Текст книги "Злейший друг"

Несколько снов генерала Шкловского
(фрагменты)

Перспектива аллеи с высоткой на Красной Пресне вдали. Пестрый воздушный змей летит над верхушками деревьев. На каток въезжает легковая машина и начинает скользить, вращаясь, по льду. Вокруг нее кружатся дети и фигуристы. Человек с паяльной лампой вырезает из ледяных прямоугольников и кубов вычурные статуи сказочных героев.

– Эй, паяльных дел мастер, – говорит вылезший из остановившейся, наконец, машины агент в штатском, – ты почему вождей не ваяешь, а? Развел тут, понимаешь, зверинец!

– Вождей нельзя.

– Это еще почему? – угрожающе спрашивает человек в штатском.

– Растают. Кто будет отвечать?

– А-а, ну ладно!

Воздушный змей парит между статуями. Человек в штатском следит за ним пальцем.

– Ишь, разлетался!

* * *

В квартире генерала Шкловского раздается звонок. Открывает дверь, за ней – кабанья морда. Хохочущий двойник отнимает маску:

– Здравствуй, брат. Я только что из Финляндии.

Генерал захлопывает перед ним дверь и говорит себе в зеркало: «Нет у меня никакого брата… в Финляндии». На стойке буфета фотография: мальчик в гусарском мундире на коленях у благообразного господина с бакенбардами в кабинете, заставленном произведениями искусства в стиле арт нуво.

– Ты знаешь, – говорит генерал жене, – пожалуй, нужно эту фотографию уничтожить или хотя бы убрать.

* * *

Перед входом в подведомственную больницу генерал замечает черную победу с агентами в штатском. Проходит, делая по пути какие-то замечания, по коридорам больницы между двумя шеренгами висящих вниз головой сумасшедших в смирительных рубашках.

– Это кто? – спрашивает Шкловский.

– Антиподы, – заявляет главврач, – новое веяние в психиатрии.

– Чье веяние?

– Самого Лебедева!

– А-а, нашего Лысенко от психиатрии. Помогает?

– В отдельных случаях.

– Сократите время процедуры до трех минут.

– Лебедев каждый день приходит с проверкой.

– Умываю руки перед гением. Всю жизнь мою руки, потому-то и чистые, – показывает он окружающим.

– Хи-хи-хи-хи, – мерзким механическим голосом хихикает очередной дебил.

* * *

– Извините, но вы должны здесь расписаться, – говорит со смущением главврач в кабинете.

– Что это? – берет генерал в руку бумажку.

Главврач воздевает руки к небу и делает движения, выражающее крайнее сожаление:

– Заявление об уходе с работы, только что с курьером прибыло из министерства. Я могу устроить вас сторожем в музей. Моя жена там работает, она вас возьмет.

Генерал быстро подписывается и подходит к окну, барабанит пальцами по стеклу и начинает читать стихи:

– Истомлен фимиамом зловонной больницы… пошлой шторкой повисшим над бледной стеной… где распятье от скуки пустынной томится… умирающий к ним повернулся спиной…

– Потащился, – продолжает, вперившись лицом в стол его коллега, – костям не согреться трухлявым – хоть на солнце взглянуть перед смертным концом… к окнам жарким прижаться, прилипнуть костлявым… сединой окруженным лицом…

– Есть ли средство, хрусталь, оскверненный уродом… проломив, на бесперых носиться крылах… вместе с я моим горестным годы за годом… на всю вечность под страхом обрушиться в прах? Мы на первом этаже?

– Да, а что?

– Я пошел, – генерал открывает окно и вылезает в сад.

– Адрес… адрес возьмите музея, – протягивает главврач бумагу через окно, и генерал заходит в заснеженные кусты со статуей спортсменки на дальнем плане.

* * *

По трамвайным путям между двумя рядами красных стволов соснового леса идет генерал. Из снежной пурги возникает сказочное видение: трамвай, заставленный вместо сидений кадками с тропическими растениями, статуями, антикварной мебелью. Водителя нет в кабине: трамвай движется сам по себе. В салоне находится девочка лет двенадцати и красивая женщина лет тридцати пяти под вуалью. Отвернувшись, она стоит у окна на задней площадке с сигаретой в руке. Трамвай останавливается и задним ходом возвращается. Двери раскрываются перед генералом. Он берется за поручни, но получает удар электричеством. Девочка подает ему руку:

– Не держитесь за поручни. Мы специально ток подвели, чтобы любопытные дальше порога не шли.

Генерал заходит и оглядывается по сторонам.

– Не удивляетесь, – говорит девочка. – Мы подбираем натуру для фильма… так мы всем говорим. На самом деле мы здесь живем. Моя фамилия Мнишек, а имя Зарина. Чтобы стать самой известной из всех неизвестных знаменитостей мира, я сбежала из дома… из Ташкента далекого. Папу сослали в Ташкент, город хлебный, как говорили тогда, а мама в местном театре нашлась. Она костюмершей служила в театре, а в свое время в гареме эмира Бухарского гурией, и там нахваталась привычек гаремных и мне привила, соответственно. Я жила как в раю, но в провинции разве прославишься, и вот я решила в столицу отправиться.

– А кто твоя спутница, деточка?

– Деточка, хм! Скорее я – неточка, как известный писатель нарек такой тип. Моя спутница актриса французская Карабасова. Снималась у режиссера Кирсанова. Заснула на съемках в Берлине летаргическим сном, а проснулась в Москве. На улице ей появляться нельзя: ее сразу узнают, арестуют и поведут к ловеласу известному. Трамвай пришлось умыкнуть и в нем поселиться. Можно было бы жить в коммуналке, но у тамошних жителей обязательство перед правительством – доносить друг на друга. Не все, правда, доносят, но многие. Можно сказать, большинство.

– Как же вы мне доверились?

– Вам, персонажам, я доверяю. Я вас своим персонажем признала, потому в трамвай и впустила, чтобы историю вашу послушать. Не каждый день можно генерала на трамвайных путях наблюдать без машины. Вы по городу бродите, чтобы от ареста спастись. Разве не так?

– Может быть.

– Все, что вижу и слышу, я в записную книжку вношу вот сюда, – стучит она пальцем по голове, – а потом в другую эпоху, лучшую, если такая наступить или мы въедем в нее, сделаю фильм.

– Может быть, я в нем сейчас и играю.

– Правильно, сами того не подозревая. Какую историю квази хотите про вас сочинить?

– Может быть, мне самому рассказать.

– Не обязательно, я и так все про вас знаю. У меня интуиция как у цыганки, Нострадамки той самой. Про любого из вас, генералов, могу рассказать. Один генерал от медицины… как вы, например… явился к диктатору в Чили, вернее, его к нему привезли на лимузине, но это неважно… в Вальпараисо – столица их так называется, кажется. Врачевать привезли… возвращаюсь к истории… от инсульта: напоминаю – диктатора. Поставили перед кроватью больного, нет, перед ложем – тот возлежал на диване… диктаторы всегда почему-то на диванах лежат… а генерал как стукнет кулаком по столу: освободите, мол, всех заключенных из тюрем, а то лечить вас не буду! Диктатор, будучи человеком коварным, пообещал. Клятвенно даже! Русскому человеку легко обещать, он верит всему. Много раз его нужно в песий бисер ткнуть мордой, чтобы понял, что это вовсе не бисер, а если и бисер, то все равно неприятно, ежели тычут. Генерал диктатора вылечил, а он, неблагодарный, приказал поставить своего спасителя к стенке. Ожидаемый результат. Генерал тут заумолял своего казнителя, заплакал, назад запросил свои слова про заключенных. Пускай, мол, сидят. Зачем говорить тогда дерзости, если заранее знаешь, что тебя к стенке поставят. Генерал стоит у стенки, дрожит и свою жизнь вспоминает. Он, оказывается, русский, из эмигрантов. Переходил от белых к красным и обратно. Потом стал врачом, врачевал негодяев от раздвоения личности. Бежал во время войны за границу. Играл в казино и таксистом служил. Многое чего пережил и, наконец, в Вальпараисо обосновался. Думал, мучениям его пришел конец. В тепле пребывал и уюте: красавицы, пальмы, вино! Казалось, сиди себе с сигарой на кресле плетеном, как на даче в оные еще времена. На плече попугай, красавица знойная на колене одном, на другом – пекинес, одна рука на попе красавицы, другая с бокалом… ан нет! Пожалуйте к стенке! Его попугали у стенки слегка и в три шеи в награду прогнали. Можно потом назад его в Россию за ностальгией вернуть. Хотите услышать, как он вернулся, и что с ним случилось?

– Хочу.

– На самом-то деле никуда он не уезжал, а все, что поведала вам о жизни его за границей, то – дым лишь, мечта. Из трусости не решился уехать. Думал, будет власть имущих лечить, и они не тронут его. Наивный был, как и все! Потом как-нибудь расскажу, чем для него все закончилось, а то, если будете знать все о себе наперед, жизнь станет скучной. Скажу только то, что до пенсии доживет он приличной. Интересная история, да?

– Не знаю, что и сказать.

– А вам говорить ничего и не надо. Я за вас все расскажу. Про вашу жизнь один режиссер гениальный в будущем фильм снимет, с ошибками, правда, из-за своего нарциссизма ужасного. Мне придется все исправлять: не пропадать же добру! Откуда я знаю все это, вы спросите? Времени нет, как вы знаете. Не знаете, нет? Вот и узнали. Жизнь есть сон, – указывает она на афишу с упомянутым названием пьесы Кальдерона.

– Скорее, театр, – обернувшись впервые, мрачно поправляет ее Анна, стоящая у окна на задней площадке.

– А вот и театр, – говорит генерал. – Спасибо, что подвезли. Мне сюда.

– Вы в театр, а мы остаемся в кино.

* * *

Шкловский входит в театр, поднимается по мраморной лестнице. Идет по кулисам. На сцене его жена говорит, обращаясь к горничной:

– Употребляя слово ко-кот-ка по отношению к миссис Тизл, вы, дорогая Эмили, уподобляетесь нашему садовнику, который называет ло-па-ту лопатой. Другого слова не придумаешь, разве что «ге-тэ-ра», что придает ей нечто эллинистическое, несвойственное ее манерам обыкновенной шлюхи.

* * *

– У нас дома был обыск, – сообщает она, выходя за кулисы.

– Я знаю, – говорит генерал. – Ордер предъявили? Я имею ввиду ордер на арест.

– Дорогой, убери руку с талии нашей горничной, – высовывая голову на сцену из-за двери, говорит она партнеру. – Какой-то предъявляли, – возвращается она к мужу, – кажется – только на обыск.

– Уже лучше, хотя…

– Дорогой, – возвращается она на сцену, – я вовсе не предлагала передвинуть ее на то, что наш садовник называет задницей.

Она вновь идет за кулисы и скороговоркой сообщает:

– К тому же в нашу квартиру подселили тех, кто остались от Натансонов и семью дворника. Что будет завтра, неизвестно…

Выходя на сцену, громогласно заявляет, обернувшись к мужу:

– Если наш садовник будет избран в парламент, что скоро будет в порядке вещей, боюсь, что в дебатах с ним и ему подобными самой королеве придется называть ло-па-ту лопатой.

– Полагаю, дорогая, вам следует опасаться нечто большего, чем огрубление языка высшего общества. В скором времени нам ничего другого не останется, как самим взять в руки лопату, чтобы трудиться в саду.

– Какой ужас! – восклицает горничная.

– У-жасный век, ужасные слова!

– Алексей Николаевич, —обращается к генералу режиссер, – уймите свою жену. Она несет отсебятину.

– Уже ухожу, уже ухожу, – отмахивается Шкловский от него.

* * *

Генерал прямо в шинели входит в зал ресторана с колоннами из цветного мрамора, развесистыми люстрами, огромными окнами с муаровыми портьерами, статуями и пальмами в кадках.

– Сочувствую, – бросает генерал на ходу бронзовой статуе согбенного Сизифа, стоящего на коленях с гранитным шаром на плечах.

За ним тащится швейцар:

– Снимите шинель, товарищ генерал, хотя бы, – канючит он.

– Николай Андреевич, – трогает генерал за плечо вальяжного человека в шикарном костюме. – Можно вас на две минуты.

– О, Алеша! Как ты сюда попал?

– На работе тебя со мной почему-то не соединяют.

– Как же тебя сюда пропустили?

– Форма генеральская все-таки…

– Генеральская говоришь? Хм! Это, брат, такое место! Не всякий маршал сюда вхож. Видишь вон того человека у колонны с бокалом? Фамилия его Визбор, а на самом деле он Борман.

– А кто рядом с ним?

– Не узнаешь? Это Лиля Брик.

– Я думал – она умерла.

– Она умерла… для всех, но не для нас.

– Какое-то царство мертвых у вас здесь. Гитлера еще здесь не хватало.

– Хи-хи-хи… и ха-ха-ха… – раздается со сцены из уст Арлекина и Пьеро.

– Коля, выручай!

Тот вздыхает.

– Я был пр-ротив… – в белом гриме, очерченным черной линией, с усиками появляется Вертинский во фраке, – ну для чего свою жизнь осложнять…

– Коля, помнишь, я жизнь тебе спас.

– За кого ты меня принимаешь? Я что, по-твоему, Фома Непомнящий? Твою семью не тронут… это уже решено… тебя – да, а твою семью – нет! Ты представляешь, что со всеми женами и детьми, если пойду к Лаврентию просить за тебя? Знаешь, что он мне скажет?

– Зову я смерть, – встает за своим столом Берия. – Мне видеть невтерпеж достоинство, что просит подаянья, над простотой глумящуюся ложь, ничтожество в роскошном одеянии, – обводит он присутствующих рукой, – и совершенству ложный приговор, и девственность, поруганную грубо, – указывает на сидящую за его столом даму, – и неуместной почести позор, и мощь в плену у немощи беззубой, и прямоту, что глупостью слывет, и глупость в маске мудреца… пророка, и вдохновения зажатый рот, и праведность на службе у порока…

– Я занимаюсь наукой, вот что он скажет, – продолжает друг генерала, – а костолом у нас – Рюмин: к нему обращайся. Понятно?

– Что же мне делать?

– Что тебе делать? Что тебе делать? Слушай: а давай споем. Вьется в тесной печурке огонь… – они поют, касаясь лбами, – за нами снега и снега, до тебя далеко-далеко…

– А до смерти четыре шага, – быстро завершает генерал и отстраняется. – Что же мне делать, Коля?

– Есть еще один выход, но, зная тебя, ты, боюсь, не пойдешь на него.

– И все-таки?

– Напиши, что Семенов, муж твоей секретарши… все равно их уже арестовали… сионист и шпион.

– Он русский.

– Неважно, ты напиши. От тебя требуется проявление верности. Знак, всего лишь.

– Изыде от меня…

– Не произноси имени моего всуе. За чудом ты не ко мне должен был обратиться, а к святителю Николаю.

– Я атеист.

– Как и все мы, как и все. Хочешь выпить? Два, – показывает он бармену пальцами.

Два стакана с горящим напитком скользят один за другим по лакированной стойке.

– Пей: здесь все бесплатно. Элизей, так сказать. А помнишь Беату?

– Еще бы!

– Какое было время! Еще два! Выпьем за упокой души усопших Анджия и Вацлава.

– Усопших?

– Да, их расстреляли… полгода назад. Пей! Сейчас ты выйти не сможешь, завтра утром я выпишу пропуск, а пока… пока ты свидетель, авось пронесет. Сейчас развлекайся: девушки здесь ласковые и понятливые. Хорошо вымуштрованные. Здесь исполненье мечты происходит высоких гостей из дружественных нам стран и недружественных. Тебе повезло…

– Я лучше пойду…

* * *

Генерал поднимается по лестнице с закругленными углами, подходит на последнем этаже к резным дверям. Звонок не работает, он открывает дверь и входит в мастерскую, заставленную антиквариатом. Художник Карачин стоит, опираясь на кий, у биллиардного стола с бутылками вина и бокалами, за ним – картина на мольберте, за ней расположилась натурщица.

– Посетил-таки мою башню из слоновой кости.

– И гипса, – указывает генерал на статую Сталина. – Очередной шедевр? – останавливается он перед картиной.

Веснушчатая колхозница в ватнике разлеглась между зубьями бороны.

Обнаженная натурщица возлежит в той же позе на диване, покрытом золотистой тканью. В одной руке у нее веер, в другой – бокал с красным вином, на шее – бусы, в прическе – брошь с крупным камнем, на лице – кружевная маска с бисером. Она опирается на вазу, между ног у нее стоит вычурный подсвечник, на спинке дивана – раковина и серебряная шкатулка с замком на крышке, за муаровой портьерой от пола до потолка висят в несколько рядов копии картин: от Кандинского и Сомова до Дюрера, Рубенса, Вермеера и Ботичелли.

– Это – оригинал, – указывает Карачин стаканом в сторону натурщицу, которая приветствует гостя бокалом. – Вначале было то, что ты видишь в натуре – реальность. Я приодел ее… только три категории людей могут зрить обнаженную женщину в Советском Союзе на законном основании: врачи, мужья и художники… заменил ложе, пейзаж и происхождение музы и получилась фантазия на колхозную тему, но это тоже не пройдет на художественном совете. Машенька, ты можешь идти, мы с моим другом будем сегодня долго пить и говорить об искусстве… Борону пришлось перевернуть зубьями вниз, – указывает он копию картины с натурщицей, одетой в потрепанную фуфайку, расстегнутую на груди, и такие же ватные брюки. – Личико тоже велели попортить. Пришлось наделать веснушек. Хороша Маша, – шлепает он по заду уходящую натурщицу, – к тому же и наша. Выпьем для начала… ну, будем… и снова нальем. Выражай восхищение.

– Коля, мне сегодня не до искусства.

– Тебе никогда ни до чего высокого не было дела. Твоя жена умнее тебя, а тоже – дура! Хочешь, фокус покажу? – и не дождавшись ответа, бьет саперной лопатой по статуе Сталина. Она лопается и рассыпается, обнаруживая под обломками позолоченную статую Ленина.

– Ты пьян.

– Я не пьян, но… и не трезв. Выпьем за встречу. Давно не виделись. Ну, будем! Послушай, Леша, я давно хотел тебя спросить: эта сволочь, Шкловский, часом не родственник тебе?

– Почему же, сволочь? Он из ваших, из левых.

– Пик-ка-сист сраный! Не пу-тай-те! Он – из ва-ших, о! Все вы визжали в восторге от революции, а теперь повизгиваете в подушки от страха! Пока ты патроны в ранце товарищам на баррикады таскал, я уже тогда у твоего отца лучшим учеником был.

– Коля, что ты выдумываешь? Какие патроны? Ты меня спутал с героем Катаева.

– Неважно: душой с ними был!

– А ты?

– Я модернист, от «модерн», соответственно.

– Устаревшее направление.

– Да, я модернист… о… безродный, а эти ваши Татлины и Пикассо… от них вся пагуба и пошла.

– Что же ты их выставил у себя в мастерской на первом плане?

– Чтобы было куда плеваться.

– Ох, и беспокойный ты человек, Карачин. Врешь ты все

– Мое дело творить, твое восхищаться. Смотри! – он бьет саперной лопатой статую Ленина. – Символический акт!

Под осколками открывается сирена с головой Горгоны из слоновой кости, нефрита, серебра и эмали.

– Это что – Фаберже?

– Какие же вы все одинаковые!

– Кто – все?

– Жена ваша, к примеру, Муза Иосифовна. Я ей говорю: взгляни, дорогуша, на Фаберже. Она так и ахнула, а когда я сказал, что это мое изделие, хмыкнула эдак иронично и всяческий интерес потеряла. Все вы такие! Не умеете видеть глубинной сути вещей и явлений. Для вас красота только от имени бывает красивой! Ах, Пикассо, Пикассо! А король-то голый! Ты лучше внимание на змей обрати. У каждой свое выражение лица. Одна из них, кстати, живая. Угадай какая? Один глаз у моей сирены – прекрасный, а другой – ужасный. А перья! Ты обрати внимание: перышко к перышку! Птица Сирин!

– Ну и что это? Декаданс и упадок.

– Да моему образу две, нет, три тысячи лет, а вашей рабочей с колхозницей сколько?

– Ну и что это?

– А это душа человеческая, коя даже в извергах обитает. А ты уши не закрывай, не закрывай! Она безрукая, она же когтистая! Она и прекрасная, она и ужасная! Да ты посмотри на нее повнимательней: она – как живая. Ты прикоснись к ней: она покраснеет. В щечки состав введен соответствующий. Да, прикоснись, тебе говорят!

Генерал протягивает руку к щеке, слегка прикасается, и вдруг ее лицо, слегка повернутое в сторону, разворачивается к нему, веки приподнимаются, крылья расправляются и раздается сдавленный стон.

– Фух! – отдергивает руку генерал.

Карачин закатывается от хохота:

– Что – испугался? Вот это и есть искусство!

– Ну-у, Ку-у-либин!

– Еще бы! Я над истуканом, – показывает он на обломки гипса, – тружусь пару суток, а над своими сиренами два-три года. В следующей модели сделаю так, чтобы она на вас бисером плевала.

– Не мечите бисер, сказано: глаз можно вышибить.

– А зачем вам глаза? Все равно не умеете видеть. Вот эту ло-па-ту, к примеру? Что ты в ней видишь? Ею много чего можно сделать, а не только могилу копать.

– Узнаю: фронтовая.

– Эта – да, эта – да, но есть и другие ло-па-ты! Кто видит в лопате ло-па-ту, как говорит твоя жена, тот не достоин войти…

– В царствие известное. Хороша кикимора, ничего не скажешь, хороша.

– Для кого – кикимора, а для меня – птица Сирин!

– Что ж ты ее не выставишь где-нибудь?

– Да меня с потрохами коллеги сожрут за такую безделку. Костей не соберешь. Вот и приходится притворяться примитивистом. Я, мол, как все! А я не такой! Да, я продаюсь за хлеб ненасущный, девок и водку, о, за коньяк! Ваяю этих подонков, но в душе у меня…

– Верю.

– Я своих сирен в извергов вкладываю. Настанет такое время, когда народ ваших кумиров начнет разбивать, тогда и увидят.

– Все, все, я пошел.

– Куда? Куда ты пошел?

– В музей, на работу. Меня взяли сторожем по знакомству. Мне надо идти, за мной следят.

– Хочешь, я заваяю тебя в статую Лаврентия Палыча? В ней и скроешься. А что? Такой же лысый!

– Напрасно я к тебе пришел, – говорит он, направляясь к двери. – Не нужно все это никому. Никого твоя красота не спасает.

– Стой! – кричит Карачин, выскакивая на лестницу. – Я бы мог сказать, привез ее из Германии, и продать в антикварном магазине, как все вы! Ты видел сирену в «Садко?» Разве можно сравнить?

– Да-да, я понял, ты – гений, – говорит генерал, быстро спускаясь по ступеням вниз.

– Ничего ты не понял!

– Что я не понял? – спрашивает генерал на ходу.

– Ничего ты не понял, – кричит Карачин сверху, – и не поймешь, что нужно понимать, и все ваше поколение и дети ваши до седьмого колена ничего понимать не будут!

Он опускается на ступеньку и шепчет:

– До седьмого колена, до седьмого… до… седьмого…