Текст книги "Тайна старого колодца"

8. Жених-заочник

Дом Чернышева стоял в центре села, рядом с клубом. Добротный, под шиферной крышей, он выделялся среди других таких же домов ярко-зелеными резными наличниками. Видимо, предупрежденная о приезде сотрудника милиции жена Чернышева – полнеющая, но моложавая на вид, – встретила Антона гостеприимно, как давнего знакомого.

– Екатерина Григорьевна, – подавая руку, отрекомендовалась она и провела Антона в отведенную ему комнату.

Никелированная кровать, застеленная узорным покрывалом; письменный стол с высокой стопой фотоальбомов; этажерка, плотно забитая книгами, да крепкой работы стул составляли всю обстановку комнаты. Над столом в узкой черной раме висела почти метровая фотопанорама села, на переднем плане которой Антон сразу узнал дом Чернышева.

– Сын снимал, – пояснила Екатерина Григорьевна, заметив, как Антон с интересом разглядывает фотографию. – Институт недавно закончил, сейчас инженер.

Сам Чернышев, с утра мотавшийся на "газике" по колхозным полям, вернулся домой поздно. Гремя во дворе рукомойником и шумно фыркая, долго отмывался от пыли и так же долго растирал полотенцем обнаженное до пояса мускулистое тело. Пригладив ладонью седой ежик волос, он повернулся к вышедшему на крыльцо Антону и строго спросил:

– С выпивки следствие начал?

– Как с выпивки?.. – растерялся Антон.

Чернышев надел рубаху.

– У конторы Стрельников во всеуслышанье треплется, что с милицейским следователем бутылку казенки раздавил.

– Я не следователь, а инспектор уголовного розыска.

– Какая разница?

– Следователю положено вести допрос только официальным путем, инспектор же уголовного розыска имеет право… Как бы вам яснее сказать? Прощупывать почву, что ли…

– Щупать-то ты щупай, а водку все-таки с кем попало не пей. Сам рос в деревне, должен знать, что здесь все на виду.

– Не хотел отказом стариков обидеть.

– Ты работник милиции или сестра милосердия? – хмуро поинтересовался Чернышев, но тут же подобрел: – Ладно, пошли ужинать. На утренней зорьке сегодня окунишек добыл, Григорьевна приготовила. В озере у нас добрые окуни водятся.

После ужина Маркел Маркелович зашуршал свежими газетами. Выписывал он их много. Антон тоже развернул одну из газет, но желание поделиться своим успехом в отношении внука Агриппины Резкиной не давало покоя. Чтобы не отвлекать Чернышева, Антон ушел в отведенную ему комнату. Постояв у открытого окна, взял один из альбомов с фотографиями. "Работа сына Маркела Маркеловича", – догадался Антон, разглядывая хорошо отпечатанные любительские снимки. Все они были сделаны в школьные годы: ребятишки в классе за партами, купающиеся в озере, – вон даже полоска острова на горизонте видна, в поле с лошадьми, у трактора в каких-то механических мастерских, с рюкзаками, видимо, в туристическом походе. На одном из снимков на фоне дома с резными наличниками, чуть склонившись на правую ногу, позировал чубатый крепкий парень. Щурясь от солнца, он выставил в улыбке ровный, с едва приметной щербинкой, верхний ряд зубов. Антон впился взглядом в снимок – сквозь легкую, похоже, нейлоновую рубаху отчетливо просвечивали полоски флотской тельняшки.

– Кто это, Маркел Маркелович? – спросил Антон, показывая снимок Чернышеву.

– Сынов одноклассник, – взглянув на фотографию, ответил Чернышев, – Юрка Резкин.

– Вы знаете, что он своей бабушке с сентября шестьдесят шестого года ни одного письма не прислал?

– Он и до сентября шестьдесят шестого не особо баловал ее письмами. Баламут и шалопай Юрка отменный, потому и не пишет.

– Давно этот снимок сделан?

– Лет семь, наверное, назад. Может, побольше. Когда Юрка в отпуск из армии приезжал.

– Он на флоте служил? Тельняшка на снимке видна.

Чернышев отложил газету.

– Помнится, в тельняшке я его видел, а вот форма на нем сухопутная была. Мы же с тобой прошлый раз говорили, что среди ярских моряков нет. Юрка, должно быть, в береговой обороне служил или купил у кого-нибудь тельняшку.

– Куда он после армии делся?

– Кто его знает. Мы уж привыкли, что отслужившие солдаты редко возвращаются в село. И этот где-нибудь в городе пристроился.

– А не может быть такого, что он возвращался в Ярское и…

– Имеешь в виду колодец? – Чернышев задумался. – Такое даже трудно предположить. Хотя… чем черт не шутит, когда бог спит.

– Резкин прихрамывал на правую ногу, и у него два вставных передних зуба.

– Хромых в армию не берут, – серьезно сказал Чернышев и внимательно посмотрел на снимок. – А выбитый зуб у Юрки и на фотографии виден.

Антон мысленно ругнул себя за невнимательность, но уверенность в том, что в расследовании наконец-то появилась зацепка, не исчезла. В конце концов Резкин мог повредить ногу на службе, там же и зубы вставить.

Маркел Маркелович сложил газеты, устало потянулся.

– Давай-ка, следователь из уголовного розыска, – предложил он Антону, – срежемся в шахматишки на сон грядущий.

– Давайте.

Игра затянулась.

Из открытого окна тянуло ночной прохладой. У клуба громко наигрывала радиола. Затем джазовый гул умолк. Послышался веселый смех, неуверенно всхлипнул баян, и тотчас звонко плеснулся сильный женский голос:

 
В тихой роще, у ручья, целовалась с милым я,
И никто на белом свете мне, девчонке, не судья!
 

Несколько девичьих голосов дружно подхватили,

 
Ой-люли, ой-люли, у меня, Марины,
Губы алы от любви, словно от малины…
 

Голоса прозвучали так задористо и звонко, что, когда они неожиданно смолкли, Антону показалось, будто где-то у озера откликнулось эхо. Не отрывая взгляда от шахматной доски, Чернышев улыбнулся и сказал:

– Марина Зорькина.

– Звезда колхозной самодеятельности? – спросил Антон.

– Заведующая птицефермой. Красавица наша. Голос, что у Людмилы Зыкиной. На всех фестивалях первые места берет, – Чернышев переставил на шахматной доске коня. – К слову, бывшая любовь тракториста Витьки Столбова, а сейчас всех женихов отшивает.

– Почему?

– Еще до Витьки произошло у нее что-то. Кажется, нарвалась в молодости на непорядочность и до сих пор переживает.

– Сколько ж ей лет?

– Твоего возраста. Быть может, чуток постарше.

– Рано отчаиваться.

– Да она и не отчаивается. Только вот ухажеров не подпускает к себе, будто обет дала.

Чернышев пошел ферзем. Антон – пешкой. Чернышев ответил ходом слона.

– А ведь Юрка Резкин мальчишкой ломал ногу, – вдруг сказал он. – С лошади упал. Помнится, и зуб тогда выбил.

Антон оторвал взгляд от шахматной доски.

– Я же говорил…

– Неужели он?.. – Чернышев сделал очередной ход и тихо добавил: – Вы проиграли, следователь.

– Почему проиграл? – не понял Антон.

– Вам мат.

Ворочаясь в постели, Антон никак не мог заснуть – слишком много накопилось за день впечатлений. За стенкой, покашливая, о чем-то переговаривался с Екатериной Григорьевной Чернышев – видимо, и к нему не шел сон.

Молодежь у клуба стала расходиться. Баян и девичьи голоса приблизились к дому Чернышева. Антон прислушался.

День пролетел, месяц прошел – время растаяло.

Значит, и мной на берегу что-то оставлено…

Пела Зорькина, как и прежде, уверенно и сильно, только Антону показалось, что теперь в ее голосе сквозит тоска.

Кто же ты есть, как тебя звать?

Что ж ты скрываешься?..

Песня удалилась и затихла, а в памяти Антона, как на "заевшей" пластинке, все звучали одни и те же слова: "Кто же ты есть, как тебя звать? Что ж ты скрываешься?"

За стенкой громче, чем обычно, кашлянул Чернышев. Скрипнули половицы.

– Не спишь, Антон? Понимаешь, услышал сейчас песню и вспомнил: несколько лет назад переписывалась Марина Зорькина с каким-то женихом-заочником. Не то солдатом, не то моряком.

Антон рывком сбросил с себя простыню, сел на кровати. Чернышев помолчал, вздохнул:

– И приехать он к ней вроде бы обещался…

9. Сон в руку

Заснул Антон только под утро. Но и короткий его сон был заполнен путаным кошмаром. Первым приснился бригадир Ведерников. Сердито прикусывая свои казацкие усы, он показывал снайперскую винтовку и объяснял, как из нее стреляют. Затем появилась старушка Резкина и просила помочь ей вытащить из грязи застрявший «Урал» с люлькой. «Унучику моциклет купила, не стала жадничать», – объясняла она. Антон, Ведерников и Резкина изо всех сил толкали мотоцикл, но тот – как в землю врос. Невесть откуда взявшийся старик Стрельников наливал всем по стакану водки и говорил: «Выпейте, не обижайте. Сил прибавится». Антон пить отказывался. Егор Кузьмич укоризненно качал головой: «А я, слышь-ка, считал тебя неглупым человеком. Хотел всю правду о колодце рассказать. Столбова и Зорькину заставил, чтобы на бумаге обрисовали эту антересную историю». Антон хмурился: «Опять, как с ермаковскими воинами, обманываешь. Столбов помогать соседям уехал. Как ты его мог заставить?» Стрельников гладил голую макушку, хитро подмигивал: «Обманул Витька Маркела Маркелыча. Трактор у колодца спрятал, а сам с Зорькиной уплыл на остров, что посередке Потеряева озера. Витьку Зорькина не отшивает. Не веришь? Пойдем, покажу». Антон шел за стариком к озеру. Егор Кузьмич подавал водочную бутылку: «Смотри, вон они на острове пишут тебе бумагу». Антон заглядывал в горлышко бутылки, будто в подзорную трубу, и почти рядом видел, как Столбов, махая рукой, звал к себе. «Ты плыви к ним, плыви, – подсказывал Егор Кузьмич. – Ежели доплывешь до острова, весь секрет будешь знать. Витька – мужик грамотный, поэтому его не отшивает Зорькина из женихов»… Антон медленно входил в теплую озерную воду, хотел плыть, но руки не подчинялись. На берегу появлялся Чернышев и с упреком говорил: «Опять старому трепачу поверил. Хоть ты и инспектор уголовного розыска, но мне больше нравится называть тебя следователем. Я сделал последний ход. Вы проиграли, следователь. Пора вставать»…

– Что?! – вскрикнул Антон и проснулся.

Около кровати стоял Маркел Маркелович Чернышев – усталый, под глазами мешки.

– Пора вставать, говорю.

Антон облегченно вздохнул, потряс головой и виновато сказал:

– Кошмар какой-то снился.

– От духоты это, – Чернышев зевнул. – На градуснике с утра к тридцати подбирается. Горячий денек будет.

Завтракали молча. И только когда допивали чай, Чернышев посмотрел на Антона, хмуро проговорил:

– Серьезное дело, по-моему, складывается. С чего сегодняшний день намерен начать?

– Пойду к Зорькиной.

Чернышев кивнул головой, будто соглашаясь.

– Только смотри… Девица она на язык острая. Чуть что не так, оконфузит, как говорит у нас Слышка, запросто.

Зорькину Антон отыскал на птицеферме. Она стояла в кругу птичниц и, энергично размахивая рукой, что-то объясняла. Дожидаясь, пока кончится разговор, Антон исподтишка приглядывался к Зорькиной. Чернышев не зря назвал ее красавицей. На редкость правильные черты лица, высоко взбитые белокурые волосы, повязанные легкой голубой косынкой, и розовые от лака ногти заметно выделяли Зорькину среди других девушек, а белый халат и черные, несколько старомодные, как отметил Антон, туфли-лакировки делали ее похожей на медицинскую сестру. Казалось, она случайно забежала на птицеферму, чтобы минуту-другую поболтать с подругами.

– Я из уголовного розыска, – сказал Антон, когда Зорькина подошла к нему, и назвал свою фамилию.

– Марина Васильевна. Заведующая птицефермой, – в тон ему ответила Зорькина. – Очень приятно познакомиться. – И улыбнулась так, что нельзя было понять, шутит она или говорит серьезно.

Антон замялся:

– Надо переговорить с вами по одному щепетильному вопросу.

Голубые глаза Зорькиной вдруг сделались синими. Около них сбежались едва приметные лукавые паутинки, а на губах застыл готовый вот-вот сорваться смех. Но она не засмеялась, оглядела насторожившихся птичниц и удивленно приподняла подведенные брови:

– Что это за вопрос?

– Он касается вашего бывшего жениха.

– Столбова?

– Нет.

– Не иначе, вашей маме невестка потребовалась?

– Я вполне серьезно, – как можно строже проговорил Антон, чувствуя, что краснеет от смущения.

– Слышите, девчонки! – Зорькина обернулась к птичницам. – Товарищ из уголовного розыска вполне серьезно интересуется моим женихом. О котором ему рассказать? Подтвердите, что с уголовниками я не дружу.

Птичницы прыснули так заразительно, что Антон совсем смутился, поправил и без того ровно надетую фуражку и неожиданно для себя тоже расхохотался.

Зорькина смеялась звонче всех. Трудно было поверить, что это она вчера вечером изливала грусть в песне о старом причале.

– У меня, честное слово, женихов косой десяток. Который из них вас интересует?

– Моряк, – напрямую сказал Антон.

– А летчики, танкисты не интересуют? – как ни в чем не бывало спросила Зорькина.

– К сожалению, нет. Только моряк меня интересует.

– А у меня, к сожалению… – Зорькина притворно вздохнула. – Из моряков никого не было. Из других родов войск были, а из моряков нет, – она опять чуть не прыснула, но сдержалась. – Может, вы Витьку Столбова имеете в виду? Он отлично плавает и ныряет тоже. Только Витьку у меня уж который год пошел, как отбила Ниночка Бровцева, – Зорькина погрозила наманикюренным пальцем маленькой плотной птичнице: – У-у, разлучница! – И все-таки засмеялась – естественно, звонко, словно ей было очень-преочень весело.

Антон не знал, как продолжить разговор.

– Мне сказали… – неуверенно начал он.

– Соврали вам, товарищ из уголовного розыска, соврали! У нас же деревня. Здесь из мухи слона делают, а потом слоновую кость продают. Честное слово!

– А если по-серьезному говорить?

– Одинаково получается.

– В самом деле?

– Нет, немножко в стороне.

Настороженно слушающие разговор птичницы опять засмеялись. Ссылаться на Чернышева было преждевременно, и Антон развел руками:

– В таком случае, извините. Все ясно.

– Пожалуйста, – Зорькина смело глянула Антону в глаза. – С умным человеком приятно и поговорить. Сразу все ясным становится. Только вы на меня не сердитесь, ради бога, что так быстро разговор кончился. Тут такие женихи подкатываются, умереть можно.

– До свидания, – сухо произнес Антон.

– Счастливо, – небрежно бросила Зорькина, отвела ладонью со лба завиток волос, улыбнулась. – Вы, чем интересоваться бывшими женихами, приходите лучше сегодня вечером в клуб. У нас девчонок полно, а ребят не хватает.

– А что?.. – вдруг осмелел Антон. – Возьму и приду!

– Ловлю на слове!

Зорькина по-мальчишески протянула руку, словно заключая пари. Антон быстро чуть-чуть пожал ее и, чтобы не нарваться на очередную остроту, заторопился к конторе, как будто у него были там неотложные дела.

В кабинете Чернышева Антон расстегнул тужурку и долго ходил из угла в угол. Ругал себя за внезапную дурацкую растерянность перед Зорькиной, пытался разобраться, в чем допустил ошибку, начиная с ней разговор. "Надо было официально вызвать в контору, заполнить протокол допроса, а я второй день пижоню, как детектив-любитель. Идиот! Пять лет дурака учили, римское право впихивали, криминалистику по полочкам раскладывали. Научили! С болтуном Слышкой чокаться стопкой, как с лучшим другом, потянулся; перед заведующей птицефермой раскис, на вечерку с ней собрался… А вообще, что она за человек, Зорькина? Шуточкой отделалась, увильнула от ответа, похихикала. И тут же подала руку. Что за этим кроется: женское кокетство или извинение за необдуманный шаг? С Кайровым так бы не хохотнула. Тот бы в момент поставил на место"…

Антон подошел к телефону и стал звонить в райотдел, чтобы доложить подполковнику или Кайрову о своих невеселых делах и попросить срочно сделать запрос в воинскую часть, где служил Юрий Резкин. Как назло телефонная линия с райцентром оказалась поврежденной. "С утра не повезет – весь день кувырком", – Антон зло положил телефонную трубку и решил пойти выспаться – до приезда Чернышева все равно делать было нечего.

Выходя из кабинета, чуть не столкнулся с маленькой плотной девушкой. Узнав Ниночку-разлучницу, извинился и машинально спросил:

– Столбов не вернулся домой?

– Сегодня обещал вернуться, – прощебетала девушка и скрылась в бухгалтерии, откуда доносился громкий стук костяшек на счетах.

"Надо будет сразу его допросить. Не так, как тогда, при первой встрече, или как сегодня Зорькину, а со всей официальной строгостью", – твердо решил Антон, выходя из конторы.

День, как предсказал утром Чернышев, оказался по-настоящему жарким. Деревня словно вымерла. Екатерина Григорьевна спросила встревоженно:

– Не заболел ли? Вид усталый, да и вернулся что-то рано.

– Не выспался ночью, – успокоил ее Антон.

В комнате было прохладней, чем на улице. Из распахнутого настежь окна пахло разогретым малинником, слышалось ленивое чириканье воробьев.

Раздевшись, Антон лег на кровать, но спать совсем расхотелось. Из головы не выходила встреча с Зорькиной. "Экстравагантная особа. В белом халате, туфлях-лакировках, с маникюром… – рядом с Зорькиной Антон мысленно ставил приземистую Ниночку-разлучницу и скептически улыбался. – Неприметная Ниночка отбила Столбова у красавицы-певуньи, которая на всех фестивалях берет первые места… Бред! Назвав Ниночку разлучницей, Зорькина, конечно, шутила, но это была злая шутка. Отчего эта злость? Отчего Зорькина так нарядилась на работу? Птицеферма, конечно, не свинарник, но лакированные туфли… А туфельки хотя и новые, но старомодные. Такой фасон был в моде лет пять или семь тому назад. Почему она сейчас их носит? Берегла до тех пор, пока устарели? Чтобы совсем не пропали, решила на работе добить?.."

Антон представлял сейчас Зорькину так отчетливо, будто видел ее наяву – жесты, улыбку, одежду, слышал интонации голоса. Чем больше копался в воспоминаниях, тем стыднее становилось за свое поведение – ну, честное слово, растерялся как мальчишка, впервые увидевший красивую девушку. От стыда поморщился и вдруг хлопнул ладонью по лбу – в уголках голубой косынки Зорькиной были маленькие белые якорьки. "Пижон! Такую деталь упустил. Косынка с якорьками, наверняка память о моряке. Девчата ведь тают от такой сентиментальщины… Но почему она его скрывает, моряка этого? Кто он такой, жених-заочник? Как они познакомились? А может, Маркел Маркелович ошибся, что Зорькина с моряком переписывалась? Может быть, с каким-нибудь летчиком или танкистом?"

Лежать стало невмоготу. Антон оделся и вышел во двор. Под карнизом крыльца увидел длинные бамбуковые удилища и вспомнил, что прошлым вечером Маркел Маркелович хвалился: "В озере у нас добрые окуни водятся". Вспомнилось, как в детстве целыми днями мог торчать на берегу с удочкой.

Вместе с Екатериной Григорьевной разыскал под крыльцом банку с червями, выбрал самое длинное удилище и тропкой, через огород, пошел к озеру.

По дороге вдоль берега изредка пылили автомашины, высоко нагруженные тюками прессованного сена. Колхозники, видимо, воспользовались вёдром и старались не упустить ни одного погожего дня.

В озере с визгом бултыхалась ребятня. В деревне, как обычно в сенокосную пору, было тихо. Только в одном дворе, неподалеку от Чернышевых, басовито орал плачущий ребенок и надсадный женский голос кого-то костерил на чем свет стоит:

– Пронька! Ох, Пронька, оглоблей тебя по макушке, сколько можно вдалбливать, чтоб глядел за дитем?! И что ты за человек уродился, даже к своему кровному дитю никакого сочувствия не имеешь! Да за какие грехи послал Боженька тебя на мою голову?!

– Чо расшумелась?… – огрызнулся заспанный мужской голос.

– Оглоблю через плечо! Степка на раскаленные угли сел, а тебе хоть бы хны!

– Пусть смотрит, поносник, куда садится… Откель там угли очутились?

– Щас только утюг опростала, не успела отвернуться, а он уж мигом – тут как тут. Ну надо же так – все штаны наскрозь пропалил, хоть выбрасывай теперь…

Ребенок на одной ноте сипло кричал.

– Да не вопи ты, несчастье! Ничего твоей заднице не сделается, куда ты только ее не совал, горе мое луковое, – одним духом выпалила женщина и без передыха снова принялась за Проньку: – Да я ж завтра пойду к председателю с заявлением, чтоб он выпер тебя с бульдозера, это ж надо – в разгар сенокоса совсем заспался мужик. Ох, Проня, Проня, кончится мое терпение, вот увидишь…

Антон перешел дорогу, облюбовал место на берегу озера, наживил крючок и забросил леску. То ли время для клева было неподходящее, то ли оттого, что плескались и громко кричали купающиеся неподалеку дети, но поплавок ни разу не дернулся.

Морила духота. Солнце даже через рубашку немилосердно палило спину. Антон смотал леску и решил искупаться.

Вода у берега была теплой, как парное молоко. Размеренными крупными саженками поплыл к острову. Легко отмахал почти половину расстояния, оглянулся и подумал, что так далеко еще ни разу не заплывал. Отдохнув на спине, развернулся и поплыл к бултыхающейся, визжащей детворе. Заметив его, дети перестали брызгаться водой и что-то закричали, размахивая руками.

"Дяденька… там родники…" – только было разобрал Антон и почувствовал, как все тело словно кипятком ошпарила ледяная вода. Не раздумывая, рванулся в сторону, но вдруг ноги свело от холода. Изо всех сил стал грести руками – берег придвинулся заметнее, но судорога теперь уже сводила все тело. Антон перевернулся на спину, надеясь отдохнуть, однако стянутые режущей болью мышцы не расслаблялись. Попробовал достать дно, не рассчитал вдоха и хлебнул воды. Тотчас вода стала заливать нос, уши, захлестывать глаза. Из последних сил греб стопудовыми непослушными руками, а берег почти не приближался.

"Дотяну… Дотяну… Дотяну…" – упрямо стал твердить про себя. Старался приподнять из воды лицо, чтобы глубже вдохнуть, но вместо воздуха широко открытым ртом хватал воду. "Сон в руку!.. Сон в руку!.." – набатом загудело в голове. Мучительно старался вспомнить, от кого и по какому поводу слышал эти слова. Память не подчинялась, но он напрягал и напрягал ее, словно от этого зависело спасение. "Это мама говорила, когда сон сбывался", – наконец вспомнил со странным равнодушием и почувствовал такое облегчение, будто глубоко вдохнул спасительного воздуха…

Антон не видел, как от озера к деревне брызнули перепуганные ребятишки. В его сознании последним отпечаталось пылившее по дороге синее пятно трактора "Беларусь". Пятно уже приблизилось к самому озеру и вдруг взорвалось, ударив по глазам невыносимо ярким голубым светом. Антон лихорадочно пытался сообразить, что произошло, но так и не понял: то ли к его лицу вплотную приблизились смеющиеся глаза Зорькиной, то ли обрушилось на землю небо.