Текст книги "Жизнь замечательных"

«Кто-то в парке бумажный фонарь хотел запустить…»

 
Кто-то в парке бумажный фонарь хотел запустить,
но фонарь не летел,
не старался.
 
 
Этот кто-то хотел, может быть,
для любимой его в личный блог запостить,
но фонарь не горел,
шуршал, мялся.
 
 
Весь кобенился.
Но только не расправлялся.
 
 
Этот кто-то ругался.
Закрывал его курткой от ветра:
 
 
– Ну, давай же, уже!
Оторвись от земли на полметра!
Ну, давай же, уже!
Взвей в беззвёздное небо!
 
 
Это был большой красный фонарь в форме сердца.
А верней, пока не был.
 
 
Этот кто-то, упрямый,
окликнул меня, чтобы я не слонялся:
 
 
– Подержи его прямо!
Ага.
Я внизу, чтобы ровно он наполнялся!
Так! Отлично!
Теперь
отпускаем его на счёт три!
Только одновременно!
Он летит!
Посмотри!
 
 
Наше красное сердце рвануло наверх, но мгновенно
порыв ветра отбросил его на крону
близстоящей берёзы, повыбив оттуда ворону.
 
 
Наше сердце запуталось в ветках.
И сгорало так грустно и долго.
Как закатное солнце..
Как какая-то чудо-заколка.
 
 
Что-то очень живое.
Что-то очень родное горело.
Вечерело.
И птица пела в кустах.
Птица пела.
 

«В электричке угрюмые двое…»

 
В электричке угрюмые двое
меня оттёрли локтём,
аж Наташа вскричала:
 
 
– Да мы сейчас упадём!
 
 
Артём,
ты не должен спустить им!
Должен им сказать «пойдём, выйдем!»
Так не стой же спокоен!
Будь как воин!
Отстаивай наши права!
 
 
Я сказал:
 
 
– Да, милая, ты права!
 
 
Пойдём, выйдем!
здесь в ста метрах беседка и острова,
мы туда обнявшись пойдём,
в моём сердце любви – хочешь режь ломтём,
пожалей ребят с их ногтём-локтём,
ведь ещё на луну выть им.
 

«море волнуется раз…»

 
море волнуется раз,
как винтажное платье:
пеной оборки,
камешки для прикрас.
чайки на небе сверкают словно распятья,
благословляют нас.
 
 
камни обкатанные, человеки как бусы,
на три недели обретшие райский сад,
плавают в море, под ними летят медузы
как чудесный десант.
 
 
море волнуется два,
водоросли и жабры,
запах жареной рыбы,
розовая вода,
баржи на горизонте похожи на дирижабли,
ползущие в никуда.
 
 
море волнуется три.
девушка встаёт с бара,
крепит свой парус, ловит в него бакштаг,
парни, которым и целого мира мало,
замедляют свой шаг.
 

«рыбы кефаль…»

 
рыбы кефаль,
луфарь,
освещает фонарь.
 
 
блестят мокрые спины.
 
 
где теперь их глубины?
жабр их киноварь?
 
 
только вес и длина.
ужин двоих без пауз.
 
 
белый сверкает парус
этикетки вина.
 

«как у гули в гольяново жёлтый зажил жасмин…»

 
как у гули в гольяново жёлтый зажил жасмин,
и приятно теперь возвращаться домой со смен.
 
 
воздух пьяный.
земляничной висит поляной.
 
 
и наряд запестрел.
 
 
и расцвела помада,
а что девушке надо
летом, когда ночи нет?
когда липовый цвет?
 
 
в сердце оставить след.
 
 
пустить каблучки во пляс.
летом и смерти нет.
 
 
только хмурый ильяс,
от тоски соподушник,
все бубнит ей, что это чубушник,
а не жасмин.
 
 
ты не водись с ним,
гуля.
 
 
брось в начале июля.
 
 
чубушник, а не жасмин.
каков свин.
 

«жарко и ветрено…»

 
жарко и ветрено.
тополя
всплескивают руками.
облако в небе как парус без корабля.
девушки в парке целуются языками.
и поэтому тоже всплескивают тополя.
 
 
лодки и утки.
легкие платья и юбки.
ласки, улыбки, солнечные очки,
липки в закатном свете
баюкают словно в зыбке.
ах, липки, липки,
туфельки-лодочки.
 

«раньше актёры…»

 
раньше актёры
уровня шукшина или ива монтана
просто смотрели с экрана
и курили,
не говоря ни слова,
а потом уголками глаз улыбались.
 
 
и женщины к портретам их подходили
и их касались.
 
 
им это было нужно.
 
 
может, не было мужа.
а может и был.
дима, вова.
 
 
но им хотелось касаться их снова и снова.
 

«катя капович…»

 
катя капович,
анастасия фон калманович,
иван царевич
и бонч бруевич
на златом сидели крыльце
где-то в ельце.
 

«где-то впотьмах, в дымах…»

 
где-то впотьмах, в дымах,
во выбеленных домах:
одиссей, телемак
и пенелопа круз
(теребит нитку бус):
 
 
– с груди моей сними груз,
да привяжи к ногам,
милый мой, женихам.
 
 
женихи, женихи,
жухлые плавники.
мёртвые поплавки.
никто на вас уж не клюнет.
 
 
лишь одиссей дует, плюет.
или, может, плюёт.
лишь одиссей поёт:
 
 
– вот кто-то с горочки спустился…
(а это я, голубушки)
думали, что убился?
а вот хуюшки!
 

«зонтик-трость…»

 
зонтик-трость,
который купил на вокзале в милане
у лилового негра за 10 евро четыре года назад,
даже не зонтик – зонт!
с большим куполом,
со множеством спиц золотых
 
 
(тогда тоже был ливень,
и платаны пахли невыносимо —
остро, пряно,
словно духи,
с которыми перебираешь после вчерашнего),
 
 
зонт с рукояткой приятной,
деревянной,
покрытой лаком,
 
 
всё ещё крепок.
 

коленочки

 
выходили девочки
из реки:
веночки прозрачные,
поплавки.
скулы, губы
по-карпьи.
по всему – суккубы,
не гарпии.
да ещё под купальниками кача́ны:
 
 
чары, чары.
 
 
рыбаки глаза поломали —
забыли чего поймали.
 
 
оно и на самом деле —
не до бели.
как сомы шевелят усами
над тату под трусами.
 
 
а девчата ластятся и урчат:
 
 
– приходите, рыбачки, к нам во чат!
становитесь, милые, на коленочки,
поглядим какие вы тёлочки,
что за пеночки,
что за удочки у вас,
что за палочки,
что у вас за червячки,
что за баночки!
 
 
ну, конечно, пошли на блестящий лак.
только вот на коленочки?
это как?
 
 
а девчата знай себе, становись.
будет вам, родимые, заебись.
 
 
встали, хули.
водки выпили, но всё же не очканули.
 
 
волны только сильно рябили.
да горели рябины.
 
 
оглянулись —
и нет ундин.
 
 
один на один.
 
 
и один колян.
а другой толян.
и никто не пьян.
 
 
домой молча шли.
сигареты жгли.
поклялись никому ни слова.
жали руки сурово.
 

«коля тибо-бриньоль…»

 
коля тибо-бриньоль
лёг в ледяной февраль
среди заснеженных гряд,
как и его отряд:
шесть молодых ребят,
старший сержант войны,
и две без пяти жены.
 
 
дубинина и колмогорова
не выберут ни которого.
 
 
лишь петляет, змея,
речка ауспия.
 

«внешние миры…»

 
внешние миры.
внутренние миры.
 
 
деревни: бугры, мухры,
несмеяны и мымры.
город кимры.
 
 
истончают дары:
 
 
гриб бел.
китайский вел.
полуденную жару.
мошкару.
 
 
торговки-печки без жалости:
– а вот огурчик, пожаласти!
а не возьмешь – прыснут ядами.
цикнут «блядами».
 
 
люди, не знающие пахлавы.
не умеющие похвалы.
тихие омуты.
боевые слоны.
люди той стороны луны
(несчастливы все подряд),
люди, которые норовят:
– ну и ты норови!
 
 
спас-на-крови,
а не на-любви.
 
 
сильный ветер с оки.
виллы, вилы.
 
 
белые ходоки.
чёрны дыры.
 

сашуля

 
так любила его, что в записках о здравии писала «сашуля»,
батюшка всё спотыкался об эту ласку,
всё выправлял на раба божьего александра,
потом уж привык и даже как-то скучал,
когда не видел «сашулю» по воскресеньям.
 
 
а однажды совсем перестали записочки.
не было их всю зиму.
и вдруг, когда уж забыл про них, по весне —
знакомый почерк: «о здравии раба божьего павлика»
 
 
отец алексей на мгновенье задумался и прочитал:
– рабов божиих павла и александра.
 

«снилось поснилось в сумерки…»

 
снилось поснилось в сумерки,
что наступили пиздарики.
пустилась в пляс кавалерия.
 
 
расправляла простынь амбулатория.
 
 
с клубничным ура из рота
хорошо умирала пехота.
 
 
даже и артиллерия,
что вечно тащится, подтянулась
и распрекрасно бабахала.
 
 
только лягушка квакала среди улиц.
да собаку от дома к дому шарахало.
 

«когда закончился лёд…»

 
когда закончился лёд
достала из морозилки
пакет мороженой вишни.
и сыпала прямо в виски.
 
 
мокрыми пальцами еле могла смски:
 
 
«уёбывай к своей зинке», —
вколачивала, —
«блядьсука.
будет тебе в аду мука».
 
 
ягоды крупные давила горстями,
ни одной не осталось.
 
 
косточками плевалась.
 

«два туриста повздорили в парке…»

 
два туриста повздорили в парке.
скрестили свои селфи-палки.
 
 
сублимировали негодование
в мастерство фехтования.
 
 
выпад, удар, ремиз.
весьма умело дрались
во саду Багателя
два бойца-богатея.
 
 
яростно и легко.
после пили Клико.
 

«в общественном туалете твери…»

 
в общественном туалете твери
торчали ботиночки из под двери.
такие недорогие.
на вате.
а в кабинке играл вивальди.
известная тема из «времён года».
стремительно-динамичная.
 
 
жизнь в твери не столичная.
 

«шиповник подначивает барбарис…»

 
шиповник подначивает барбарис:
– ты, барбарис, борись!
 
 
не дрожи, красно-жёлт.
гляди, как рябина жжёт!
или скумпия как дымит!
а у тебя что за вид?
 
 
пихта пыхтит:
– ну чего они к барбарису пристали,
если все мы помечены белыми здесь крестами?
все мы с табличками, все с номерами.
молодые ослы-кусты,
знать не знают, сколько до них умирали.
 
 
а мы, старики, всех помним,
и от того грустны.
 
 
дожить бы всем до весны.
 

«вот, тебе, зин, лимузин…»

 
– вот, тебе, зин, лимузин,
и лилового негра в помощь,
но помни, что ровно в полночь
он превращается в овощ.
платье твоё обратится в хвощ,
автомобильчик в тыкву.
не дави сильно лыбу.
жизнь, она не хурма.
 
 
– так Хэллоуин же, ма.
 

«ленинградский, ярославский и казанский вокзалы…»

 
ленинградский, ярославский и казанский вокзалы
зубы в меня вонзали.
 
 
брызгал сок человечий
словно жир чебуречий.
 
 
и лишь павелецкий вокзал
меня спасал.
 

«как из дома жена своего мужика выгоняла…»

 
как из дома жена своего мужика выгоняла.
выгоняла как если бы охраняла:
– не забыл ли кальсоны? – спрашивала.
нерв изнашивала.
 
 
говорила:
– ты с новой своей не будь груб.
не ходи в стриптиз-клуб.
вообще, там сильно не балуй.
пей из малой.
 
 
бритву тебе в боковой положила.
пуговицу пришила.
если что не так —
пиши во вконтакт.
 
 
не кури.
береги себя.
у тебя семья.
и шею шарфом укутай!
ну, иди, шалопутный.
 
 
на прощание обняла:
– я твоей наберу, чтоб блюла.
 

«и пассажирам с детьми…»

 
и пассажирам с детьми,
и беременным женщинам уступал.
даже (скажешь кому – не поверят ведь) инвалидам.
 
 
инвалиды и дети визжали:
– пятиглаз и трёхпал!
инвалидам валидол выдан.
 
 
а вот беременные очень ржали
и хорошо рожали.
 

«вот допустим: анализы сдал, кровь из венки…»

 
вот допустим: анализы сдал, кровь из венки:
всё в порядке, есть шанс дотянуть до седин.
а потом, вернувшись домой, узнаёшь от ленки,
что ты у неё не один.
 
 
мысли становятся сразу же электрички.
ширится в сердце чёрная, ледяная дыра.
но ещё.
та вот кровь, что осталась с утра в больничке —
неужели она по-прежнему хванчкара?
 

«ип саакянц рассказывает…»

 
ип саакянц рассказывает:
 
 
работы много прибавилось.
раньше один успевал,
а сейчас сестра помогает.
 
 
по мелочи в основном:
латки поставить на локти,
пиджак починить,
ушить юбку,
но бывает и интересно:
 
 
шубу укоротить до пояса,
расклешить,
капюшон сочинить из отрезков,
или старые платья приносят девчата
фасон переделать.
 
 
брюки же по длине подогнать —
это вообще пять минут.
мы даже гостю «на завтра» не говорим:
сядь, посиди, дорогой,
попей чаю,
у нас тут бесплатный вай-фай,
а то иногда бывает:
отдают, а потом не приходят неделями,
месяцами.
или совсем не приходят.
 
 
думаешь тогда – что случилось?
растолстел? переехал?
ну, не умер же человек?
как это так, новые брюки купил и умер?
 
 
когда такое случается
мы сильно переживаем —
вот и чай предлагать решили.
 

«кашляла, кашляла…»

 
кашляла, кашляла.
 
 
а он, бывало, обнимет,
к себе прижмёт.
как батарея греет.
как только он умеет.
 
 
и всё пройдёт.
 

«златовласка у зеркала молодится…»

 
златовласка у зеркала молодится:
ну совсем водолазка жёлтая сюда не годится.
нужна болотного цвета,
а не эта.
 
 
такая юбка хорошая, а вообще не с чем носить…
– вить, а вить,
мне бы новый джемпер купить…
 
 
отвечает её лягушонок, герой труда:
 
 
– это беда твоя, она совсем не беда.
как тебе со мной повезло!
ведь мой цвет – сплошь бутылочное стекло.
камышовые брюки мои
и дизайнерский свитер-ряска
твою юбку прекрасно дополнят,
моя златовласка.
 

«один без любви кивал…»

 
один без любви кивал:
– медь я или кимвал?
 
 
языками ангельскими владею,
а внутри холодею.
 
 
приходили врачи,
проверяли.
с медицинской карточкою сверяли:
 
 
имя-отчество.
стаж пророчества.
сколько имений оставил.
сколько гор переставил.
 
 
мерили,
мерили,
мерили,
 
 
но вообще-то не верили:
вполне здоровый мужик.
чо блажит?
 
 
посовещались, сказали:
– отца твоего мы знали.
и тебя помним пичугой.
какого ты хочешь чуда?
 
 
обычный как все амбал.
вот крем.
чтоб прошёл кимвал.
вот мазь.
на ночь смазывай медь.
и алкоголь не сметь.
 
 
на завтрак – йогурт и кашица.
 
 
а любовь она и есть
только то, что кажется.
 

снежинка

 
дизайнеры марки Lexus рассказывают:
 
 
– покупатели наши, люди успешные —
банкиры, предприниматели
часто жаловались,
что на прошлой приборной панели минусовая температура
отображалась как принято: «–10 °С» или просто «–15»,
а у них настроение портилось:
в пробке стоишь, стоишь,
а у тебя всегда этот минус перед глазами:
все кредиты, все задолженности по зарплате,
заваленный план продаж, ндфл, фсс, налоговые претензии, —
хоть сейчас помирай…
 
 
вот тогда и придумали мы снежинку:
едешь и видишь «10*» или
пять снежинок морозных —
и в голове сразу саночки,
печки-лавочки,
снег искрится,
полешки в камине трещат,
джингл белс как он есть.
красный свитер с оленями.
вискарёк.
 
 
сразу надо было, конечно,
додуматься до снежинки.
у нас ведь в офисе тоже —
третий этаж,
потом пятый.
 

«а хочется-то простого…»

 
а хочется-то простого:
 
 
хоббита из ростова,
арагорна из серпухова,
эльфа из куркино,
чтобы пели в кино:
 
 
– никого не будет в доме
кроме
сумерек,
один
серый маг в сквозном проёме
незадёрнутых гардин.
та-та-та-та-та-тарада-та.
 
 
ещё, да.
забыли про гнома
из соседнего дома.
 
 
да в деревне остыла печка —
пришлось поднять человечка.
 
 
эх, мы бы пили эль
за галадриэль!
 
 
эх, мы бы умирать
шли в хельмову падь!
 
 
мы б не сдались.
все бы умерли.
мы остались.
 
 
потому что за нами фродо.
паренёк из речного флота.
и колечко, на память, колечко,
что у всех в руках холодело,
холодело, к нему хотело.
 
 
и поэтому идти ему на гору
воскресать.
 
 
а нам языки чесать.
 

«десять дней как гензель и гретель…»

 
десять дней как гензель и гретель
нас откармливала метель.
 
 
человеколакомица морозная.
запретила всё постное.
 
 
только лишь оливье майонезное и холодец.
чтоб скорее конец,
да ещё фаршированного гуся.
без гуся помереть нельзя.
это точно.
гусь у нас еженощно.
 
 
по утрам как игла – икра,
чтобы печень годилась на фуа-гра.
говорила:
 
 
– кушайте деточки,
ну-ка пальчики мне из клеточки
протяните-ка.
поглядим, какова политика.
 
 
а мы ели-поели,
но и книг прочитали горсточку.
вместо пальчика ей предъявляли
курину косточку.
и грустила метель-людоедка, бродя по площади:
– до чего же вы тощие…
 
 
и опять норовила котлеты:
– ешьте, ешьте, скелеты!
 
 
а мы ели-поели, но и книжки читали
об икаре и о дедале.
только нас и видали
когда мы крылья сплели.
 
 
летели невысоко от земли.
 

«эллен луиза рипли…»

 
эллен луиза рипли,
мать всех медей,
кислотой и огнём удерживающая детей
(ты их в вечность, они в окно),
перетерпи немно…
 
 
капсула, капсула,
дым ствола.
стать бы древобородшей
как дерсу узала,
курить трубочку у реки,
да дети как сорняки:
 
 
растут точь в дрожжах,
чем ты их ни жах.
 
 
эллен луиза, полюби ты их наконец-то.
не лишай детства.
 
 
вырастут дракончики,
стальны сыночи,
в туруки-мактончики,
змей-горынычи.
 
 
вострые ножи,
славны мальчики.
залетают на чужих
аватарчики.
 
 
(эх, огурчики,
да помидорчики,
едет авва на чужом
по пандорчике)
 

«волошин и гумилёв…»

 
волошин и гумилёв
стрелялися за любовь
 
 
на чёрной речке,
сестричке леты.
одним словом – эстеты.
 
 
даже и пистолеты
нашли той эпохи.
секунданты как блохи:
 
 
примиритесь! коля, постой!
(один из них граф толстой)
 
 
но за черубину де габриак —
хуяк хуяк!
 
 
гумилёв промахнулся.
а волошин
не знал как курок взводится.
истерил за калоши,
бородатая модница.
 
 
дуло снегом набило
как эскимо.
вот потому черубина
и полюбила его.
 

«город овражный…»

 
город овражный,
где каждая яма – тёзка.
голоса перекрёстка.
слякоть.
темень.
зима.
 
 
только светится штемпель
в углу письма.
 
 
а в остальном – промёрзшая колея.
пальто, которое подарил илья,
на рыбьем меху.
жизнь через не могу —
даже не христа ради,
а скорее – для нади.
 
 
река, перечёркнутая мостом.
паровоз под парами.
 
 
не думать о том,
стараться не думать о том,
что будет потом
с тобой.
с нами.
 

«помнишь ворота покровские, хоботов?..»

 
– помнишь ворота покровские, хоботов?
что там кричит твой вакуум?
это ещё до нашествия роботов.
ещё до судного дня.
ну, послушай меня.
славное время ведь было!
маргарита павловна как тебя, дурака, любила!
ну, как любила!
ох, какой человек была!
какой человечище!
ну чего тебе надо ещё?
ну чего ты всё мечешься?
неужели всё из-за девочки той, блондинки?
 
 
– мне нужна твоя куртка, мотоцикл, ботинки.
 

«вдруг по улице по тверской…»

 
вдруг по улице по тверской
воздух задул морской.
 
 
словно на месте кремля
разлились моря:
 
 
гидроциклы, алые паруса:
чудеса.
 
 
где был мавзолея куб —
нынче бар и сёрф-клуб.
 
 
где лежала каширка в пыли
– многопалубные корабли.
 
 
шашлычною «у али»,
стал манеж.
также стал бел и беж
цвет одежды.
вместо балчуга теперь отель «у надежды».
 
 
где было замоскворечье —
горизонт простой, плоский.
кубанское просторечье,
говорочек ростовский.
 

«ты приедешь из джубги…»

 
ты приедешь из джубги
в коротеньком полушубке,
и все шутки
сразу закончатся.
 
 
гибарян будет корчиться.
пропадёт пановиди.
саня поссорится с галей.
лишь бакурадзе будет смеяться:
 
 
– не, ну вы видели, а?
видали?
таких не встретишь в маршрутке!
какие ноги пошили!
как для приватного танца!
такие шьют в джубге
только у гвидашвили.
ну, на края – у гарика саакянца.
 

«может быть…»

 
может быть
он уже спустился
и живёт среди нас.
как актёр бруно ганц.
добродушный.
неловкий.
вечерком идёт по петровке
за артисткой из цирка никулина:
 
 
мимо скамеечек, где накурено
так приятно.
где световые пятна
у входа в сад.
 
 
господи, – шепчет, – как же твой ад
прекраснее день ото дня!
не торопи же меня!
дай с любимой на травке ещё разок полежать.
не спеши воскрешать.
 

«как атос, портос и спаси христос…»

 
как атос, портос и спаси христос
у ворот небес.
а за ними заря во весь лес
голосила.
точно тётька из фсина
голосила заря.
 
 
а зря.
 

«человек, он как лук…»

 
– человек, он как лук —
режем их каждый раз,
а у самих из глаз —
слёзы текут.
что нам делать, пап-мам,
расскажите?
 
 
– вы разрежьте их пополам,
да в холодной воде пять минут
подержите.
 
 
и снимите плавательные очки.
а то как дурачки.
 

«рододендрон и пузыреплодник…»

 
рододендрон и пузыреплодник.
один на двоих ватник.
один полдник.
один дёрн,
прохладен и полутёмен.
один кореш —
дёрен.
 
 
одна на двоих истомия —
красотка магония.
 
 
им шелестит спирея:
– ну, смелее!
а то год от года
она
всё одна, недотрога.
здесь нужен риск!
 
 
этим временем,
крепко пахнёт барбарис
мужским семенем.
 
 
и листы магонии
все в агонии.
 

«старую мебель весною везут на дачи…»

 
старую мебель весною везут на дачи.
а у кристины иначе.
 
 
она закончила за зиму два проекта
и на это
прикупила себе спальню в гранде.
 
 
– если старый нужен диван, забирайте, – сказала, – мишаня,
а то в гараже мешает.
 
 
на пригреве у автосервиса,
теперь слушаем элвиса
на диване икеевском
«фиксхульт».
 
 
всем физкульт!
 

«в поле расцвёл люпин…»

 
в поле расцвёл люпин
любой одной любим
 
 
а другие люпины
любою не любимы
 
 
растут недолюблены
точно люмпены
 

случай на Троицу

 
под переславлем-залесским,
в поле сотканном из былин,
две машины столкнулись с надписями «на берлин»,
там, где поворот у леса.
 
 
слава богу все живы,
но помялось сильно железо.
 
 
и вот, когда уже было сцепилися мужики,
артикулируя одновременно:
«ахтыблясукапидер», —
 
 
засверкали над ними огненные языки.
поразлился в ромашках свет осиян.
 
 
и один удивлённо оглянулся вокруг и сказал:
– what are we doing here, Peter?
и другой отвечал:
– l don’t know, Ivan.
 

«жизнь…»

 
– жизнь,
почему ты такая планерная —
пролетарская?
 
 
почему не тверская —
спортивная?
не таганская?
 
 
на худой конец – не филёвский парк?
 
 
– а вот так.
 

«яблоня падуха…»

 
яблоня падуха
дом в одно жильё
 
 
мшанка да жеруха
мешкотные её
 
 
на обед фунт плачены
лай собачины
 
 
а на той стороне самородины
где бегут к воде огородины
сплошь бокатые виноградины
словно дочери воеводины
миловидны и статены
как сметаны́
 
 
все светланы
 
 
белы́-бе́лы
ходят как каравеллы
куплет-дамочки
 
 
сахарец-миндалец
скусны жамочки
 
 
с ворожой вареники
печён карасёк
 
 
только на том береге
это всё.
 
 
(а на этом со бочка
яблочко в гнильце
до поёт со облачка
витя ц)
 

«степь, – запи/певает копейкин…»

 
– степь, – запи/певает копейкин, —
давай её полыхнём,
со всем пролетарским донником,
перекати-побылём,
по свету поносившемуся,
со избой покосившейся,
где вдова офицерная
как трава полюцерная
юбкой колыхает.
 
 
– жми, – раздаёт зажигалку дванов,
нехай её полыхает.
 

«эх, не дрожит бардо…»

 
эх, не дрожит бардо,
не бежит брандо,
в дорогом ландо
не дребриджит бордо.
 
 
а как виардо
возлежит бардо.
не пиши про то,
агния барто.
 

«как после постройки моста…»

 
как после постройки моста
существует обычай —
первыми запускать самосвалы подрядчика,
работавшего при возведении —
 
 
так и после строительства аквапарка —
сборщики ферм,
ответственные прорабы:
мага, ефим, алёша
весёлые, в мокрых майках
проверяют стыки
спинами трудолюбивыми.
 
 
ефим, боящийся темноты,
просит алёшу вместо него опробовать швы на «чёрной дыре»,
и мага хохочет:
 
 
– не ссы, – говорит, – ефим,
у тебя же цветная татуировка.
 

«егорий, где твоё копьё?..»

 
егорий, где твоё копьё?
шлем, стремя, венчик?
 
 
изжит, затоптан в мумиё,
весёлый змейчик.
 
 
ещё три дня тому назад
он был всем нашим.
 
 
висел на небе как закат.
свистел апашем.
 
 
он не был бес средневеков
как врут из книжек:
 
 
влюблялся в дев, прощал врагов,
катал детишек.
 
 
и транспорт, и аттракцион,
и зажигалка.
 
 
зачем теперь повержен он?
повисло жалко?
 
 
грустит луна, залив морщит,
дождь средь предгорий.
 
 
сломав копьё, отбросив щит,
плачет егорий.
 
 
(а с ним кантарий)
 

«правильный леер…»

 
правильный леер
натянут, что твой вермеер!
 
 
а не то, что некоторые леера:
трениками пузырными,
трусельными бечевами.
 
 
и вообще, у нас завтра интересней вчера:
то харибде взъерошат, то сциллу заплечевали,
а то ещё чева.