Текст книги "Ногти (сборник)"

Я выскочил посреди осмотра из-под кровати, подбежал к бабушке Ане и цепко ухватил её под пепельную курчавость старческого руна. Я вскричал что-то. Возможно: «Ага!» – или: «Вот!» – или: «Ух, ты!» – или «Поймал!» – не помню.

Мы трое ненадолго замерли, врачиха, бабушка Аня и я с пальцами в руне. Старухи никак не отреагировали. Я опешил от такого невнимания и спросил, осаженный их спокойствием: «Что это?»

Врачиха сказала равнодушно: «Мышка».

«Мышка?» – я недоверчиво перебирал курчавый пепельный ворс, похожий на сбившийся войлок или вековую диванную пыль, потом убрал руку и вышел из комнаты…

* * *

– Слушай, я ни за что не повег’ю, что ты не заглядывал девочкам под юбки. Все мальчишки с пег’вого класса вуаег’исты. У меня во двог’е и в школе пг’осто спасу от вас не было. Но я не считаю, что это плохо, с одной стог’оны, это пг’иучает к аккуг’атности – я с малых лет за тг’усами слежу, чтобы чистые были. Что у вас девочки говог’или, если им юбки задиг’али? У нас было: «Тг’усы не кг’аденые, жопа не алмаз!» и ещё: «Кто не видел тг’икотаж – «Детский миг», втог’ой этаж»… Ну, не отвог’ачивайся, смотг’и, г’аз всю жизнь хотел… Нг’авится?

* * *

Бабушка Аня вскоре умерла – не пережила позора. Так я растравливал себя по ночам.

Возмездие грянуло. Появилась эта московская бабка Тамара. Меня отвезли к ней на поезде. Помню лишь тряску в купе и как пил чай без сахара, потому что, очарованный миниатюрной упаковкой рафинада с поездом на обёртке, спрятал сахар в карман.

Бабка встречала нас на вокзале. При ней был какой-то новый понурый дед. Я же помнил совсем другого старика.

Мама и папа подвели меня, держа за распростёртые руки. Я был распят на родителях.

Я запрокинул голову, и взрослые небеса разрешили недоумение: «Поздоровайся с дедушкой», – пятидесятилетняя бабка (мой взгляд снизу вверх) в украшенных пластиковыми хризантемами босоножках, в шортах, блузке и соломенной шляпе, полная юных страстей, моложаво улыбалась: «Это – дедушка».

Мы оба, тот понурый старик и я, знали, что это неправда. Куда делся прежний дед, никто не говорил.

Нас пригласили на шашлыки в загородную резиденцию деда № 2. Над мангалом кружил едкий дым палёного мяса. Мне дали детскую порцию шашлыка, которую так и не полили вином, – мама запретила.

Потом я, чтобы ознакомиться с новым дедом, подошёл к нему поближе. А тот, видимо, забывшись от сытости и выпитого вина, вынул изо рта челюсть и протирал её пучком травы. Бабка на него ужасно наорала.

Несправедливо обруганный, дед даже попытался играть со мной и стал проверять мою сообразительность кошмарными загадками: «До какого места заяц бежит в лес?»

Я молчал.

Дед ответил сам: «До середины. А дальше заяц бежит из леса».

Допрос продолжался: «Каких камней в море нет?»

Я в смятении ковырял носком сандалика землю.

«В море нету сухих камней».

Затем он спросил: «Что посреди Волги стоит?»

Я крикнул: «Утёс!» – потому что вспомнил песню «Есть на Волге утёс». Оказалось, что посередине Волги стоит буква «Л», и все от души хохотали над невинной детской тупостью.

Потом родители уехали, а я остался с бабкой. Для нас обоих это была мука. Мы не устраивали друг друга.

Непривыкшая к детям бабка была деспотична в вопросах гигиены. Деда № 2, любителя загадок, она уже приучила мочиться сидя. Тот не спорил и справлял нужду, как учёный кот. Я пробовал поднимать круг, но бабка следила за мной, выискивала невидимые капли и ползала с мыльной тряпкой, бранясь, что у неё нет сил за мной убирать.

По телефону она жаловалась матери и просила меня забрать. Я плакал и говорил, что если хотите, чтобы у вас писали сидя, заведите себе девочку, а не мальчика.

Я проиграл. Она сломала мою волю, и я вскоре стал позорно присаживаться. Унижение быстро вошло в привычку, единственное, всякий раз справив нужду, я потом нарочно стряхивал несколько капель на стульчак…

Я смирился с новым обликом деда. Остаток лета этот дед № 2 и муж № 4 провёл на даче, любуясь картофельными цветами или перебирая свои альбомы с марками.

Стоило мне попасться ему на глаза, он спрашивал с дурковатым прищуром: «Имеется килограмм соли, литр воды и килограмм продукта, который надо сварить с указанным количеством соли, но так, чтобы он остался несолёным. Что это за продукт?»

После моей скорой интеллектуальной капитуляции дед коротко сообщал: «Яйца», – и, бодрый, шёл по своим делам.

Невротизированный, как Эдип, мозг приноровился работать в атмосфере логических подвохов, и деда постигла закономерная участь Сфинкса.

Однажды он спросил меня: «Можно ли наполнить ведро три раза, ни разу не опорожняя его, и чем?»

Я сказал: «Камнями, песком и водой».

Он помрачнел: «Ты зашёл в комнату, где есть свеча, газовая плита и керосиновая лампа. Что ты зажжёшь первым?»

Ответ родился сам собой: «Спичку».

Дед взялся за сердце: «Какие часы правильно показывают время только два раза в сутки?»

«Остановившиеся», – я улыбнулся.

Дед № 2 с перекошенным лицом рухнул в кусты картофеля. Потом приехала «скорая» и увезла деда.

Бабка холодно перенесла его смерть. Всей семьёй мы осудили её чёрствость. Кто мог подумать, что для неё начинался тогда новый жизненный период…

* * *

Эйфория морского сраженья на бумаге.

«Ранил! Ранил! Ранил!»

Как несравненная лёгкость наполовину решённого кроссворда! Малодоступные уму горизонты и вертикали со всех боков набрали недостающий смысл, и вот наступает момент, когда слова разгадывают сами себя, только успевай записывать.

Работа помогала отвлечься от навязчивого ощущения Сатурна в области виска. По спине бежали шёлковые пузырьки, будто кто-то прыскал на кожу огненной кока-колой…

«БМ» в пуговичном кружке. Бабка Московская. Она всегда была объектом наших провинциальных семейных сплетен.

Бабка рано вышла замуж, быстро развелась и в восемнадцать лет, чтобы стать актрисой, уехала в Москву, подкинув годовалую дочь своим родителям. (Чёрно-белая, как инь-янь, фотография семейного альбома: белый лапоть с личиком – туго спеленатый младенец, которому так и не довелось отведать материнского молока – бабка заботилась о фигуре и уберегла грудь от кормления.)

Кукушиный поступок был усугублён тем, что спустя годы бабка, готовясь к очередному замужеству, собралась усыновить или удочерить ребёнка своего любовника. О том, что у неё где-то растёт собственная дочь, она не задумалась. При воспоминании об этом у мамы обычно набегала на левый глаз злая, никогда не выкатывающаяся слеза.

Всё моё детство мама была с морковного цвета ртом от губной помады. Давно ещё бабка подарила ей целый кулек помад, все одного цвета. Это были времена дефицитов, и вот такие, морковные, выбросили когда-то в продажу, а бабка накупила сразу штук двадцать.

А когда этот цвет ей надоел, она передарила помаду дочери. Долгие годы у мамы оставался один и тот же цвет губ, а когда помада испортилась или закончилась, ей на работе подарили новую, и она тоже оказалась морковного цвета, и сотрудницы сказали: «Ваш любимый цвет».

В молодости бабка была недурна собой. Славная такая брюнетка с голубыми глазами, похожая сразу на всех кинозвёзд того времени. Маму она недолюбливала, видимо, ещё потому, что дочь внешностью не удалась – пошла в первого мужа. И вдобавок у мамы не обнаружилось ни музыкального слуха, ни голоса, что, по мнению бабки, было совершенным плембраком.

Сама бабка была небесталанной. Смогла же поступить в театральное, окончить его и даже устроиться в театр.

Любила салонные разговоры, чтоб не называть имён, но было сразу всем понятно. Обмороки очень любила. Припасала только для мужей, если случайно всплывали измены.

Сцена обманула вопиющим реализмом страстей. В театре бабке не хватало театра. Она играла в собственных спектаклях. Заполучив партнёра, навязчивой любовью, звонками, скандалами, слезами уверенно вела его к разрыву отношений и кульминации – прощальному ужину. После шампанского при стеариновых свечах бабка давала волю трагическому эротизму и на его фоне лживо обещала покуситься на свою жизнь.

Мама рассказывала об этом, мы – папа и я, совсем ещё кроха, зло потешались. Папа смеялся тонко и мелко, как лисица. Смех не шёл к его лицу. Серьёзный, в роговых очках, папа бывал похож на политического обозревателя. Веселье разоблачало его. Я всегда мог определить социальный статус человека по смеху – он так же выразителен, как и речь. Папа, вынесший свой смех из аспирантуры, заливался как младший научный сотрудник, даже когда стал старшим…

Мне и сейчас слышится жующий голос отца: «Я тогда беру слово и напрямую говорю: «А вы друзья, как ни садитесь, всё ж в музыканты не годитесь!»»

Мама, та больше любила строку из песни Булата Окуджавы: «Грустным солдатам нет смысла в живых оставаться».

Последний раз мама напела про солдат перед моим отъездом в Москву, ту самую, из которой много лет назад привозила пластинки Окуджавы, – на обложке щуплый грузинский старик с гитарой.

Что же будет с ними, если меня не станет?

Бес нашёптывал: «Родители дают нам временную оболочку из кожи. О каком сыновнем долге может идти речь? Разве испытываем мы родственные чувства к фирме «Адидас» за то, что произведённый ею костюмчик временно приютил наше тело?»

* * *

Взломал все бабкины шкатулки, переворошил сундучки, эксгумировал комод и секретер. Вывалились бумажные потроха тайны. И пускай они приняли вид рецептов и прочих алхимических списков для производства философских бисквитов и прочей кулинарной дряни, которую бабка так и не научилась готовить, от моего глаза не укрылся смысл, выглядывающий из строчек, как среда из-под вторника.

На будущее скажу: не пренебрегайте отрывными календарями. Обратная сторона листа может рассказать вещи исключительной важности: «Камфорный крем. Возьмите 30 миллилитров распущенного на водяной бане несолёного жира, нутряного или свиного, и 30 миллилитров камфарного масла. Размешайте, перелейте смесь в чистую баночку и остудите. Перед сном смазывайте этим кремом кожу вокруг глаз».

Во множестве были и дневники, только не рукописные, а аппликации. Бабка вырезала понравившиеся ей заметки из женских журналов и вклеивала в тетрадку: «10 советов польской актрисы Барбары Хавроньской советским подругам: летом, когда мы ходим в платьях без рукавов, сарафанах, лучше обривать волосы под мышками. Особенно нужно это тем, кто сильно потеет. Самое верное средство избавиться от запаха пота – это мыло, мыло и ещё раз мыло. Его не заменит ни одеколон, ни туалетная вода».

Или: «Никогда не позволяйте себе оставаться на пляже в нижнем белье, даже если вам кажется, что вас никто не видит. А муж, дети?»

Советов не хватало, и тогда, думаю, я совершил почти революционный в сыске шаг. Я как бы сочинил примерную бабкину историю. Это ведь разрешается в серьёзных науках: «Допустим, А равно В». В некоторых случаях необходимо как бы имплантировать события, чтобы было от чего плясать. Когда от них напляшутся другие истории, достаточные для самостоятельного существованию, то вспомогательные старые ходы можно удалить, как швы или строительные леса.

Я предположил только событийный каркас, наложил его на известные мне даты, события, вырезки тощего перестроечного глянца: «Милые женщины! Чтобы нравиться мужчине, будьте нежны с ним и чаще повторяйте, что вы его любите, что никто, никогда так любить его, как вы, не будет».

И произошло удивительное. Это было как озарение. Всех тех жалких информационных останков хватило даже такому неискушённому анатому, каким был я. На бумажных костях кропотливо, по волоконцу, по волоску я нарастил неизвестный мне доселе бабкин образ. И всю её двойную, с секретом, жизнь.

* * *

В шестьдесят лет, отыграв суицидальный бенефис – выбросилась из стоящего на всём ходу такси – бабка Тамара ушла на незаслуженный покой. Четыре года отдала домашнему хозяйству. Страдала приступами мигрени. Название болезни, точно из цыганского романса, сбивало с толку, созвучное удушливой сирени. Поэтому бабка настойчиво уверяла всех, что задыхается.

Несмотря на возраст, она сберегла девичий голос – старческая хрипотца вполне сходила за шелест первых опытов с никотином. Началось с того, что спросили какую-то Наташу. Выяснив, что ошиблись номером, недолго горевали, увлёкшись звуковым обманом: «А вас, девушка, как зовут?»

Бабка утаила годы. Кавалер перезвонил. Телефонные жмурки будили страсть. Бабка подыгрывала бесстыдными словами ночного видео, заочно соглашаясь на любовь во всевозможных ракурсах, но решительно отказывала во встречах. Кавалер настаивал, теряя голову, грозил вычислить адрес. Отношения пришлось немедленно свернуть. Бабка нашлась, что выходит замуж и уезжает в далёкий город. На следующие звонки постаревшим голосом отвечала от лица матери, сообщая, что Тамарочка здесь больше не живёт. Он, ещё долго безутешный, названивал, передавал тоскливые приветы.

Устные связи казались ничуть не хуже телесных, отличаясь долгими нашёптываниями и анонимностью. Звонки она подготовила сама. Обошла телефонные будки. Монеткой царапала перечень гадких услуг, быть может: «Сосу хуй. Тома», – и телефонный номер… Хорошо, это только домысел. Мой курсив.

Приём сработал. Звонили. Интересовались, пишут ли нынче правду в телефонных будках?

Вместо ругани они слышали нежный плач: «Как он мог со мной так поступить?!» – словорождала бабка мстительного ухажера.

С надеждой восклицала: «Мне почему-то кажется, вы совершенно не такой и не верите этим мерзостям!»

Телефонного шутника мучило раскаяние: «Вы уж простите!»

Бабка извиняла.

Спрашивали: «А можно вам как-нибудь перезвонить?»

Помедлив, разрешала – так уклончиво сообщали бумажные потроха.

Конечно, попадались всякие субъекты. Принимали в матерщинные штыки величье и красоту бабкиных речей. Упрямо гоготали: «Не сосёшь, значит?!»

С такими бабка и не общалась. Также вешала трубку, если звонил старик или гормональный переросток-школьник.

Она пыталась целенаправленно варьировать возраст абонентов. Под видом уборщицы – снова мой домысел – проникала в студенческие аудитории. На партах выводила печатными буквами свою стыдную клевету, прилагая телефон и имя.

Новые знакомства преподнесли удар. Она поняла, что одряхлела лексическим запасом и музыкальным кругозором. Мне вдруг вспомнились бабкины, как бы невзначай, вопросы: что я сейчас предпочитаю слушать? Я, сам того не зная, навязал ей мой унылый вкус к гитарным акустическим напевам под глубоким смыслом, раскисшим славянским рок-н-роллам.

Негромкая современная музыка теперь служила подкладкой её разговоров.

Возле модных клубов бабка умышленно теряла записные книжки с телефоном на обложке. Листики пестрели соблазнительными буднями: «Купить у Алёнки трусики»; «Договориться с Эдиком насчёт билетов».

Разоблачения она не боялась. Помогал актёрский опыт. Бабка относилась к делу профессионально. Тщательно штудировала современную периодику, посвящённую вопросам пола. Подтверждение тому – соответствующая вырезка: «Как удержать мужчину? Не забывайте твердить ему, что общение с ним доставляет вам наслаждение, чего не бывало с другими – не помешает мягко намекнуть, что другие были».

Сделавшись по сути триединой, в ипостаси внучки всегда предупреждала, что иногда к телефону могут подойти бабушка или мама.

Надо отдать должное, бабка Тамара не была холодной, она умела влюбляться и без любви долго не поддерживала отношений. За весь телефонный период она один-единственный раз изменила своим принципам и договорилась о встрече. Событие оказалось поучительным, как притча.

Новый кавалер был удивительным. Представился курсантом военного училища. Очаровательно старомодный, не похожий на своих двадцатилетних сверстников. Стеснительный, взволнованный, начитанный с прицелом на сорок лет тому. Незнающий названий рок-групп, тонущий в именах поп-магендовидов эстрады.

Когда он уже проклёвывающимся командирским голоском читал хрестоматийные стихи или даже просто что-то рассказывал о нежно любимой им сестре, распущенная бабка чувствовала жар в эгоистичных, так и не вскормивших дитя, маленьких грудях, больше подходящих толстому мальчику, чем старухе.

Новый воздыхатель не просил встреч, довольствуясь устным пересказом чувств. Он, как никто, устраивал бабку своей учёбой в закрытом учреждении, откуда нечасто вырываются в беззаботный штатский свет.

Бабка нарисовала себе чудный образ и захотела сравнить с оригиналом, не собираясь, конечно же, открываться. Только глянуть. Предложила ему на выходные взять увольнительную и пойти в кино. Два раза он отказывал, ссылаясь на службу, в третий раз помешкал с ответом, но согласился. Обменялись приметами внешности, чтобы узнать друг друга. Для свидания бабка похитила лицо, фигуру и шмотки из «Бога».

Встречу назначили возле кинотеатра. Бабка заняла удобный наблюдательный пост на скамейке, пытаясь отыскать свою любовь с обещанными чертами пергидрольного Бернеса среди молодых людей. Они приходили с ищущими взглядами, но птичьи быстрые повороты их голов, к огорчению, предназначались не ей. Начался фильм. Снаружи остались только праздные.

Худенький, в частую полоску, старик, сидящий рядом с бабкой на скамейке, невнятно потрескивал шёпотом на губах, будто молился. Потом судорожно звякнул обильно медалированным пиджаком и обратился к бабке голосом телефонной любви: «Не найдётся ли у вас случайно валидолу?»

«Одну минуточку, посмотрю в сумке», – сказала бабка.

В ту секунду они оба пережили стыд узнавания и медленно поковыляли своим старческим «со всех ног» в разные стороны.

Происшествие послужило бабке не должным уроком, а скорее, продолжая в школьной терминологии, переменой. Она ненадолго затаилась. Дальнейшие отношения со стариком терялись в гористой кромке вырванных календарных листов и в афоризмах о любви, которые бабка пристрастилась вклеивать, латая бумажными лоскутками свою оплошность. «Любая страсть толкает на ошибки, но на самые глупые толкает любовь. Франсуа де Ларошфуко».

* * *

Что в это время было со мной… В школе я учился тихо и неуспешно. Пережил четыре прозвища. Сначала был Доходом. Потом переименовали в Паралича. На короткий срок стал Каличем, а с шестого класса и уже до самого аттестата бессменно оставался Задрочем. Задрочем школу и окончил…

Не зря бабка так противилась моему переезду в Москву! При свидетеле телефонная жизнь делалась невозможной. Мы, не зная этих тонкостей, из своего провинциального далёко расценивали такое поведение как старческий эгоизм и осуждали его.

Просили для моего будущего поступления обзвонить товарищей покойного деда. Она сказала, что никого не знает. Мы не поверили. Решили – не хочет, чтобы я сидел у неё на голове, бережёт покой. Бабка вяло оправдывалась: пускай, мол, отучится у себя, потом пристроим.

Когда я получил свой диплом, она сделала вид, что не помнит никакого разговора, – шутка ли, шесть лет прошло.

Бабке потом регулярно раз в год напоминалось, что я единственный внук, лишённый в провинции всяких перспектив. Из Москвы равнодушно отвечали, что квартира всё равно достанется мне.

Мать возражала, что когда я, сорокалетний – она отмеряла бабке ещё пятнадцать лет жизни – приеду в Москву, толку в этом будет мало, стыдила бабку недобросовестным материнством, как та, искусства ради, подкинула единственную дочь старикам.

Бабка сдавалась и звала меня гостить. Я обидчиво медлил, но приезжал, стараясь доставить ей как можно больше неудобств.

Отлучаясь в поликлинику или гастроном, она перед уходом всегда просила меня не поднимать трубку. Я только раздражался и, разумеется, подходил к телефону.

Она возвращалась с единственным вопросом: «Кто-нибудь звонил?»

Я с дисциплинированной злобой отвечал, что да, приятный мужской голос, и я сказал, что бабушки нет дома.

В течение полугода я наезжал в Москву, выматывая бабке нервы. За месяц до кончины неожиданно позвонила и сказала, что хочет прописать меня в квартире. Мать, обиженная прежним её поведением, отрезала: «Спасибо, нам твоих подачек не надо».

Мы консультировалась у юриста, он сообщил, что квартира всё равно достанется нам, даже если завещание окажется во вражескую пользу. Родители с мрачным удовольствием повторяли – «наследник первой очереди». Я успокоился и не желал Москву.

За круглым столом мы умно распевали:

 
Столичные расходы велики,
Квартиры будут только дорожать.
Помрёт старуха – продадим наследство,
И сытно заживём!
 

Так случилось бы. Но, предчувствуя роковой смертельный ход событий, бабка упрямо говорила: «Я пропишу», – чтобы покарать внука-убийцу, его нужно было заманить в Москву.

Бабка нахваливала блага: трёхкомнатная квартира, дача, машина. Снова отказались. Затем передумали.

С матерью поехали в Москву. В купе иронично хмыкали: «Неужели в ней пробудилась совесть?»

После письменных формальностей у нотариуса мы вернулись домой. Через неделю позвонила соседка и сказала, что бабка слегла. Мама рванула в Москву. А на следующий день – сокрушающая новость. Мама пыталась неумело голосить. Получался какой-то тирольский плач: «Умерла-ы-аа, умерла-ы-аа!»

Страшнее покойников – связанные с ними мертвецкие хлопоты, беготня по учреждениям, дающим добро на «закопать» или «сжечь». Мама всё решила без моего участия. Я и не смог бы помочь, только мешал бы, путаясь под ногами гробовщиков да могильщиков. В это время я улаживал свои личные дела.

* * *

Композитор Направник написал оперу «Дубровский». Центральная ария героя: «Итак, всё кончено».

В двадцать восемь лет я понимал, что со мной, как и с Дубровским, тоже всё кончено. Не откроется неизвестный талант, о котором молил ещё в школьные годы. Не ударит молния, наделяя знанием языков или посвящая в гении математического счета. Я не сделаюсь сильным и умным. Не вырасту больше ни на сантиметр. Не будет карьеры дипломата, шпиона, авантюриста, актера. Не достанет смелости бросить всё и уехать в тайгу, перемежая жизнь охотой и фотографированием. Я не стану рок-музыкантом, с камушками горьких и визгливых слов во рту перед ревущим человеческим морем. И просто музыкантом не стану. Фортепьяно забыло руку настройщика, и каждая клавиша издаёт звук падающей арфы.

К чему я пришёл в двадцать восемь лет? Закончил высшие женские филологические курсы в пединституте, назвался журналистом и обманами и неправдами пролез в газетный листок «Арт-Афиша», чтобы за деньги, на которые и раскладушки не снять, еженедельно сообщать пятнадцати тысячам (тираж), что высеяли на культурной ниве от театра Пушкина до парка Горького.

И как в детстве, звала меня мама к столу, на тошный суп, отбивную с фиолетовой жилой, тугой, как тетива, которую не берёт нож и зуб неймёт, и папа отстаивал золотом коронок пословицу, что «терпенье и труд всё перетрут», а за спиной раздавался бандитский мамин посвист, лгущий: «Все жилки вырезала. Губами есть можно».

И вдруг – наследство, точно из девятнадцатого века, упало с книжной полки каким-нибудь Бальзаком или Мопассаном, выпорхнуло из переводного романа, шурша страницами. Бабка Тамара умерла.

Наследство. Для меня это звучало библейским словом «царство». За все муки, слёзы, «заячьи лапы», за состарившиеся мечты.

И провинция, расщедрившись, вернула последний долг. В двадцать восемь лет я совершил тот поступок, ради которого ещё стоило оставаться в родном городе. Сбылась мечта, изводившая меня когда-то ночами – плюнул в рожу школьной учительницы по алгебре.

Фаина Львовна, грузная, крикливая сволочь, пятнадцать лет назад изводила меня на уроках бранью и тупыми придирками. Говорили, что у неё слабый позвоночник. Она сама это с грохотом сообщала, когда плыла мимо столов, расшвыривая венозными ногами-тумбами наши, стоящие на полу, портфели. Седая, очкастая, красномордая, усатая, клокочущая злобой. Три островка в классе: курчавые арифмометры Ахмансон, Цейтлин, Вертицкая – только их огибала её сокрушающая ярость.

В тишине контрольной работы Фаина Львовна нависала надо мной и неожиданно орала: «Списываешь, дрянь!»

Она выворачивала фиолетовые сальные губы в накипи слюны. Смердела табачным перегаром, скалила жёлтые клыки с чёрной коркой окисленного никотина. Красная рука, присыпанная мелом, как лепрой, вырывала из-под моего локтя тетрадь в надежде найти под ней шпаргалку, и криво ухмылялись арифмометры…

Я мечтал подкараулить мразь промозглым чёрным вечером и столкнуть в канаву. Не смог. Много лет спустя мне снились алгебраические кошмары.

И вот я встретил её на улице, ползущую склизкую тонну, седую, в роговых очках – она почти не изменилась.

Всё сжалось у меня внутри: «Фаина Львовна, вы помните меня?»

Её близорукие вылупленные глаза вперились в меня сквозь мутные линзы. И я плюнул. Собрал всю свою желчь, всю слюну и харкнул ей в рожу, как яд, как кислоту.

Этим завершающим плевком край родной исчерпал себя.

Переехал. Конечно, дороговизна пришибла и бесконечные пространства, по которым некуда идти. Одинокий, без знакомств. Потыкался на кафедре МГУ да уполз восвояси. Даже не самого труда испугался, а безнадёжных поисков его. Не обнаружилось во мне ни азарта, ни деловой алчности, свойственных бойким выходцам из захолустья.

Кирпичный чехол «волги» был давно, за копейки, продан бабкой сразу после смерти деда, и машина дряхлела приживалкой у какого-то дедушкиного знакомого. Прекрасная старая «волга» в отличном состоянии, чёрная с никелевой каймой – настоящий раритет.

Я по газете продал её. Довольно выгодно. Потом настал черёд дачи.

Тогда же в последний раз я видел мать с отцом. Они нагрянули, как татары, за родительской десятиной – сказали, на ремонт. Пришлось отдать.

Мне вдруг открылось, что никогда я не хотел быть покорителем столиц и сердец. Школьные и институтские годы, путая слова, подменяя смыслы, я молил судьбу о жизни скромного рантье. И, казалось, вымолил.

У меня было всё. Три комнаты. Из окна по вечерам – огни далёкого МИДа. Покрытый лаковой слюдой паркет – в шерстяных носках можно скользить, как на катке. Обои с чуть облетевшим золотым тиснением. Ореховая мебель. Гедеэровская спальня. Стенка под вишню. Складной диван, прячущий внутренности с оранжевой обивкой. Зелёное кресло-кровать. Чешский хрусталь. Люстры из лжебриллиантовых колье. Два сервиза «Мадонна». Телевизор Sony, чёрный валун, из тех, что делали на века, – шик пятнадцатилетней давности. Видеомагнитофон «Электроника», переживший новокупленный Samsung. Добротный двухкассетник «Маяк». Проигрыватель «Бега» для винила. Старый «Аккорд» для пластинок на семьдесят восемь оборотов. Стиральная машина «Малютка» – пластиковый таз и крышка-центрифуга, вторая стиралка, похожая на жестяную бочку, не работала. На кухне часы с кукушкой. Вечные холодильник «Днепр», ревущий и стонущий, в переводных картинках, и пылесос «Спутник», похожий на тот круглый агрегат, который сорок лет назад запускали в космос. Единственное, что пришлось докупить, это ноутбук Toshiba и две колонки для него.

Как лживая цыганка, гадал я себе счастливое бытьё. Подвернётся случай, куплю за проданную дачу квартиру, буду сдавать, а если что, из бабкиных хором в садовых пределах Кольца съеду на далёкую «Бабушкинскую», но снова с полными карманами, и доживу безбедно, сыто до глубокой старости.

Раз в неделю я доставал из тайника деньги. Шёл в обменку, причём никогда в одну и ту же два раза подряд, чтоб не примелькаться, – вон сколько возле обменок ворья шастает.

Через несколько месяцев я начал разбираться с моими вещевыми и духовными претензиями. Выяснил, что мне нужно и в каком количестве. Без чего обхожусь. Я узнал свои тарифы на уединённое гастрономическое безумство, развнедельный столик в недорогом ресторанчике, первый ярус в Большом театре и просто на непредвиденное.

Всё было учтено в этом бюджете. Он виделся достойным и убедительным, не требовал работы, ну, может, самую малость. Главное – соблюдать расходы.

Я сросся с ним и не помышлял о другом бюджете.

Так ткался денежный вершок, которого как раз хватало на нагант.

* * *

Осенило! Из пальцев выпал карандаш. Нижняя губа дрогнула предчувствием слезы. Лжепрода́вец!

Как же я раньше не догадывался, что имел дело с подставным наёмником? Боже мой, он даже не сказал мне на прощание пресловутое: «Если что, ты меня не знаешь», – или: «Забудь сюда дорогу». Ничего не сказал.

Так выяснялась вся правда огнестрельного товара.

Понятно, откуда взялся «Макаров» и ТТ. Это была немудреная задача. Я вспомнил, как повторно ходил искать прода́вца. Никто не открыл. Отчаявшись, ждал во дворе. Знакомая старуха в синем и скромном, прямо из песни, фронтовом платке, та самая, что весело отказала мне в прода́вце, выгуливала звонкого старика. Орденоносная грудка его блестела, как у зеркального карпа.

Они кружили по двору цирковым парадом, перекликались своими одинаково молодыми голосами. Их обоюдная забота не носила отпечатка супружества. Всё решила сумка, надетая старухой через плечо. Отсутствие на сумке красного креста снимало прилагательные намёки о сестре медицинской. В итоге оставалась просто сестра.

Старик держался подпоясано и бодро, в нём виделась военная закалка и выправка – не просто слабый ветеранец в нафталине, а самый настоящий старичок-боевичок. Разговаривая, он громко командовал каждым словом.

Вот так и подтвердилась версия о бабкиной телефонной любви. Всё сходилось: армия, сестра, мальчишеский голос.

Я горько подивился миру, в тесноте и обиде которого живу. Впрочем, было закономерным, что у бабки имелся посмертный сообщник.

У проклятого старика, конечно же, оставались с войны пистолеты. Так лжепрода́вца снабдили минимальным ассортиментом! В заготовленном исходе никто не сомневался. Хитрая раскладка цен не оставляла мне выбора. Спектакль поставили в квартире у старика и его сестры, впоследствии необходимой, чтобы отвадить меня от дома.

Что было невыясненным? Самая малость. Почему купили дачу именно за такую сумму, из которой я отваживался истратить не больше, чем требовалось на покупку наганта? Кто незаметно поучал, в каких пределах я смею отваживаться? Из каких неведомых расчетов исходил прода́вец, составляя лукавый прейскурант на оружие?

Головоломка больше не ломала головы. Ответы, точно ученики, обступили со всех сторон. Я приобнял их за хрупкие плечи: «Убил! Убил! Убил!»

Телефон.

– Пг’ивет. Не г’азбудила? Пг’едставляешь, я пг’осто была уверена, что петухи ссут по-ног’мальному, как собаки или люди. Оказалось, у них это пг’оисходит не диффег’енциг’ованно – кал и моча выводятся одновг’еменно – через клоаку. Только подумать, а такие, на первый взгляд, маскулинные птицы. Шпог’ы, гг’ебень…

Кажется, в ту секунду мои волосы, от висков, начали выгорать сединой ужаса.

Василиск! В народе говорили, что раз в сто лет петух несёт яйцо, а если какая-нибудь баба выгреет его шесть недель под мышкой, то вылупится василиск, исполняющий все приказания своего инкубатора.