Текст книги "Жизнь замечательных"

Chloe

 
возвращаясь с обеда,
всегда садилась в машину —
дополнительно подушиться:
утренние ослабли,
да и в кафе, где ланч,
часто накурено.
еще этот запах кухни,
несильный, но все же слышный.
 
 
шик-шик.
секретарь —
референт.
 
 
духи назывались Сhloe.
я почему запомнил —
у жены такие же были.
 
 
довольно известный запах.
 

шампанское

 
под сиденьем, вдруг, что-то звякнуло,
что-то стукнуло,
что-то брякнуло.
 
 
я по тормозам,
жизнь жиганская,
вниз рукой, а там —
хо! шампанское!
 
 
видно, с праздников закатилося!
затаилося!
охладилося!
 
 
фейерверков среди,
воплей мордора,
не простая, гляди —
Asti Mondoro!
 
 
иностранная вязь, кручёная,
да ещё фольга золочёная!
 
 
ты, моя любовь, погоди курей.
ты бокалы ставь, назавей кудрей,
не такая ночь мглисто-гадкая,
есть искристое!
полусладкое!
 

«к празднику подготовиться…»

 
к празднику подготовиться:
 
 
подстричься,
помыть машину,
кредитные карты пополнить,
икры заказать,
рубашку купить обязательно
новую
в синюю клетку.
брюки выгладить.
шампанское, водку
выставить на балкон.
 
 
что там ещё?
 
 
подарки.
детям, жене
упаковать в магазине.
те, что детям – припрятать на антресоли.
для жены – оставить пока в машине
(на антресолях найдёт).
 
 
успокоиться.
не гнать лошадей.
не выпивать раньше 22.00.
ок, не раньше 21. 00.
ок, давай уже, ладно.
 
 
что там у нас?
– тепло ль тебе девица?
– кто летит в ленинград?
– кто так строит?
 
 
где ответы же разрешившие
сии вопросы скоромные?
 
 
а мы сидим не вкусившие.
ещё скромные.
 
 
а не ной.
ещё по одной.
 
 
давай фейерверк в окне!
давай фахверк оливье!
давай тайну, сосед в тельняжечке,
открой тайну!
под рюмку виру и майну.
 
 
дзинь-ля-ля
дзинь-ля-ля.
надя, спой про тополя!
 
 
– даже и не верится,
что зимой ты смуглая!
 
 
– планета вертится!
круглая! круглая!
 
 
глядь, с бокалом гарант!
блядь! желание под курант!
 
 
а потом целый час под гитару
пугачёву, ротару!
 
 
…
 
 
будет песнею сердце согрето.
выйду я покурить в стихший двор под хмельком.
засвети́тся моя сигарета
голубым огоньком.
 

два бомжа

 
Два бомжа на весеннем солнышке
на пригорке.
Над ними летают воробушки,
в клювах приносят корки.
Задним фоном свежая зелень на лесе.
И вообще, Христосе Воскресе!
 
 
Два бомжа на весёлом солнышке.
Ещё что-то на донышке.
Ещё что-то на донышке, знай, плескается.
Всё у них как им полагается:
лицом бронзовы, бородой – мшисты.
Духовиты! Душисты!
 
 
Припекает.
И жизнь хороша.
 
 
Два бомжа.
 

модели

 
из мерседеса какой-то редкой модели
вылезали модели.
 
 
поправлялись, сумочками качали
мачтам в такт на причале,
развевали волосы на ветру,
щас умру!
 
 
а ещё хохотали в голос, галдели,
ну, модели, понятно:
майский день, световые пятна,
Одесса.
 
 
кто ж там был за рулём «мерседеса»?
 

«в красной юбке с воланом…»

 
в красной юбке с воланом
флиртовала с Вованом.
 
 
пальчиком в маникюре
игриво грозила Юре.
 
 
но увез её в ночь синеглазую
Сёмин Егор Петрович.
 
 
потому что красавицы всё-таки любят чудовищ.
 

лужа

 
пересекала лужу при каблуках
у него на руках.
 
 
казалось бы, просто лужа.
а подарила мужа.
 

люсьен

 
Специалисты отдела продаж салона Мерседес-Бенц,
что близ посёлка Вешки,
красивые, стильные как из журнала GQ,
в роще напротив салона устроили барбекю.
Вспыхивали айфоны. Потрескивали головёшки.
Жареным мясом, листом осенним полнился инстаграмм.
И никто не был в хлам —
так, слегка под хмельком,
потому что цвет нации, голубая кровь с коньяком,
словом, отдел продаж!
 
 
Лишь Петрович, зам по логистике, вобрав кураж,
шутил, выпуская дым,
вслед молодым,
убывающим
туда, где гуще дубрава:
– Не перепутай, смотри! М налево, а Ж направо!
 
 
Кряжистый, в модной кепке, за шестьдесят, а в силе.
Люсе Подгорновой подарил (и ведь сыскал где-то!)
цветок ирис.
Всё повторял:
– Люсьен! а Люсьен!
Сегодня тридцать машин отгрузили!
И это в кризис!
Полетят соколочками по необъятным просторам
родины нашей во все концы!
А там, глядишь, и план выбьем!
Поднимай, Люсьен, давай же ещё раз выпьем
за продажников!
Балаболы, но ведь как работают!
Стервецы!
 

«Никогда не любил всё, что дальше Новокузнецкой…»

 
Никогда не любил всё, что дальше Новокузнецкой.
Это дважды заречье: коломенское, каширка…
Не успеешь доехать до павелецкой
как уже забирает ростов солёный,
краснодарской пахнет семечкой не отжатой,
неприглядные станции эти, которые легко спутать —
армавир с арзамасом.
 
 
То ли дело мой милый север:
Войковская и Динамо!
Речной Вокзал золотой!
Душу щемящий Сокол!
Аэропорт! Ты помнишь, Аэропорт?
 
 
А, ничего ты не помнишь,
я и сам забываю.
 

«наши дни сочтены…»

 
наши дни сочтены.
потому что туман наползает на набережные челны.
по-над ним встаёт в пять каратов
сумеречный саратов.
 
 
и последние эльфы уводят свои корабли
через харабали.
 

«май засушил, лещей…»

 
май засушил, лещей,
июнь, июль, чехонь,
за перекос плечей
плещется оболонь.
хохлица хороша.
оборотень иссяк.
у завет-гаража
еле тлеет кизяк.
 
 
жмут по реке плоты:
бревна, промоклый стук.
комариной беды
резкий, противный звук.
копошится в кустах,
то, что неречено —
к омуту у моста
стягивает челнок.
 
 
это из фильмов, книг.
астраханский гомер.
степь словно стивен кинг,
село – ведьма из блэр.
полнолуние. стынь.
сполохами заря.
бьётся звезда полынь
в лапах нетопыря.
 

пэрис

1.

 
капли влаги касаются утренней Пэрис и превращаются в стразы
от Сваровски. разнообразные крезы
высылают ей приглашения на чудесной бумаге
(одно с оборота – подлинник Лао-Цзы).
«в этом месяце в моду входят купцы
из России, душ из черной икры
и еще комары», —
сообщает сестра.
обе думают, что «комар» это «омар» по-русски.
впереди ещё долгое: мучительный выбор блузки,
спутника, осетра.
 

2.

 
залив в окне изумруден. вода повторяет складки
простыни Пэрис. кружевной парус лодки
подбирает с постели к вечеру мажордом.
соответственно, шторм
в этих краях нередок
и случается, когда гаснет свет. отлив
после долго ещё колышет медузный лиф
и серёжки креветок.
 

3.

 
лимузин в ожидании выхода Пэрис пускает колечки дыма
возле ковровой дорожки, сбивая запах парфюма
с русских купцов (Arctic Ice after shave).
купцы сверлят глазами шельф,
позабыв цель приезда:
– бездна, Данилыч!
– бездна, Пармевыч, безна… —
уже теряется в плеске.
 
 
подкрашивая глаза,
Пэрис с сестрою прыскают из-за
шёлковой занавески.
 

чапай

 
чапай че гевару сборет —
это никто не спорит.
 
 
потому что шашка надёжнее, чем сигара.
 
 
и чапай ждёт сигнала.
 
 
на безымянном пригорке
в белоснежнейшей бурке
чапай думает, есть ли жизнь после смерти.
о пулеметчице свете.
вспоминает весенние переулки
череповца,
мать, отца..
 
 
подкручивает ус.
поглядывает на утёс.
 

смертельная схватка

 
Человек в котелке.
на катерке.
в руке
никелированный браунинг новейшего образца.
 
 
– Умоляю тебя! Во имя Отца,
Пречистой Девы Марии, Сына,
умоляю тебя, Джереми, не стреля… —
 
 
дальнейшее закрывает корма встречного корабля,
на которой свалена грудой алая парусина.
 
 
и Ватсон комкает лист.
 
 
сотни лиц,
вооружённых чесночным соусом, огромной собакой,
кочергою, пилюлями, лентою роятся в мозгу.
И он говорит себе: «Хватит.
Впредь
я смогу
совладать с бумагой
и закончить всё это.
Надо лишь дать допеть
пуле Морана».
 
 
– Теперь,
когда Холмса нет, —
в гостиной так плотно намолено,
как бывало накурено, когда он сидел вот здесь,
кутал покрепче ноги в шевиот пледа… —
 
 
невеселая шутка Лейстрейда.
 
 
и весь
херес вышел.
 
 
а Холмс выжил.
 

верещагин

 
Верещагин насвистывает романс
и заводит баркас.
 
 
– Подожди, – говорит, —
Харон Иваныч, сейчас подойдем поближе.
ещё проставишься Паше.
 
 
нефть горит.
 
 
Верещагин ещё успевает услышать жену,
которая взвыв,
оседает на берег, но непосредственно взрыв
Верещагин уже не слышит.
Фёдор что-то кричит и машет
но уже не ему.
И Верещагин чувствует неизъяснимую
ничем не разбавленную тишину
и видит одну
 
 
душу.
 
 
затем ещё одну.
 
 
вот уже две души отбиваются от душ басмачей на барже,
 
 
но бывает – когда уже кажется всё, остался один патрон —
доносится плеск из тумана: Верещагин,
пересевший в баркас Харон
 
 
и Гульчатай с Петрухой плачут, обнявшись:
 
 
– НАШИ!
 

нино

 
зимний кавказ. погасшие холмы.
у опустевших касс рыцарь хурмы,
принц мандарина и король инжира
жонглируют креплёное вино,
бросив товар сыреть на парапете.
 
 
их общий вздох сливается в: «Нино!»
 
 
ветер грустит на местном диалекте
о том же, о чём хмурятся они.
 
 
в порту горят озябшие огни.
там море осаждает дебаркадер,
что сдерживает серые валы.
там по волнам болтает ржавый катер,
как будто седока без головы.
когда перевернется он вверх дном?
что ищет он в краю мне неродном?
иль спьяну перепутал зиму с летом…
 
 
чердачное окно отворено.
 
 
сквозь шум и гул доноситься: «Нино!»
здесь всё об этом.
 

марат

 
Она ему говорит:
– У меня всё внутри горит,
когда рядом Марат.
Ты же мне стал как брат.
 
 
Он же стоит, молчит,
ничего ей не отвечает.
выходит.
автоматически выключает
свет.
словно её там нет.
 

речной вокзал

 
недоопавший парк,
приписанный к реч. порту.
где-то по ту
сторону парапета
плывёт торт теплохода.
с палубы льется фанк.
красавицы в чем-то лёгком, поскольку лето
ещё продолжается на борту
где-то по ту.
 

светлана

 
толкает тележку и повторяет в трубку: мука, сметана…
 
 
а потом, ни с того, ни с сего, называет её Светлана,
хотя она Катерина.
 
 
осекается,
начинает её переспрашивать:
– какещёповторипожайлустаназыается?
(вот откуда эта Светлана взялась, скажи..)
 
 
а она стоит, невидима, улыбается.
вытирает ножи.
 

тома

 
в двенадцать часов, а точнее – в двенадцать ноль три
в кафе зайдёт человек, опустошённый внутри.
выкидуха мобилы сверкнёт у него в рукаве.
он направится к стойке, где опрокинет две
порции рома,
а затем скажет: «Тома,
милая Тома, ну где же твой бизнес-ланч?
Пусть вернёт меня к жизни суп душист и горяч!
Тома, милая Тома, пусть же несут скорей
хлеб хрустящ и отбивную с кровью!»
 
 
«Николаю Ивановичу сегодня чуть поострей», —
промывая петрушку и сельдерей,
скажет Тома на кухне с какой-то даже любовью.
 

фарид

 
за прилавком смоленского рынка курит седой фарид.
наблюдает платочные маковки шахрезад.
– как сегодня парит, – говорит, – как сегодня парит,
словно юности сказочный ашхабад
мне какую-то весточку норовит,
но арбат не велит,
мой арбат.
 
 
на прилавке фарида яблоки гесперид,
золотисто-розовый волгоград.
 

мари

 
– зови, говорит, меня «маня»,
а то всё «мари», «мари»…
один говорил: «умри
у меня», другой – «и не говори,
одному завсегда, чтоб у него помирали,
платки заправляли, коробочку убирали,
да что там рассказывать, ты внутри посмотри»
 
 
две ассистентки факира растворяют васаби.
четыреста раз их пилили, две тыщи – ножи бросали.
мане на вид восемнадцать, второй —
 
 
двадцать два, двадцать три.
сигаретный дымок вьется над волосами.
 

клара

 
зашелестит молва,
что у клары кораллы,
и на дворе – трава,
пахлава, целовалы.
 
 
точно карловы вары.
юноши как кальмары.
девицы что треска.
 
 
или даже москва
нынче на дворе клары.
 
 
кружатся самовары.
пенятся шаровары.
слышится из леска
 

огни

 
а там огни.
 
 
по выходным они,
одни по парам,
а одни – одни
стекают к барам,
где внутри огни
закуривают и огни
вливают,
одни в одних огни
свои впивают,
и вот уже огни
перенимают
черты одних,
они – черты огней,
и на плечах огних
руки огней,
и пламя рвётся,
и искра балует.
 
 
утром
она
стоит под душем и на воду дует.
 
 
опалена.
 

военно-полевой роман

 
этим утром пробросило дождь.
на стоянке у театра
некий «додж»
и некая, кажется, «татра»
габариты включили
и после не выключали.
так стояли напротив друг друга,
молчали,
как в конце и в начале
молчат познакомившееся ночами.
 
 
а потом опустело.
отпустило.
и перестало.
 
 
где с утра моросило,
там, где она стояла, —
две сухие заплаты
на одеяле площадки,
да солнечные парады
по блестящей брусчатке.
 

фима

 
в понедельник надо сводить её на Годара.
всю неделю, я знаю, она голодала
духовно.
а тут…
тут вдруг,
хобана —
Чистопрудный бульвар! Годар!
 
 
– Николай, как же ты угадал
с данным выбором фильма! —
и её помпон прильнет к моему плечу…
 
 
и тогда я вскочу со скамейки, а потом прошепчу,
запинаясь:
– Ну что ты, Фима…
 

цунами

 
я – цунами.
 
 
волна.
 
 
сегодня я шла одна.
а вчера с пацанами.
 
 
треуголки. яхт-клуб…
их шкипер думал, что круп —
ной рыбе – крупней наживка.
 
 
это была ошибка.
 

пушкин

 
выглянет в сад и черешен полон картуз.
мглою покроет, и, барин, беда: буран!
тройка проскачет. за нею – семёрка, туз,
цыганы, иван петрович, дадон гуан.
 
 
ухнет пустым в порожнюю жесть ведра.
полным помашет евгению и петру.
жонке шепнёт: пойду умирать до утра.
но, нет! весь не умру!
 

ливень в Венеции

Славе Швец

 
А бывает, вода поднимается как орда
и набегом идёт по небу на города,
где по крышам ещё пляшет лучик.
Но уже первый лучник
проливную стрелу достаёт из колчана.
 
 
Это только начало.
 
 
И прохожий шарахается от заштрихованных стен.
Пиджаком укрываясь от сверху летящих стрел,
достигает подъезда,
из которого – девушка, без плаща и зонта,
выбегает на улицу, чтобы уехать. Куда —
ей самой неизвестно.
 
 
Вот она поднимает горящую голову вверх,
чтобы смыть следы краски с раскрасневшихся век,
эту милую сажу,
пока хляби небесные входят в пределы Отца,
выбивая из арок и колоннады дворца
маскарадную стражу.
 
 
И вторично крестя изваяния каменных пап,
тучи двинут на север, но снежные всадники Альп
уже ждут их в предгорье.
Это войско сильней. Их не взять ледяными плетьми.
И орда отступает, но чтобы кругом обойти
превращается в море.
 
 
На пути его город, состоящий из мачт, голубей,
стариков, от которых ты не услышишь грубей
слов, чем слово «гондола»,
полустёртых домов, чей мокрый кирпич, как коралл,
мхом поросших ступеней и слишком тёмных зеркал
в глубине коридора.
 
 
И пока от залива доносятся рокот и шум
(это волны сбиваются и ждут сигнала на штурм,
предаваясь волненью), —
по каналу летит катерок и мотором бурлит.
И рука, в детстве сломанная, болит.
Видимо, к наводненью.
 

маша

Марии Орловой

 
За окном электрички:
фонари и сугробы, названия станций и брички,
что развозят подарки для дорогих и желанных.
Зима время женатых.
 
 
За окном электрички: дома, в которых блаженны
абажуры, и церковь, чьи колокола как фужеры
рассыпаются утренним звоном так полно и чисто.
Зима время случиться.
 
 
За окном электрички:
верстовые столбы в снежных шапках как беглые спички,
и гудят провода, по которым бегут поздравленья.
Зима время волненья.
 
 
Зима время полненья,
потому что грядет пополненье, а с ним ощущенье,
что втроем мы любые преграды осилим,
потому что когда я люблю – я что хочешь смогу!
 
 
За окном электрички светает, и всё утопает в снегу
и становится синим.
 

встреча

 
вот идет человек, чьё лицо почему-то я знаю.
мы с ним виделись где-то.
только где? и я мучаю память, терзаю.
ожидаю ответа.
 
 
забываю всё.
забываю.
память точно болото.
 
 
я себя упрекаю.
иду.
и внезапно икаю:
словно вспомнил вдруг кто-то.
 

апрель

 
Чья-то усадьба. Парк.
Южный тополь как панк
выгуливает начёс.
Ветер что мелкий щорс,
 
 
томно облокотясь
на выкрошенный карниз,
смущает свежую бязь
речами про Кореиз:
 
 
– Там, где Медведь-Жара,
Каменное Плато,
будем муж и жена…
 
 
И что-то ещё про то,
 
 
что его друг – понтон
ищет ткани для яхт…
 
 
Ну, что там ещё в таком
случае говорят:
 
 
про то, как плещет форель,
водит хвостом сазан.
Про то, что уже апрель
по полям и лесам.
 
 
Чья-то усадьба. Вздох
яблонь в новых чулках.
Розовеет восток.
Греется в чугунках.
 
 
Небо во всё окно.
Чистое поутру.
Белое полотно
на весеннем ветру.
 

хмели-сунели

 
поселение в стиле курбан-байрам.
теремок по системе «всё включено».
море хотя и красное, а чермно.
потому что вывариваются там,
отмываются от пыли
молодые да ранние: майоран,
тимерлан, шафран, хагани.
 
 
на пригорке зябнет их караван.
габаритные жжёт огни.
 

ассоль

 
у неё под платьем пистоль.
ну, лепаж – не лепаж, а штуковина лютая:
два ствола.
 
 
поначалу рюмочка, хлеб там, соль,
пахлава, мушмула.
 
 
вся сама как воздух перед грозой,
перед искрой смола.
 

грэй

 
у него черепан на бицухе и о-какие битки!
бледен его фрегат, и парус не наших мест.
в неотвеченных вызовах – Козырь, Валет и Крест.
во входящих – сплошь смайлики из пеньки,
а он весел:
«Пареньки, – говорит, – пареньки,
нынче ветер какой прекрасный! Какой зюйд-вест!
А какие лазоревые деньки!
Что держаться за платья дурёх невест,
да впустую на пальцах крутить брелки, —
там по морю плавают сундуки!
Нас Калькутта не выдаст, Марсель не съест!
Так зажжём же от трубочек фитильки!
 
 
они выйдут, когда невнимательны маяки,
и рассвет вдалеке краснеет словно порез.
 

гемаль

 
фронт обнажился,
и голытьба
взяла фешенебельные отели —
уже не all inclusive, конечно,
но что-то ещё осталось:
простыни, пахнущие цветами,
шезлонг на пляже,
прохладный воздух.
 
 
ничего,
что ветер успел нанести песка в ресторан
и бассейны без воды, —
по вечерам
повстанцы заводят резервный дизель —
и набережная оживает.
 
 
как красиво тогда загорается море в глазах любимой!
 
 
– надо скорей организовывать оборону! —
норовит Аль Адван, —
не сегодня, так завтра
сюда полезут с Хануана и Танты —
как нам тут вместе?
 
 
«Хаби!», – слышится чей-то голос: «Хаби!»
 
 
на ресепшене – никого.
только старый Гемаль поливает розы у входа.
 

искандер

Резо Схолия

 
вроде и бросил бы, да ведь и так не тянет.
посреди облаков или дыма – и не поймешь так сразу:
белые шапки гор с газырями заборов
(покрытые утренним инеем серебрятся как раньше).
 
 
зря, искандер, ты продал белый каракуль.
одевали, и как будто теплее было. Как будто
пели и не ложились.
 

степан

«где-то далеко, очень далеко идут грибные дожди»

 
вот уже и степь, степан.
степь, степан.
а там, глядишь, и стамбул.
бирюзовая дымчатая земля.
 
 
там поможет шпагой фанфан-тюльпан.
там струной прикроет гимнаст тибул.
там зухра, зульфия,
лейла и гюльчатай
справят паспорт-китай.
 
 
снова степь, степан.
степь, степан.
ты уже бывал
салифан, стефан,
а теперь – эстебан-баши.
 
 
позади стамбул.
впереди кабул.
под капотом спит лошадей табун.
ветер трогает камыши.
 

тина

 
– разве я виноват, темна, что река – пахра?
 
 
для кого-то и россошь – роскошь,
а тебе подавай рошаль…
 
 
и пусть дело мое – табак, но ведь не махра!
так что, тина, решай
быстро.
через полчаса истра.
 
 
– отцвела, мой родной, отзвенела моя десна.
мои волосы спутаны.
талия не резна.
не смотри на меня с утра —
я как пра.
прапрабабка.
что мне даст твоя барка?
 
 
– дорогая, любимая, да ты всё так же легка!
у тебя в сердце – волга!
в глазах у тебя – ока!
нам ещё с тобой долго
вместе впадать в уста!
переплывать до ста
по пахре, да по жиздре!
и так до следущей жизни!
 
 
– знаешь, мой милый, жизнь для тебя – угра.
и что мне с тебя, если ты сам – вода!
если бы я отважилась и смогла…
 
 
но без тебя – куда?
куда без тебя, скажи?
 
 
мимо плывут года,
пристани, камыши.
 

еленка

1.

 
у еленки тонкая кожа, под ней голубые венки.
венки цвета арбатско-покровской линии у еленки.
точно зимние синие ветки – венки
и коленки!
коленки!
колки!
 
 
все пролетки и конки
к еленке.
все гонки.
через снежные горки,
сквозь газовые горелки,
рюмки-грелки,
тарелки,
гулянки
по ордынке, полянке.
 

2.

 
когда жизнь словно чудо
и оно постоянно с тобой,
это зовут судьбой.
 
 
когда непонятно откуда
всё что надо берется.
когда ваза падает и не бьётся,
когда только подумала и сразу же достаётся.
когда он остаётся.
 
 
когда всё, что мешает – исчезает где-то во льдинах.
а поедешь в метро – вагон непременно в картинах,
а помимо картин – в блондинах.
 
 
это, еленка, молодость, по-простому.
постоянное чувство весны, когда выходишь из дому,
когда всё по-иному,
и не прилипают пятна.
когда всё непонятно
и наоборот так понятно.
 

танюша

 
– вот уже и июнь, мишань, —
говорит танюша, жена, —
вот уже и жара.
 
 
– эх, была – не была,
жила – не жила,
пойду искупнусь!
когда ещё искупаюсь…
 
 
рыбы не убоюсь.
краба не испугаюсь.
 

василий

 
говорит:
отсупать нам некуда —
позади москва:
 
 
мега,
икея,
ашан,
леруа —
мерлен,
автосалоны,
автосалоны,
оби,
строительные площадки,
заборы,
шаткие остановки,
пыльник
куда-то на климовск
на троицк.
 
 
никогда не бывал я
на рождественке-воскресенке,
не гулял, не влюблялся
на петровке-варварке.
я не знаю, что это такое:
таганка,
ордынка.
 
 
в мегамоллах прошли
моё детство и юность.
 
 
здесь
научился я быть мужчиной.
разговор держать,
уважать клиента.
 
 
здесь
и стоять мне на смерть
если, вдруг, танки.
 
 
не возьмёте меня с дисконтом.
 

«кого я люблю так нежно…»

 
кого я люблю так нежно,
и безнадёжно, конечно
(хотя это вам не нужно,
хоть это вам и не важно),
 
 
с кем знаком лишь заочно,
шапочно,
междустрочно,
 
 
или, вот, выхватил ночью
на улице Королёва
и не увижу снова,
ни разу не встречу снова,
и не скажу ни слова.
 
 
а буду просто прохожим,
нет, не просто прохожим,
а фоном, пятном, похожим
на дверь или куст ореха,
обрывок чужого смеха,
на незаметное нечто…
 
 
вы всё равно в моем сердце,
и, наверно, навечно.
 

коленочки
(2015–2016)

«мотоциклетный стрёкот. квакин и симаков…»

 
мотоциклетный стрёкот. квакин и симаков.
яблоки наливные. девочка. тайный сад.
речка внизу, где окунь гоняет мальков
семьдесят пять лет назад.
 
 
подумать только, двадцать семь тысяч дней,
не так уж и много: райцентр, платки, уют.
меньше в тысячу раз, чем людей,
которых скоро убьют.
 
 
а пока у сарая урчит мотор,
внутри запах бензина и брезентовых краг,
поцелуй, обрывающий разговор.
яблоки. яблоки.
гутен так.
 

«и жить торопится…»

 
и жить торопится,
и чувствовать спешит,
и чайник за кофейником бежит,
и быстрой ножкой ножку бьёт,
и вьёт,
и топчет.
 
 
то недопьёт,
то перепьёт.
 
 
не спит – так квохчет.
 
 
иль вихри снежные крутя,
себя в себе не находя,
как дух неза́чат —
то захохочет как дитя,
то побежит куда грудя,
то, вдруг, её же обретя,
лежит и плачет.
 

«А пока мы спешим к одиннадцати…»

 
А пока мы спешим к одиннадцати
сквозь подмосковный лес —
на Камчатке Христос уже семь часов как воскрес!
Расточились врази его!
 
 
А у нас пока ничего.
 
 
И пока мы болтаем «От Палыча» куличом —
в Благовещенске пять часов как ад огорчён!
Пять часов как вырвано жало!
 
 
А до нас пока не добежало.
 
 
И пока, торопящиеся, мы волнуемся не успеть —
в Красноярске, Иркутске, Тольятти уже повержена смерть.
Там уже разливают мёд.
Потому что никто не мёртв,
пока он за нас бьётся.
 
 
Пока кровь его льётся,
тьму превращая в свет,
там, где времени нет.