Текст книги "Самоцветный быт"

Двуликий Чемс

На ст. Фастов ЧМС издал распоряжение о том, чтобы ни один служащий не давал корреспонденции в газеты без его просмотра.

А когда об этом узнал корреспондент, ЧМС испугался и спрятал книгу распоряжений под замок.

Рабкор 742

– Я пригласил вас, товарищи, – начал Чемс, – с тем, чтобы сообщить вам пакость: до моего сведения дошло, что многие из вас в газеты пишут?

Приглашенные замерли.

– Не ожидал я этого от моих дорогих сослуживцев, – продолжал Чемс горько. – Солидные такие чиновники… то бишь служащие… И не угодно ли… Ай, ай, ай, ай, ай!

И Чемсова голова закачалась, как у фарфорового кота.

– Желал бы я знать, какой это пистолет наводит тень на нашу дорогую станцию? То есть ежели бы я это знал…

Тут Чемс пытливо обвел глазами присутствующих.

– Не товарищ ли это Бабкин?

Бабкин позеленел, встал и сказал, прижимая руку к сердцу:

– Ей-богу… честное слово… клянусь… землю буду есть… икону сыму… Чтоб я не дождался командировки на курорт… чтоб меня уволили по сокращению штатов… если это я!

В речах его была такая искренность, сомневаться в которой было невозможно.

– Ну, тогда, значит, Рабинович?

Рабинович отозвался немедленно:

– Здравствуйте! Чуть что, сейчас – Рабинович. Ну, конечно, Рабинович во всем виноват! Крушение было – Рабинович. Скорый поезд опоздал на восемь часов – тоже Рабинович. Спецодежду задерживают – Рабинович! Гинденбурга выбрали – Рабинович? И в газеты писать – тоже Рабинович? А почему это я, Рабинович, а не он, Азеберджаньян?

Азеберджаньян ответил:

– Не ври, пожалста! У меня даже чернил нету в доме. Только красное азербейджанское вино.

– Так неужели это Бандуренко? – спросил Чемс.

Бандуренко отозвался:

– Чтоб я издох!..

– Странно. Полная станция людей, чуть не через день какая-нибудь этакая корреспонденция, а когда спрашиваешь: «Кто?» – виновного нету. Что ж, их святой дух пишет?

– Надо полагать, – молвил Бандуренко.

– Вот я б этого святого духа, если бы он только мне попался! Ну, ладно, Иван Иваныч, читайте им приказ, и чтоб каждый расписался!

Иван Иваныч встал и прочитал:

– «Объявляю служащим вверенного мне… мною замечено… обращаю внимание… недопустимость… и чтоб не смели, одним словом…»

* * *

С тех пор станция Фастов словно провалилась сквозь землю. Молчание.

– Странно, – рассуждали в столице, – большая такая станция, а между тем ничего не пишут. Неужели там у них никаких происшествий нет? Надо будет послать к ним корреспондента.

* * *

Вошел курьер и сказал испуганно:

– Там до вас, товарищ Чемс, корреспондент приехал.

– Врешь, – сказал Чемс, бледнея, – не было печали! То-то мне всю ночь снились две большие крысы… Боже мой, что теперь делать?.. Гони его в шею… То бишь проси его сюда… Здрасте, товарищ… Садитесь, пожалуйста. В кресло садитесь, пожалуйста. На стуле вам слишком твердо будет. Чем могу служить? Приятно, приятно, что заглянули в наши отдаленные палестины!

– Я к вам приехал связь корреспондентскую наладить.

– Да господи! Да боже ж мой! Да я же полгода бьюсь, чтобы наладить ее, проклятую. А она не налаживается. Уж такой народ. Уж до чего дикий народ, я вам скажу по секрету, прямо ужас. Двадцать тысяч раз им твердил: «Пишите, черти полосатые, пишите!» Ни черта они не пишут, только пьянствуют. До чего дошло: несмотря на то, что я перегружен работой, как вы сами понимаете, дорогой товарищ, сам им предлагал: «Пишите, – говорю, – ради всего святого, я сам вам буду исправлять корреспонденции, сам помогать буду, сам отправлять буду, только пишите, чтоб вам ни дна ни покрышки». Нет, не пишут! Да вот я вам сейчас их позову, полюбуйтесь сами на наше фастовское народонаселение. Курьер, зови служащих ко мне в кабинет.

Когда все пришли, Чемс ласково ухмыльнулся одной щекой корреспонденту, а другой служащим и сказал:

– Вот, дорогие товарищи, зачем я вас пригласил. Извините, что отрываю от работы. Вот товарищ корреспондент прибыл из центра просить вас, товарищи, чтобы вы, товарищи, не ленились корреспондировать нашим столичным товарищам. Неоднократно я уже просил вас, товарищи…

– Это не мы! – испуганно ответили Бабкин, Рабинович, Азеберджаньян и Бандуренко.

– Зарезали, черти! – про себя воскликнул Чемс и продолжал вслух, заглушая ропот народа: – Пишите, товарищи, умоляю вас, пишите! Наша союзная пресса уже давно ждет ваших корреспонденций, как манны небесной, если можно так выразиться. Что же вы молчите?..

Народ безмолвствовал.

1925

Человек с градусником

У нас на станции рабочий в летучке заболел, врач к нему приехал, поставил градусник и забыл про него, уехал на дрезине, а больной так с градусником и остался.

Рабкор 1212

1

Врач завинтился совершенно. Приехал на станцию, осмотрел пять человек с катаром желудка. Одному выписал соду три раза в день по чайной ложке, другому соду три раза в день по пол чайной ложки, третьему – один раз в день по ¼ чайной ложки, четвертому и пятому, для разнообразия, через день по ложке; шестой ногу сломал, двое страдали ревматизмом, один – запором; жена стрелочника жаловалась, что видит во сне покойников, двум не выдали пособия по болезни, дорожная мастерша неожиданно родила…

Одним словом, когда нужно было садиться в дрезину, в голове у врача было только одно: «Ко щам пора, дьявольски устал…»

И тут прибежали и сказали, что в летучке один заболел. Врач только тихо крякнул и полетел к больному.

– Тэк-с, язык покажите, голубчик. Паршивый язык! Когда заболел? 13-го? 15-го?.. Ах, 16-го?.. Хорошо, то бишь плохо… Сколько тебе лет? То есть я хотел спросить: живот болит? Ах, не болит? Болит? Тут болит?

– Ой-о…

– Постой, постой, не кричи. А тут?

– Ого-го!..

– Постой, не кричи.

– Дрезина готова, – послышалось за дверью.

– Сейчас, одну минуту… Голова болит?.. Когда заболела? То есть я хотел спросить: поясницу ломит? Ага! А коленки?.. Покажи коленку. Сапог-то стащи!

– У меня в прошлом году…

– А в этом?.. Так… А в будущем? Фу, черт, я хотел спросить: в позапрошлом? Селедки не ешь! Расстегни рубашку. Вот те градусник. Да не раздави смотри. Казенный.

– Дрезина дожидается!

– Счас, счас, счас!.. Рецепт напишу только. У тебя инфлуенца, дядя. Отпуск тебе напишу на три дня. Как твоя фамилия? То есть я хотел спросить: ты женатый? Холостой? Какого ты полу?.. Фу, черт, то есть я хотел спросить: ты застрахованный?

– Дрезина ждет!

– Счас! Вот тебе рецепт. Порошки будешь принимать. По одному порошку. Селедки не ешь! Ну, до свиданья.

– Покорнейше вас благодарю!

– Дрезина…

– Да, да, да… Еду, еду, еду…

2

Через три дня в квартире доктора.

– Маня, ты не видела, куда я градусник дел?

– На письменном столе.

– Это мой. А где же казенный, с черной шапочкой? Черт его знает, очевидно, потерял! Потерял, а шут его знает – где. Придется покупать.

3

Через пять дней на станции сидел человек в куртке с бугром под левой мышкой и рассказывал:

– Замечательный врач. Прямо скажу: выдающийся врач! Ну, до чего быстрый, как молния! Порх-порх… Сейчас, говорит, язык покажи, пальцем в живот ткнул, я свету невзвидел… Все выспросил, когда да как… Из кассы 4 с полтиной выписал.

– Ну, что ж, вылечил? Капли, наверное, давал. У него капли есть замечательные…

– Да, понимаешь, не каплями. Градусником. Вот тебе, грит, градусник, носи на здоровье, только не раздави – казенный.

– Даром?

– Ни копейки не взял за градусник. Страхкассовый градусник.

– У нас хорошо. Зуб Петюкову вставили фарфоровый тоже даром.

– И помогает градусник?

– Говорю тебе, как рукой сняло. Спины не мог разогнуть. А на другой день после градусника полегчало. Опять же голова две недели болела: как вечер, так и сверлит темя, сверлит… А теперь, с градусником – хоть бы что!

– До чего наука доходит!

– Только неудобно чрезвычайно при работе. Да я уж приловчился. Бинтом его привязал под мышку, он и сидит там, сукин сын.

– Дай мне поносить.

– Ишь ты, хитрый!

1925

По поводу битья жен

Лежит передо мною замечательное письмо. Вот выдержки из него:

«Я – семьянин, а потому знаю, что бо́льшая часть семейных сцен разыгрывается на почве материальной необеспеченности. Жена пищит: „Вот-де, посмотри на таких-то знакомых, как они живут!..“ Подобного рода аргументация доводит до белого каления. Беда, если глава семьи слаб на руку и заедет в затылок!..

Вот в этом случае, по моему мнению, до некоторой степени полезно обратиться в местком, но не с жалобой, а за советом, и не с тем, чтобы проучить драчуна, а с тем, чтобы устранить причину, вызывающую семейную ссору… Местком – не судья, но, как союзный орган, на обязанности которого лежит, между прочим, забота о благосостоянии членов, может изыскать средства, помочь угнетаемой возбуждением, например, ходатайства о предоставлении угнетателю службы, более обеспечивающей его существование…»

* * *

Дорогой товарищ семьянин! Позвольте вам нарисовать картину в месткоме после проведения в жизнь вашего проекта.

Является некий семьянин в местком.

– Вам что?

– Жену сегодня изувечил.

– Тэк-с, чем же вы ее?

– Тарелкой фабрики бывшего Попова.

– Э, чудак! Кто ж тарелками дерется? Посуда денег стоит. Взяли бы кочергу. Ведь, чай, расхлопали тарелку?

– Понятное дело. Голову тоже.

– Ну, голова дело десятое. Голова и заживет, в крайнем случае. Ведь вы, надеюсь, не насмерть уходили вашу супругу?

– Ништо ей!

– Ну вот, а тарелочка не заживет. Бесхозяйственная вы личность. По какому же поводу у вас с супругой дискуссия вышла? На какую тему вы ее били?

– Да… кха… Жалованье нам вчера выдали. Ну, понятное дело, зашли мы с кумом…

– В пивную?

– Конечно. Ну, попросили парочку… Затем еще парочку… Потом еще парочку…

– Вы дюжинками считайте, скорее будет.

– М-да… выпили мы, стало быть… Пошли опять…

– Домой?

– То-то, что к Сидорову… Мадеру у него пили…

– Тэк-с… Дальше…

– Дальше я где-то был, только, хоть убейте, не помню где. Утром сегодня являюсь, а эта змея пристает…

– Виноват, это кто ж змея?

– Жена моя, понятно. Где, говорит, жалованье, пьяница? Слово за слово… Ну, не стерпел я…

– Да… Что ж нам с вами делать? Вы по какому разряду?

– По 9-му.

– Ну, ладно, получайте 10-й!

– Покорнейше благодарю!!

* * *

Из десятого, после того как он своей змее руку сломал, – в 12-й. Тогда он ей ухо откусил – в 16-й. Тогда он ей глаз выбил сапогом – в 24-й разряд тарифной сетки. Но в сетке выше разряда нету. Спрашивается, ежели он ей кишки выпустит, куда ж его дальше?

– Персональную ставку давать?

– Ну нет, это слишком жирно будет!

* * *

Был человек начальником станции, сломал три ребра жене, его сделали ревизором движения! Тогда он ее и вовсе насмерть ухлопал. Ан все высшие должности заняты. Спрашивается, как его наградить? Придется деньгами выдать!

* * *

Нет, семьянин! Ваш проект плохой. Бьют жен вовсе не от необеспеченности. Бьют от темноты, от дикости и от алкоголизма, и никакие другие разряды тут не помогут. Хоть начальником тяги сделай драчуна, все равно он будет работать кулаками.

Иные средства нужны для лечения семейных неурядиц!

1925

Таракан

Ах, до чего замечательный город Москва! Знаменитый город! И сапоги знаменитые!

Эти знаменитые сапоги находились под мышкой у Василия Рогова. А сам Василий Рогов находился при начале Новинского бульвара, у выхода со Смоленского рынка. День был серый, с небом, похожим на портянку, и даже очень легко моросило. Но никакой серости не остановить смоленского воскресенья! От Арбата до Новинского стоял табор с шатрами. Восемь гармоний остались в тылу у Василия Рогова, и эти гармонии играли разное, отравляя душу веселой тоской. От Арбата до первых чахнувших деревьев в три стены стоял народ и торговал вразвал чем ни попало: и Львом Толстым, босым и лысым, и гуталином, и яблоками, штанами в полоску, квасом и Севастопольской обороной, черной смородиной и коврами.

Если у кого деньги, тот чувствует себя, как рыба в море, на Смоленском рынке. Искупался Василий Рогов в океане и поплыл с сапогами и финским ножом. Сапоги – это понятно. Сапоги давно нужно было купить, ну а финский нож к чему? Купился он сам собой как-то.

Когда Рогов отсчитал два червя за сапоги в палатке, вырос из-под земли человек с кривым глазом и почему-то в генеральской шинели и заметил гнусаво:

– Сапоги купили, папаша! Отличные сапоги. Ну а такой финский нож вы видали?

И тот сверкнул перед Роговым убийственной сталью…

– Не нужно, – сказал Рогов, уминая под мышку сапоги.

– Шесть рублей финка стоит, – сообщил человек, – а отдаю за четыре, и только по случаю ликвидации лавки.

– Никакой у тебя лавки нет, – возразил с презрением Рогов и подумал: «Сколько этих жуликов на Смоленском! Ах, боже мой!»

– Таким ножом, если махнуть человеку под ребро, – сладостно заговорил человек, пробуя пальцем коварное лезвие, – то любого можно зарезать.

– Ты смотри, тут и милиционеры есть, – ответил Рогов, пробираясь в чаще спин.

– Берите ножик, отец, за три с полтиной, – гнусавил человек, и дыхание его коснулось крутой шеи Василия Рогова, получившего неизвестно за что в пекарне обидное прозвище Таракан. – Вы говорите цену, папаша! На Смоленском молчать не полагается.

В это время гармония запела марш и весь рынок залила буйною тоской.

– Рубль! – сказал, хихикнув, Таракан, чувствуя счастье благодаря сапогам.

– Берите! – крикнул человечишко и нож всунул в голенище новых Таракановых сапог.

И сам не зная как, Таракан выжал из-за пазухи кошелек, крепко зажал меж пальцами левой руки пять червонцев, – примеры всякие бывают на Смоленском рынке! – а правой выдернул желтый рубль.

Таким образом наградили Таракана финкой. Видимо, караулила пекаря беда.

Страшно расстроен был Таракан вследствие покупки ненужной вещи. «Что я, в самом деле, людей, что ли, резать им буду?» Поэтому пришлось Таракану зайти в пивную. Выпив две бутылки пива, Таракан почувствовал, что ножик не так уж не нужен. «Молодецкая вещь – финка», – подумал пекарь и вышел на Новинский бульвар.

До чего здесь было оживленно! Фотограф снимал на фоне экрана, изображающего Кремль над густой и синей Москва-рекой, девицу с розой в волосах. Стоял человек с трахомой и пел тоскливо и страшно. Китаец вертел погремушкой, и шел народ и назад, и вперед. И тут услышал Таракан необыкновенный голос, всем заявляющий громко и отчетливо:

– У меня денег воз – дядя из Японии привез.

А потом голос так сказал:

– А сам не кручу, не верчу, только денежки плачу.

И действительно, сам он не крутил. Деревянный восьмигранный волчок крутил тот, кто ставил. А ставить можно было на любой из восьми номеров. А номер на доске, а доска на обыкновенном ящике, а полукружием вокруг ящика мужчины.

– Игра, – заметил голос, – без обману и шансов. Каждый может выиграть жене на печенку, себе на самогонку. Детишкам на молочишко.

Как родной голос совсем звучал. Как дома. Потная молодая личность в кепке все ставила по три копейки на 8-й номер, а он все не выпадал. А потом, как выпал, – выдал голос кепке пятиалтынный. Кепка потной рукой поставила пятачок и – хлоп – 8! Двадцать пять копеек. Он – гривенник (кепка) – 8! Чудеса – подряд. Полтинник. Голосу хоть бы что, хоть дрогнул – платит и платит. Кепка опять гривенник на 8-й, только он уже не выпал. Нельзя же вечно!

Еще кто-то три копейки поставил на 2-й номер. А на волчке вышло 3.

– Эх, рядом надо было! – сказал кто-то.

– Не угадаешь.

Таракан уже был у самого ящика. Финку переложил из голенища за пазуху к кошелю для верности – все бывало на Новинском бульваре!

Кепка поставила гривенник на 7-й, выпал 7-й. Опять полтинник.

– За гривенник – даю полтинник, а за двугривенный – рубль! – равнодушно всех оповестил голос.

Таракан молодецки усмехнулся, бодрый от пива, и смеху ради поставил на 3-й номер три копейки, но вышел 5-й.

– Чем дальше играешь, тем игра веселей! – голос сказал.

Таракан пятачок мелкой медью поставил на 4-й номер и угадал. Голос выдал Таракану четвертак.

– Ишь ты! – шепнули в полукружии.

Таракан как-то удивился, сконфузился и гривенник бросил на 8-й. Теперь сердце в нем екнуло, пока волчок, качаясь, кривлялся на доске. И упало холодно. Не упал 8-й, а 1-й вместо него. Жаль стало почему-то гривенника. «Эх, не нужно было ставить, забрал бы четвертак и ушел. А тут казнись!»

Через четверть часа полукружие стало плотнее, гуще в два ряда. И все отшились, до того всех размахом забил Таракан. Теперь Таракан ничего не видел вокруг, только лепешки без глаз вместо лиц. Но лицо голоса видел отлично – на лице, словно постным маслом вымазанном, бритом с прыщом на скуле, были агатовые прехолодные глаза. Спокоен был голос, как лед. А Таракан оплывал. Не узнала бы Таракана родная мать. Постарел, углы губ обвисли, кожа на лице стала серая и нечистая, а водянистые глаза зашли к небу.

Таракан доигрывал пятый, последний червонец. Серый червонец, вылежавшийся за пазухой. Таракан вынул, и владелец ящика его разменял так: рваный рубль, новый рубль, зеленая трешка и тоненькая, как папиросная бумага, видавшая виды пятерка. Таракан поставил рубль, еще рубль, не взял. «Что ж я по рублю да по рублю?» – вдруг подумал и почувствовал, что падает в бездну. Трешку! И трешка не помогла. Тогда Таракан шлепнул пятерку, и все мимо поплыло по Новинскому бульвару, когда лапа голоса, похожая на воронью, махнула пятерку с доски. Никто не шелохнулся вокруг, весь мир был равнодушен к злостной Таракановой судьбе. Владелец же ящика вдруг снял доску, взял ее под одну мышку, а ящик под другую – и в сторону.

– Постой! – хрипло молвил Таракан и придержал голос за рукав. – Погоди-ка!

– Чего годить-то? – ответил голос. – Ставок больше нет. Домой пора.

– Еще сыграю, – чужим голосом заметил Таракан, вынул сапоги и сразу в тумане нашел покупателя.

– Купи сапоги, – сказал он и увидел, что продает сапоги той кепке, что первая начала игру. Кепка презрительно оттопырила губу, и тут поразился Таракан тому, что у кепки было такое же масляное лицо, как и у голоса.

– Сколько? – спросила кепка, постукивая по подошве расщепленным больным ногтем.

– Двадцать! – вымолвил Таракан.

– Двенадцать, – нехотя сказала кепка и повернулась уходить.

– Давай, давай! – отчаянно попросил Таракан.

Кепка, свистя через губу, крайне вяло вынула из кармана стального френча червь и два рубля и дала их Таракану. Ящик вернулся на место и легче немного стало Таракану. Он проиграл по рублю пять раз подряд. На счастливый 3-й номер поставил рубль и получил пять. Тут испуг червем обвил сердце Таракана. «Когда же я отыграюсь?» – подумал он и поставил пять на 6-й.

– Запарился парень! – далеко заметил кто-то.

Через минуту чисто было перед Тараканом. Ящик уплыл, доска уплыла, и люди разошлись. Бульвар жил, равнодушный к Таракану, китаец стрекотал погремушкой, а вдали переливались свистки – пора рынок кончать.

Воспаленными глазами окинул Таракан бульвар и ныряющей волчьей походкой догнал кепку, уносившую сапоги. Пошел рядом, кепка покосилась и хотела свернуть вон с бульвара.

– Нет, ты так не уходи! – не узнав своего голоса, молвил Таракан. – Как же это так?

– Чего тебе надо? – спросила кепка, и трусливо забегали его глаза.

– Ты какой же червонец мне дал за сапоги? А? Отвечай!

Свет отчаянья вдруг озарил Тараканову голову, и он все понял. На червонце было чернильное пятно, знакомое Таракану. Вчера это пятно на червонце получил Таракан в жалованье в пекарне. Он голосу проиграл этот червонец, как же он оказался у этого, кем звалась кепка, и Таракан понял, что она, кепка, заодно с голосом. Значит, червонец голос передал кепке? Не иначе.

– Отойди от меня, пьяница! – сурово сказала кепка.

– Я пьяница? – голос Таракана стал высок и тонок. – Я-то не пьяница. А вы сообщники, злодеи! – выкрикнул Таракан.

Прохожие брызнули в стороны.

– Я тебя не знаю! – неприязненно отозвалась кепка, и Таракан понял, что она ищет лаз в газоне.

Таракан вдруг заплакал навзрыд.

– Погубили меня, – содрогаясь, говорил он, – убили человека. Деньги профсоюзные… Мне их сдавать в кассу. Под суд идти! – Весь мир заволокло слезами, и кепка смягчилась.

– Что ты, голубчик? – задушевно заговорила она. – Я сам, голубчик мой, проигрался. Сам лишился всего. Ты иди, проспись.

– Сапог мне не жалко, – мучаясь выговорил Таракан, – а пятьдесят не мои. Делегат я. Сироту погубили. Жулики! – внезапно тоненько закричал Таракан. Кепка нахмурилась.

– Пошел ты от меня к чертовой матери! – рассердилась она лицом, а глаза по-прежнему бегали. – Я тебя в первый раз в жизни вижу.

– Верни этого с ящиком! – не помня себя, бормотал Таракан, наступая на кепку. – Подай мне его сейчас! А то я вас власти отдам! Куда же это милиция смотрит? – в ужасе спросил Таракан у любопытной старушечьей мордочки в платке.

Наложила на себя мордочка крестное знамение и мгновенно провалилась в газон. Мальчишки засвистели кругом, как соловьи.

– А ты дай ему, дай, что долго разговаривать! – посоветовал чей-то гнилой голос.

Кепкины глаза теперь ходуном ходили, вертелись, как мыши.

– Отцепись от меня, падаль! – сквозь зубы просвистела кепочка. – Никакого я ящика не видел.

– Врешь! Мошенник! Я вас насквозь вижу! – рыдающим голосом воскликнул Таракан. – Мои сапоги за мой же червонец купил!

– Что на них, свои клейма, что ли? – спросила кепочка и косо подалась в сторону. – Я их купил совсем у другого человека, высокого роста, с бельмом, а ты маленький – Т-таракан! Обознался, гражданин! – сладко заметила кепочка, улыбаясь любопытным зрителям одними постными щеками. – А теперь мне голову морочит. Ну, отойди, зараза! – вдруг фыркнула она кошачьим голосом и, как кошка, пошла – легко, легко. Клеш замотался над тупоносыми башмаками.

– Говорю, лучше остановись! – глухо бубнил Таракан, цепляясь за рукав. – Предаю тебя ответственности! Люди добрые…

– Эх, надоел! – сверкнув глазами, крикнула кепочка и сухим локтем ударила Таракана в грудь.

Воздуху Таракану не хватило. «Погибаю я, делегат злосчастный, – подумал он. – Уходит… злодей…»

– Ты остановишься? – белыми губами прошептал Таракан и поймал кошачий зрачок отчаянным своим глазом. В зрачке у кепки была уверенность, решимость, не боялась кепка коричневого малого Таракана. Вот сейчас вертушка-турникет, и улизнет кепочка с Новинского!

– Стой, стой, разбойник! – сипел Таракан, закручивая двумя пальцами левой руки скользкий рукав. Кепка молча летела к турникету. – Милиция-то где же? – задыхаясь шепнул Таракан.

Таракан увидел мир в красном освещении. Таракан вынул финку и в неизбышной злобе легко ударил ею кепку в левый бок. Сапоги выпали из кепкиных рук на газон. Кепка завернулась на бок, и Таракан увидел ее лицо. На нем теперь не было и признаков масла, оно мгновенно высохло, похорошело, и мышиные глазки превратились в огромные черные сливы. Пена клоком вылезла изо рта. Кепка, хрипнув, возвела руки к небу и качнулась на Таракана.

– Ты драться?.. – спросил Таракан, отлично видя, что кепка драться не может, что не до драки кепке, не до сапог, ни до чего! – Драться?.. Ограбил и драться? – Таракан наотмашь кольнул кепку в горло, и пузыри выскочили розового цвета на бледных губах. Экстаз и упоение заволокли Таракана. Он полоснул кепку по лицу, и еще раз, когда кепка падала на траву, чиркнул по животу. Кепка легла в зеленую Новинскую траву и заляпала ее пятнами крови. «Финка – знаменитая… вроде как у курицы, кровь человечья», – подумал Таракан.

Бульвар завизжал, заревел, и тысячные, как показалось, толпы запрыгали, заухали вокруг Таракана.

«Погиб я, делегат жалкий, – помыслил Таракан, – черная моя судьба. Кто ж это мне, дьявол, ножик продал, и зачем?»

Он швырнул финку в траву, прислушался, как кепка, вся в пузырях и крови, давится и умирает. Таракану стало жалко кепку и почему-то того жулика с ящиком… «Понятное дело… он на хлеб себе зарабатывает… Правда, жулик… но ведь каждый крутится, как волчок…»

– Не бейте меня, граждане, – тихо попросил пропащий Таракан, боли от удара не почувствовал, а только догадавшись по затемненному свету, что ударили по лицу, – не бейте, товарищи! Делегат я месткома пекарни № 13… Ох, не бейте. Профсоюзные деньги проиграл, жизнь загубил свою. Не бейте, а вяжите! – молвил Таракан, руками закрывая голову.

Над головой Таракана пронзительно, как волчки, сверлили свистки.

«Ишь, сколько милиции… Чрезвычайно много набежало, – думал Таракан, отдаваясь на волю чужим рукам, – раньше б ей надо было быть. А теперь все равно…»

– Пускай бьют, товарищ милицейский, – глотая кровь из раздавленного носа, равнодушно сказал Таракан, понимая только одно, что его влекут сквозь животы, что ноги его топчут, но уже по голове не бьют. – Мне это все равно. Я неожиданно человека зарезал вследствие покупки финского ножа.

«Как в аду, суматоха, – подумал Таракан, – а голос распорядительный…»

Голос распорядительный, грозный и слышный до Кудринских, ревел:

– Извозчик, я тебе покажу – отъезжать! Мерзавец… В отделение!!!

1925