Текст книги "Злейший друг"

* * *

Генерал бродит по залам между экспонатами запасника в музее. Рыцарь с ощерившейся пастью дракона на кирасе высокомерно возвышается над ним на стене. Генерал берет со стены булаву и с размаху бьет рыцаря, он разваливается на части. На всякий случай бьет еще одного. Обозрев поле битвы, уходит, но не выдерживает и вновь оборачивается: рыцари оказываются на своих местах. «Тьфу на вас! Чтоб вы все провалились». Еще один рыцарь разваливается сам по себе. Генерал берет с пола кирасу и примеряет на себя. Смотрит в зеркало. Отражение надевает пенсне и начинает есть рыбу. Генерал бьет зеркало лбом и стекло лопается. На него смотрит ужасное искаженное трещинами лицо. «Я тебя съем». Генерал в испуге отшатывается. Проходящий за его спиной интеллигентного вида человек под зонтиком с пекинесом на поводке говорит на ходу: «Живые формы питаются друг другом во вселенной». Когда он оборачивается на голос, человек из зеркала подтверждает: «Таков закон кармы». Генерал, решив не обращать на голоса внимания, открывает толстенный том на подставке: из картинки на первой странице вспархивает стайка бабочек. Вытягивает за цепочку часы из рисунка двумя пальцами. «Холодные», – роняет их на стол и уходит. Часы за спиной вместе с цепочкой растекаются ртутной лужицей. «Ты слеп и глуп, ты глуп и глух! – раздается голос из репродуктора, и генерал выключает его.

– Не то вижу, не то слышу, не то делаю.

В одной из комнат мебель расставлена точно так же, как и на фотографии кабинета его приемного отца. Русалка со штопором загнутым хвостом преграждает ему путь ладонью поднятой руки. Генерал подходит к стене, составленной из книг. Он пытается вытащить одну из них. Когда ему это удается, часть книг обрушивается. В образовавшейся бреши открывается мозаичное панно: коронация Николая II. Выкарабкавшись из потока книг, генерал падает на колени, плачет:

– Прости нас, царюшечка! – и целует руку царя.

* * *

– Славься ты славься, царь-государь… – напевает он, идя по коридору. – И все-таки: кем бы я был при тебе? – обращается он к очередному портрету царя на стене. – Бурлаком, как мой дед? Это у моей жены родители из купчишек, а мои… Заберу как я свои пардоны, пожалуй, назад. Ишь, расчувствовался!

Кто-то бьет его сзади в затылок, он падает и два солдата волокут его за ноги лицом вниз по коридору. Навстречу два других в такой же позе тащат его уже избитого двойника. Солдаты затаскивают его в кабинет следователя, тот указывает ему на портсигар и зажигалку на столе:

– Курите.

Генерал пытается взять портсигар, но его рука скользит по лакированной поверхности стола. Следователь заходится от хохота и начинает кашлять.

– Постучи по спине, – просит он сквозь кашель. – Полегче, полегче. Ишь, разошелся! Ха-арошая обманка, да? Кури, – бросает он пачку Казбека на стол, – сегодня я добрый.

Генерал берет папиросу и мнет ее между пальцами.

– Был в прошлом году в Голландском посольстве?

– Вместе с вами, если вы помните, на конференции.

* * *

В посольство на прием: иностранцы во фраках, женщины с обнаженными спинами, слуги с коктейлями. Следователь в своем черном потрепанном костюме выглядит белой вороной.

– Эт-тит, твою мать, – цедит следователь сквозь зубы, – у-ченые мужи! Чой это они там говорят? – толкает он в бок переводчицу.

– Что-то о проблемах мозга, – лепечет переводчица. – Ой, ой, ой… больно! – старательно улыбаясь, шепчет она сквозь слезы. Следователь щиплет ее за зад, также улыбаясь из-за ее спины японской улыбкой. Позади них хохочущий сатир указывает на происходящее мраморным пальцем.

– О чем сейчас говорят?

– О преимуществах Брокгауза, кажется, Эфрона над Далем?

* * *

Генерал сидит в кресле с кожаной обивкой в кабинете следователя.

– По-латински они, видите ли, говорят! У-че-ные ужи! Я тебе рога пообломаю! Не только по-латыни, по-русски забудешь, как говорить! Пиши: я был завербован… вот тебе ручка… израильской разведкой в лице Брохгауса и Хеврона в голландском посольстве. Написал? Распишись. Давай сюда бумагу. Будучи в голландском посольстве в сопровождении следователя Буркова… та-ак… не то написал. Контра…

Раздается звонок, и следователь берет трубку, выслушав, отдает честь.

– Слушаюсь. Пойдем, – зовет он генерала и подводит к двери. – Ладно, иди: не до тебя. Завтра, завтра в это же время продолжим допрос. Иди! Свидетелем будешь… пока!

* * *

Шкловский выходит на улицу и видит валяющиеся везде трупы.

– Что здесь было? Война, что ли? – восклицает он.

– Похороны, – сквозь стоны произносит один из лежащих на снегу людей.

– Кого хоронили?

– Ты что – с луны свалился?

– С Лубянки.

– А-а… отца, отца родного хоронили. Коба умер, вот, кто! Его хоронили.

По улице, объезжая трупы, медленно движется черный, сверкающий лаком лимузин. Шофер сигналит и раненные сползают на обочину.

– Эй, – высовывается из заднего сидения лысый человек в пенсне, – подойди сюда.

Генерал покорно подходит.

– Давай подвезем человека, – с грузинским акцентом обращается Берия к шоферу. – Поздно уже.

– Я здесь рядом живу.

– Ничего, подвезем: сделаем доброе дело. Люди должны выручать друг друга, – делает он широкий жест, невольно указывая на трупы. – Садись, дорогой. Теперь все будет хорошо: виноватые будут наказаны, невиновные оправданы. Что тогда будет, а, как ты думаешь?

– Коммунизм?

– Долгая счастливая жизнь!

* * *

Генерал поднимается по лестнице, навстречу ему катится глобус, за ним с лаем, визгом и воплями несутся две собаки и ватага детей. Он пытается схватить своего сына, но тот юркает между ногами и ускользает. За ними едва поспевает карапуз лет пяти в тельняшке, брюках-клеш с киксой во рту и папиросой, небрежно свисающей с губы. Генерал поднимает его за шиворот:

– Куда торопишься, хлопчик?

– Ну ты, фраер десовый, – слышит в ответ, – убери лапы! Сяс на пику тебя посазу!

Генерал выбивает нож из руки пацана, подносит его к лицу, прикуривает от его папиросы и опускает на ступеньки.

– У нас теперь коммуналка, – заводит он Берию в свою прежнюю квартиру, где происходит застолье.

– Белеет па-арус одинокий… – задушевно поет какая-то молодая девушка в глубине квартиры.

– В тумане мо-оря голубом, – подпевают ей два молодых офицера с гармошкой и гитарой.

– Пересядьте, пожалуйста, тетя – говорит сын генерала какой-то женщине в старомодной одежде начала века, – мне не видно.

– Это мое место! – наставительно говорит женщина, раскрывая веер, что еще более закрывает происходящее от сидящих за ней. – Я всегда здесь сижу!

– Дура старая, – говорит сын генерала, ныряет под стол и ползет на коленках. – Я еще подложу тебе кнопку под жопу. Я тебе сделаю ночью велосипед. Ты у меня еще попляшешь, ты у меня еще будешь просить прощения! А вот и не буду, – отвечает он, утрированно изображая ее.

– Это мой веер! – слышно из-за стола.

– Я еще помочусь тебе в туфли. Ты еще будешь у меня землю грызть, – достает трубочку, заряжает бусинкой и выстреливает между ног сидящей барышне, которая обмахивается подолом своего платья.

Генерал садится за стол, молча выпивает рюмку коньяка, еще и еще. Фарфоровая цапля, стоящая на камине, оживает и, осторожно переступая через бутылки, важно шествует по столу. Генерал выплескивает что-то из стакана, сам наливает себе коньяк и выпивает.

– Что ищет он в стране далекой… – запевает генерал.

– Что кинул он в краю родном, – подхватывает жена.

– Хрусталев, машину! – говорит Берия.

Шофер встает из-за стола, вливает в себя рюмку коньяка и уходит, беря за руку поющую барышню, на которую на ходу указал его шеф.

– Синеют во-олны, – допевает она, задержавшись у двери очередную фразу, – ветер сви-ищет…

– А мачта гнется и скрипит, – подхватываю все гости за столом.

– Увы, он счастия не ищет… – вносит свою лепту в пение вновь появившийся в проеме двери Берия.

– И не от счастия бежит… – завершают все хором. Цапля вспархивает из-за стола и влетает на сцену театра с декорациями салона в стиле модерн.

* * *

– Человек, который называет ло-па-ту ло-патой, – говорит со сцены жена генерала, – годен только на то, чтобы этой ло-па-той вырыть себе могилу! Такой человек не может быть принят в приличном обществе, – быстро проходит через кулису на кухню убогой коммуналки в подвале, мешает кашу: «Кошмар: опять пригорела. Неужели нельзя было выключить или помешать?» – обращается она к ухмыляющемуся пролетарию в майке («Бэ-э…», – отвечает тот, весь осклабившись), дает по пути подзатыльник сыну, сидящему верхом на баране, и вновь возвращается на сцену.

* * *

Ледяное сонмище античных богов перед высоткой подвергается нападению со стороны дворника. Одна за одной гибнут статуи под ударами лопаты. На лицах некоторых статуй надеты кружевные маски, в глазах вставлены цветные камешки.

– Не положено! Не положено! – огрызается дворник, хотя рядом никого нет. – И все тут!

Некоторые статуи неожиданно восстанавливаются сказочным образом из россыпи обломков за спиной дворника. Он возвращается и со злобой добивает.

– А я говорю: не положено! – входит в раж дворник. – Не положено! – рычит он и с еще большей яростью набрасывается на статуи: рубит головы, топчет ногами вставные глаза. – Эт-тит ты, – чертыхается он, – вылупили гляделки!

* * *

– Почему? Ну, почему? – истошно орет сын генерала. – Отпустите меня, я этому дворнику рожу раскровавлю. Я его из рогатки убью!

– Отца арестуют, – шипит на него мать.

Он залезает под стол и скулить:

– Ну, гадина, я еще подключу к твоей лопате электрический ток, ты у меня попляшешь…

– Ничего ты не сделаешь, – заглядывает к нему интеллигентного вида женщина с неизменным веером. – Будешь таким же, как и отец. Это вы своими ло-па-тами, – указывает она на генерала, – разрушили Бель Эпок и добиваете то, что еще осталось. Я всю жизнь собирала нецки, а ваш сын…

– Вам мало, что мы его выпороли?

– Бурлацкое отродье!

– Па-азвольте, Мари Николавна, – говорит генерал, – не ваш ли отец давал деньги на революцию?

– Не смейте таких вещей говорить при ребенке! – истошно орет мать.

– Ты выдал моего брата!

– Мы обсуждали это уже тысячу раз. Если бы я не сказал, где спрятаны червонцы, его расстреляли бы сразу, а так после ареста. Я был маленьким и не понимал, чем все может закончиться… Его все равно бы арестовали, у них ордер был…

– Всё, прекратите! Все хороши, все! – завершает спор жена генерала. – Вы, тетя, дожили до седых волос, а всё – атеистка! Сходили бы в церковь, покаялись и за нас, комсомольцев двадцатых годов, помолились, а то всё упрекать! Когда церкви рушили, вы не больно-то на колени становились у Бога защиты просить, а с комиссарами в ресторанах задницу просиживали. Прогуляла всю жизнь с комиссарами, а теперь и в ус не дуете.

– Ну, знаешь, что, милочка…

– Кто виноват? – иронично восклицает толстая заспанная женщина в халате. – Что делать? А ничего не делать не надо. Все само образуется.

* * *

– Что? Что ты бормочешь? – спрашивает жена генерала в полусне.

– Да спи… спи…

Над супругами склоняется голова лошади и морда татарина. Светят звезды бездонного неба. Татарин издает гортанный звук, лошадь становится на дыбы, и он ускакивает, перепрыгивая через кровать. Вслед за ним проносится с полдюжины всадников и небо затягивается узорами лепнины на потолке. Она приподнимается на постели, пьет воду и нечаянно будит мужа. Он мотает головой и, наконец, просыпается в комнате, забитой в результате уплотнения китайскими вазами, коврами, старинными зеркалами, статуэтками, этажерками и прочими безделушками.

– Я давно хотел тебя спросить, что там внутри, – говорит, вставая с постели, генерал и подходит к огромному на всю стену старинному шкафу. Он подходит к шкафу и раскрывает двери. Внутри лифт. В нем – кожаный диван, массивный стол.

– Вот, получил повышение, – говорит следователь. – Назначили в комиссию по реабилитации. Возвращаю вам мундир, ордена и достоинство, – указывает он на висящие на вешалке генеральскую шинель с погонами и китель с орденами.

* * *

Генерал надевает шинель, и отправляется в гастроном.

– Сделал вывод, дурррак? – раздается голос у него за спиной.

Он оборачивается: на пальме сидит попугай.

– Мне, пожалуйста, три, нет, шесть бутылок коньяка и закуску.

* * *

Он набирает продуктов и возвращается в квартиру. Войдя в прихожую, поднимает за шиворот с седла детского велосипеда младенца с папиросой в зубах и, продолжая держать его в поднятой руке, оборачивается к следователю, стоящему перед дверью на лестничной площадке:

– А этих куда?

– Их уже расселили, – разводит руками следователь, – не можем же мы выгонять людей на улицу. Эра милосердия! Если в должности восстановят, выселят за милую душу в момент, а пока… оп… – перехватывает он скатившийся сверху глобус, – судитесь, если хотите.

Измышления

Мой дед изготовил себе гроб на колесиках из мореного дуба, но то ли из-за того, что дуб оказался червивый, как гриб, и за тридцать лет прогнил, то ли еще по какой-то другой причине, похоронили его в простом советском гробу. Я тоже заранее подготовил себе гроб… тут в нашей пьесе обычно говорят: «Тьфу на тебя», но не стал его заколачивать и в нем поселился, как Фирс, забытый в дому. Собственно говоря, этот гроб, то есть дом, в котором меня забыли… о, поселили… ближайшие родственники, а потом зачем-то поумерали. Мы с Фирсом лишние люди. Собственно говоря, Фирсом я называю нашу собаку, хотя он, может быть, сука. Не проверял. Умеет выть на луну и на звезды. Я – тоже! Умные люди нравственному закону удивляются, глядя на звездное небо, а я ничему. Лишний человек! Если я никому не нужен, то они мне – и подавно! Лишний человек даже самому себе лишний. На кой хрен мне это пальто для души, ежели оно никому не нужно. Видите, как я аккуратно использую ненормативную лексику. Матерщину ненавижу! Сам я, разумеется, матерюсь, но про себя и только по особому случаю в раздраженьи сугубом. Ненавижу матерщинные слова и эти, как их, – «приколы». Прости Господи за произнесение несусветнейшей гадости этой. Фу, мерзость! Я пьесу решил написать… нет, пересказать… чтобы действие в нем начинала «ся» или «си» от Сократа. Да что там – от Адама и Евы! Можно, конечно, и от Сократа. Ну, о чем нынче пишут? О современных людях? Одни только глупости говорят. Включите телевизор, и вы сразу поймете: человек произошел не от обезьяны, а от таракана. Вот он бежит по столу. Ваше превосходительство, разрешите к вам обратиться! О, убежал! Лишних людей даже тараканы не слушают. Ну да, ладно! Пьеса от Адама и Евы, которая должна завершиться этим вот тараканом. От Адама и Евы до сих дней уже все написано. О чем теперь можно писать? Что изменилось за последнее время? Какой путь человек прошел от Ольги, скажем, Книппер-Чеховой до Анфисы ныне Чеховой. Как было, так все и осталось. Какая современность все же нахальная: так и лезет на язык. Ну, ладно! Пьеса должна иметь свои декорации. Вот они: двор, веранда, слева дом моей тети, справа дом моей тети, только другой. Мой дед, агроном, во время войны посадил при немцах яровую пшеницу, немцы ушли не солоно хлебавши, а пшеницу на следующее лето собирали уже наши. Дед сидел уже полгода в тюрьме, откуда его пришлось забрать, чтобы справиться с урожаем. Потом его всю жизнь попрекали за посев тот, но в награду за собранный урожай дали гектар земли в личное пользование. Он засадил полгектара вишневыми деревьями, а вторую половину раздал знакомым и сестрам, чтобы соседи не очень завидовали. Почему-то все его за подарок потом проклинали: приковал, мол, их к земле навсегда, а могли поехать вместо того в Ленинград и стать там знаменитыми пианистками или певицами. «Утомленное солнце тихо в море садилось…» Действительно солнце только что зашло или закатилась, как последняя монета, предназначенная, кстати, для пива, под-ди-ван безвозвратно. Как вы заметили, у нас нет ворот. Очень удобно для публики в предполагаемом зале. Очень удобно было и в свое время. Раньше, когда были ворота, соседи подслушивали и подглядывали в щели, а потом деда вызывали и просили объяснить, что значит «грузин поплохел». «Сорт пшеницы такой», – говорил им дед, потом ворота снял, и никто уже не смог свободно подойти и подслушать. Дом, как вы видите, у нас в глубине, слева дом тети, справа дом тети, как уже говорил. Получается сцена.

– Твой дед, – говорит свою реплику тетя, – трудился от зари до зари всю свою жизнь.

– Верю, тетя, верю, помню, надеюсь, люблю.

Как я уже говорил, меня оставили в доме, как Фирса, лет тридцать назад или сорок, до пенсии. А ведь я мог отправиться в свое время в Ленинград, стать знаменитым… кем бы я хотел стать? А никем! Тем и стал! Приходит ко мне как-то давно лет эдак тридцать назад участковый и говорит: «Ты почему не работаешь?» А сам с нашей орешни орешки срывает и щелкает сахарными щипчиками, изъятыми с нашего же стола. «Вы что, хотите заключить меня в скорлупку ореха?» – спрашиваю. Он психиатра вызвал. Сразу видно, Шекспира в школе не проходил. Кончилось тем, что меня стали лечить в Ставрополе от лени. Лечили-лечили, дали статью, а потом отобрали. Жалко им стало пенсию мне платить раньше времени. Сейчас платят по возрасту с учетом моего инвалидского прошлого. Здесь у нас много инвалидов, и все больше на голову. Кирпичи с неба падают и не гипотетические, кои в аргументах приводят обычно, а настоящие. Падают и падают. Ларчик просто открывается. Лагерь у нас тут поблизости был. Не подумайте, «пионэрский». Зэки кирпичный заводик обслуживали, и от нечего делать катапульту соорудили. Целую улицу изничтожили. Приезжала комиссия во главе с прокурором из Ставрополя, но ничего не узнали. Прокурор только по голове кирпичом получил и тоже стал инвалидом, как я.

– Пьеса у тебя какая-то безыдейная, – говорит мне тетя обычно. – Гете Фауста описал, Шекспир Гамлета, а ты? Кирпич на голову, фи!

– Я, – отвечаю ей, – что вижу, о том и пишу, верней – повествую. Потому как писать мне лень, да и не кому. Я бы и рад принца Мценского изобразить, да в нашем городишке не то что завалявшегося князька не отыщешь, а даже и человека, который «Фауста» прочел до конца, либо о нем что-либо слышал.

– Вы заметили, тетя, в мире все происходит не так. Ни-че-го не подчиняется человеку с первого раза. Возьмите, скажем, часы: механические, заводные. Безмозглая кукла! Завел, три дня идут как по маслу, а на четвертый убегают вперед. Нет бы отставать, так они спешить норовят. Вы думаете, электронные по-другому ведут себя? Точно так же!

Вчера споткнулся, чуть было не упал. Я, конечно же, собрался уже обматерить всех и вся про себя, а вокруг – никого! «Кто виноват и что делать?» Извечный русский вопрос: кого материть! Как назло – ни души! Собаки – и те замолчали. Хоть бы луна выглянула, я бы ей объяснил, что она там за облаком делала. Подумал-подумал и вспомнил: днем еще девка по улице шла и так на меня зыркнула злобно, что я на ее сиськи взглянул. Спрашивается тогда, какого хрена ты их выставляешь, словно дыни на рынке? Не по Сеньке товар, мол. Вот она меня и сглазила, сучка! Сразу легче стало на душе. Устами младенцев и сумасшедших глаголет истина! Тетя, а вы знаете, что такое мымрики? Дети (сам же и отвечаю) тех самых морд, мымр и морданов».

«Ты мне лучше скажи, зачем ты своих деток оставил?»

«Теоретически – да, я их оставил, а практически освободил от тирании бездействия. Я ведь лишний человек. В России таких людей пруд пруди. Бессмысленная какая-то поговорка. Я, тетя, вышел из дому диссертацию защищать… ненужную. „Захвати мусор“, – сказала жена. Напрасно сказала. Я, может быть, диссертацию защитил бы и стал тем карпом из пруда, которым запрудили Россию. Зачем, думаю, карасем быть премудрым или, как там у нас говорится, пескарем? Подошел к мусорному ящику, взвесил на руке мусор и диссертацию эту дурацкую. Бросил диссертацию в ящик, а мусор забрал. Так с ним и приехал к вам, тетя, жить и добра наживать, но так и не нажил».

«Надоел ты нам с этой историей. В трехсотый раз ее уже пересказываешь».

«В триста первый. А мусор под стеклянный колпак поместил и любуюсь им, как Сальватор Дали, своей лучшей картиной».

«Ради детей своих надо было вернуться, защитить диссертацию и деток своих воспитывать».

«А что дети? В ушах у них ныне наушники, и они от них ни видеть, ни слышать уже ничего не могут. Сын мой к пиву потянулся однажды и, не заметив препятствия, рукой сквозь меня прошел… безболезненно, правда… стакан с пивом взял со стола, и вновь, не заметив, пронес сквозь меня. Я сидел и молчал, чтобы его не спугнуть, а то застрянет рука, делай после того операцию по извлеченью стакана вместе с рукой».

«Замолчи, замолчи! Слушать не могу твои бредни! Эх ты, балаболка! В церковь не забудь сходить».

«Всенепременнейше».