Текст книги "Девушка-огонь. 13 историй любви"

Девушка-огонь
13 историй любви
Михаил Бурляш

Иллюстратор Елена Дугина

Редактор Екатерина Бурдаева

© Михаил Бурляш, 2017

© Елена Дугина, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4485-5322-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Девушка-огонь
Тринадцать историй любви

«Девушка-огонь» – третий сборник произведений Михаила Бурляша, в который вошли его лучшие романтические новеллы. Удивительные, странные, а, порой, и трагические случаи из жизни разных девушек, наших современниц, собраны в этой книге.

Чужая невеста, знаменитая телеведущая, итальянская студентка, жена чиновника, успешная гимнастка, старушка из Вены, дочь следователя – все они, прежде всего, женщины. Женщины, сердца которых жаждут любви – настоящей, большой, безрассудной. А может быть даже роковой.

В этой книге – 13 историй любви. И не только.

Среди персонажей ХХI века в книге встречаются такие масштабные личности, как Джо Дассен, Папа Римский, Жанна Д'Арк и даже президент России из будущего. И у каждого из них – своя любовь и своя беда.

Вся информация о творчестве Михаила Бурляша – на сайте [битая ссылка] www.mburlyash.ru

Медленный танец у моря

Они приехали в Сен-Жан-Кап-Ферра, когда темнело. Октябрь был тёплым, но сезон близился к закрытию, ресторан уже месяц как был закрыт, и на Палома Бич почти никого не было. Он бросил на гальку свою кожаную куртку, и они уселись на неё вдвоём, тесно прижавшись друг к другу.

Так и сидели молча у самой воды. Пили предусмотрительно захваченный им «Piper-Heidsieck» прямо из горлышка и смотрели на огни. Когда-то давно, двадцать лет назад, так же тесно они прижимались друг к другу на берегу моря, и пили из одной бутылки. Только тогда это был массандровский мускатель, море было Балтийским, и впереди была вся жизнь.

Волны почти бесшумно облизывали гальку, прямо перед ними тысячей огней сияли берега Кап-д'Ай и Больё, и эту почти идиллическую картину осеннего вечера не хотелось разрушать ничего не значащими словами. Они оба знали, что это их последний вечер вдвоём, разница была лишь в том, что она уже смирилась с неизбежным, а он всё ещё не желал принять страшную правду.

И то, что он привёз её сюда в этот вечер, и то, что захватил с собой её любимое шампанское, и то, что сейчас молчал, безуспешно пытаясь подобрать нужные слова – всё говорило о том, что он всё ещё надеется раздуть угасающее пламя из тлеющих искорок.

Она заговорила первой.

– Спасибо, что привёз меня к морю. Я скучала по нему.

В звуках её голоса ему послышался упрёк. «Ты увёз меня оттуда где я была счастлива», – как будто бы говорила она.

– Думала, так и умру в этом стерильном белом застенке, и уже не увижу больше его… Красивое оно какое, тёплое.

И снова ему почудилась нотка сожаления в её словах. Когда им было по двадцать, они встретились у Балтийского моря, на берегу Рижского залива, и с первой же встречи он смертельно заболел ею. Она была замужем, у него была невеста, но всё это было не важно. Почти пять лет он добивался её любви, превратив свою жизнь в рыцарский подвиг. И когда она стала его женой, он наконец-то смог выдохнуть и заняться строительством дворца их будущего. Начались бесконечные «потом»…

Родился их сын и она ушла с телевидения, оставив свою карьеру на потом. Он открыл свой первый офис во Франции, и начал жить на две страны, регулярно откладывая семью на потом. Сын постоянно болел, и на неопределенное «потом» передвинулось её любимое увлечение парусным спортом. Ему предложили партнёрство в одном из европейских банков, и он принял вызов… Дом, жена и сын опять остались на «потом».

Клубок наматывался, пружина сжималась, колёсики крутились. Банковский счёт и активы пополнялись и множились… Наконец, три года назад он перевёз своих любимых в пригород Ниццы, где прикупил дом, и где ему дышалось особенно комфортно. Ему казалось, что теперь можно сбавить обороты, разжать челюсти и ослабить хватку бизнеса и воплотить всё то, что ждало своего часа в сейфе под названием «потом». Ему даже несколько раз приснилась маленькая белобрысая девчушка, похожая на жену, и он подумал, а почему бы и нет…

И вдруг всё рассыпалось, развалилось как карточный домик под сильным порывом ветра. Диагноз, поставленный жене врачами, прозвучал приговором, самыми страшными словами в котором были «последняя стадия», «неоперабельно», «слишком поздно». Она угасла за пару месяцев, превратившись из цветущей женщины со светящимся взглядом в собственную тень…

Сегодня днём врач клиники, где её пытались лечить, сказал, что счёт пошёл на дни, а может и на часы. Поражённый этими словами, он отменил все дела, отключил все телефоны, забрал её из больницы и повёз к морю – ей всегда нравился Палома Бич…

Сделав ещё глоток «Piper», она подала ему бутылку исхудавшей рукой и сказала:

– Здесь так тихо… А, на Балтике сейчас наверное большие волны…

Его вдруг осенило. Достав из внутреннего кармана сотовый, он включил его, пролистал телефонную книжку и набрал номер.

– Кому звонишь? – в её голосе проскользнула лёгкая тень любопытства.

Ему ответили уже на втором гудке. На отличном французском, который давно стал для него вторым родным языком, он сказал:

– Селин, это Владимир. Мне нужно два авиабилета до Риги, на ближайший рейс. Только с пересадкой? А когда ближайший? Да, бизнес-класс. Хорошо. Благодарю.

Он отключил трубку, обнял её и улыбнулся.

– Завтра к вечеру будем в Риге. И сразу же поедем к морю…

Она благодарно прижалась к его груди, от которой даже через рубашку шло тепло.

– Открой ещё шампанского. От него кровь горячее становится и боль утихает…

Они пили вторую бутылку «Пайпера» и каждый новый глоток рассеивал тягостные мысли и предчувствия. Море всё также осторожно пробовало на вкус пляжную гальку, а они смеялись, болтали, ходили по наползающему прибою и даже, кажется, целовались. Потом он включил в телефоне их любимую «Tears in Heaven», которую крутили на всех латвийских радиостанциях в лето их встречи, и под гитару медленной руки Эрика Клэптона босиком танцевали свой танец в мерцающем свете огней Лазурного берега…

…На следующее утро, дворник, моющий из шланга городские мостовые, удивлённо приподнял бровь, заметив на мусорном баке две пустые бутылки из под дорогущего шампанского. «Опять толстосумы гуляли», с легкой завистью подумал темнокожий уборщик и прибавил громкости в плеере.

…Два билета до Риги, забронированные Селин, так и остались невыкупленными.

Эмма

Трап начал двигаться. Сидевший внизу работник аэропорта не видел, что на ступеньках осталась девушка, решительно карабкающаяся вверх на неустойчивых каблучках.

– Подождите! – закричала девушка, почувствовав, что трап завибрировал.

Бортмеханик, уже начавший закрывать дверь авиалайнера, крикнул в ответ, замешкавшись лишь на секунду:

– Самолёт переполнен, никого больше не возьмём!

– Но я уже сдала багаж, он в самолёте, мне очень надо улететь, – отчаянно крикнула девушка, поднявшись наконец на верхнюю площадку трапа.

– Ээээй, – крикнула она крутящему руль внизу водителю, но тот не слышал, и щель между трапом и самолётом росла.

Бортмеханик, мгновенно оценив обстановку, распахнул дверь и крикнул девушке:

– Прыгай! Я поймаю!

Не раздумывая, девушка оттолкнулась от металлической площадки и прыгнула, вцепившись руками в рукава форменного кителя. Втащив её в самолёт, бортмеханик захлопнул дверь.

Самолёт начал выруливать на взлётную полосу. Девушка заглянула в салон – пассажиров было битком, как в трамвае в час пик. Все кресла были заняты, многие сидели на коленях друг у друга, а в проходе люди стояли настолько тесно, что между ними едва ли можно было протиснуться.

– Ничего себе, – пробормотала девушка, явно шокированная увиденным.

– А что ты хотела? – пробурчал недовольно бортмеханик, – у нас перегруз восемьдесят пять человек. А с тобой – все восемьдесят шесть.

Он внимательно оглядел её. Его руки ещё помнили приятную тяжесть её тела и мягкость кожи. Ладная, в приталенном платье и облегающей шерстяной кофте, она выглядела красавицей. Её карие глаза смотрели тревожно, но смело. Длинные светлые волосы разметались по стройным плечам, словно вылепленным рукой гениального скульптора. Красивую форму губ чуть искажала, но не портила жёсткая складка. Вряд ли ей было больше двадцати, но по выражению её лица было ясно, что ей уже пришлось хлебнуть горя. «Бедная девочка», подумал бортмеханик, который был лишь на пять-шесть лет старше, и спросил, как её зовут.

– Эмма, – ответила девушка с таким спокойствием и достоинством, как будто они знакомились на светском мероприятии.

– А тебя?

– Андрей, – ответил бортмеханик и на автомате протянул ей руку. Ничуть не удивившись, Эмма ответила на рукопожатие, и спросила:

– Где мне можно устроиться?

Андрей показал ей, где присесть и исчез. Однако, как только самолёт набрал высоту, он пришёл за ней и пригласил в кабину. Командир корабля включил автопилот (или как он его назвал, «абсу») в режим стабилизации курса и тангажа, а второй пилот Витя уступил Эмме своё кресло, отправившись посмотреть, как обстоят дела в салоне и заодно поболтать со стюардессами, одна из которых была новенькой в их экипаже и ужасно ему нравилась.

Эмма и Андрей сидели рядом и негромко разговаривали. О том, что происходило в Сухуми, о бесчинствах, которые творили по отношению друг к другу грузины и абхазы, о возможном развитии событий, о позиции, которую заняла Россия в этой, фактически, войне… В общем, совсем не о том, о чем обычно говорят парень и девушка их возраста. Эмма рассказала, как пыталась уехать поездом, который, подвергнувшись обстрелу, вернулся обратно. О том, как дядя пообещал отправить её на военном самолёте, но она отказалась, опасаясь того, что его могут сбить и о многом другом, что случилось за последние несколько дней.

Когда пришло время идти на посадку, вернулся Виктор и попросил Эмму уступить ему место. Самолёт начал снижение, с каждой тысячей километров понемногу сбрасывая скорость. Чем ближе он опускался к земле, тем сильнее его трясло и кидало из стороны в сторону в зонах турбулентности. Шутка ли – восемьдесят шесть лишних пассажиров на борту, не говоря уже о багаже!..

В какой-то момент у второго пилота вдруг сдали нервы.

– Зачем мы набрали столько народа? Самолёт неуправляем! Что если не хватит действий руля высоты? Садится придётся на повышенной скорости… Либо мы вообще не сядем с таким перегрузом! Господи! Зачем я вообще согласился на этот рейс!

Над верхней губой командира корабля выступил пот. Он молчал и напряженно смотрел в окно кабины. Самолёт болтало всё сильней.

Эмма, стоявшая за спинками кресел пилотов, тоже смотрела вперёд. Несущаяся им навстречу с немыслимой скоростью земля, приближалась рывками. Эмма почувствовала, как всё быстрее бьётся сердце, отдаваясь эхом в висках, а кровь наполняется адреналином. И почти физически ощущала исходящие от Виктора волны паники.

Повинуясь внезапному импульсу, она положила руки на плечи Виктора и сказала спокойно и уверенно, выговаривая слова чётко, с нажимом, как диктор перед телекамерой:

– Витя, мы обязательно сядем. Всё будет хорошо. Мне ещё рано умирать. У меня целая жизнь впереди. Я абсолютно уверена, что мы спокойно приземлимся.

Виктор на секунду оторвался от захватывающего зрелища приближающейся земли и посмотрел ей прямо в глаза:

– Ты… точно это знаешь? – спросил он.

Эмма улыбнулась и кивнула. В этот момент она чувствовала себя так, как, наверное, могла бы чувствовать себя мать этого мальчика, который был лишь на несколько лет её старше. Виктор вдруг успокоился, его перестала колотить дрожь, руки уверенно держали штурвал многое повидавшего ТУ-154.

Эмма поймала благодарный взгляд капитана и улыбнулась, сверкнув безрассудными чёрными глазами, видевшими боль, но не знающими страха.

…За бортом была осень смутного 1993 года. Самолет благополучно приземлился в аэропорту Москвы, где Эмму ждала долгая, счастливая и невероятно насыщенная жизнь.

Эту историю я услышал от неё самой в VIP-зале одного из аэропортов ближнего зарубежья, где мы вместе пережидали нелётную погоду. Когда туман рассеялся, я отправился на свой рейс на Москву, а Эмма, махнув мне на прощанье ухоженной изящной рукой, умчалась в небо на личном Cessna-206.

Тихоня

Сеня Кацман и Тихон Селёдкин по прозвищу «Тихоня» сидели на деревянных ящиках и балдели. Время близилось к трём часам ночи.

На импровизированном столе, накрытом клочком старого журнала, лежали куски черного хлеба, порезанная на дольки луковица и вскрытая банка со шпротами. По центру ящика возвышалась пластиковая полторашка с самогоном. Приятели были увлечены разрушением этого живописного натюрморта. Наварив самогонки, которой хватило бы, чтобы споить весь барак, и, удачно распределив её между «кредиторами» и заказчиками, они решили отметить не напрасно прожитый день распитием оставшейся бутыли.

Времени до утренней проверки было вполне достаточно, чтобы придать процессу потребления подобие изысканного пиршества. Пропустив пару стопок и смачно закусив луковицей, Семён достал из курка покоцанный прямоугольный мобильник.

– Слышь, Тихоня, у меня мобила радио ловит! Послушаем, чё там в эфире?

Тихоня оторвал глаза от жирной шпротины и лениво скользнул взглядом по пластиковой безделушке. Кацман не был меломаном, однако в редкие минуты алкогольного опьянение в нём просыпались и начинали вибрировать какие-то музыкальные струнки, заставлявшие напевать под нос еврейские мелодии, а то и изображать огромными шершавыми ручищами игру на невидимой скрипке. Выбор между пением и скрипкой зависел от степени опьянения Кацмана. Сегодня он ещё не вошёл в нужную кондицию и потому лишь вальяжно перебирал кнопочки меню, разыскивая радиоволну.

На дисплее высветилось «Радио Попса», динамик зашуршал, и приятный тёплый баритон известной поп-звезды запел для Тихони и Кацмана:

«Метеорами на землю счастье падет в ночи,

Говоришь ты, а я внемлю, говори же не молчи…»

– Душевно поёт, – вздохнул Кацман, – вот только где они, метеоры эти? Судя по тому, что мы тут в полном дерьме сидим, они где-то уж очень далеко падают…

Тихоня заёрзал, посмотрел на Кацмана как-то искоса и сказал:

– А ведь это я слова-то написал к песне, Сень.

Кацман поперхнулся куском хлеба, отплевался крошками и сказал все с тем же раздражением в голосе:

– Ну а кто ж, Тиха, конечно, ты. И про чудное мгновение ты, и гимн российской федерации ты… Все ж знают, какой великий поэт тут в заточении сидит. Невольник чести, едрит его…

Тихоня поставил чашку, обтёр губы рукавом, пристально глянул на Кацмана и пробурчал:

– Ну и не верь, Фома неверующий. Мне твои ёрничанья до балды. Просто жалко, что стихи испортили, целый кусок выкинули.

Отведя взгляд от Кацмана куда-то в сторону, Тихоня вдруг заговорил совсем другим голосом:

«Я и так тебя не слышал столько лет и столько зим,

На просторы месяц вышел, красотой неотразим…

Уворованный сияньем, расплескался по ночи

Не измерить расстояньем глубину моей любви.

Так о чем ты загрустила, замолчала, ангел мой?

Ты в разлуке мне светила, озаряя путь домой…»

Кацман слушал, разинув рот. Читая стихи, Тихоня преобразился до неузнаваемости. Согнутые плечи распрямились, глаза широко раскрылись и замерцали каким-то нездешним светом. Лицо прояснилось и вместо замусоленного плюгавого мужичишки перед Кацманом вдруг появился …поэт. Человек из другого измерения. Горящие синие глаза чужеродно смотрелись на щетинистом лице со впалыми щеками, но оторваться от них было невозможно.

– Ну ты даёшь, Тихоня… – только и смог выдавить из себя Семён. – Как же это тебя угораздило то, а..?

Тихоня вздохнул, сгорбился, и потянулся за отставленным было стаканом. Допил, не морщась, остатки самогона и монотонным, почти ничего не выражающим голосом начал рассказ, от которого Кацман слегка офигел.

***

– Где меня только не носило по жизни, – начал Тихоня, – я рано ушёл из дома и почти всю жизнь скитался. Пытался на стройках разных работать, бичевал, к женщинам несколько раз прилеплялся… Правда, каждый раз ненадолго. Бабы они ведь как сороки – что блестящее увидят, так сразу в гнездо к себе тащат. И всё норовят под грудой хлама домашнего закопать. А мне самому по себе интереснее. Бывало, поживу-поживу с месячишко у какой-нибудь… и чувствую, задыхаюсь уже. Собираюсь – и на все четыре стороны опять… В общем лет до сорока промыкался, привык к жизни такой. А однажды что-то по дому затосковал. Думаю, как там мать? Жива ли? Ну, и решил навестить её. Тут как раз очередная сердобольная душа пристроила дачи сторожить. Я взял, да и грешным делом машинёнку там одну плохонькую угнал… И прямо на ней домой-то и поехал. Интересно, что бензина хватило как раз в аккурат…

Мать как увидела меня, за сердце схватилась и в слёзы «Тиша, Тиша, где ж ты пропадал столько лет?» Глянул я на неё, а она уж старушка совсем, аж сердце защемило, ну и решил: поживу у неё с недельку.

Пока гостил, встретил приятеля своего, с которым в школе вместе учились. Он редактором местной многотиражки стал. Ну, и подкинул я ему пару стихов своих… Я ж с детства стихи пишу, Сень. Только не для славы и не для книжек. Для меня это как дышать, понимаешь? Сами они из меня выходят, как из тебя углекислый газ выходит, когда ты дышишь…

– Что это из меня газ выходит? – возмутился Семён, – а из других не выходит что ли?!

Тихон его как будто и не слышал.

– Ну вот, – продолжал он, – заскучал я там, у матери, стал собираться. Она мне и говорит: «Тиша, сходи купи мне численник, а то ж новый год скоро». Пошёл я, купил ей численник, а когда отдавал, оторвал себе лист один, не глядя. «Дай, говорю, мать, я себе листок на счастье вырву. Пусть будет у меня самый счастливый день в следующем году». И выпало мне 27 февраля, Сень. Заправился я на материны деньги и поехал потихоньку с листком этом в кармане на всё той же угнанной машине в сторону Москвы. В одном месте приспичило выйти мне, у лесочка. Только не успел выйти – пацаньё какое-то на мотоциклах налетело, машину отобрали, меня побили сильно. Так сильно, что я только через два дня в больнице очухался. Спасибо добрым людям, которые на обочине подобрали. Очухаться то очухался, да почти не помню ничего. Только имя своё и вспомнил. Но зато стихи так и полились из меня… Почти три месяца пролежал в гипсе, не зная кто я, откуда…

И вот отпраздновали мы 23 февраля. Врачи мне говорят – будем с тебя гипс снимать, Тиша. Только куда тебя выписывать? Непонятно… Жена, дети, родители – хоть кто-нибудь есть? А я как дурачок сделался, не помню ничего. И вдруг 27 февраля – в «тот самый» день – говорят мне, к тебе посетитель, Тиша. Я удивился, волнуюсь, кто бы это, думаю. Заходит женщина. Худенькая, стройная, как будто точёная вся, лицо такое… одухотворенное, глазищи синие чуть ли не в пол-лица. И меня вдруг как молнией шарахнуло: «Вика!»

– Вика! – кричу, – Викуля! Бросился к ней, на руке гипс, на ноге гипс, сам в пижаме этой казенной… А, она стоит, смотри на меня и плачет беззвучно…

Тихон замолчал. И казалось, что нет его в этом закутке барачном, где-то далеко он…

– Так что за Вика то это была? – Сеня заёрзал от нетерпения. – Ты ж говорил, ни кола, ни двора у тебя?

Взгляд Тихона потускнел и медленно обрел резкость, он плеснул в стакан самогона, отхлебнул чуток, вытер ладонью рот и продолжил.

– Любовь моя школьная, Сень. Когда ей было пятнадцать лет, она с родителями в Германию уехала. На ПМЖ. Это была трагедия. Я чуть вены себе не перерезал. Ну и может малость сдвинулся на этой почве. Любил её очень… Потом устаканилось всё, конечно… Но только не было мне в жизни покоя, всё искал что-то, всю страну вдоль и поперек исколесил, два срока к тому времени отмотал… И кроме стихов так ничего и не нажил.

– Так откуда она взялась-то, Вика эта? Ты ж говоришь, она в Германию эмигрировала… Сочиняешь небось, а Тихоня? – Сеня был уверен, что это очередная байка, до которых так охочи зэки с подвешенными языками. Впрочем, Тихоня к таким не относился. Обычно молчаливый, он всегда был погружен в свои мысли, время от времени что-то записывая обглоданной ручкой в толстый потертый блокнот…

– Тут целая история, Сеня, не иначе как Провидение. Ну, или Судьба. Или счастливое совпадение. Как тебе удобнее, так и считай. Умерла её бабка по отцовской линии, и завещала ей дом, рядом с городком, где мать моя живёт. Она приехала продавать дом… и ей попалась газетка с моими стихами. Говорит, как током её ударило. Пошла к матери, та говорит, был месяц назад, уехал в Москву. Я матери адрес приятеля оставлял, у которого собирался перекантоваться. Вика до приятеля добралась, тот руками развёл «не приезжал, мол, Тиха». Ну и стала искать меня. Два месяца почти искала. И вот нашла, в больнице, без памяти…

– Так ты ж её вспомнил!

– Вспомнил, да. И её, и вообще всё сразу на место в голове встало… И как будто не было этих двадцати пяти лет, Сень… Забрала она меня из больницы, отмыла, отчистила, и засиял я как новенький полтинник. И в первый же вечер стихотворение это написал ей, когда на машине в Москву ехали… Метеорами на землю счастье падает в ночи… Оказалось, что она журналистка, работает в крутейшем немецком журнале… «Бригитта» называется, слышал про такой? Была замужем, развелась, стала Викторией Хеллвиг, на немецком говорит, как ты на матерном… Шикарная, красивая, успешная… и МОЯ, понимаешь? Я сначала даже не поверил такому счастью. Зачем я тебе, Вик, говорю? Я же бродяга. Ни дома, ни профессии, одни карманы пустые. А она говорит: «Тиша, я тебя всю жизнь вспоминала. Ты мне нужен… Я заберу тебя в Германию…» И за тот месяц, который мы прожили вместе в Москве, сделала и паспорт мне и визу шенгенскую… Это был самый счастливый месяц в моей жизни, Сеня…

– А песня-то? С песней-то как получилось? – Кацман всё никак не мог поверить в то, что Тихоня и впрямь автор известного на всю страну шлягера.

– С песней всё просто. Когда мы начали обсуждать жизнь нашу дальнейшую, Вика сказала, что я могу стихами зарабатывать. Так и сказала «на каждый товар есть свой купец, Тиша, главное найти его». Позвонила туда-сюда, редактору какому-то музыкальному, подруге с телевидения, ещё кому-то… Она же в журнале этом немецком светскую хронику вела. Такими знакомствами обросла, Сень, что нам и не снились… Ну и в один из вечеров мы уже ужинали вместе с этим, с композитором известным… с Турбиным… Вика показала ему стихи, он заинтересовался, пообещал, что напишет музыку и даже знает кому «хит» продать… И уже перед самым нашим отъездом в Германию позвонил, сказал, чтобы за своей долей гонорара приезжали…

У Кацмана заблестели глаза. – Сколько же тебе за песню заплатили? – спросил он затаив, дыхание.

– Я уж и не помню, Сень, – Тихон с головой ушёл в свои воспоминания, – что-то около тысячи долларов. По тому времени хорошие деньги были. А для меня так и вообще немыслимые…

– Штука баксов! – Кацман аж присвистнул, – иди ты! И что же дальше было? Ты улетел в Германию?..

Тихон посмотрел на него как на малыша-несмышлёныша и грустно улыбнулся.

– Когда мы приехали в аэропорт, у меня был целый чемодан вещей. Знаешь, я до этого считал роскошью те времена, когда у меня было две рубашки, а тут целый чемодан… Аэропорт мне понравился – такой красивый, сверкающий. И в то же время пугающий. Как рубеж в другую жизнь. Шереметьево… Мы встали в очередь на регистрацию. С нами был ещё немец один, какой-то приятель её давнишний, Ульрих. Так получилось, что летел с нами. И вот стою я в этой очереди, а внутри такое чувство, что ещё немного и я совершу что-то непоправимое. Как будто в пропасть шагну. Смотрю на Вику, она такая счастливая, красивая такая… Сердце сжалось… Поцеловал её и говорю: «Викуль, отойду на минутку, воды купить, а то в горле пересохло». Она кивает. И тут Ульрих этот, будь неладен, напросился со мной, мол, в туалет надо. Пошли мы, а у меня сердце стучит так, как будто не в груди оно у меня… а как будто я внутри колокола церковного, и он прямо по голове меня бьёт. Проводил немца до туалета, и пока он там был, написал записку Вике. Прямо страницу из паспорта своего заграничного вырвал и написал. Отдал Ульриху, говорю: «Вике отдай, а я щас подойду». А сам вышел на улицу, и побежал. Бегом побежал оттуда, Сень… Куда глаза глядят… Даже вроде плакал, помню, а может дождь шёл на улице…

– Так ты так и не улетел что ли? – просил Кацман, не в состоянии осмыслить услышанное и уложить эту невероятную историю в рамки своей простенькой жизненной философии, вмещающейся всего в два слова: «умей устраиваться».

– Не улетел, Сень… – Тихон, казалось, и сам не мог поверить в то, что эта история и вправду случилась с ним. – Что я мог ей дать? Стать лишней обузой? Да и не для меня такая жизнь, Сеня. Я ж бродяга… Я не умею жить в витрине.

Кацман разлил остатки самогона по стаканам и пригорюнился. Тихон замолчал и впал в своё обычное состояние отрешенности. И только дешёвые механические часы на его руке тикали как и прежде размеренно и ритмично.

***

…Унылый и густой звук «балды» вспугнул крыс пригревшихся на одеяле. Пустив клубы пара, Кацман с трудом прогнал липкую дрёму и присел. Вставать не хотелось. Отряд, гремя табуретками и башмаками, собирался в столовую.

– Блин! Козья порода! Иди сюда!

Услужливый, с блуждающим взглядом шнырь нарисовался, как джин из бутылки.

– Возьми банку, притащишь птюху и кашу. Скажи Тихоне, чтобы чеплак вскипятил. – Кацман протянул ему лошпарь чая и снова откинулся на остывшую подушку. Очередное утро, не сулящее никаких перемен, началось. «Ну и небылица же мне приснилась» – подумал Кацман, на минутку нырнув обратно в тёплую дрёму, и не открывая глаз, вдруг тихонько напел сам себе: «метеорами на землю счастье падает в ночи…»