Текст книги "Ногти (сборник)"

Аптекарша, не поднимая головы, выудила откуда-то снизу «Трихопол» и презрительно швырнула на прилавок. Я прямо-таки сник от обиды и пояснил:

– Это что-то вроде грибка. Мне нужна какая-нибудь протирка на спирту или эмульсия, – и сунул ей под нос узорчатую, как удав, руку.

Аптекарша брезгливо отпрянула.

– Протирка тут не поможет. – Она умно скривилась и надела очки в толстой оправе. – Вам, молодой человек, к врачу надо. Может, у вас инфекция в крови…

– Псориаз?! – гадливо охнул я.

– Похоже на псориаз. Или хуже… К врачу! В Алушту!

На улице ко мне подошёл развязный испитой мужик, похожий на ведущего «Клуба кинопутешественников» Юрия Сенкевича. Он сказал сундучным голосом:

– Когда я пацаном работал в далёком северном порту Ванино, в механическом цеху случилось несчастье. Женщина попала волосами в токарный станок, и ей сломало шею.

– А у меня, – я пальцем потыкал в свои болячки, – горе. Что делать – не знаю. Подохну скоро! – задорно так сказал.

«Сенкевич» послюнил ноготь и сковырнул с моего плечевого прыща подсохшую гнойную накипь.

– Ты знаешь, что такое урина?

– Урина – это моча…

– Ты простудил кожу. – «Сенкевич» назидательно напряг указательный палец. – Когда заходишь в сортир, чем пахнет? Пахнет так, что глаза дерёт? Это аммиак. Думаешь, хирурги перед операцией дезинфицируют руки спиртом?

Я молчал, раздавленный невежеством.

– Знаешь, что такое – родная урина?

– Урина – это моча.

– Она всё может, родная урина.

Так я стал каждое утро обливаться золотистой мочой. Солнце выпаривало её до кристаллов, и я сверкал, как соляной столб. Соседи потаённо вздыхали. Я подслушал их глухие голоса:

– Мальчик нездоров. Стульчак бы надо обрабатывать после него. Хлорной известью.

Я перестал оправляться в нашем уютном фанерном сортирчике. Таясь, я поднимался чуть свет и уходил в далёкие камыши лимана, срал там, осторожный, как степной байбак, потом брёл на дикий пляж, подальше от пансионатов и пионерских лагерей.

Я бросался в море и уплывал на одинокий утес, чтоб в уединении праздновать закат моего тела. В шторм вокруг утеса всегда бились тяжёлые волны. Неудобный сам по себе, ребристый, скользкий утёс постоянно захлёстывало, и поверхность камня украшалась размозжёнными медузами и скальпами водорослей. На нём я холил, жалел своё больное тело, скоблил жёсткой мочалкой, ссал в пригоршню, обливался, обсыхал – и опять тёрся мочалкой.

От скуки я вылавливал быстрых крабиков, целовал им клешенки, крабики щипались, и я раскусывал их пополам. Когда на скрипучих, с рыжими полозьями, катамаранах проплывали счастливые семьи, я распластывался на камне, сжимался, как анус, и с ненавистью бормотал:

– Прокажённый, прокажённый!

Я жил на камне весь день, питаясь сырыми злаками и похищенными фруктами. Если становилось невыносимо жарко, я сползал в широкую расщелину у воды. Каменный выступ защищал меня от прямых солнечных лучей, я лежал не шевелясь, разглядывая свои длинные белые ноги, ранящие сходством с дохлыми рыбинами.

Но вечер густел, напитывался ночью, и я выплывал на берег. Я подбирался к сумасшедшим огням дискотек и, хоронясь в тени треугольных кипарисов, созерцал танцующее людство, пахнущее дымом, сосисками, алкоголем, молоками. Я вгрызался глазами в каждую танцующую пару, вбирал их запах, примерял их чистые тела. Недобрым пастухом, завистливым, наблюдал я вверенное мне стадо, пас до последнего аккорда, а после, в тишине, уходил на ночлег в свою конурку и спал там до рассвета чутким собачьим сном.

Однажды ранним утром с моего утёса я увидел бредущую по берегу пару: тощий брюнет и блондинка. Они, бедняжечки, шептались вполголоса, а я слышал каждое слово. Тощего звали Глеб, безымянная блондинка называла его так. Они шли в бухту Любви. На крымском побережье много таких бухт. Собственно говоря, так называют все труднодоступные местечки, куда можно попасть только вплавь или по крутой, в ладонь шириной, тропинке.

Любовники заметили меня, стоящего на камне, но не придали значения моему существованию. Я был для них заурядной деталью ландшафта: «Когда бы вы ни вышли к морю, всегда на камне будет этот странный йог-полудурок».

Последний шторм, как ловкий шулер, перетасовал водяные пласты, и вместо тёплой, как суп, воды, пришла ледяная зелень из самых глубин. В такой воде не купались даже дети. Только я, презирающий донельзя собственную плоть, плыл к моему убежищу.

Они решили пробираться в бухту по тропинке. У Глеба под худой спиной просвечивали рёбра, блондинка шла, гримасничая ягодицами. Мой взгляд упал на них и задержался, но тут же был пережёван, растёрт безжалостными, точно жернова, словами, которые шептали ягодицы.

Я привычно напоил мочалку, обтёрся и озяб, с отвращением глянул в мутно-промозглый омут, куда мне предстояло прыгнуть через мгновение. Ледяная вода будто содрала кожу. Со мной чуть не случился приступ удушья, но я не позволил себе утонуть.

Глеб и блондинка осторожно карабкались от глаз подальше. Я полз за ними по обрывистой стене, проворный, как таракан.

Парочка сидела на одеяле, придавленном в четырёх углах похожими на голые черепа камнями. Огромный кулёк с продуктами щёлкал на ветру. Любовники уже подняли весёлую возню, и тут, с отвесной стороны, явился незнакомец отвратительного вида, сухой и жилистый, в кровавых язвах. Он, не проронив ни слова, уселся ждать.

Уныло переглядываясь, любовники доели фрукты, свернули одеяло. Незнакомец встал во весь свой, как оказалось, исполинский рост и закружился в стремительном туземном танце. Извиваясь червивым телом, он плясал, и страшная тишина, что сопутствовала танцу, приближала чувствительных любовников к обмороку. Им было бы достаточно выразительно воскликнуть: «П-шёл вон, гнильё!» – и облезлый тиран сгинул бы и разложился в прах.

Сердце урода грохотало первобытным тамтамом. Сердца любовников мелко стучали, как скальная осыпь. Урод стянул плавки. Затравленным их лицам предстал жабьего цвета треугольник с чёрным гнездом, и из гнезда морщинистое горло.

Глеб вскочил на ноги, и раскаяние чёрным флёром упало на его лицо. Он пятился, осторожно переставляя ноги, пока не сделал шаг в пустоту. Потом был крик. Тощий Глеб падал на острые камни, торчащие из воды, как обломки гигантской вставной челюсти.

Я спал около суток и проснулся совершенно исцелённым. Ни прыщика, ни пятнышка. Гладенький, как античная статуэтка. А когда вымыл голову, стал такая лапочка, что жена моего хозяина вздохнула мне вслед:

– Господи, и хорошенький же какой… Прямо – артистка, и всё тут!

На пляже мне довелось быть свидетелем отвратительной сцены: компания подростков морально истязала взрослого юношу Борю. Особенно усердствовал один, именовавший себя Иннокентием. Жестокие играли в волейбол, и Боря, толстый, застенчивый и прекрасный, в лёгких сандалиях, пытался втиснуться в их круг, топтался в песке, руками призывая мяч, покрикивал, шутил. Но Иннокентий, а вслед за ним другие, злословили сперва иносказательно, потом открыто, и вся эта картина была настолько невыносима, что я отправился домой с осадком в сердце.

Капля

Александра Геннадьевна Тахтырова принимала ванну и плевала в потолок, а Серафим Дмитриевич Тахтыров пытался ворваться к ней под различными шутливыми предлогами. Александра Геннадьевна всё никак не могла доплюнуть до потолка, но заплевала и забрызгала водой кафельный пол и стены, так как во время плевания сильно подавалась телом вперёд, а потом опять падала в воду. Она вся разнервничалась, но не оставляла это занятие, так как дала себе слово не вылезать из ванны, пока не достигнет желаемого.

Тем временем Серафим Дмитриевич, после бесполезных сюсюкающих просьб, перешёл к угрозам и ругательствам, но Александра Геннадьевна не слышала его требовательных криков из-за плеска воды. Наконец, стремительно изогнувшись всем телом, Александра Геннадьевна с силой выдохнула воздух, и её слюна прилипла к потолку.

А в это время Серафим Дмитриевич, после изнурительных ударов с разбегу о дверь, выбил её и ворвался в ванную, но поскользнулся на каком-то плевке и упал, ударившись головой.

Александра Геннадьевна выволокла его и усадила на стул, а сама села ему на колени и стала так неприлично заигрывать, что Серафим Дмитриевич рассвирепел и даже решился поднять на неё руку. Александра Геннадьевна мгновенно уловила это и, слетев с колен мужа, молниеносно закатилась под кровать, а рука Серафима Дмитриевича, не найдя рожи Александры Геннадьевны, со всего размаху ударилась об пол, и Серафим Дмитриевич выбил себе два пальца.

Первую минуту, ошалев от боли, Тахтыров сидел смирно, а потом кинулся охлаждать распухшие пальцы. Для снятия нервного стресса он решил полежать в прохладной воде и, выпустив грязную, лёг в пустую ванну, чтобы свежая вода постепенно омывала его тело.

Серафим Дмитриевич был невысокого роста и потому настолько хорошо умещался на дне ванны, что его можно было в ней хоронить. Когда вода поднялась ему до подбородка, он захотел изменить своё положение, но, как говорится, не тут-то было – он застрял и не мог пошевелить ни головой, ни ногами.

Серафим Дмитриевич здорово перепугался, так как понял, что обречён на постепенное утопление. Он принялся жалостно звать Александру Геннадьевну, чтобы она его освободила, но та, зная подлый характер Тахтырова, преспокойно лежала под кроватью и не высовывалась.

Прибывавшая вода залила Серафиму Дмитриевичу рот, и он лишился возможности кричать. Когда он совсем отчаялся, струя в кране внезапно выдохлась и оборвалась. Серафим Дмитриевич лежал, боясь шевельнуться, чтоб ему не натекло в нос, ожидая, когда кто-нибудь придёт умыться. Но тут плевок Александры Геннадьевны, собравшись в каплю, сорвался с потолка и упал в ванну. Это и была та самая последняя капля, после чего вода затекла Серафиму Дмитриевичу Тахтырову в нос, заполнила лёгкие, и он захлебнулся.

На мгновение он ослеп

На мгновение он ослеп.

В линзы бинокля попали и тридцатикратно увеличились солнечные лучи. Несколько минут, чертыхаясь, Анатолий Дмитриевич массировал веки, пока не улеглись огненные футуристические пейзажи. Когда он прозрел, солнце уже провалилось в невесть откуда взявшиеся тучи и заморосил дождь. Под шинелью невыносимо парило.

– Ну, что скажете, корнет? – Анатолий Дмитриевич передал бинокль стоящему рядом юноше с нежным, как у сестры милосердия, личиком.

– Горят наши станичники, – незамедлительно отозвался корнет, подделывая голос под бравый и стреляный.

– И вас ничто не настораживает? – Анатолий Дмитриевич в который раз прошёлся взглядом по знакомой до отвращения местности – река, а за ней череда коптящих овинов вперемежку с хатами.

– А что тут особенного, война есть война. Подожгли, вот и горят. – Корнет расплылся в беспечной улыбке.

– С такими аналитическими способностями, – устало и потому особенно язвительно сказал Анатолий Дмитриевич, – вам, корнет, лучше бы оставаться дома возле сестёр и maman, a не соваться на фронт. Любая мелочь на войне имеет решающее значение.

Корнет подозрительно побагровел, и Анатолий Дмитриевич сразу же пожалел о своей резкости. «Чёрт, ещё расплачется», – подумал он.

– Вы Конан Дойла читали? – спросил он, уже смягчаясь. – Помните дедуктивный метод? Осмыслив существование капли, мы можем осмыслить океан, заключённый в этой капле, не так ли? Сегодня какой день?

– Четверг, господин поручик, – буркнул корнет.

– Вот, а горят станицы с воскресенья, – назидательно сказал Анатолий Дмитриевич. Он помолчал, будто в воспитательных целях, с отвращением понимая, что не может сделать из этого факта никаких здравых выводов. На ум ничего путного не приходило, только появилось какое-то навязчивое балалаечное треньканье в ушах. – Вы не обижайтесь на меня, голубчик. С самого утра в голове звенит и настроение отвратительное. – Анатолий Дмитриевич через силу улыбнулся. – У вас, случайно, выпить не найдётся?

Он поспешно взял протянутую флягу.

– Портвейн, – небрежно сказал корнет, – единственное, что было в этой ужасной корчме; я хотел, разумеется, коньяку взять…

– Не имеет значения, – поручик привычным движением взболтал содержимое, – как говорится, не будь вина, как не впасть в отчаяние при виде всего того, что совершается дома! – Жидкость по вкусу напоминала древесный спирт пополам с вареньем. Сжигая горло, он сделал два глотка. – Но нельзя не верить, чтобы такой портвейн не был дан великому народу! – Анатолий Дмитриевич благодарно кивнул, передавая флягу обратно.

– Ваше здоровье, господин поручик! – Корнет, очевидно, наученный недавним опытом, отхлебнул весьма осторожно, без лишнего гусарства.

Почти сразу прекратился дождь, и выглянуло бледное, как лилия, солнце. Анатолий Дмитриевич сгрёб кучку из жухлой травы и уселся на этот импровизированный пуфик. Корнет, чуть помедлив, плюхнулся рядом. Закатав рукав шинели, он принялся бережно разматывать посеревший от времени бинт на запястье.

– Никак не заживёт, гноится, – сказал он.

Под бинтом, с внутренней стороны, воспалилась свежая татуировка «За Бога, Царя и Отечество», выполненная старославянской вязью. Припухшие буквы, казалось, всего лишь повторяли причудливый контур вены.

«Зачем это?» – шевелилась в мозгу Анатолия Дмитриевича ленивая мысль, пока он не сообразил, что у него самого точно такая же татуировка. Он попытался вспомнить, кто из офицеров внёс эту пиратскую моду колоть на руке надписи, но так и не смог.

– Вы, знаете, к фельдшеру сходите, пусть он вам йодом смажет, – сказал вдруг Анатолий Дмитриевич. – У меня тоже, в своё время, долго заживало. Иглу хорошо дезинфицировали?

– В котелке кипятил, – хмуро сказал корнет, осторожно пробуя рану языком.

– Тогда странно, – поручик отвернулся и замолчал. «Боже мой, – с отвращением мелькнуло у него в голове, – откуда эта чудовищная пошлость? Татуировка, и весь наш разговор…» Вслух он сказал: – Вы лучше не слюной, а портвейном – какой ни есть, а всё-таки спирт.

– А я бы не догадался, вот спасибо, – спохватился корнет, отцепляя флягу.

– И в пробочку налейте, так удобнее будет…

– Благодарю… Кстати, господин поручик, не желаете ещё по глоточку?

– С удовольствием.

Корнет вытащил из кармана носовой платок и занялся обработкой раны. Намотав угол платка на палец, он обмакнул его в портвейне, а потом провёл мокрую полосу.

Анатолий Дмитриевич, у которого после второй пробы обуглились все внутренности, тупо рассматривал собственную руку, украшенную витым тёмно-фиолетовым лозунгом.

– «За Бога, Царя и Отечество», – с расстановкой прочёл он, – удивительное триединство высших категорий, одинаково конечных во времени и пространстве.

– Боюсь, что не могу полностью с вами согласиться, – прервал своё занятие корнет, – Бог бесконечен. Он – идеальный мир прообразов, Он – проявленный мир. – Корнет явно хотел похвастать знанием новомодных теософских веяний.

– Это вопрос гносеологического толка, корнет, – поручик чудовищным усилием подавил огненную отрыжку, – ваше или моё представление о Боге – не более чем некая мистическая идея, если хотите, способ, посредством которого Бог обнаруживается в нашем опыте. Допустим, существует реальный Бог с его сверхиндивидуальными качествами, и где-то далеко ютится ваше, предположим, верное представление о Нём и моё, неверное. Но всё дело в том, что мы оба оперируем только представлениями, а они, согласитесь – не суть Бог. Наш ум подобен кривому зеркалу, где отражаются сплошные иллюзии.

Превозмогая растущий в глубине желудка рвотный спазм, Анатолий Дмитриевич приложился к портвейну.

– Вы, господин поручик, – сказал корнет, провожая удручёнными глазами траекторию фляги, угол её наклона становился тревожно крут, – просто унижаете беспредельность. Проблема в том, что луч божественной истины, проходя через призму человеческой природы, распадается на множество осколков, и – разрозненные – они лишь тени человеческого заблуждения. Разумеется, Земля относительно Космоса имеет свои границы. Но существует цепь планет, Солнечная система и так далее – в восходящем измерении. Величественная и вечная фантасмагория беспредельного бытия творится до бесконечности.

Возвращённая фляга сразу преобразила его в благодарно выпивающего слушателя.

– Я буду отталкиваться от близкого вам положения, – сказал Анатолий Дмитриевич несколько подпалённым голосом, – что все явления природы имеют целеполагающие начала, заключённые в них самих, своего рода души. Принцип жизни и мышления лежит в самом фундаменте материи. Она состоит не из мёртвых частиц, а из живых, обладающих самосознанием монад.

– Теперь мне ясно, к чему вы клонили, говоря о капле и океане, – встрепенулся корнет. – Вы хотите подвести меня к мысли, что Вселенная – это бесконечная, растянутая во времени и пространстве иерархия сознаний. Признайтесь, я видел вас у «Агнцев Йоги»!

– Не возьму в толк, о ком вы, корнет.

– Теософское общество на Арбате. Называлось «Агнцы Йоги». Я одно время посещал его. Там собиралась славная компания, говорили о всяких высоких штуках, устраивали спиритические сеансы, а потом ехали к цыганам. Вы любите цыган? – Поручик меланхолично кивнул. – Я очень люблю, – продолжал возбуждённо корнет, – гитары, скрипка, шум, гам, цыганки в эдаком цветастом, совсем как индюшки шальные. Мониста звенят, юбки развеваются…

– А потом? – неожиданно спросил Анатолий Дмитриевич.

Корнет явно выронил мысль.

– Ну, не знаю, в окрестные дома заходят, попрошайничают… – Он сник и в унынии основательно присосался к фляге.

– Я вот что вспомнил, корнет, – быстро сказал Анатолий Дмитриевич. – У меня же есть стаканы, а мы сидим и пьём из горлышка.

Он полез в подсумок и достал два оловянных стаканчика:

– Ну чем не бокалы? Наливайте, корнет! Не стоит оставлять, давайте до краев. Prosit!

К народной мудрости, гласящей: какими бы колами ни проглатывались первые стопки, следующие полетят соколами, – присоединилась неумолимая мудрость: сколько верёвочке ни виться, а пить больше нечего.

– Предположим, корнет, что стакан – это форма Вселенной, наполняющаяся время от времени жизнью, в конечности которой мы с вами сейчас убедились. – Анатолий Дмитриевич повертел в руках пустой стаканчик. – Я, не являясь создателем формы и её содержимого, по стечению обстоятельств вершу судьбу мириад молекул портвейна. Молекулы обладают сознанием, ведут какую-то жизнь, постигают мою трансцендентальную сущность, праведники возносятся вверх, грешники выпадают в осадок – и всё для того, чтобы слиться с Абсолютом, то есть со мной, ибо я – Бог и конечная цель данного мироустройства. Моё опьянение станет для них высшей истиной, а я, высший разум, пьяный свалюсь в овраг и сверну себе шею.

– Точка зрения, достойная закоренелого гностика, – отозвался неугомонный корнет, – я всё-таки напомню вам, что Бог есть любовь, а не просто целеполагающее начало, высшее основание и конечная цель. Даже вы не станете расписываться в полном безразличии к бедным молекулам портвейна. В какой-то степени вы их любите, вам не безразлична их судьба, как и вы не безразличны Логосу.

– Логос, мой дорогой, не более чем текст – который Бог, и некто третий, кто этот текст читает.

– Я принимаю вашу иронию от Иоанна, поручик, «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Но речь идёт не просто о Разуме, а ещё и о всеобщем космическом законе, о карме…

– Карма, – азартно усмехнулся Анатолий Дмитриевич. – А представьте-ка себе наспех сколоченный балаганчик, полно зрителей, мастеровые, крестьяне и прочий сброд, вонь, семечки, на сцену поднимается конферансье, такой вертлявый субъект, и объявляет: «Почтеннейшая публика, а сейчас перед вами выступит непревзойдённый исполнитель кармических куплетов Василий Пряников! Просим!» Выходит вышеназванный Василий и скверным голосом поёт под гармошку о том, как пришёл Ванька к Аньке и хвать её, простите, за пизду. Тут с печи слезает Анькин муж, Антон, и бьёт поленом Ваньку по башке. Мораль – не зарься на чужое. Вот вам и Логос, и закон кармы! – Корнет то ли соглашался, то ли просто начинал поклёвывать носом. – Но это не полная картина мирозданья, – продолжал Анатолий Дмитриевич, – ведь в балаганчике сидят зрители. Одна и та же захватывающая история отражается и происходит параллельно во множестве сознаний. В сущности, выстраивается модель Троицы. Бог-Отец – автор кармического куплета, Бог-Сын – исполнитель, и Святой Дух – слушатель, третья ипостась, без которой представление невозможно. В одном из миров духовной начинкой оказался пролетарий с Нарвской заставы. В совершившемся событии он найдёт что-то близкое и гармоничное. Рядом с ним по случайности оказался профессор Санкт-Петербургского университета. Вообразите, как покоробило его спетое безобразие. И получается, что в мире, где присутствует Дух профессора, бедный Ванька не понимает, зачем припёрся к Аньке, за что поленом получил, и помирает. А изменить ничего нельзя – куплет прозвучал, универсум состоялся. И такая тоска возьмёт и Ваньку, и Аньку, и её мужа…

Анатолий Дмитриевич приумолк, коротко задумавшись о причинах собственной тоски, которые, вместе с этим бесконечным пожаром за рекой, вечной сыростью и повальным пьянством среди офицеров, не поддавались никакому логическому объяснению.

Он открыл глаза и со смущением понял, что не заметил, как задремал. Подкрадывались ранние сумерки, и, значит, он провалился в сон часа на полтора. Почти синхронно с ним проснулся корнет.

– Я вас внимательно слушаю, господин поручик, – пробормотал он извиняющимся тоном.

Анатолий Дмитриевич попытался вспомнить, о чём шла речь. Тема недавней беседы вначале дремотно брезжила, потом отчётливо прояснилась. Всплыли даже слова, после которых он впал в сонное забытье.

– Зато в параллельном мире, – уверенно сказал Анатолий Дмитриевич, – с Духом пролетария всё будет отлично. Ванька знает, зачем пришёл, за что хватать. И смерть не страшна, потому что справедливая. Впрочем, и это только часть проблемы…

Его прервал шум, производимый сотнями копыт. Где-то рядом пронёсся табун лошадей. Словно ошалевшие, лошади летели в сторону яра.

Анатолий Дмитриевич подхватил с земли винтовку:

– Сейчас выяснится, кто их спугнул!

Он быстро скатился в овражек, при случае с успехом бы заменивший неглубокий окоп. Следом за поручиком туда на четвереньках переполз и рохля-корнет. Анатолий Дмитриевич несколько томительных минут высматривал обозримое через бинокль пространство.

– Никого, – сказал он шёпотом.

– Так на чём мы остановились, господин поручик? – безмятежно спросил корнет, усаживаясь на прежнее место.

– Следуя одной из теософских теорий, – всё ещё прислушиваясь к тишине, сказал Анатолий Дмитриевич, – Ванька – это разумный атом с постоянным смыслом, и сочинитель куплета, так или иначе, погружает Ваньку в родную ему среду. Но если он возьмётся сочинять про царя, самодержец будет ходить в золотых лаптях, питаться кренделями, сутками на перине валяться – так представляет себе царское житьё сочинитель. И атом, смысл которого определён изначально безграмотной и варварской волей, навеки погружается в невозможную для него среду и мается в золотых лаптях.

– Зябко становится, – сказал вдруг корнет, – так и воспаление лёгких недолго схватить.

– Нам бы сейчас не помешало пропустить по глоточку, – поёжился под сырой шинелью Анатолий Дмитриевич. – Знаете что, – его осенило, – а давайте в город сходим, тут пешком совсем недалеко, и в каком-нибудь доме самогону купим. – Он попытался заговорщицки подмигнуть, но эта дружеская ужимка больше напоминала похмельный тик.

Корнет согласно закивал.

– Я не против, только неловко как-то… – Он смущённо потупился.

– Да что вы загрустили, юноша? – бодрым и неискренним голосом сказал Анатолий Дмитриевич. – Выше голову! Ровным счётом ничего предосудительного. Ни малейшего уставного нарушения. Пойдёмте, обернёмся за полчаса, если быстрым шагом. А не то околеем ночью!

Через минуту два офицера сбега́ли вниз по лошадиной тропе в яр, за которым почти сразу начиналась городская окраина.

– Вот увидите, корнет, – убеждал Анатолий Дмитриевич, – в первом же доме достанем… Не поверите, здесь такой народец прижимистый, запасливый, у каждой бабы можно спиртным разжиться…

Они крались по улицам притихшего местечка.

– Но, господин поручик, – горячился корнет, – вы, в сущности, перефразируете тезис неоплатоников, что материя – лишь низшее звено в иерархии Вселенной, так сказать, эманация мировой души, над которой возвышается дух, а ещё выше – первосущность…

– Наличие мировой души, мой дорогой, говорит о том, что наш мир не просто балаганная песня, а задушевная. Её, разумеется, бисируют. И так – пока слушателям не надоест, – вот вам и колесо Сансары.

– И как же остановить его?

– По всей видимости, нужно уничтожить кого-нибудь из святой Троицы, чтобы мир-песня перестал существовать.

– Надо убить Бога-творца, автора текста. Не так ли, господин поручик?

– Думаю, нет. Вы ведь теперь понимаете, что Пушкина на дуэли застрелил не Дантес, а Онегин, и это ему совершенно не помогло.

– Значит, надо убить Бога-исполнителя.

– Появится новый.

– Так где же выход? – удручённо спросил корнет. – Из вашего мира-текста никогда не вырваться.

– Ну почему? Сгорела же Александрийская библиотека, и миллионы книжных душ получили свободу полного небытия. Умерли авторы манускриптов, свитков, папирусов, умерли люди, которые их читали или хотя бы знали понаслышке, и тысячи миров постепенно исчезли навсегда. Подумайте, кто поджёг библиотеку?

Какое-то время они прошагали в полном молчании.

– Смотрите, – неожиданно зашептал Анатолий Дмитриевич, – когда наш полк ещё в тринадцатом дислоцировался в этом городе, я снимал квартиру вот в этом двухэтажном доме, – он остановился, – а хозяином был купец Сковородников, Василий Парфенович. Презанятный, скажу вам, тип, особенно для такой глуши – настоящий русский негоциант, не выкрест. И, вообразите, на весь дом – ни одной иконы. Я спрашиваю – почему, а он мне: «Извольте, ваше благородие, взглянуть на стеночку, тут о прошлом годе обои оборвались, так я велел дворнику сварить клейстер и подклеить их. А вчера обои сняли, под ними клейстер весь высох в пыль. Я, ваше благородие, послужил причиной возникновения этой пыли, и мне до неё дела нет. И Богу до меня тоже дела нет!»

– Радикальных взглядов был ваш хозяин, – озадаченно крякнул корнет, – только боюсь, что большевики давно его в расход пустили.

– Возможно, – грустно согласился Анатолий Дмитриевич, – мужик был строптивый, с гонором, чуть что не по нему – выкатит, бывало, в гостиную сорокавёдерную бочку с квасом и дно как вышибет… – От этих воспоминаний поручик повеселел. – Я ведь о чём собирался вам рассказать… Племянница у него была, Марусей звали. Прелестная барышня. У меня с ней романчик намечался. Да что романчик – жениться на ней думал. Помню, назначил ей в саду свидание, а в подарок припас томик Мопассана…

По соседней улице дробно простучали лошадиные подковы, и невидимый всадник прокричал надсадно и зычно:

– У меня пакет до товарища Чагина!

Ему что-то невнятно ответили.

– Какой тебе мандат, контра голопузая! – с неподдельной обидой рявкнул новоприбывший. – Сказано – пакет до товарища комиссара Чагина!

Послышался топот солдатских сапог, чей-то простуженный голос сказал:

– Пропустите, это товарищ Павлюшенко!

– Красные в городе, – страшно сказал Анатолий Дмитриевич, – а наши в штабе даже не подозревают, насколько они близко. – Поручик подхватил оторопевшего корнета и поволок в пышные кусты сирени, росшие прямо под самыми окнами. – Здесь нас не заметят, – прошептал он, – через несколько минут все утихомирятся, и мы сможем скрыться.

В окне, под которым они устроились, вспыхнул неяркий свет. Анатолий Дмитриевич выудил из кармана шинели маленький браунинг. В другом кармане он, к своему удивлению, обнаружил финский нож с наборной рукояткой. Кажется, он подобрал его во время какого-то налёта на губернскую ЧК.

Держа браунинг наизготовку, поручик осторожно заглянул в комнату.

По краям широкого письменного стола чадили две керосиновые лампы. Между ними помещалась громоздкая, как банковский сейф, грудь комиссара. Склонив бычью голову, он медленно водил толстым указательным пальцем по строчкам какого-то донесения, шевеля при этом губами, – читал по складам. Потом он ненадолго задумался – осмысливал прочитанное, потянулся к ящику, вытащил лист бумаги, придвинул чернильницу и принялся писать ответное донесение. Это занятие настолько его поглотило, что Анатолий Дмитриевич, не опасаясь быть замеченным, с откровенным любопытством осмотрел обстановку комнаты: софа в дальнем углу, туалетный столик, продолговатое старинное зеркало, картина во всю стенку в золочёной резной раме – голая красавица, лежащая на фруктах.

– Поистине, странное стечение обстоятельств, корнет, – с горечью сказал Анатолий Дмитриевич, присаживаясь, – я ведь жил именно в этой комнате, где сейчас комиссар. Кто бы мог предположить, что так жизнь обернётся…

В десяти шагах от притаившихся офицеров протопал, громко гогоча, красноармейский патруль. К ним присоединилась какая-то подвыпившая девка. Они остановились и, перемежая речь бранью и жеребячьим смехом, начали, очевидно, договариваться о цене. Первый – деревенский ловелас – ухватил девку за увесистый зад и восхищённо воскликнул:

– Ну до чего же вы, Мусенька, приятная и пышная, так и хочется вас скушать!

– Я не Мусенька, я – Марусенька, – притворно надувшись, отвечала девка.

– А чего бы ей не быть жирной и вкусной, – взъелся второй, – с офицерами царскими тело нагуляла, а красный солдат последние гроши выкладывать должен! Привыкла, блядь, в кабинетах мадеру попивать! Тащи её, Ванька, на конюшню, будет ей там и кабинет, и мадера, и биде с розовой водой!

Бедная потаскуха пьяно завопила, вырываясь из цепких мужицких рук, но солдаты, не обращая ни малейшего внимания на крики, похохатывая, расторопно поволокли её, точно демоны грешную душу в ад. Улица снова погрузилась в тишину.

Анатолий Дмитриевич, наблюдавший всю эту отвратительную сцену с каким-то каменным спокойствием, повернулся к корнету:

– А теперь пора, уходим.

– А что с этим? – сочувственно спросил корнет, указывая на силуэт в окне. – Угостим его пулей на прощанье?

– Не стоит, корнет, – Анатолий Дмитриевич решительно тряхнул головой и спрятал браунинг, – встретимся в бою – так честнее.

Обратную дорогу корнет хранил деликатное молчание. Поручик шагал быстро, не оглядываясь, засунув руки в карманы шинели.

– Ради бога, – не выдержал корнет, – извините за бестактный вопрос, господин поручик, это была она?

– Не знаю, – зло бросил Анатолий Дмитриевич.

– Я понимаю ваши эмоции, – со значением произнёс корнет, – я могу представить, что́ испытываешь в такой момент. Наверное, хочется выхватить нож и засунуть его под ребро продажной шкуре в женском обличье…