Текст книги "СЕРДЦА ЛИМОННЫХ КАНАРЕЕК"

1.

«За окном траурная вуаль веток. Над домами хмурые недвижные тучи. Тусклый свет едва разбавляет сумрак комнаты. Что ж, подумала я, уже не лето. Я читала, сидя на подоконнике, как вдруг налетел ветер, задрожал карниз и по серому небу поплыли золотые дырки. К полудню они раскололись шире, разошлись белокрылыми колодцами, открыв бездны лазури, и во дворы пришло солнце. И когда к вечеру ветер стих, и редкие сухие листья перестали дрожать на ветках, на краю города встала клубящаяся гора облаков, словно скульптура всклокоченной курицы. Заходящее солнце окрасило громаду в молочно-розовый цвет, затем в тревожно-лиловый, а позже, оттеснив прежние оттенки выше к звёздам, контур облака стал фиалковым.

Я выбежала из дома в распахнутом пальто и темнеющими переулками побежала наверх, к тому магазину, где они выставили в витрину манекен. Он такой древний, что они решили смешнее будет вообще его не одевать. Он – мужчина с аккуратной пластмассовой стрижкой, сидящий с прямой спиной в ярком квадрате стекла. На скулах пластик потрескался, бледные губы в тон с телом, лишь брови подкрашены. И в глазах – блёклая голубая краска с точкой, которая тоже совсем скоро отколупнется.

Пока добралась до вершины холма, я взмокла и стала пунцовой. Он чувствует, когда я приближаюсь. Он статный, так уверенно сидит, что его не пожалеешь. Наоборот, это я прихожу к нему, когда меня надо пожалеть. Приду и брожу перед витриной туда-сюда. Мимо его голубых с косточкой глаз. Потом стою рядом. Он – единственный безусый мужчина, которого я люблю, и он следит, чтобы меня не ругали и не прогоняли оттуда. Предупреждает – «Уходи! Уходи!». И точно, только фонари зажгут, я побреду от магазина, как слышу, дверь там открылась и в спину мне лают… «Не по Правилам! Не по Правилам!»… Хорошо хоть темнеет не по их Правилам…»

Обвинитель закрыл тетрадь и показал её присутствующим, подняв над головой.

– Разве не удивительно, что изъятый дневник дает нам втрое больше информации, чем все попытки поговорить с воспитанницами человеческим языком? Написан сей опус как раз нашей милой свидетельницей, девочкой-молчуньей, – он указал рукой. – Благодаря науке-медицине, мы знаем, что ей восемнадцать лет, и она так запугана своими дядьками-усачами, что не может тут рта раскрыть и ответить на самые простые вопросы.

Он взял паузу. Видимо, устал биться. Подошел к креслам присяжных, налил воды, не спеша выпил и аутнул пластик.

– «Золотые дырки…», «…пока добралась до своего пластмассового мужчины – я вся взмокла и раскраснелась», – обиженно, не глядя в текст, процитировал он нараспев.

В зале раздались смешки.

– Речь, безусловно, идет о первых пубертатных переживаниях, о табуированном до неадекватности сексуальном влечении. Кто растет? – утерев губы платком, он указал на румяную от смущения девушку. – Растет, как сейчас принято говорить, «заточка». Особь, путем самоограничения моделирующая тупиковую генетическую нить. Можно ли это остановить? Боюсь, нет. Это надо было делать гораздо раньше. Впрочем, заключения экспертов, как обычно, томов, наверное, шесть – прилагаются. А у меня, пожалуй, всё!

Он пошел на свое место и вдруг звонко хлопнул себя по лбу.

– Ах, да! Чуть не забыл. Вам, друзья, – обернулся он на присяжных, выделил среди прочих пухленькую даму с круглым лицом и подытожил в её адрес. – Вам выпала великая честь оправдать членов этой секты в сорок девятый раз. Так вот: не смущайтесь и сделайте это!

В зале вновь раздался смех, и судья подняла ладонь над кафедрой. Метнув взгляд на этот миролюбивый жест, обвинитель изобразил на лице досаду, повернулся к заседателям спиной и тоже потряс пятерней в воздухе.

– Всем удачи! Встретимся на следующем процессе!

Сдернув с барьера пиджак, он закинул его на плечо, и через несколько секунд наглый перекрест его подтяжек исчез в проходе. Все взоры устремились на присяжных.

2.

– И ты, Маня, и ты, Марк – вы услышите от меня Историю всего один раз. Что запомните, то запомните. Ничего не запомните, тоже не страшно. Был бы интерес. Мы хотели, чтобы это произошло попозже, но не выйдет. Или сегодня, или… Вы как?

Маня посмотрела на Марка. Тот почесал нос и кивнул. Девочка, оправила малиновую кофту и приготовилась слушать.

Сутулый от непомерного роста человек, обладатель скрученных в две серебряные пики усов, глянул на взрослых. Родители, маячившие у входа с детской одеждой в руках, потоптавшись, вышли в прихожую и прикрыли дверь. На паркете остался узкий лоскут света, но когда дверь сильно дернули, тень его стиснула. Усач отвернулся, костлявыми пальцами оперся о подоконник и приблизил лицо к стеклу. В свете прожектора заправленная рубашка вздыбилась на загривке зеленым неоновым айсбергом и морозно заискрилась. Он посмотрел сначала в один, затем в другой конец улицы. На перекрестках мерно дышали синим светом веб-окна. Меж домами выл ветер. Городские кварталы были чужды усачу. Он привык жить на окраине, у реки.

Марк заерзал на стуле. Чтобы не выдать волнения перед девочкой, (он был на год старше), он стал рассматривать стену. Два бра освещали жёлтые c песочным рисунком обои. Под потолком попискивал и мигал алым огоньком прибор дающий тепло. Наконец, не оборачиваясь, высокий дядька заговорил.

– Это случилось без малого семьдесят лет назад, когда почти все люди на земле заболели необычной болезнью. Эпидемия началась с диктора радиостанции. Его фамилия не имеет значения. В силу обстоятельств, денежной, положим, нужды – он много работал, и работал совершенно на износ. Четырежды в неделю вел ночное шоу, будучи там одновременно и редактором, и режиссером, и тэдэ, и тэпэ.

Рассказчик развернулся, сел на подоконник и, вытянув длиннющие ноги в узких брюках, скрестил на паркете парадные туфли.

– Четыре часа подряд, с двух пополуночи до шести утра, диктор принимал звонки слушателей, беседовал с ними, по просьбе дозвонившихся ставил в эфир музыку – и все один. В офисе с ним дежурили ночью только инженер и охранник. И вот где-то после года работы в таком режиме, (плюс воздействие всевозможных ядовитых напитков), ближе к утру очередной бессонной вахты, он обнаружил, что стал слышать в своей голове мысли другого человека.

Поначалу он не испугался. Чтобы довести программу до конца, он принял еще коньяка, по дороге домой, в такси, увеличил дозу еще и, придя домой, сразу заснул. Проснулся только к семи вечера. Была зима. И было уже темно, когда он проснулся. Не зажигая свет, он сидел на кровати у себя в квартирке и пытался разобраться в ощущениях – к привычному похмелью добавилось что-то еще, но только он не мог понять, что именно. С этого момента несчастный и стал невольно прислушиваться и регистрировать возникающие в сознании чужие фразы.

Как утверждали медики, данный психический процесс – «прислушивания» – и явился отправной точкой для распространения по планете доселе неизвестного науке экстерорецепцивного вируса и последующей катастрофы.

«– Семечки, да семечки,… а чего не семенки?»

Такова была первая фраза, которую он запомнил, еще не записывая. Запомнил он её, потому что она заходила ему в голову несколько раз и звучала, по его словам, «ритмично». Он уверял, что её можно было напевать на мотив «Валенки, да валенки». Вероятнее всего, утверждал он позже, автор этой фразы выполнял какую-то монотонную работу: что-то убирал, мел метлой или стругал рубанком. Работал и бубнил про себя. Тут надо сделать пояснение, что первый инфицированный очень быстро пришел к выводу, что слышит мысли одного и того же человека. Он стал называть его Автором, что впоследствии было признано удобным всеми специалистами. Гораздо больше споров вызвало то, каким словом следует называть сам факт обнаружения чужой мысли, ведь вскоре выяснилось, что одни инфицированные её слышат, как наш диктор, а другие видят, то есть, «читают», и поэтому, например, установить ритм, мотив или интонацию перехваченной фразы не могут. Ученые решили пользоваться термином «регистрация», а в народ ушло жаргонное словечко «цепануть», которое тоже не настаивало на определенном типе восприятия – ни на визуальном, ни на акустическом. Я «цепанул», она «цепанула», мы «цепанули».

Утром, еле отработав следующую вахту, допустив немыслимое даже для ночного эфира количество оговорок, наш диктор поехал на прием к психиатру. Откуда-то он знал, что шизофреники тоже слышат голоса, и это знание страшно его пугало. Он надеялся и молил Всевышнего, чтобы в его случае это оказалось какой-нибудь странной «белой горячкой» – приступом алкогольных галлюцинаций, хотя отдавал себе отчет, что на спасительный диагноз рассчитывать не стоит – пил он все-таки не очень сильно и до беспамятства еще ни разу не напивался. А последней его надеждой была химия – а именно, возможный галлюциногенный эффект от смешивания энергетических напитков, спиртного и таблеток от головной боли, вкупе с хроническим недосыпом.

Профессор, к которому он попал на прием, был готов разделить эту точку зрения, диагностировав к тому же гипервозбудимость на фоне переутомления. Впрочем, на всякий случай он предложил посетителю пройти полное неврологическое обследование и к своему удивлению немедленно получил согласие. Для верности он напомнил, что это мероприятие платное и отнюдь недешевое, но пациент в панике попросил немедля уложить его в стационар.

И все стало потихоньку проясняться.

Уже три часа спустя на свет появилась первая записанная диктором «чужая» мысль. Она его поразила. Своей бессмысленностью и внедренностью в некий совершенно непонятный ему контекст. Он растолкал соседа по палате, истерически потребовал найти ему ручку и успокоился только, когда все записал. Ручку он вернуть отказался, и сосед пожаловался на него дежурной сестре, заявив, что «не желает лежать рядом с психом». Звезде радиоэфира вкололи успокоительное и по настоятельной просьбе опять вызвали профессора. Тот был еще в клинике, пришел, и они переговорили прямо в палате, в результате чего профессор, повидавший на своем веку всякого, немного растерялся. С одной стороны симптомы были классическими, а с другой – его поражала открытость, любознательность и крайняя заинтересованность пациента в своем лечении.

– Делайте что хотите, доктор, – говорил диктор. – Я вам полностью доверяю. Очень уж не хочется сойти с ума. Готов докладывать обо всех своих наблюдениях, или готов заткнуться и молчать, что прикажете.

– Ну, зачем же молчать? Нет-нет. Докладывайте.

– Тогда, вот, сразу, – пациент сосредоточился на череде фактов, пытаясь прозреть связь между ними. – Вот вам моя версия. Э-э… Я когда работаю, когда работаю… я сижу в наушниках, так?

– Так, – согласился профессор.

– И иногда, иногда, те, с кем я говорю – идут с помехами. Звук. Связь некачественная, и даже крутые наушники не помогают. Бывает сип, шип, всякая грязь бывает. Я вытягиваю высокие частоты по максимуму, но иногда, иногда – ничего не расслышишь все равно. Вот. А бывает, – тут диктор на секунду замер всем телом и побледнел.

– Что? – спросил профессор.

– Нет. Показалось. Ничего. Да. А бывает, что я не слышу ничего в наушниках, потому что там – на той стороне, где позвонивший – там молчат, понимаете? Ну, например, стесняется человек. Или, скорее всего, ребенок прозвонил и испугался…. Вы понимаете?

– Да.

– И вот когда я пытался тут проанализировать… – Есть! – вдруг вскрикнул он, оборвав рассказ, и судорожно схватил с тумбочки ручку. – «На хоккей пойти»! – вот оно опять!! Записывать?

Больной подался вперед, дыхание его участилось, и он с вытаращенными глазами, с мольбой уставился на врача, всем видом заклиная того сказать «да».

– Конечно, конечно. Записывайте, – разрешил профессор.

– Пишу! «На хок-кей что ли пой-ти», вопросительный знак, – по слогам продиктовал себе больной и печатными буквами нанес эту надпись на поля спортивной газеты. – Мне, кстати, понадобится тогда нормальный блокнот. Чтобы я мог все систематизировать. Это ж я случайно сообразил, и вот газета попалась, – объяснил он.

– Конечно, блокнот я вам принесу. А вопросительный знак – вы услышали словами?

– В смысле? – пациент перевел безумный взгляд на свежие каракули и обратно на врача.

– Вы сейчас диктовали себе надпись из семи слов, а записали пять и поставили знак препинания. Тут нет расхождений? – уточнил профессор.

– Нет. Я слышал вопросительную интонацию, доктор. Я не этот. Звучало так: «На хоккей что ли пойти?» – Так звучало. Пять слов с вопросительной интонацией. Я лишнего записывать не буду.

– Ну и молодец. Любите хоккей?

– Я?

– Да.

– Не знаю. Нет. В детстве ходил куда-то с отцом. Но последние лет десять вообще не вспоминаю о нем.

– Об отце?

– О хоккее. Не хожу, не смотрю, не болею. Может, я пока продолжу, пока он молчит?

Профессор угодливо прекратил задавать вопросы, да-да, мол, прошу.

– Так, значит… – диктор трясущейся рукой пригладил сальные волосы, и опять попытался сосредоточиться на цепочке фактов. – Значит, звонки, да? Иногда я, значит, не слышу тех, кто говорит. Вы поняли. Ну, и я вынужден там… шутить, или говорить, что связь прервалась, и так далее. Вот и ТОГДА такой же момент был, в ТОТ день. Ночью. Часа четыре, или пять утра было …. И вот вижу я на мониторе, кто-то звонит, ну, а на музыке не успел проверить – есть контакт или нет, и включаю человека в эфир. А там тишина. Но я чувствую, что с той кто-то стороны есть. Дышит кто-то. Я говорю – давайте, или будем говорить, или я беру следующий звонок. Пауза тянется, и я хочу уже переключить, как вдруг мне вроде бы ответили. Вроде – «простите, простите, пожалуйста…». Я говорю – что? Повторите, мол, громче?! – А мне в ответ опять, типа, «нет, простите, не могу». И трубку положили. Ну, я веду себе эфир дальше, а голос этот вроде остался, понимаете? Один раз еще – «Прости, друг, не хотел», еще потом какие-то вздохи, охи пошли. Ну, я тогда все свалил на усталость. А потом слышу, этот чужой голос опять говорит – «Все – давай спать, что было, то было» – Я не уверен, что он именно так сказал, но типа того…. Глюк такой, понимаете? Я, в общем, опять не среагировал, прибавил немного себе вискаря, и потихоньку-помаленьку довел дело до смены. Пришли новости, я попрощался, а в такси вмазал еще немного. Пришел, бухнулся спать, и уже только вечером проснулся. И вот понимаю, что в полусне, ворочаясь – я тот голос опять слышу. Что именно не помню. Но что-то спокойное. А потом, кофейку выпил, стакан, другой и вдруг, бац! – «Семечки, да семечки» начались, и каждые десять минут, три часа … Я еле до эфира дотерпел. И во время эфира лезла какая-то ахинея. Но там я за своим текстом слежу, поэтому ничего не запомнил. А сегодня утром всё уже стало очень четко слышно. Вот я тут записал, предыдущую реплику. Она не первая сегодня, но она какая-то совсем ненормальная.

Он протянул доктору газету, на полях которой профессор прочитал следующее.

«Ты могла бы есть меня, Инга Леонидовна. Гляди-ка, сколько бу-бу-бу! – она просто может есть меня ложкой как вишневый мусс…. И больно не будет… ешь еще, ешь еще, еще ешь …»

– Никакой Инги Леонидовны, вы, надо полагать, не знаете? – спросил врач.

– Нет, разумеется!.. А вывод у меня, знаете, какой, профессор?

– Да, очень интересно. Какой?

– Я думаю, что перенапряг у себя какой-то там отдел мозга. Видать, в нем чего-то замкнуло, и он стал работать на одной частоте с тем, кто звонил. Как радиоприемник. Возможно такое?

Профессор подумал немного и согласился.

– Науке, – сказал он. – Известны и ещё более загадочные случаи. Люди вдруг настраиваются на волну совсем другой эпохи, другого языка – и мозг им исправно передает весьма качественную и убедительную информацию, о которой они и слыхом раньше не слыхивали. И не могли. Но из-за того, что проверить, откуда идет сигнал, невозможно, у нас, у врачей, возникает соблазн приписать авторство каким-то удаленным отделам мозга самого пациента. И я очень даже рад, что у нас с вами появился шанс провести серьезное исследование этого феномена и ответить, наконец, на вопрос об авторстве однозначно.

На этом они пожали друг другу руки и разошлись. Вернее, ушел профессор, с обещанием прислать блокнот. А заболевший диктор, приободрившись и заложив руки за голову, стал, лежа на кровати, ждать новых сообщений.

3.

Изнемогаю я. Ну что у меня за принцип такой тупой?! Почему я даже в мыслях неудачу не допускаю? И чтоб никаких соперников! Может я деспот?! В каждой женщине чувствую угрозу своей власти. Они ж теперь не такие.

– Не какие?                                                                   Неподчиненные. Непослушные. Своенравные. Сами выбирают. Гулящие.

– Ну, брат, ты провел линию. Неподчиненные, значит, гулящие. Где ты гулящих-то видел?

В кино полно…. В журналах.                                                       – Ты лично знаком?      Короче, бред. Это как Троекур паразитов боится, которые везде. Над ним смеешься, а сам такой же. Сам посмотри. В твоей жизни ни одной, н-и о-д-н-о-й гулящей не встречалось. Все кто тебе нравился, все скромницы, чистюли, щебечут по-воробьиному, а ты их пантерами хищными выставляешь. Ну, жена, положим, тебя разлюбила, но это когда было-то! «Сон разума порождает чудовищ» – это, брат, про тебя сказано.

Гойя. У него, кстати, на картине «Маха» – хищная.

– Тьфу на тебя! Не хочу даже продолжать… А может, тебе просто нравятся хищные?

Нет.

– А, похоже, в точку.                                                             Ничего не в точку. Просто я боюсь. А вдруг ей не нужен никто? Вдруг я – не нужен. И решится всё в один миг, когда она на меня посмотрит. Никто же не знает, почему один интересен другому, и можно ли как-нибудь на это повлиять… Нет, нельзя. Уловки лишь оттолкнут её навсегда.… Зачем мне такую явили?.. Какая у неё переносица хрупкая.

По фанере загромыхали кости с кольцом. «Гамма!» Дверь в кабинет распахнулась.

– Извините, Сергей Нильсович, там Троекуров вызывает. Вы зачем трубку сняли? Десять минут дозвониться не могу.

– Сейчас, – он сделал вид, что разгребает бумаги. Взял на колени портфель, раскрыл и стал запихивать туда какие-то папки. – Передайте, сейчас подойду, – косясь на Галину Петровну, повторил он, мысленно выталкивая её в коридор. – Сейчас иду!

– Да уж вместе пойдем. Он увидит, что я одна, опять орать начнет. Я-то причем?

– А что там такое? – его будто застукали за чем-то неприличным, в смущении он встал и прошел к шкафчику, где висел китель. – У меня на три записано.

– На сегодня по всем заседаниям «отбой» – у нас что-то вроде тревоги.

– Тревоги? Интересно.

– Очень, – согласилась статная и очкастая Гамма Петровна. – Потом расскажете, что за шухер, а я вам кофе принесу. Око за око, зуб за зуб, – добавила она, игриво тряхнув пышной как парик шевелюрой.

Но рассказать, что за шухер, он ей не смог. В самом начале заседания по столу передали лист, и все присутствующие, и он, разумеется, тоже, подписали «о не разглашении». Троекур представил всем гэбиста и попросил назвать свои должности и направление работы в министерстве.

– Майор Амзейен, специалист по психологической идентификации, начальник отдела, – поднялся Сергей Нильсович, и одновременно склонился, потому что к нему подвинули бумагу под роспись, так совпало.

– С фотороботами работаете? – спросил гэбист.

– С фотороботами, с описаниями и на месте преступления. По разным исходным.

– Его задача создать психологический портрет, – пояснил Троекур. – Обычно пресс-служба просит. А еще Сергей Нильсович у нас преподает и фильмы консультирует.

Коллеги заулыбались.

– А с телефонными записями кто-нибудь имел дело? Угрозы, шантаж, похитители – по голосу кто-нибудь портрет может создать?

Майор поднял руку.

– У меня в отделе девушка этим занимается. Моя выпускница. Так что, в общем, это мой профиль.

– Все свободны, товарищи, – объявил гэбист. – Майор пусть останется, и пригласите к нам эту девушку. Вас будут задействовать по мере необходимости. Спасибо.

– Кино, наверное, запускают новое, – шепнул уходя Запольный и шутливо-сочувственно сдавил бока майору. – Держись, Серега!

Троекуров попросил секретаря вызвать Стойцеву. Вика прибежала, хлопотно представилась, подписала бумажку и плюхнулась на стул. Кабинетное эхо усиливало звук её коротких ритмичных выдохов – ивых, ивых, ивых – будто воздушный шарик надувает. Запыхалась.

– Ну. К делу, – сказал гэбист, поставил на стол узкую кожаную сумку и выудил из неё сшитую пачку бумаг с красным кодом на обложке. – Значится так. Три недели назад органами был зафиксирован инцидент с потенциально-террористической окраской. Речь идет о том, что обнаружили редкое психическое заболевание, которое передается от человека к человеку. События приняли, значится, следующий оборот – на сегодня мы имеем четыре сотни инфицированных людей и через неделю их количество может утроиться. Вот. И еще. Несмотря на то, что пока вирус лечению не поддается, для здоровья он практически безвреден и влияет только на психическое состояние.

– Эпидемия? – тихо спросила Стойцова, перестав надувать комнату.

– Пока что нет. Короче. Вот вам двадцать страниц текста для изучения. Ознакомьтесь, посовещайтесь и скажите мне и вот генералу, что потребуется для работы. А мы поможем перевезти все необходимое к нам в контору. Работать будем там.

Троекуров потянулся рукой к папке, но гэбист накрыл её ладонью.

– Вам товарищ генерал, лучше не читать, – отказал он хозяину кабинета. – Меньше шансов заразиться. Не советую, честно.

Троекуров побагровел до кончиков ушей, но руку от папки убрал. Амзейен с Викторией переглянулись.

– А, простите, в чем именно…. Какие симптомы у тех, кто заболел? – спросил майор, понимая, что обязан вступиться за подчиненную.

– Прочтите, – гэбист запустил папку по лакированному столу. – Первая страница – как раз предупреждение и краткая клиническая картина болезни. Это еще не заразно.

Амзейен открыл папку и пробежал глазами по выделенному жирным шрифтом заглавию. «Внимание! Чтение последующих страниц может вызвать непроизвольное…» Прикрыл.

– Дело в том, что Викторию лучше не задействовать, если есть какая-то угроза… – сказал он. – Она у нас беременная на ранних сроках. Вика просто выполняет поручения и пишет диплом под моим руководством. Голосовая идентификация, в общем-то, моя работа, она ничуть не… она просто помогает. Может, оставим её тут, в министерстве, пусть меня замещает?

Он посмотрел на Троекурова, взглядом призывая генерала к действию. Троекур снова покраснел. «Не лучший день у него сегодня», – отметил про себя майор, но взгляд не убрал. Гэбист оказался сообразительнее.

– Что ж, вовремя, – произнес он спокойно. – Идите, лейтенант. Если ваша помощь понадобится, мы вас позовем. Идите.

Вика встала, но ждала команды Троекурова.

– Да иди уже, Стойцева, – процедил генерал и вдогонку рявкнул. – И впредь докладывайте мне о своих планах!

– Честно говоря, Аркадий Павлович, мы скоро, возможно, всех ваших сотрудников задействуем. И вообще всех военнообязанных – беременный, небеременный, побоку, – утешил гэбист генерала. – А сегодня, нехай гуляет! И, кстати, первую страницу вы тоже можете прочесть, если есть желание.

Он продемонстрировал краешек прозрачного файла с одиноким листком и, склонив голову набок, состроил забавную гримасу как на рекламном плакате спагетти – попробуете? В ответ Троекур заново начал наливаться порфиром, но тут Амзейен, который уже пробежал весь текст, кивнул ему, что «можно».

– Ну, давай, гляну… – крякнул начальник, и откинулся в кресле, держа листок под дальнозоркий прицел.

                              4.

– Чимбосы! Чимбосы! Лакшми идет!

– Лакшми летит! Тридцать метров!

– Может, не будем, мальчики?!

– Стыд усачам! Кто не с нами – все равно тупите! Не ржать! Всё, чимбосы!

Аудитория стихла, каждый притворился занятым. Столики медленно заскользили по часовой стрелке, а учительская кафедра поплыла к дверям, за которыми уже возник силуэт историка.

Створки разошлись и снова слиплись. Вошедший с порога толкнул ногой кафедру и перешагнул на борт. У каждого свой стиль.

– Прошу прощения за задержку, – сказал историк, усаживаясь в кресло, и экран над ним ожил. – Постараемся наверстать упущенное. Итак, мы говорили о Наполеоне Бонапарте и пытались определить условный ряд исторических персонажей, в котором этому властителю и полководцу нашлось бы место. В противном случае нам придется признать Корсиканца фигурой «из ряда вон выходящей», – он поднял глаза. – Какие есть предложения?

– Македонский, Цезарь, Кромвель, Петр Первый Романов, Гитлер и Сорни´, – протрубил басом студент из успевающих.

– Обратите внимание, Гитлер и Сорни не участвовали в сражениях, – историк встал и прошелся вокруг стола, кафедра имела удобный уступ по периметру специально для таких прогулок. – Что касается Сорни, то он также никогда не управлял государством, и кроме спутников связи ничего не захватывал. Впрочем, готов принять соображения в защиту вашей версии, а потом выслушаем оппонентов.

– А может, сразу выслушаем правильную версию? Быстрее будет, – предложил кто-то.

– Правильной версии нет, – присев на краешек стола, он убрал руки назад для упора. – «Экспериментальная история» – это игра концепций, выстраиваемых на основе доступных пониманию фактов. В отличие от курса «Объективной истории»…

Над головами студентов тут и там возникло фиолетовое свечение.

– Что именно вам разъяснить? – раздраженный, что его прервали, историк, не дожидаясь ответа, развернулся к панели. На экране как раз появилось и замигало словосочетание «доступных пониманию». – Опять – двадцать пять! – всплеснул он руками, но в следующую секунду овладел собой и ощупал кончики напомаженных усов. – Ладно, отвлечемся от Наполеона. У кого был зеленый? Кто расскажет нам про «доступные пониманию факты»?

У стены поднялась рука.

– Уля, давай.

Столик, купол которого светился изумрудным цветом, приплыл в центр класса. Девушка с открытым до ямочки затылком и каре из блестящих металлических волос, откинула парту и встала вполоборота к учителю, опершись коленкой о сиденье. Уля была очень хорошенькая, стройная и, что особенно приятно, вела себя всегда естественно и дружелюбно. Она выступала, активно жестикулируя и перемещаясь на своей белой трибуне от одного студента к другому, и висящая на пальцах ноги перламутровая тапочка-вьетнамка то и дело хлопала её по розовой пятке. Историк невольно залюбовался и потерял нить её разъяснений.

– Вот, – Уля повернулась к учителю. – «Доступно», они уже понимают, Лакша Матвеевич. Например, «я – доступна». А понимание, это согласие. Я – доступна, и я – согласна. Если и Вы согласны – то мы понимаем друг друга.

Она смотрела на него серыми глазами, зрачки её расширялись. Он хотел что-то возразить, поправить её, но как-то поплыл – отдельно от кафедры, сам по себе. Глаза, пухлые губы, розовая пятка, и майка-стрейч, в которых девочки так любят щеголять на занятиях…. Зачем поправлять, когда и такое объяснение…

В аудитории раздался одобрительный гул. Громче, громче.

Уля, которая, вроде бы, умолкла, вдруг необъяснимо приоткрыла рот и медленно покачала внутри языком.

– Браво, Лакши Матвеич! – крикнул кто-то. – Восемьдесят шесть процентов! Дави еще!

Раздались аплодисменты.

«Что за черт?» Историк отрезвел и мысленно оглядел свою фигуру. «Что? Где?» Не выдержал, посмотрел за спину. На экране качается фрагмент портрета Наполеона – выпуклый взгляд, золотой венок. Если бы учительская кафедра могла пульсировать в ответ на замешательство педагога, как это было устроено в партах студентов – она бы уже сияла гелиотропом.

– Прошу прощения, – поднял он руку, пробуя успокоить нарастающий вой. – Если я в чем-то ошибся, то прошу подсказки! – Уля, иди в круг, спасибо.

Девушка села, но как-то неуклюже – тапочек ударился ребром о ножку кресла и слетел, она за ним полезла, уронив голову и все туловище меж колен, нашарила, а когда стала выпрямляться, юбка у нее задралась. Историк отвернулся. Новая волна улюлюканья и визга отверзла ему очи на происходящее. Он все понял. «Ублюдки!! Недочеловеки!! Как же им…!?» Ярость на вдохе ударила в голову. Но вспышки не последовало. Пока студенты громко считали проценты, продолжая хлопать в его адрес, он боковым зрением заметил, как в такт сбившемуся дыханию шевелятся стрелки усов. Прикрыл глаза.

Издалека, с высоких гор, он с детства не видел таких вершин – сияющих снежных пиков, из лазурных высей вмерзшего в космос кислорода неслась к нему ледяная лавина. Пылающие лоб и щеки ощутили дыхание исцеляющего холода. Осталось лишь отпустить гнев навстречу. Два потока еще шли друг сквозь друга, когда он снова открыл глаза.

Перешел за кафедру, сел.

– Покажете мне? – спросил он, вибрируя боками.

В аудитории стало тихо. Одна только девочка еще шипела – «я же вам говорила, не надо, мальчики…» Кто-то хмыкнул.

– Пожалуйста. Это ведь не требует большого мужества – скиньте без подписи на панель, или мне в стол… Я жду.

Класс продолжал неспешно кружиться в режиме «урок».

– Да остановитесь вы, наконец?! – крикнул историк.

Парты перестали крутиться, и над половиной из них заалели предупреждения. «Кричать нельзя – могут пожаловаться». Да плевать на Правила!

– Вы меня протестировали, да? На что? На половое влечение? – спрыгнув с бортика кафедры, он пошел к ученикам. (Нарушение – по полу ходить не рекомендуется). Ближайшие к нему парты тут же закрылись стеклянными скорлупками.

– Давайте, делитесь – как это выглядит! Сколько я там набрал?

– Это не запрещено! – вякнули за спиной.

– А я разве что-то запрещаю?! – развернулся Лакша. – Я просто прошу открыть технологию, вы же знаете, в гаджетах я не сильно подкованный. Мне интересно.

– Вы сердитесь! – обвинили его из ближайшей скорлупки.

Лакша Матвеевич вплотную приблизился к стеклу. Внутри защитной капсулы съежилась чья-то тень, а поверх, подсвеченное сигнальной лампой отражение самого Лакши – капельки пота на носу, горящие глаза и черная лента усов поперек лица.

– Всё у вас на столе уже, – сказал знакомый бас. – Мы скинули. Можете смотреть.

Историк вернулся за стол, перелистнул тему урока и увидел сдвоенную визитку: на одной стороне ярлычок с мордочкой Ули, на другом – он. «САТ Медикал Сервис предупреждает г-жу Улю Сальмину о возможной агрессии со стороны особи мужского пола г-на Лакши Б. По шкале возбуждение – 94 процента за пределами контроля. Рекомендация – сношение по согласию. ВАЖНО! У г-жи Сальмины овуляция. Введите запрос на ДНК-файл г-на Лакши. Пароль партнера: ….».

– Химический анализ воздуха, – пояснил кто-то. – Всем девочкам такие раздают.

Лакша кивнул – понимаю. Взял салфетку и вытер пот на носу. Аутнул.