Текст книги "Секретная миссия резидента «Патраса»"

«Вашим сообщениям придаем большое значение»

А теперь пора перейти к важнейшему разделу в работе любого разведаппарата – тонкостям добывания информации. Ибо все силы, знания, опыт резидента, легальных сотрудников, нелегальных агентов в конечном счете направлены именно на это.

Основной фигурой, как мы уже и говорили, здесь стал «Мастер». Он и сам имел достаточно широкие возможности по добыванию «секретных» и «совершенно секретных» документов, да еще сумел уговорить своего шефа знакомить его с более широким кругом материалов, небезосновательно доказывая, что такой подход принесет несомненную пользу делу, поможет выступить с полезными инициативами.

«Мастер» мог беспрепятственно вынести с работы любой документ. Однако этот документ предстояло еще передать в резидентуру, а к утру он должен был вновь лежать в портфеле агента.

Вначале эти материалы ночью переписывала жена «Мастера».

Со временем «Морису» через «Доктора» удалось убедить «Мастера» в безопасности передачи материалов в резидентуру для фотокопирования.

После серьезных сомнений «Мастер» дал добро на такой вариант работы с документами. А вскоре он убедился в надежности и оперативности предложенного «Морисом» подхода.

Такую же сложную и напряженную работу пришлось провести и с агентом «Малышом». Сергеев упорно добивался передачи материалов для фотокопирования, иначе деятельность этого ценного источника теряла смысл. Пока «Малыш» передавал в резидентуру лишь отрывочные записи, написанные в спешке, неразборчивым почерком, из которых редко что можно было выбрать.

«Доктор» тоже медлил, ссылаясь на рискованность передачи оригиналов документов.

В этой непростой ситуации «Морису» пришлось проявить характер и добиться от агентов кардинального решения. Материалы стали поступать в резидентуру регулярно. Подчеркнем, что очень важно, – это были первоисточники.

В 1944 году только «Мастер» и «Малыш» добыли и передали в резидентуру полторы тысячи «секретных» и «совершенно секретных» документов. А ведь были и другие источники, такие как «Мавр», «Мерлин». Они поставляли информацию по Японии. В материалах рассматривались проблемы политики и экономики, военного потенциала, дислокации войск страны, которая представляла реальную опасность для нашего Дальнего Востока. Кстати, именно эта информация была использована Генеральным штабом при разработке операции по разгрому Квантунской армии в 1945 году.

Книги, брошюры, наставления, добытые агентом «Мартом», помогли в изучении новой техники и оружия, а также в осмыслении уровня боевой подготовки армейских подразделений.

Можно с уверенностью сказать: 1944 год в деятельности резидентуры «Омега» стал этапным. Центр начал регулярно получать из Вашингтона не просто ценную информацию, а ценную документальную (!) информацию. Это были материалы по армии и флоту фашистской Германии и ее союзников, а точнее – оперативные планы, дислокация войск, их состав.

Теперь, когда резидентура Льва Сергеева, наладив активную работу, стала получать большое количество ценной информации, возникла другая проблема – быстрая и качественная ее обработка и доставка в Центр.

Первую часть – фотографирование документов, анализ материалов и выборки наиболее важной информации для передачи телеграфом, перевод с языка оригинала осуществляли офицеры резидентуры. Они работали с большим напряжением, как правило, по ночам. Сбоев в фотокопировании, обработке документов не отмечено.

Вторая часть – передача разведматериалов в Центр – резидентом «Морисом» тоже была решена успешно. Только за один год – с 1943-го по 1944-й количество почт, перевозящих документы, увеличилось вдвое. Кроме диппочты Народного комиссариата иностранных дел Сергеев нашел и другие альтернативные пути отправки документов в Москву.

«Выжал» все возможное резидент «Морис» и из традиционного телеграфа. Шифрограммы политического и военного характера шли в Центр практически каждодневно. Почти все они оценивались как ценные.

Проблемы, рассматриваемые в этих шифрограммах, касались политических и экономических действий и намерений временных правительств Франции, Югославии, Польши, позиций союзников по отношению к ним, решений по вопросам капитуляции Германии, Румынии, Болгарии, Финляндии, ведения войны против Японии и планов по отношению к ней после капитуляции, создания международной организации безопасности – ООН, послевоенной организации международного мира.

Вот такие непростые вопросы освещал в шифропереписке резидент «Омеги» – «Морис». Разумеется, содержание этих шифрограмм докладывалось Правительству СССР, и в первую очередь И. Сталину.

В одной из своих записок, основанной на архивном материале, капитан 1-го ранга в отставке Виктор Любимов подчеркивал: «Рискну высказать предположение, что информация о сепаратных переговорах между представителями США и Германии в конце войны была получена не от мифического Штирлица, а от резидентуры “Мориса”, имевшей свои источники в разведуправлении армии США».

Невольным подтверждением этого факта может стать письмо Льву Сергееву от «Директора» – начальника Разведуправления генерала Ивана Ильичева: «Вашим сообщениям мы придаем большое значение. Продолжайте работу по подбору новых людей, имеющих доступ к ценным сведениям. В Москве, в Большом Доме (т. е. в Кремле. – Авт.), знают о вас и вашей работе».

«Материалы очень ценные…»

…В жизни Льва Сергеева многое было неординарным. Да и сам он как человек, безусловно, талантливый, успешный, не мог не вызывать у некоторых своих коллег зависти. Трудоголик, готовый работать сутками, резидент Сергеев был требователен, а нередко и жесток к другим. Это, разумеется, далеко не всем нравилось.

А некоторых жгло нестерпимое желание подставить ножку Льву Александровичу. Так и появилось на свет в декабре 1943 года письмо, подписанное только инициалами. Оно, разумеется, попало к руководству отдела. Пометок офицеров Центра на нем нет, и хода ему, к счастью, не дали. Но сказать о нем, думается, надо, чтобы понять, сколь сложно работалось «Морису», когда враги, недоброжелатели были не только за океаном, на фронтах войны, но и рядом, бок о бок.

О чем писал «доброжелатель»? Да о чем пишут в таких случаях? О том, что Сергеев высокомерен и вспыльчив, не считается с людьми, афиширует себя как разведчик, болезненно переносит замечания старших, груб, придирчив, неприятен.

Вполне допускаю, что для некоторых бездельников Лев Александрович и вправду был «неприятен и придирчив». Приходилось крепко спрашивать, иных досрочно откомандировывать из мирной и вполне благополучной Америки в Советский Союз, туда, где шла война.

Что поделаешь, именно так и никак иначе воспринимал свои обязанности резидент Сергеев. Понятно, были у нас и другие разведруководители в тех же Соединенных Штатах, которые особенно своих подчиненных оперативной работой не тревожили, многого не требовали. А тут строгий, энергичный, жесткий начальник. Что и говорить, тяжко, неуютно.

Вот и созрело подметное письмо. Говорят, что автора его так и не выявили. Да и не в нем вовсе дело. Просто это еще один штрих к портрету разведчика, к пониманию той сложной и неоднозначной обстановки, в которой он вершил свои, несомненно славные, дела.

Увы, «Мориса» порой не понимали не только его коллеги, работающие в США, но и офицеры Центра, те, кто курировал резидента «Омеги» в Москве. Поступки Сергеева, его самобытность, неординарное мышление, обостренное чувство справедливости, пунктуальность воспринимались офицерами Центра не всегда с одобрением.

Вот в 1944 году Центр наградил денежной премией своего резидента. Казалось бы, прими с благодарностью. Так нет же, строптивый Лев пишет в Москву: «В условиях войны я денежных премий не принимаю». Вот так, напрямую, откровенно… Ну кому же это понравится? Стало быть, все принимают, а он не принимает.

Говорят, все дело в том, что кураторы в отделе часто менялись. Но вопросы типа: «“Доктор” уже длительное время в стране, а сколько-нибудь серьезной информации мы от него не получали», – могли вывести из равновесия любого. Ведь офицер-направленец в Москве должен знать, что у «Доктора» были совсем иные важные задачи, и никто не требовал от него информации. Да он и не мог ее дать.

Да, с годами боль притупилась, и к концу войны Лев Александрович уже не реагировал столь остро на необоснованные упреки. Хотя в июне 1943 года, когда его вновь упрекнули в «резком снижении качества материалов и темпа их добывания», «Морис» пишет письмо и просит конкретно указать Центр, в чем выражается это снижение, ибо по учетам резидентуры за последние полтора года было отправлено «более 1000 секретных документов, оценок же было получено только на два. За это же время было послано около 400 шифрограмм, из них оценено не более 15».

Это письмо попало к начальнику Разведуправления генералу Ивану Ильичеву. Разобравшись в ситуации, Ильичев наложил резолюцию: «Ругали “Мориса”, видимо, зря. Материалы от него идут хорошие. Обижаться нельзя. Дай бог, чтобы каждое хозяйство давало такие материалы. Надо составить ответ (телеграфом), где указать, что материалы очень ценные, особенно “Мастера”. Продолжайте работать».

Резолюция начальника разведки помогла на некоторое время, упреки стихли. Однако в дальнейшем несогласия, расхождения во взглядах Сергеева и офицеров Центра вновь проявились.

Были и другие обстоятельства, которые не добавляли Сергееву оптимизма и спокойствия. Долгое время он не знал, где его мать и что с ней. В 1942–1943 годах он получил всего два письма.

Справедливости ради надо признать, что в том же 1943 году «Директор» лично направил Сергееву шифрограмму, в которой сообщал, что его мать жива, здорова, ей переданы письма, продуктовый паек, оказана медицинская помощь.

По приказанию генерала Ильичева в Махачкалу, где проживала мать Льва Александровича, специально выезжал офицер, который навестил ее, вручил письма от сына и продпаек от Разведуправления.

Позже Сергееву самому с разрешения руководства разведки удалось передать посылку для матери.

В одном из писем в 1944 году Лев Александрович Сергеев с досадой и горечью напишет слова, которые, откровенно говоря, могут претендовать на то, чтобы их включили в учебники для разведчиков: «На будущее я рекомендовал бы резидентов шоферами не назначать, шоферам работу шифровальщиков не поручать и резидентам под видом “крыш” по две с лишним работы не давать».

Как раз в это время, когда «Морис» писал свои исторические слова, резидентура «Омега» выполнила все основные задания Центра по военным и политическим вопросам. По своим показателям она стала лучшей в Разведывательном управлении в период войны. Только за 9 месяцев 1944 года было добыто 2420 секретных материалов и отправлено в Москву 305 ценных шифрограмм.

Тот же капитан 1-го ранга в отставке Виктор Любимов считает, что «информационный вклад “Омеги” составил 34 % от всех резидентур американского направления».

Центр сам запросил «Мориса» высказать предложения по поводу награждения легальных сотрудников и нелегальных агентов государственными наградами Советского Союза.

«Морис» ответил, подробно обосновав каждое свое предложение. Прошло полгода, и вот в феврале 1945-го начальник Разведуправления Красной армии поздравил источников с высокими наградами.

«Мастер», «Доктор» и «Милорд» были удостоены высшей награды нашего государства – ордена Ленина, «Малыш» – ордена Красной Звезды, «Муза» – ордена «Знак Почета», «Мерлин» – медали «За боевые заслуги».

Через полгода были награждены и сотрудники резидентуры «Омега». Майор Лев Сергеев заслуженно получил орден Ленина, старший лейтенант В. Грудинко – орден Отечественной войны 1-й степени, капитан Савельев – орден Красной Звезды.

Офицеры Центра, руководившие работой резидентуры «Омега» полковники М. Муромцев и М. Мильштейн стали кавалерами ордена Ленина.

В этом же Указе Президиума Верховного Совета СССР была и фамилия начальника ГРУ генерал-лейтенанта И. Ильичева. Он стал обладателем ордена Кутузова 1-й степени.

…В декабре 1945 года закончился срок командировки Льва Александровича Сергеева. Он возвратился в Москву.

В документе по итогам его работы в США говорилось: «Созданная “Морисом” группа агентов была признана Центром весьма ценной. Одновременно с увеличением агентурной сети “Морис” добился активизации ее работы. Преодолевая трудности в руководстве агентурной сетью, “Морис” умело руководил своими агентами, которые передали ему около 20 тысяч листов секретных и “совершенно секретных” документов.

Материалы агентов резидентуры “Мориса” в своем большинстве использовались для докладов советскому правительству».

К этой высокой оценке следует добавить, на мой взгляд, еще одну важную деталь. Ни один из агентов, которыми руководил резидент «Морис», не был раскрыт контрразведкой США. А это, как известно, дорогого стоит.

В послевоенный период Лев Александрович продолжил службу старшим офицером Главного разведывательного управления, потом работал в Комитете информации при Совете министров СССР.

В 1960 году в возрасте 54 лет полковник Лев Сергеев был уволен в запас.

В последние годы жизни Лев Александрович оказался одинок. Жена Нина Александровна умерла раньше, детей у них, к сожалению, не было.

Скончался выдающийся советский разведчик полковник Сергеев в декабре 1994 года.

Под крышей «Интуриста»

У Кима Комарова все было, как в песне: «Двадцать второго июня ровно в четыре часа. Киев бомбили, нам объявили, что началася война».

Правда, учащийся специальной артиллерийской школы в это утро находился не в самом Киеве, а в пригороде, в Броварах, где располагался полевой лагерь 1-го Киевского военного артучилища. «Спецшкольников» вывозили сюда каждое лето, и нынешнее не стало исключением.

21 июня они заступили в караул, а на рассвете налетели немецкие самолеты. Главный удар пришелся не по их лагерю, а по соседнему аэродрому. Поднялась тревога, прибежал капитан, начальник караула, приказал всем укрыться. Киму показалось, что капитан испугался больше них. Они, конечно, приказ выполнили, залегли в близлежащую канаву, но совсем не сдрейфили. Стали петь революционные песни, выкрикивать речовки, наподобие той, что сказал товарищ маршал Ворошилов: «Будем бить врага малой кровью, на чужой территории».

Их боевой задорный настрой совсем не понравился начальству лагеря. «Спецшкольников» построили, погрузили в автомашины и отправили в Киев, как говорится, от греха подальше.

Ким Комаров и его друзья, конечно же, мечтали попасть на фронт. Но вместо этого им сказали: «Еще малы, марш по домам, к папкам и мамкам». Отца у Кима не было, умер до войны, а мать приказала собирать вещи. «Куда это?» – поинтересовался он. «В эвакуацию», – коротко ответила мама.

Вскоре с мамой и бабушкой Ким покинул Киев. Помнит, что они долго ехали на Восток с остановками, пропускали воинские эшелоны, попадая под бомбежки. Наконец их поезд прибыл в Башкирию, в Уфу.

Ким пошел в 10-й класс местной школы, в декабре 1941 года вступил в комсомол. Хотя учиться здесь ему совсем не нравилось. Он часто вспоминал свою спецшколу, в шкафу висел его темно-зеленый китель, синие брюки с красным кантом и артиллерийская фуражка. Как мечтал он снова надеть эту дорогую его сердцу форму!

И надо же такому случиться – ему несказанно повезло. Однажды в Уфе прямо на улице он встретил начальника их 13-й Киевской спецшколы, который оказался в Уфе в командировке.

– Ты что здесь делаешь, Ким? – спросил удивленный начальник.

– Да вот приехал с мамой и бабушкой…

– Какая мама, бабушка, ты же будущий офицер. Школа эвакуирована в город Илек Оренбургской области. Собирайся в дорогу, ждем тебя.

Так Ким Комаров вновь оказался в родной спецшколе. Пусть и не в Киеве, а в далеком Оренбуржье.

В мае 1942 года, окончив спецшколу, он подал рапорт во 2-е Киевское артиллерийское училище. Ким хорошо помнил, как в июне прошлого года его не взяли на фронт, поскольку был он шестнадцатилетним мальчишкой. Теперь Комаров опять не дотягивал до заветных 18 годков. И тогда он решился: написал в анкете, что родился не в 1925 году, а в 1923-м. Словом, набросил себе для страховки два годочка.

В училище его приняли. Называлось оно по-прежнему Киевским артиллерийским, хотя располагалось в ту пору в поселке Разбойщина, что под Саратовом. Правда, в январе 1943 года пришел приказ народного комиссара обороны, в котором говорилось, что оно преобразовано в училище самоходной артиллерии. Что за самоходная артиллерия, курсанты терялись в догадках. Командиры и преподаватели, судя по всему, тоже были не в курсе дела. Как-то любопытные курсанты спросили своего командира батареи:

– Товарищ капитан, а что это за самоходная артиллерия?

В вопросе звучал естественный подтекст, мол, мы теперь училище самоходной артиллерии, а ее саму в глаза не видели. Командир, правда, не растерялся, только усмехнулся в усы:

– А что, не знаете? Сейчас расскажу. Видите пушку?

– Так точно, – ответили курсанты.

– На колеса! – подал команду капитан.

И пошли толкать пушку. А командир молчит, катали-катали орудие, вспотели, измучились. Наконец прозвучала команда: «Отставить!»

– Теперь ясно, что такое самоходная артиллерия?

Еще бы, что ж тут неясного! Правда, вскоре в училище пришли первые самоходно-артиллерийские установки. Их и до сих пор Комаров вспоминает с содроганием: «Внутри САУ тесно, повернуться негде, снаряд тяжелый. После выстрела дышать нечем. Не установка, а душегубка». Но что поделаешь, других, более комфортных, САУ не было. Так что осваивали эти.

После окончания обучения лейтенанта Кима Комарова оставили в родном училище. Назначили командиром курсантского взвода. Вместе с ним остался и его друг Володя Залит. Его отец погиб при обороне Киева, а мама всюду ездила с Володей. Им выделили комнату в общежитии. Так они и жили – Ким, Володя и его мама.

Вскоре его повысили в должности, назначили командиром батареи. Но они мечтали с Володей попасть на фронт. Писали рапорта, однако ответов на них не получали.

В начале 1944 года Комарова вызвали в Москву. Но вместо фронта его направили в секретариат командующего артиллерией Красной армии главного маршала артиллерии Николая Воронова. Он был назначен адъютантом командующего.

После того как Ким вошел в курс дел и отслужил несколько месяцев, при каждом удобном случае он просился на фронт. Однако главный маршал не спешил с принятием решения. Но, как говорят, капля камень точит. Надоело Воронову слушать стенания своего адъютанта, и он направил Комарова на 1-й Украинский фронт в 17-ю Киевско-Житомирскую дивизию прорыва резерва Главного командования.

До места назначения лейтенант Комаров добрался благополучно, но в штабе ему сказали, что свободных должностей командиров батарей у них нет. Напрасно Ким демонстрировал свое предписание, подписанное самим главным маршалом Вороновым. Кадровики только руками развели: «Это тебе не сорок первый год, все должности заняты».

Раздосадованный Комаров вышел на крыльцо штаба, закурил. Рядом потягивал папиросу какой-то майор. Мимо них проходили офицеры, прошагало отделение солдат во главе со старшиной, проехала машина, кузов которой был наглухо затянут тентом. Сбоку на тенте кто-то вывел большую букву «В».

– Что это означает? – спросил Ким.

Майор затянулся, прищурился, с усмешкой спросил:

– Новенький?..

Комаров согласно кивнул.

– Знак отличия такой, по фамилии командира.

– И кто же этот командир?

– Генерал Волкенштейн.

– Волкенштейн Сергей Сергеевич? – радостно воскликнул Ким.

– Ни хрена себе, – удивился майор, – Сергей Сергеевич. Ты что, с ним чаи гонял?

– Какие чаи? Это наш начальник училища. А как его найти?

– Да вот прямо от штаба за угол, там метрах в ста его командирская машина управления.

Комаров, не дослушав майора, уже бежал вдоль штаба. Вскоре он увидел зеленую командирскую машину, остановился, поправил гимнастерку и двинул вперед.

Дорогу ему преградил часовой.

– Я адъютант главного маршала артиллерии Воронова из Москвы.

И он вытащил предписание. Часовой уткнулся носом в бумагу, потом поднял глаза на Кима.

– К генерал-майору Волкенштейну, – добавил для убедительности.

Часовой освободил дорогу.

Комдиву доложили, и вскоре Комаров уже стоял навытяжку перед генералом.

– Слушаю вас, лейтенант.

– Лейтенант Комаров, ваш воспитанник.

– А что вы делаете здесь, в штабе? Ваше место на фронте.

– Так не пускают на фронт.

– Это как?

– Говорят, нет должностей командиров батареи.

Волкенштейн внимательно посмотрел в лицо юного лейтенанта.

– Найдем вам должность.

– Но я не один. Со мной лейтенант Залит… с мамой.

– С мамой? – рассмеялся генерал.

Пришлось рассказать историю Володи Залита и его мамы. Генерал долго смеялся, потом пообещал решить и эту проблему.

Лейтенант Комаров был назначен в 218-й гвардейский истребительно-противотанковый полк, а через месяц переведен в 1003-й гаубичный артиллерийский полк, с которым дошел до Праги.