Текст книги "СЕРДЦА ЛИМОННЫХ КАНАРЕЕК"

– Продолжим урок? – спросил он.

– Мы вам всегда про себя рассказываем, а вы про себя никогда, – выступила Уля. – Это не по Правилам! Мы решили, что имеем право что-то о вас узнать.

– И что ты узнала нового? – спросил он. – Что меня к тебе тянет? Интуиции не доверяешь?

Скорлупки засветились фиолетом. «Не знают слова интуиция, совсем уже….»

                              5.

«Останься со мною, останься навек, еще на минуту останься со мной. Уходит, уходит, уходит, ушла! Ужасно, ужасно, ужасно – тоска... В домах великанах, в подъездных хребтах, на лестницах светлых и в темных дворах,… горячую пудру осыпала с ног… – уфф-ф… – пшшь… – сё…»

Так выглядело типичное зарегистрированное сообщение.

Не прошло и суток с момента создания в Службе Безопасности рабочей группы, как специалисты – психологи, лингвисты, криминалисты – получили в свое распоряжение около двадцати листов с подобными текстами. Общее их количество равнялось семистам единицам, и все они представляли собой сгруппированные в одну или несколько фраз мысли Автора. Самое короткое за номером 412.0216:36 – состояло всего из двух букв, но было однозначно интерпретировано экспертами как вопросительное предложение «А я?».

Профессор, открывший этот необыкновенный вирус, был неприятно удивлен активностью спецслужб. Со дня, когда в клинику обратился несчастный диктор, прошло всего две недели, и далеко не сразу он понял, что болезнь заразна. По его мнению, чем меньше людей знали бы о вирусе, тем дольше можно было бы проводить исследования без боязни превысить эпидемиологический порог. Но, увы, что-то пошло не так. Уже через неделю профессора вызвали для консультаций на Лубянку, где водили подземными коридорами и задавали невероятно глупые вопросы о заграничных контактах, и даже заставили пройти по этому поводу детектор лжи. Затем туда же, дважды и с той же целью возили первого инфицированного. А немногим позже всю клинику и институт перевели на карантин. И только накануне высадки десанта криминалистов доктору, наконец, сообщили, что в распространении вируса подозревают неких заграничных агентов, и что речь идет об угрозе государству.

– Да чего ж тут страшного? – недоумевал профессор. – Какая угроза? У нас все сотрудники почти заразились, восемьдесят человек, и ничего – ходят по этажам, смеются, обмениваются новыми фразами. Совершенно безобидный процесс! Первый день немного неуютно, по себе знаю, но если не проводить операций и не управлять автомобилем – то и последствий никаких. Любое снотворное действует. А если совпасть с зоной молчания, можно отлично высыпаться, автор же тоже человек, тоже спит!

Но к его аргументам не прислушались. Позже профессор, впрочем, как и все инфицированные, узнали, откуда взялась такая спешка, но в те февральские дни обстановка в клинике стояла почти военная и на праздные вопросы никто отвечать не собирался.

Дважды в день – в десять утра и в шесть вечера проходили полуторачасовые «штурмы». В небольшом зальчике лектория, у доски, один из старших офицеров-оперативников выдвигал очередную версию, и затем эксперты, представляющие разные ведомства и направления криминалистики, совместными усилиями ее разрабатывали. Если версию признавали уместной – назначался ответственный за её дальнейшую разработку, который набирал себе помощников. Вскоре сформировали четыре основных группы.

Первый коллектив был самым закрытым и разрабатывал вариант «биодиверсии нового поколения». Тут, наверное, и объяснять ничего не надо. Здесь были в основном аналитики ГРУ и представители других военных ведомств.

Во второй группе поиски Автора велись среди оппозиции – то есть, речь шла тоже о диверсии, но уже со стороны пятой колонны.

В третьей, самой малочисленной группе, искали причину «случайного сбоя» в психике и биографии первого инфицированного. Специалисты проверяли, а не транслирует ли всю эту белиберду сам несчастный радиоведущий. То есть, не Автор ли он сам. С ним работали лучшие психоневрологи, гипнотизеры и штатные экстрасенсы. Проводились различные, иногда даже жестокие, эксперименты. Пока в этом направлении подвижек у оперативников не было.

Четвертая команда по штату сотрудников была, напротив, самой раздутой. Здесь, пользуясь всевозможными картами и справочниками, поквадратно прочесывали территорию России и сопредельных ей государств на предмет совпадения с ориентирами в текстах Автора. Следует отметить, что на пути сыщиков неожиданной помехой оказалась детализация полученных телефонных звонков. В идеале расшифровка могла быстро сузить круг поисков, ведь в ту ночь, когда на радио звонил Автор, в базе данных АТС было зафиксировано всего семь соединений – четыре из Москвы и области, два из Санкт-Петербурга и по одному из Сыктывкара и Челябинска. Но адресаты были проверены и после ряда следственных мероприятий забракованы – Автор с указанных номеров не звонил и не мог звонить, даже чисто теоретически. Тем не менее, эти точки связи, а также города и районы, откуда на радиостанцию звонили чаще всего, находились сейчас под особым вниманием сыскарей. А вот среди медиков, входящих в эту группу, возобладало мнение, что звонка не было вовсе. Они считали, что процесс стал «транс-психическим» именно на стадии подготовки к звонку; другими словами, по их мнению, Автор вообще не набирал номер ни на каком конкретном телефонном аппарате, а соединение между Автором и радиоведущим было обеспечено не техникой, а именно психическим состоянием двух абонентов. А значит, искать Автора надо было только исходя из текстов его сообщений.

К четвертой группе был приписан и майор полиции Сергей Нильсович Амзейен, который, как и большинство имеющих доступ к распечаткам сообщений сотрудников, был инфицирован в первый же день. Феномен мгновенного заражения также активно исследовался врачами, но что касается полицейских-криминалистов, то сейчас их просили сосредоточиться исключительно на источнике первичного сигнала. Те же немногие, кто после ознакомления с текстами Автора не был инфицирован, помимо прочего, проходили дополнительные тесты и сдавали кучу анализов – в их организме искали особенности, вызывающие к этой болезни иммунитет.

Сергей Нильсович погрузился в новое задание. Любовь к милой незнакомке, которая волновала сердце нашего героя еще два дня назад, почти улетучилась. Майор был настолько обескуражен появлением в голове посторонних мыслей, что собственные внутренние монологи временно потеряли власть над его вниманием. Но вскоре…. Вскоре он сделал одно открытие, которое его чрезвычайно смутило, и о котором он пока не решался доложить кому-либо из коллег, так как не знал в какие слова облечь зародившееся предчувствие. Дело в том, что он стал воспринимать тексты Автора иначе, чем ранее. Стал узнавать ситуацию, в которой тот находился. И чем дольше прислушивался к звучанию чужого и до оторопи чуждого голоса, тем явственнее различал в этом звучании свои чувства! Неумолимо и неуловимо воля далекого Автора, бормочущего и напевающего все эти странные тексты, склонялась к действию, которому майор не переставал удивляться и в своём душевном укладе – безнадежно навязчивой и глупой мании длить всё, что напоминает о невозможном, но возможном свидании с Ней. Этот раскачивающий нутро ритм, будто тебя болтает в ванной игрушечным прибоем – его майор тоже узнавал, и невероятную рассеянность в паузах между мыслями, будто на весь день заколдован спетой с вечера колыбельной…

«Вот смотри, – говорил себе Сергей. – Вот эти его «семенки, да семенки» или «ешь ещё, ешь ещё, ешь…» – это же твои собственные поэмы ненормальные. Только что за тобой их никто не записывает, а так – один в один! Помнишь, очередь на маршрутку пропускал, чтобы Её дождаться? Стоял, и как Винни-Пух пыхтел: «Придёт, придёт, она придёт, и днем и ночью буду ждать, и в дождь, и в морось, и в туман – она придет, ты потерпи».

Сходство было очевидно. Более того, он обнаружил, как позабытая им влюбленность вернулась и захватила его с новой силой. Сергей даже поймал себя на мысли, что не прочь собрать и выпустить сборник, посвященный своим лирическим переживаниям, пусть бы и в одном экземпляре. Он мог не хуже, а даже интереснее и лучше…. Вот сегодня, например, утром все цепанули сообщение – «Грядет с шестого этажа! Сломали лифт – и молодцы, пусть ножки разомнет, ланета», все цепанули и бросились отсекать населенные пункты, ограниченные пятиэтажным строительством. Принялись поздравлять друг друга с серьезным продвижением. Кто-то там полез разбирать этимологию слова «ланета», а он один ходил вдоль окон и пробовал сочинить строчку, которая могла бы посоперничать со строчкой Автора. У него получалось так: «Из рукава лежит рука, дешевое пальто, и на коленях пальцы голубеют – под сенью вечера в забрызганном окне…» Вскоре его от этого занятия оторвали – руководство требовало к полудню скорректировать психологический портрет с учетом новой информации.

«Новой! А где ж её взять-то?» В девяти последних сообщениях ничего нового майор не обнаружил. Спорить, однако, было бесполезно, и он стал выдумывать. В отчет смог добавить одно предложение: «…возможно эротоман, сластолюбивый и развращенный человек, который ставит получаемое им удовольствие выше интересов окружающих». Прочитал и сморщился – домыслы и пустой формализм. Совсем не того надо искать, кто описан в бумаге. Он знал кого. Чувствовал, но описать не мог. Да и не хотел.

Объявили, что можно пойти посмотреть настроенный разведчиками экран со спутниковыми съемками местности. Распечатав «скорректированный» портрет, Амзейен спустился в холл.

6.

– Проходите-проходите, Лакша Матвеевич, я вас жду! – вскрикнул Зиновий.

Историк двинулся от дверей по длинной, не меньше десяти метров, ковровой дорожке, а директор школы встал из-за стола и направился к нему. Где-то посередине они встретились. Рукопожатие: глаза блестят, смотрит снизу вверх, с интересом, даже с некоторым восторгом.

– У меня будет предупреждение? – бесцеремонно спросил Лакша. – Я исчерпал лимит?

– Нет, не исчерпали, – по-прежнему любезно ответил Зиновий и указал на диваны. – Не исчерпали. Но у меня длинный разговор, Лакша Матвеевич, так что если у вас есть планы на ближайший час, полтора, то по правилам вы можете….

– Из школы надо выйти не позже девяти – вот все мои планы.

– На поезд?

Лакша кивнул.

На поезде из педсостава никто не ездил. Получив работу, все меняли местожительство таким образом, чтобы жить на вылете – километрах в двадцати-тридцати, а ему ехать сто семьдесят. Час на пригородном челноке. Вставать в шесть для многих просто неприемлемо.

– Я… э-эм – м…, – директор замекал. – Я хочу сообщить вам одну новость, которая мне кажется, обязательно вас заинтересует, – выдавил он, наконец, и достал успокоительную трубочку. – Я сказал «вас», имея в виду, не только вас, Лакша Матвеевич, но и всех, кто разделяет ваши убеждения, ваших единомышленников, – повторил он и засвистел, всасывая испарения эфирных масел.

– Усачей? – конкретизировал Лакша.

– Вы, наверное, предпочитаете называться «общиной», или «слушающими». Одним словом – «да». Вчера меня утвердили председателем жюри присяжных в Детском суде, вот, – выдохнул Зиновий. – На вашем процессе, – выдохнул он еще раз. – То есть, на процессе по делу воспитанников вашей общины. Пятидесятый процесс! И вы сами понимаете, что это такое будет.

– Пятидесятый процесс, – устало отозвался Лакша. – Вот что это будет.

– Пятидесятый! – повторил тот, ставя слишком много ударений.

Лакша Матвеевич замолчал. Конечно, он знал, что сорок девять оправдательных приговоров – обычная практика этих извращенцев. Лицемеры! Вытащили из Евангелия строчку «до семидежды семи», зафиксировали как юридический принцип и под этим соусом вернули смертную казнь и членовредительство. Стерилизуют, сшивают веки, удаляют голосовые связки, разлучают матерей с детьми – и не придерешься, чуть что, вопят: «Мы много лет прощали, много лет терпели!» А на деле ровно три года получается от первого процесса до приговора, и отстоять своё право – никакой возможности…

– Детей заберут? – всё же заговорил он.

– И не сомневайтесь.

– А когда он уже?.. – Лакша вынужден был встать и пройтись до кухонного уголка, голос его задрожал, как у женщины. – Скоро? – спросил он издалека, заряжая себе кофе и одновременно доставая из блока салфетки. – Вроде вчера только этот закончился.

– И, видите – сразу новый состав набрали. До следующего заседания всего две недели. И это будет безжалостное уничтожение. Разгром. Я, надо вам сказать, жесточайший отбор прошел, чего только не изображал из себя, как клоун. Думал, меня просто в жюри запишут, одним «из», а тут, видите, какое развитие! Я и мечтать не мог.

Лакша оглянулся на пузанчика, который вскочил и нервно подпрыгивал у диванов.

– Мечтали? А зачем вам?

Обычно он не ждал ответа на подобный вопрос, но сейчас ему захотелось понять Зиновия. Директору было восемьдесят пять и, несмотря на бодрый вид, он каждый год уверял комиссию, что ждет, не дождется второй пенсии. Дома у него была прекрасная двухъярусная оранжерея, в подвале которой он устроил соляную пещеру с кристаллами и с чем-то там еще, то ли с рыбками, то ли с птичками. Зачем ему в присяжные?

– Это долгий разговор, – ответил директор и, подойдя ближе, потянул Лакшу за пиджак обратно к диванам. Такая у него была кокетливая привычка – подойдет к учителю, или к ученику, и молча, улыбчиво тянет посекретничать в уголок. Появилась, говорят, после операции – директор и дамой успел побыть, два сезона. Сам Лакша его в женском образе не видел, только читал об этом в презентации школы. Временная смена пола считалась актуальной процедурой, и даже рекомендуемой – один полигендерный сезон медики настойчиво навязывали всем пожилым пациентам, через двадцать лет Лакше еще предстояло писать официальный отказ.

– Вы садитесь, – кивнул он Зиновию в сторону диванов. – Я рядом постою. Вам кофе зарядить?

– Лучше полоскание, троечку нажмите, – тот взглянув на часы. – Как раз пора.

Кухня выставила на поднос чашечку горького эспрессо и сдвоенный стакан для Зиновия – из одного пить, в другой сплевывать. Лакша перенес напитки на журнальный столик.

– Видите ли, друг мой, Лакша Матвеевич, – стал объяснять директор, прерываясь на полоскание. – Ужасно хочется сенсации. Я ведь парадоксалист, вы знаете. (вжи-вжи, вжи-вжи – буль) - Для меня этот процесс просто находка. Я ведь на вашей стороне, дружок, да-да. На стороне всех противников «гармонизации». Удивлены? (вжи-вжи, вжи-вжи – буль) – А откуда у меня в школе – экспериментальная история? Откуда ремесленные кружки? Сейчас торжествуют коннектинг и сплит-пластика, а у нас ни одного факультатива, заметили? Вот я сбегу на пенсию, и клянусь, на следующий день комиссия поменяет здесь профиль. Просто у меня статус, и они терпят.

– Ну, а в чем же тут сенсация, если приговор известен? – прервал его Лакша.

– А мы взорвем бомбу! – воскликнул Зиновий, чуть не поперхнувшись, потому что уже начал тянуть из стакана. – Кха-гха-кхе! Простите… Паровоз это, конечно, не остановит, но создаст тренд, вот увидите. Мы оба с вами историки и знаем механику – общество обожает кидаться из стороны в сторону, надо только символически наметить ему другой полюс и через определенный период времени маятник туда неизбежно качнется. Представляете фурор: все «за», а председатель жюри против? А у меня два голоса!

– Детей все равно отнимут, – мрачно бросил Лакша.

– Наверное! Но… что вы унываете? Так не годится!

– Я? Унываю?.. – историк поворочал языком во рту, впитывая кофейную желчь.

– Куда вы пошли?! – крикнул вслед Зиновий. – Хватит с вас кофе, выпейте лучше вытяжку семян. Вам сейчас нужно не миокард нагружать, а поднять тонус – для этого лучше всего кока и флавониды.

Лакша кивнул и налил себе воды. «Как же мы без Манечки жить будем?! А Манечка без нас!?» Постучал зубами о стакан…

– Если я приложу к этому руку, меня ждет веселая пенсия, хе-хе-хе, – громко, на всю приемную продолжал директор. – Журналисты, консультации, интервью – одним словом, жизнь! Они еще попомнят старика Зиновия!

«Боже мой, Боже, что же мне делать?!.. Что же делать!?»

– Ладно, – сказал он еще мрачнее. – Меня вы зачем извещаете? Нас на процесс все равно не пускают. Мы же внушаем воспитанникам страх, и что-то там еще – так ведь считается?

– Зрителями не пускают, это так! – глазки директора сощурились. – А свидетелем? Не хотите попробовать?

Рано или поздно тормоз должно было сорвать. Лакша обнаружил, что стоит над директором и орет во всю глотку.

– Эй, Понос Иванович, ты что – забылся!? Ты помнишь, с кем разговариваешь?! У меня девочке семь лет, понимаешь, ты – енот?! Таблеток каких-нибудь наелся? Нанюхался? С чего вы все тут решили, что о других что-то понимаете?! Кто вы такие-то сами!?

Зиновий ухватил было историка за лацкан, но Лакша словно гусь крыльями широко отмахнулся, толкнул его и зашагал к выходу.

– Я не сержусь! Нет, нет, нет, – от тычка старикашка улетел к самой спинке дивана, ноги сучили в воздухе. – Я предполагал, что вы откажетесь. Я так и знал, но подумайте, прошу Вас, Лакша Матвеевич, подумайте! Поразмыслите, я подожду! Вдвоем мы с вами настоящую бомбу взорвем – мегатонную!

Последнее слово донеслось до Лакши уже из-за дверей.

                              7.

Закат, источающий персиковое сияние, коктейльной прослойкой лег меж тучами и горизонтом. Далекие, черные контуры фабричных труб отгружали в полоску света вычурные клубы дыма. Река сверкала фольгой, а пролегающее вдоль набережной шоссе гудело и мерцало красно-белыми искрами, взбираясь правее на длинную дугу моста, на котором рубиновая рябь стоп-сигналов уже еле ползла.

Амзейен стоял у окна. Под ним простирались лабиринты бетонных заборов, будки проходных, цеха, ангары и прочая бессмысленная архитектура промышленной окраины. Подходила к концу пятая неделя его работы в группе. Двадцать восьмое февраля. Впереди ждал март – еще один месяц в лужах и колючем карамельном снеге.

«И все-таки, – думал майор, глядя на роение огней. – Там люд копошится, хоть и на промозглом, да на ветру, а у нас даже в курилке окно задраено».

Здесь, в клинике, где их разместили, сырого воздуха можно было глотнуть, лишь пройдя измывательства на КПП: надо объяснительную писать, ждать звонка, получать под расписку вещи и т.д.

Сергей Нильсович поднимался сюда, на верхний этаж, чтобы помечтать. Курить он не курил, зато отсюда, с усыпанной пеплом лестничной площадки, открывался ему описанный выше вид на Москву, которым он любовался своеобразно, а именно меланхолично выискивая среди потока машин синие микроавтобусы такси. Это было не его направление, он жил на севере, но какая разница – маршрутки в столице все однотипные: высокие, поджарые, с широким поясом окон над ватерлинией. Опознать их можно было также по узкому табло на кабине, и по картонкам с цифрами на задней и боковой дверях, вот майор и подмечал их при выезде на мост. Ему были интереснее те, что шли из города и везли угрюмый отработанный материал в спальные кварталы; на такой же маршрутке ездил он сам, и те несколько встреч с Ней случались именно в таком набитом пассажирами фургоне, в подобный же час, в подобной же тряске и маете увядающего рабочего будня.

…самый первый раз был в канун Нового года. В салоне было шумнее и веселее, чем обычно, многие везли уже последнюю мишуру – пакеты с яствами, которые не полезут в рот, только зря куплено. Девушка напротив него никак не могла пристроиться бочком на сиденье, сначала он различил её профиль, она неоднократно убирала с глаз челку, а после повернулась к нему коленками. Некоторые не любят ездить спиной вперед; может, она из таких. Сняла варежку, отдала деньги, отвернулась. Ни пакета с собой, ни подарка. В сумерках её покачивало прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки, она рассеяно смотрела в окно… Гиацинт.

На второй остановке она вышла.

Снизу на лестнице послышались шаги, кто-то еще шел курить. Амзейен по привычке хотел напустить на себя вид – изобразить, например, что слушает кого-то, но опустив руку к карману, вспомнил, что мобильного нет, из соображений секретности сдан вместе с ноутбуком.

Прикинуться было не во что…

– Добрый вечер! – произнесла долговязая тень, выступая на площадку.

– Добрый… – ответствовал Амзейен, и тут же дыхание его перехватило – чужой надтреснутый голос опять заныл слишком неожиданно.

«– Оооох! Умудрился же я вляпаться! вот ведь влип, так влип! Жизнь короткая, а я в мёд заполз, и крылья, похоже, не расцеплю, не раскрою, слиплись… – Слипли-ись!»

Побледнев, Амзейен, взялся рукой за перила и глянул на мужчину, окаменевшего с сигаретой на полпути ко рту – у того тоже шевелились только белки: вправо, влево. «Цепанули!!» Нервам после этого всегда нужно дать немного разрядиться, пропустить электрический испуг в землю, а уж потом только разбирать, чего он там сказал….

«И бежать некуда. Наташку что ль будить? Помоги, сестричка, умираю, так что ли?»

Похоже, что Автор, стиснув челюсть, заскрежетал.

«Да, пошло оно! Пошло оно!! Пошло оно, далеко и надолго! Ну, иди, иди, давай – иди, помирай, если баба. Тока не гундось…»

В этот момент в окне что-то поменялось – сначала Сергей понял это по звуку за спиной – короткому визгу и хлопку, который качнул стекло, затем стоящий лицом к стеклу коллега как-то вздрогнул и отвел голову назад, глядя не на Сергея, а куда-то вниз. Майор повернулся – там, на мосту, на свободной от потока машин полосе горела уткнувшаяся в грузовик легковушка. В голове у майора, между тем, продолжалась известная катавасия.

«-Оох, Инга, Инга! – Ах Инга, Инга..... ну, как же нам побыть с тобой, где бы-бы-б? – Оох!» – скулил Автор, раскатываясь эхом под сводами чужого черепа, и владельцу этого черепа, Амзейену, померещилось, что звук стал глуше, будто пошел сквозь кляп. Вероятно, Автор уткнулся в подушку лицом или закусил ее зубами. Наступила тишина.

– Ничего себе совпадение, да!? – коллега ошарашено зачиркал спичкой, вскоре у него в ладони зашевелился рыжий огонек, близнец тому пламени на мосту. Он прикурил, и майор сразу его вспомнил, не по имени, а так, визуально – он был из второй группы. – Видели, а!?.. – Такое чувство, что это я сам там врезался!

– А если не совпадение? – предположил Сергей Нильсович, ежась от схожего ощущения: в этот раз мысль Автора звучала как-то уж слишком эмоционально – их обоих сейчас на несколько секунд парализовало, и авария была как символ происходящего. – Может это кто-то из наших? – добавил Амзейн и они переглянулись.

Такое могло быть. Редко, но кое-кого отпускали к больным родителям или к жене – на мосту мог быть кто-то из них, из инфицированных военных или врачей.

Оба приникли к окну.

…вокруг горящей машины суетилось несколько человечков, пламя смаргивало, значит, его сбивали огнетушителем, и даже казалось, что огонь потух. Фигурки на мосту сгрудились в кучку и вскоре вынули из застрявшей под грузовиком машины черный комочек, положили его на дорогу, и все отбежали – затихшее пламя вдруг взвилось над этой кляксой, дохнуло длинной струей вверх и в сторону…

– Ебицкая сила! – пробормотал коллега, уперев лоб в стекло. – Пиздец!

– Да, – согласился Сергей Нильсович.

Окно еще раз качнуло.

– Мужики! Есть там кто?! – крикнули снизу в пролет лестницы. – «Красный уровень»! Всем собраться в холле! – Хомяков, ты там?!

– Идем! – крикнул вниз собеседник майора. – Нас всего двое тут! Идем!..

Семь этажей клиники отозвались гулким эхом.

– Пойдемте, – позвал он Амзейена. – «Красный», значит точно какая-то херня случилась.

Хомяков не ошибся: случилось страшное, случилось много страшного одновременно во многих местах. Регистрация последних сообщений выявила то, о чем военные и гэбисты подозревали и, что считали неизбежным, но все же отдаленным вариантом развития событий – вирус давно уже вышел за пределы клиники, но лишь сейчас масштабы этого стали всем очевидны.

–… По состоянию на девятнадцать ноль-ноль – три инцидента в авиации, из них один закончился катастрофой – пилот в последнюю секунду решил не взлетать, лайнер выехал с полосы, зарылся в лес и горит. В другом случае, диспетчер бросил вести пятнадцать бортов, но там его по счастью успели подменить, и в третьем порту – при посадке реверс дали на пять секунд позже, также произошла выкатка. Это все гражданские, – дежурный только успевал перелистывать телефонограммы. – Теперь, что гораздо серьезнее, по военным базам: четыре рапорта от командиров истребителей, все сообщили о плохом самочувствии и возвращаются, та же история с наземными службами, и что самое неприятное, пришел рапорт с подводного атомохода, там у дежурного радиста случилась истерика, его арестовали и заперли в медблоке. Дальше, – он глотнул воды из бутылочки. – По другим каналам, из ГИБДД Москвы сейчас пришло – всплеск дорожно-транспортных, из РЖД – два инцидента на переезде, и подобные сообщения от машинистов, плохо себя почувствовали – четыре случая. Метро: пять сбоев в движении, три чэ-пэ на эскалаторах. Так… из «Скорой помощи», вот! Четыре сотни вызовов по Москве – у всех одно и то же, просят оказать психиатрическую помощь родным, или сообщают о проблемах в психике. Повторяю, сейчас есть информация от МЧС только по Москве и Центральному округу, но каждую минуту приходят новые данные из регионов. Стратегические силы сменили всех операторов связи и стали трижды перепроверять любые приказы. Главнокомандующий поручил ракетчикам перед каждым оперативным действием связываться с нами. То есть, товарищи, от нас с вами сейчас зависит – одобрять или не одобрять любой ракетный запуск. Без резолюции нашего центра больше ни один приказ недействителен. Дальнейшую задачу поставит начальник оперативного штаба, генерал Росляк, – дежурный офицер отшагнул от трибуны, и стал подбирать упавшие на пол телефонограммы.

– Потом, потом! – генерал грубо отпихнул его, протискиваясь к микрофону. – Значит так, слушай мой приказ, – зычно и радостно прокричал он на весь зал.

И каждый понял, что час пробил – началась война. Ну, или вот-вот начнется.

8.

Из-за одной только реки, из-за обрывистой и крутой её излучины и светлого зеркала воды в ивовых берегах, Лакша глубоко привязался к их дому. Можно на три, на четыре часа уходить и идти вдоль воды по тропе и не встретишь никого. Одна лишь еще постройка на пути попадётся – неуклюжая, деревянная и ограда высокая деревянная, и кто там живёт неизвестно, никаких звуков нет, одно чириканье, кваканье и плеск. Три часа спокойным шагом по влажной земле, по камушкам, по песку, по глине, по траве…. Утром Алиния по этой дорожке бегала – прибегала пунцовая, расцеловывала обоих, уходила в душ и возвращалась – сияющая, белая, холодная и торжественная. А он любил ходить. И сидеть – на скате земляного вала у реки. И плавать любил. Безмолвно. Погружать голову в гладкую реку и снова подниматься над гладью, и скользить по течению. Алиния наоборот любила бороться с течением, и сильно дышала, вытягиваясь до конца за одной рукой, потом за другой…. Манечка говорит, что они похожи.

– Чем же, Манечка? – Тем, что мы высокие? Тем, что взрослые? Чем?

Не отвечает.

Сейчас он шел по валу один. Было уже совсем темно, и реку он почти не видел, только слышал. Самое начало осени, вечерами уже пар изо рта. И ботинки мокрые от вечерней росы. Трава здесь высокая, острая по краям и растет пучками, как волосы. Лакша сбился с тропы и шел по памяти, проваливаясь с кочки на кочку, подпрыгивая, и нелепо размахивая для равновесия руками. Отойдя от дома подальше, он сбавил шаг и остановился, убрав замёрзшие руки в карманы. Расставил ноги между кочками и, окруженный ночной испариной реки – белёсым туманом, запрокинул голову к звёздам.

Звёздочки расплылись кляксами и наперекор его горькому отчаянью весело качали лучами. Темными водоворотами плавно журчала река. Где-то вдали по верхушкам невидимых деревьев шумел ветер.

Сосредотачиваясь, как учили, он скосил глаза на кончики усов, ощущая боковым зрением плавное движение тумана.

«Ветер сейчас разгонит».

Захлопала крыльями птица. Улетела. Снова журчание, сердцебиение и спазмы вдохов. Ветер гулял где-то высоко, а у земли туман медленно затекал Лакше за спину, так и норовя его опрокинуть. Он сильнее вдавил каблуки в землю.

Звёзды.

Усы.

Говори со мной. Поговори со мной. Что с нами будет?

Усы одиноко подрагивают. Тишина. Плеснулась рыбка. Издали снова донеслось шипение ночной листвы. Там вокруг поля черный лес. Туда пойти? В поле? Куда мне пойти?

…

Когда шея затекла, Лакша опустил голову и от прилива крови едва не упал. Присел. Опустил колени на землю. Мокро. Достал руки из карманов, потрогал острые зазубрины на травинках. До крови не разрежет, колючая, но и слишком мягкая. «Чёрт поймешь эту природу, – подумал он. – Одновременно и податливая она и безжалостная. Холодная, колючая и беззащитная. Одновременно и простая, и хитрая».

Он потянул на себя пучок с ближайшей кочки. С трудом вырвал несколько волосков с невидимой лохматой головы и поднес к лицу – почти их не видно. И не обрезался – крови на ладони нет.

За грудиной прошла волна, а под сводом черепа дрогнула мерцающая тень – что-то ему сказали. Но толком Лакша ничего не расслышал, и почувствовал на щеках краску стыда.

«О чём? Пожалуйста. Я не успел. Кровь? Волосы? Что?!»

Это всегда была фраза, которая откликается на твои мысли, но от волнения он сразу забыл, о чём именно думал в тот момент.

«Иди домой, всё будет хорошо».

…

– Может быть ещё можно уехать? – спросила жена, массируя ему перед сном шею и плечи. – Может, они в другом городе снова запишут нас на коррекцию?

– Нет. База одна. Ехать некуда, – сдавленным голосом проговорил Лакша. – В другую Агломерацию нас с ней не выпустят, а здесь – где бы мы ни очутились, они будут знать, что коррекцию мы уже прошли… Можно самим Манечку передать. Так делают. Тогда разрешают навещать.

– Я знаю. Раз в год. Марка уже отдали, – кивнула Алиния.

– Василий боялся, что перед самым процессом будут очереди, или изменят правила, поэтому решили заранее.

– Кто же придумывает эти правила? – с тихой ненавистью спросила жена.

– Не начинай. Ты давно не была в городе.

– Может и тебе туда больше не ездить? Может, хватит? С ними всё равно не договориться!

– Ты даже не представляешь… что там. Чем они заняты.

– И не хочу! Давай хоть эти две недели проживём без них.

– Не нервничай, Алин.

Лакша почему-то считал, что жена более нервная, чем он сам, хотя любой бы заметил, что это не так. Да, Алиния мгновенно и бурно на всё реагировала, это правда, но зато она была не склонна сгущать краски, не любила обременять себя обидами, не строила мрачных прогнозов и не ждала постоянно беды, а вот Лакша ко всему перечисленному был очень даже расположен. Желчный, высокомерный, он лишь прятал от постороннего глаза острые фазы своей паранойи, да не слишком умело – Алиния с первого дня их знакомства сразу поняла, что внутри у него словно реактор, требующий постоянного охлаждения и контроля. Она и охлаждала, как умела. Но когда, увлекшись, он заходил в обличающих речах на третий круг, она не выдерживала, и устало морща лоб, просила его «перестать нудеть». Он обижался, надолго умолкал, и про себя думал – «какая же она нервная». Вот и сейчас, вместо того чтобы рассмотреть свою кислую физиономию и себе выставлять диагнозы, он как обычно заботливо предостерёг её.