волнистыми волосами, с узкой талией и широкими бедрами, дочь священника, в пятнадцать лет сбежавшая из дома и с тех пор ведущая жизнь авантюристки, бывшая на три года старше своего юного любовника. Особенно Жоржа возбуждало в баронессе золотое колечко с камушком в интимном месте, заманчиво блестящее сквозь густую лужайку волос.

Вернувшись с прогулки и пообедав, они поднялись в номер гостиницы, на площади Вогезов, напоминавшей своей безупречной квадратной формой внутренний двор монастыря. Баронесса прилегла отдохнуть, а Жорж сел в кресло, держа в руках книгу. Это был изданный много лет назад, в те времена, когда при французском дворе царило всеобщее увлечение таинственным Востоком, перевод знаменитого произведения классической японской литературы – «Записки у изголовья».

– Хочешь послушать, что писала одна японская придворная дама по прозвищу Сэй-Сенагон, которая жила семь веков назад при дворе императора Итидзе?

– О чем? – задумчиво поинтересовалась баронесса.

– О том, как любовник должен поутру уходить от своей возлюбленной и как не должен. Ты будешь меня слушать?

– Да, конечно.

– Так вот, полный сожаления, он медлит подняться с любовного ложа и, тяжело вздыхая, восклицает: «О, как бы я был счастлив, если бы утро никогда не настало!» Незаметно одеваясь, он нежно шепчет своей подруге то, что не успел сказать ночью. Наконец, тихо выскальзывая из дома, он говорит преисполненным глубокой печали голосом: «О, как томительно будет тянуться день!»

А вот пример того, как он не должен себя вести. Вскакивает, как ужаленный, и поднимает шумную возню, начиная одеваться. Ползает на четвереньках, ища то, что разбросал накануне, да еще восклицает при этом: «Куда, черт возьми, это могло запропаститься?» С грохотом падают вещи, пока, наконец, не найдено то, что он ищет. И вот тогда, облегченно вздыхая, он говорит своей даме: «Ну, я пошел!» Забавно, правда?

Баронесса не успела ответить, потому что за дверью послышались тяжелые шаги, звон оружия – так эфес сабли звякает о ствол ружья – и громкие мужские голоса. Она приподнялась на локтях, а потом резко, одним прыжком соскочила с кровати. Дантес захлопнул книгу и тоже поднялся. В тот момент, когда в дверь загрохотали каблуками сапог, он уже искал пистолеты.

– Именем его величества!

Дантес выпрямился, вопросительно взглянул на баронессу и опустил пистолет.

– Мы не в чем не провинились, поэтому нам нечего опасаться! Наверное, они ошиблись номером…

Де Мерикур пожала плечами, и тогда Дантес, расценив это, как знак согласия, направился к двери.

Стоило ему открыть, как его тут же грубо оттеснили в сторону, и комнату заполнили синие полицейские мундиры, среди которых был один офицер и один штатский в высокой шляпе, напудренном парике и черном плаще.

Именно этот, высокий человек, имевший тонкие черты аристократа, мгновенно вызвал крайнюю неприязнь Дантеса, который заподозрил в нем одного из потомков дворян-эмигрантов, которые вернулись во Францию только после реставрации монархии.

– Вот она, эта авантюристка, по которой давно плачет гильотина! – напыщенным тоном изрек этот человек, указывая на побледневшую баронессу.

– Ваше имя? – строго спросил полицейский офицер.

– Баронесса де Мерикур.

– Именем его величества объявляю вас арестованной!

– За что?

– За хищение драгоценностей у герцогини де Монмеррай, отравление виконта де Шарни и множество других злодеяний, полный список которых вам огласят в суде!

Все это время Дантес, оттесненный в угол полицейскими, стоял молча, но теперь не выдержал.

– Позвольте, сударь! – срывающимся от волнения голосом, воскликнул он, пытаясь приблизиться к офицеру. – Здесь какое-то нелепое недоразумение. Я хорошо знаю эту даму и готов за нее поручиться!

– А вы кто такой?

– Наверное, ее любовник или сообщник, – предположил штатский с ненавистью глядя на Жоржа, – смею предположить, господин капитан, что вам следует арестовать их обоих.

– Я Жорж Шарль Дантес, дворянин, состоящий на службе у его величества!

– А у вас есть документы, подтверждающие ваши слова?

– Разумеется, – Дантес бросился к дорожному несессеру, но пока он это делал, полицейские, повинуясь короткому кивку офицера, стали выводить из комнаты баронессу. Дантес растерянно обернулся, успел поймать ее взгляд и заторопился. Достав паспорт, он поспешно протянул его офицеру. Пока тот листал бумаги, Дантес и штатский, задержавшийся в комнате, молча обменивались злыми взглядами.

– Вам повезло юноша, – наконец, изрек офицер, возвращая ему паспорт, – конечно, я мог бы вас арестовать, поскольку застал в обществе подозрительной особы. Однако не стану этого делать.

– Но что будет с мадмуазель?

– Предоставьте решение этого вопроса королевскому суду.

Четко, по-военному, повернувшись на каблуках, офицер вышел из комнаты. Штатский устремился было следом, но Дантес, яростно кусавший губы, изо всех сил ударил кулаком по столу.

– Минуту, сударь!

– Это вы мне? – самым презрительным тоном поинтересовался штатский, вполоборота глядя на Дантеса.

– Вам, черт бы вас побрал!

– И что вам угодно?

– Мне угодно сказать, что вы – мерзавец! Доносить на женщину, кем бы она не была, – это самый гнусный поступок, который только можно вообразить со стороны француза!

– Мой милый юноша, из того, что вы спали с этой потаскухой, вовсе не следует, что вы можете давать советы, как подобает себя вести графу де Монтиньяку! – до этого штатский говорил иронично улыбаясь, но вдруг не выдержал выбранного тона и, мгновенно вспыхнув, заорал: – Ты мне ответишь за свои слова, щенок!

– И немедленно! – охотно подтвердил Дантес, указывая на ящик, в котором лежала пара пистолетов.

– О черт, но мы же не можем драться на постоялом дворе, словно подвыпившие извозчики!

– Что же вы предлагаете?

– Отложить нашу дуэль на завтра и провести ее за городом, по всем правилам, в присутствие секундантов.

– Ну нет! – в то время, как его противник начал остывать, Дантес, напротив, заполыхал бешеным румянцем. – Вы нанесли оскорбление мне и моей даме, назвав ее «потаскухой», а теперь намереваетесь улизнуть? Мы спустимся вниз, возьмем извозчика и немедленно отправимся в близлежащую рощу. А что касается секундантов, то нам придется обойтись без этой формальности. Вы готовы следовать за мной?

– Я последую впереди вас! – гордо ответил граф де Монтиньяк и медленно шагом покинул комнату. Дантес только на мгновение задержался, чтобы бросить мимолетный взгляд на смятую постель, где всего несколько минут назад лежала баронесса. Его сознание, смятенное внезапностью этого чудовищного удара судьбы, отказывалось верить тому, что все кончено… Сунув ящик с пистолетами под мышку, он схватил шляпу, прикрыл за собой дверь и быстро пошел по коридору, вдогонку за Монтиньяком.

Наняв извозчика, они доехали до небольшой рощи, тянувшейся вдоль берега Сены. Дождавшись, пока возница развернется и поедет обратно, противники отмерили десять шагов, после чего скинули плащи и шляпы, оставшись в одних камзолах.

– Признаться откровенно, но мне жаль убивать столь красивого юношу, – пробормотал граф.

– В таком случае, я жду ваших извинений! – гордо вскинув голову, заявил Дантес.

– Вам придется дожидаться их в аду, где вы вскоре окажетесь!

Они разошлись в разные стороны, и каждый встал к тому месту, возле которого лежал его плащ. Граф де Монтиньяк повернулся боком, но Дантес, дрожа от нетерпения, даже не стал этого делать.

Граф поднял руку и прицелился. Жорж еще только поднимал свой пистолет, когда раздался выстрел. Пуля пролетела так близко от его щеки, что он непроизвольно дернул головой. Теперь, когда выстрел был за ним, можно было не торопиться, но возбуждение и злость, полыхавшие в нем, помешали действовать хладнокровно. Он нажал курок и через секунду, когда дым рассеялся, увидел, что граф, схватившись за плечо и выронив пистолет, продолжает стоять на своем месте.

– Вы ранены?

– Да, черт подери! Вы оказались удачливее…

Возбуждение, горячившее его кровь, словно бы рассеялось вместе с пороховым дымом. Дантес быстро накинул свой плащ, подобрал с земли шляпу и тут увидел, как его соперник качнулся и медленно опустился на одно колено. Он бросился к графу. Левой рукой тот зажимал рану на правом предплечье. Сквозь стиснутые пальцы быстро сочилась кровь, расплываясь на черном рукаве камзола и капая на землю.

– Вам помочь?

– Да, если вы будете так любезны. Надо дойти до дороги и остановить какую-нибудь карету…

– В таком случае обопритесь на меня здоровой рукой, а я обниму вас за талию.

И недавние враги медленно направились в сторону дороги. Граф бледнел прямо на глазах и все сильнее опирался на Дантеса. Ему удалось остановить карету, в которой ехал почтенный буржуа с сильно накрахмаленным кружевным воротником. Через час де Монтиньяк, потерявший по дороге сознание, был внесен на руках слуг в собственный дом, адрес которого он успел дать незадолго до того, как лишился чувств.

А Дантес вернулся в свою гостиницу. Эту ночь он провел без сна, перебирая вещи баронессы, которые остались в их номере, и, то и дело, смахивая жгучие слезы. Какой внезапный и зловещий конец у его юношеской пассии…

Через день он счел своим долгом навестить графа де Монтиньяка и узнать, в каком состоянии тот находится. Раненный чувствовал себя неплохо – пулю из предплечья уже извлекли, – но был весьма слаб из-за большой потери крови. Он встретил Дантеса очень любезно и даже сообщил ему, что, по его сведениям, мнимую баронессу поместили в городскую тюрьму.

– И поверьте, юноша, что ее арестовали совсем не по моему доносу, – добавил он. – Я согласился присутствовать при её аресте лишь потому, что знал ее в лицо, поскольку был знаком с ограбленной ею герцогиней де Монмеррай, а несчастный виконт де Шарни вообще был моим другом.

– Что же мне делать? – растерянно пробормотал Дантес.

– Забудьте о ней, как можно скорее, и никому не рассказывайте о вашем знакомстве. Иначе это может лечь несмываемым пятном на вашу будущую карьеру.

И Дантес благоразумно последовал его совету, отказавшись от мысли навестить баронессу в тюрьме. Больше он ее никогда не видел, а о том, что она была казнена по приговору суда, узнал только тридцать лет спустя…