Текст книги "Ногти (сборник)"

Вот и настал час

Вот и настал час судить, кто кому больше напакостил: я Немецкой Проститутке или она мне.

Не поддавайтесь очарованию нацистской готики – она рабочая славянская кобыла. Коренная, может, пристяжная в сумасшедшей упряжке «Наташа – Лена – Оля» – НЛО, ненасытный лакомый обман; «Наташа – Оля – Лена» – НОЛь, бессмыслицы замкнутый круг; «Лена – Оля – Наташа» – ЛОНо, брюхо грядущее. Нет на них ни конюха, ни ямщика, летят они без дороги. Чуть поодаль сыплют валдайские звоны «Таня – Юля – Света», на полкорпуса отстали «Ира – Оксана – Марина», с ними ноздря в ноздрю олитературенная триада «Вера – Надя – Люба», скачут сами по себе приживальские лошадки Жанна, Кристина, Анжела, и где вы, мои загнанные Кати, Нины, Прасковьи… Эх, я бы оседлал какую-нибудь редкую пегасиху Элеонору, и только б нас и видели!

Немецкая Проститутка. Всё радует в ней бюргерское око: и поросячья упитанная резвость, и пуделиные кудряшки, писклявый голосок, постельная одышка. Если город захватят фашисты, она сдаст меня в гестапо и сыграет на пизде «О, майн либер Августин».

Я вынужден воззвать к Альбине. Пускай придёт с аптечными весами. Только такими возможно вымерять степени чувственных повреждений. Мы воскресим поштучно все измены и обиды и, овеществлённые, сложим каждый в свою чашу.

Такой декабрь, такие холода… Альбина, тёплая зверушка, знай, что в моей любимой шубе каракуль твоего лобка – не хлястик! Им согреваю сердце.

Я, на беду, пришёл к ней в тот животный вечер. Она сказала, что у неё подруга, и предложила пройти на кухню. Проститутка, тогда ещё простая Фройляйн, сидела на табурете, поджав ноги. Лицо её проигрывало кирзового пористою выделкой, солдатской кожей. Но от Альбины мы ушли вдвоём, так устроилось. Мы целовались с ней на остановке троллейбуса, я очищал увесистые груди Фройляйн от трикотажа, она призналась:

– Ты – всепоглощающий, – и, запрокинув взгляд в июльский космос, сравнила и выбрала: – Ты – всеобъемлющий.

Номерами телефонов мы заклеймили наш союз.

Фройляйн позвонила первой. Она поторопилась со свиданьем. Под носом воспалённый герпес, усы. Бесформенные в плоских туфлях ноги, сарафан. Она мне разонравилась. Мы разошлись надолго.

Хористочка Альбина, сиплый ангел, мне пела песенку: «Хочешь, в ротик кончишь». Она предупреждала, что Фройляйн мной интересуется, далёкое внимание льстило и не грело.

Однажды осенью Альбина собралась в ночное, в клуб. Я не хотел идти, но передумал, когда узнал, что Фройляйн будет там. Я вспомнил о грудях и захотел её увидеть.

Фройляйн принесла домашний шнапс в бутылке из-под пепси. Мы выпили, и Фройляйн ловко пристроила мою ладонь себе в промежность, где алкоголь особенно бесчинствовал.

Я уговорил Альбину, что лучше ночевать втроём. Я постелил нам на одной кровати и сам улёгся посередине, выжидал, пока заснёт Альбина, чтоб подступиться к Фройляйн – она лежала на боку, я не снимал с неё трусов, лишь сдвинул пальцем.

Фройляйн появилась через день. Вторая наша близость, без спящего свидетеля, прошла в подспудном ощущении кого-то третьего.

Я спросил:

– Ты изменяешь со мной?

Её глаза блестели полировкой слёз.

– Ты его не любишь?

– Он тянет меня к земле, – всплакнула Фройляйн.

Наши встречи наладились. Похоть с немецкими позывными Фройляйн шифровала на английский манер: «Ты самый настоящий crazy».

Я раздевал её, она стонала:

– Милый, по.

Она снимала с губы комок спермы, похожий на доброе привиденье Каспера, и говорила:

– Ты такой sexy.

Порноарсенал Фройляйн состоял из постоянных ухищрений. Свободным от минета ртом она посасывала палец, с моим движением внутрь она протяжно издавала «уф» и мелко дрожала.

Я по природе плавный и не люблю путать соитие с ламбадой. Меня устраивала та тягучая неспешность, с которой Фройляйн делала любовь.

Она впервые основательно подкралась к моему сердцу в момент нашей зимней экспансии в Москву. Фройляйн приехала туда днём раньше, встретила меня на вокзале и опекала повсюду. Я вёз на дегустацию мои чернильные труды, стесняясь своих не юных лет, уже комичной неизвестности. Столица с радостью меня отторгла. В памяти остались вестибюли музеев, дешёвый бренди на Арбате, пустынный проспект. За деревом, подняв полы пальто, мочилась Фройляйн, я стоял на страже.

Столичная фантасмагория закончилась, глаза открылись.

Фройляйн надела на свидание вязаный шлем. С танкистской головой она меня разочаровала. Мороз ей высеребрил усики. Я снова ужаснулся. Обыкновенная! Нет, никогда не скрипнут возле её ног колёса дорогого джипа.

На детской фотографии она – зубастый октябрёнок с толстыми очками. Красивые мальчишки не треплют кос, девчонки не зовут скакать через резинку. Я интуитивно знаю это. Фройляйн не любят в классе. Одна, среди таких же серых, как она.

Фройляйн отдавали в детстве в балет. Теперь она стыдится искривлённых пальцев ног, похожих на инопланетян в лаковых гермошлемах.

Как все изгои, она пестовала собственную избранность. Свой шарм она собрала из лохмотьев евроазиатского рока, деревянных побрякушек, фенек. И не о творчестве мечтала она в кружке дегенератов акварели, бездарностей гуаши. Такою полюбил её Алёша, до мизинцев измождённый мальчик. Его внимание дискредитировало Фройляйн, любовь унижала. Вопиющая Алёшина незначительность косвенно переносилась на Фройляйн, и он был обречён на муки. Первой Алёшиной слезинкой стал некий Будякин, изрядно взрослый тип.

– Он напоил меня и пьяной овладел, – призналась Фройляйн Алёше, – он кончил в меня, я так волнуюсь.

Алёша выстоял, а человек с фамилией, похожей на сорняк, в течение года спаивал и насиловал.

И я догадывался, зачем я нужен Фройляйн. Я лжесвидетельствовал собой в её пользу. Моё прекрасное присутствие, как цифра, возводило Фройляйн в иную степень значимости.

Альбина, колючий узелок на моей совести, давным-давно сказала, что Фройляйн и Алёша на осень намечали свадьбу. Зима была на исходе, а свадьбу они так и не сыграли.

Альбиночка, мой светик косолапый, тем лучше, что в генных мытарствах ты растеряла красоту. Умная, любящая и красивая, ты бы обсыкалась или страдала каким-нибудь другим стыдным ущербом. Совершенства не существует. Она ведь всё чувствовала, моя Альбина, всё понимала, догадывалась о Фройляйн, но не говорила мне ни слова.

Я продолжал искать подобие любви. Судьба шутила, подбросив позабытое курортное знакомство трёхлетней давности. Я пригласил без умысла, она поспешно сообщила, что выезжает. Гостья нагрянула с подругой. С превеликим трудом устроил их на ночь в общежитии у друзей. Мы спали втроём. Добрая девочка носила мягкие шёлковые трусы. Сдвинутые в сторону, они не тёрли, а ласкали. Её подруга изнывала в своём сне, металась, вскрикивала, желая проснуться и бодрствовать вместе с нами. Так и не проснулась, я не рискнул её будить.

Зиму скрашивала новенькая Светлана. Она хворала страхом беременности, и этот страх гнал её на член. Она восхитительно боялась. Я тоже пугался. Меня колотил озноб. Мы прятались под одеялом и жутко дрожали. Она была актриса, эта Светлана. Богема ростом метр шестьдесят.

В марте Фройляйн написала письмо. После соития, уже в дверях, она крепко, как на перроне, поцеловала меня, протянула конверт и выбежала вон.

Я кинулся читать:

«…всё-таки решилась написать, поскольку это невозможно носить в себе. Я слишком слабая и слишком люблю тебя, люблю с того самого момента, когда впервые увидела. Я не верила раньше, что это бывает… Впрочем, теперь уже не важно. Ты знаешь, в последнее время я заметила, что в моих глазах поселились ужас и отчаяние, я вижу их в зеркале даже в минуты пьяного веселья, кстати, участившегося. Да, да, мой родной, могу винить во всём этом только мою любовь к тебе. Она отнюдь не созидательна, она разъедает меня изнутри, не оставляя никаких душевных сил. Я решилась убить эту любовь. Я верю, что выдержу.

Отлично понимаю всю пошлость и глупость своего письма как такового, но у меня нет сил сказать это тебе в лицо.

Также не устою перед соблазном использовать в своё оправдание аргументы об уязвлённом самолюбии. Поверь, мужчины, окружающие меня, которым я нравлюсь (а их немало), несмотря на моё почти семейное положение, получая десятую долю моего внимания, уделяемого тебе, были бы если не счастливы, то хотя бы польщены, а ты… Прости за невольный упрек. Что они все в сравнении с тобой!

Я на себе почувствовала фразу, вырванную из какой-то книги: когда ты доверчиво отдашь себя в чьи-то руки, то кладёшь начало своему проигрышу…

Никогда я так стремительно не падала. Помнишь, ты как-то сказал, что если у тебя сложится с Москвой, я смогу приезжать к тебе. Зачем?! Я не нужна тебе и здесь. От всей души желаю тебе счастья, верю в тебя, люблю тебя. Касаемо каких-то материальных штук, в частности, словарь синонимов, – передай их Альбине, когда она зайдёт к тебе».

Словарь она забрала сама перед вручением письма. Меня расстроила такая чисто немецкая практичность. Увы, Татьяной и не пахло. В любовных строчках воспалились канцелярские аппендиксы «как таковые», «в частности», «касаемо». И неожиданно послышался гул самолёта, рев штурмовой машины с чёрным крестом на фюзеляже, сизый штопор дыма, и Фройляйн, облачённая в комбинезон люфтваффе, кричала: «Никогда я так стремительно не падала!»

Теперь, спустя почти два года, я мну листок, зачитанный до серых швов на сгибах, и плачу круглыми бильярдными слезами.

Фройляйн позвонила в тот же вечер, сказала, если я не приеду, она примет таблетки. Я не приехал к ней, она не приняла таблеток. Она сдалась и отдалилась от меня, не быстро – в несколько недель.

Альбина вдруг сказала, что Алёша застукал Фройляйн с парнем, неким мышьячным отравителем из эпидемконторы. Крысолов увлёк измученную Фройляйн. Альбинушка, подъездная кума, смеялась, я тоже хохотал. Извечный бытовой конфуз. В одно не верилось – возможно ли, что чувства ко мне такой недолговечный, скоропортящийся продукт.

Настало лето, они были июльскими, мои девчонки Фройляйн и Альбина, и обе не пригласили меня на свои дни рождения. Альбина больше не пела мне песенку и вообще перестала брать в рот. Потом мы обрезинили наш секс, с гондонами он сам сошёл на нет. Ушла Альбина. Актриса Светлана умерла от страха. Осень я встретил в одиночестве.

В октябре связался с Фройляйн. Открылся лаз. У Фройляйн задержалась книга, немецкий классик – утончённый повод для свидания. Я проклинаю эту слабость, ненавижу свою шерстяную сущность. Как старый свитер, весь в зацепках, я, бурлак отмерших сношений, тяну гирлянду крючковатых женщин. По нитяным тончайшим пуповинам к ним течёт моя привычка. Они – моя во времени растянутая плоть. Когда от перенапряжения рвётся нить, я месяцами оплакиваю потерянный и ненавистный выкидыш. Как старый сфинктер, я не умею пресекать и вяло истекаю горькою любовью.

А Фройляйн продолжала встречаться с Алёшей. Второй зимою состоялся обмен рогами – время поменяло нас местами, и вышло так, что это я встречаюсь с Фройляйн, а изменяют мне с Алёшей. Я намекнул, что надо сделать выбор. Фройляйн отвечала, что выбор состоялся уже давно, два месяца назад. Я успокоился и принял бремя мезальянса, повторяя себе, что слишком хорош для Фройляйн, но оставался с ней и, значит, не настолько был хорош.

Она ждала признания в любви. Используя мгновенья до оргазма, допрашивала, вышибала:

– Ты любишь меня, ну скажи, скажи!

Однажды я сломался, произнёс эти слова, а после повторял их по привычке. И с того момента немецкий враг вступил на мою землю. Из божества с нефритовым пенисом я превратился в смертного бойфренда. Фройляйн уверенно освоилась с устного любовью и обнаглела. Через какой-то месяц Фройляйн позволяла себе даже высмеивать мой постельный лепет.

– Я не пойму, что ты бормочешь! – она уже пыталась причинять мне боль. С изящным постоянством она сводила наши разговоры к обсуждению прошлых её отношений. Казалось, ей доставляло злую радость равнять меня с другими.

Мы были вместе, а Новый год встречали порознь. Я ей наврал, что собираюсь отмечать праздник в кругу семьи, а сам поехал за лучшей долей к новой подруге. Муж задержался на работе и был наказан, потом собрались гости, и вернулся муж и ел отравленные груши. Пришла и та, которой я предназначался, – иначе кто б меня позвал? Подруга коварно говорила мужу – представь, как Ленке будет скучно без кавалера, и думала, что я, конечно же, не посмотрю на Ленку, а я смотрел, но так, чтоб не обиделась подруга. В её глазах читалось крупным шрифтом – не смей, и я дождался, когда упал последний гость, когда ушла в кровать подруга с мужем, в последний раз взглянув – не смей. И всё-таки осмелился.

А на границе, в крае тишины и хмурых туч, готовилась очередная провокация. Фройляйн вдруг сказала, что идёт на дискотеку. В тот день я был подавлен бытовой бедой – какая разница, сломался холодильник или косо посмотрели. Мысль о чьём-нибудь веселье просто возмущала. Кощунственны любые танцы.

Она сказала:

– Ты не имеешь права запрещать мне…

Я бросил контраргумент:

– Как можно веселиться, если твоему близкому невесело!

Фройляйн невозмутимо собиралась: трусы, бюстгальтер.

Я предупредил:

– Запомни, если уйдёшь, то навсегда.

– Ты – собственник и чёрствый эгоист, – сказала Фройляйн. Колготки, юбка, свитер. – Мне нужно отдохнуть, развеяться.

Меня она с собой не приглашала.

– Там я ощущаю всю полноту жизни, а с тобою чувствую, что задыхаюсь.

Скотина. Тварь.

Я иронично хмыкнул:

– Ты, девочка, кусок сырого мяса, который дьявол подбрасывает на сковородке под отвратительную музыку.

– Ну и сиди в своём монастыре, а я поеду развлекаться.

Ботинки, шарф, пальто.

Она была прекрасна в порывах примитивного инстинкта. Я знал её манеру отдыхать, чтоб алкоголь и на лобке рука. Ушла. А мне не верилось.

«Алёша? – ошпарила догадка. – Или Крысолов?»

Я, упиваясь собственным позором, через минуту бросился за Фройляйн. Отвоевать бесчувственную самку, и на цепь! Спугнув свидетельниц-подружек, себя не помня, грозил, упрашивал. Чудовищный спектакль.

Я приволок её за шиворот домой, она рыдала:

– Какое ты имеешь право?

Я отвечал:

– Люблю.

Я лгал, я ненавидел.

Был заключён печально всем известный пакт, грустный триумф советских дипломатов. Что ж, сексуальный мор на Украине, расстрел Альбины Блюхер-Тухачевской и высшего командного состава не прошёл бесследно, и финская война безжалостно и откровенно вскрыла несовершенство техники и атмосферу разложенья в армии и флоте, тактическое превосходство противника и уйму прочих недостатков.

На 23 Февраля Фройляйн отдарилась дезодорантом, я на 8 Марта преподнёс ей книгу и веточку мимозы. Приличия формально соблюдались. До лета нас сотрясали мелкие конфликты.

Однажды в мае Фройляйн заявила, что у неё нет сил для наших отношений, они поизносились, перезрели, как выставочный плод, большой от времени, пустой и без семян. Я согласился с ней, признался, что всё равно на ней бы не женился. Она размазывала по щекам густые вазелиновые слёзы: «Ну почему?» – я пожимал плечами. Май осенил меня спокойствием. В нём поселился чудный призрак девушки в машине цвета и формы леденца из детства. Мятная на вкус красавица, а не усатый, хнычущий капрал: «Ну, почему?»

Как рыбьи кости в горле, мне были и Алёша, и Истребитель крыс. А Фройляйн затаилась на неделю – женщинам привычно расставанье, каждый месяц они теряют с кровью частичку себя, природа приучает их к разлукам – потом неслышно объявилась снова, будто и не исчезала.

– Ну, как дела Алёши? – спросил я. – Не принял?

– Ты не знаешь, чего мне стоило, чтобы он отстал, – Фройляйн завела истерзанную старую пластинку, – я всегда любила только тебя, а сейчас просто пришла проведать…

Мы протянули без скандалов до июля. Я разрывался между Фройляйн и Алёной – остриженною под фокстрот мегерой, с бусинкой в разгневанном носу.

Алёна, удивительное имя. Она однажды призналась:

– Ты мог бы меня поставить раком прямо в день знакомства.

Но никаких фантазий:

– Для этого существует одна дырка, – она сжимала зубы.

– Алёна, рот открой!

– Маньяк!

А Фройляйн трахалась в носочках и в фартучке. Понятно, что это – из говна нимфетку, но хоть какое-то разнообразие, поэтическая строчка: «На шёлковом ковре я нимфе тку: «Люблю»» – набоковская задрочка.

Они чуть не столкнулись, Фройляйн и Алёна.

– Ты не занят? – спросила в трубке Фройляйн. – Мне можно зайти?

– Я убегаю, уже в дверях, – голос дрожал. Попался. В соседней комнате лежала распакованной Алёна. Скомандовать, чтоб собиралась? Обидится и больше не придёт.

– У тебя кто-то есть, – почувствовала Фройляйн, – не ври мне.

Я понял, что капрал мне тоже дорог.

– Перестань, какая чушь. Я очень тороплюсь, но если хочешь, подожду тебя на улице.

Алёне я сказал, что в магазин за пивом.

Фройляйн подоспела через минуту.

– Мне нужно в туалет, – расставила силки.

– Нет времени.

– Я не могу терпеть.

– Сходи за гаражи.

Я видел, как она за гаражами выдавливала по капле злость.

Не пойманный – не вор.

Она двусмысленно сказала:

– Очень жаль, что ты сегодня занят, я уезжаю на неделю в Москву.

– По какому делу?

– Развеяться, – с прицелом, мол, помнишь наши встречи?

– Во сколько поезд?

– Как обычно, вечером.

– Я провожу.

– Не надо.

Она спустилась в переход метро. Я решил – уловка. Вернётся к моему подъезду и будет ждать. Тогда не отвертеться. Я сомневался больше часа, наконец, вернулся, обмирая: вдруг сторожит.

Алёна плакала:

– Ты запер меня, как собаку. Где пиво?

Я покаянно молчал. Да разве объяснишь, что капрал главнее по выслуге – два года под одной шинелькой.

К Фройляйн я поехал без предупреждения. Пока я шёл от остановки, на дороге подобрал стрекозу величиною с палец, великолепный полудохлый стручок хитина. Лучше подарка не сыскать. Беспечный, я поднялся на этаж и позвонил. Квартира застрелилась тишиной. Но готов поклясться, что шум существовал секундой раньше: и голоса, и музыка. Я подождал шагов, и тишина, пытаясь не дышать, неловко скрипнула паркетом, мне показалось, моргнул дверной глазок. Я простоял не меньше получаса на лестничной площадке, стал на вахту у старушечьей скамейки. В окне качнулась штора, как будто посмотрели и спрятались. Я улыбнулся. «Бедный параноик, – сказал себе, – иди домой, в квартире ни души».

А Фройляйн не поехала в Москву. Мы встретились на следующий день.

Она сказала:

– Передумала.

Случилось вот что. Я сидел в гостях у Фройляйн, и кто-то позвонил. Она схватила пульт, одно нажатие дистанционной кнопки – и заглох проигрыватель дисков. В наступившей тишине Фройляйн предложила:

– Не будем открывать.

В дверь постучали.

– Кто это может быть? – опасливо пробормотала Фройляйн.

Снова позвонили, потом тряхнули дверь.

Я поднялся:

– Пойду взгляну.

– Прошу тебя, не надо, – шёпотом взмолилась Фройляйн.

– Дверь сломают, – я тоже перешёл на шёпот.

– Останься, – она повисла на мне, тяжёлая, как вымокшая шуба, – я хочу тебя. – Угодливой и жалкой была эта взмыленная вспышка страсти. – Только не шуми, – Фройляйн разделась с обречённой прытью и легла на пол, – кровать ужасно скрипит. Ну, иди же ко мне, я обниму тебя, – шёлестела Фройляйн.

Вмиг распахнулась безобразная изнанка покрова другой недавней тишины. Я задрожал от отвращенья, сварился, задохнулся:

– Это Алёша?

– Нет, люблю тебя!

– Я его впущу!

– Умоляю, – извивалась Фройляйн, – я объясню.

– Попробуй, сука! – Я медленно вползал в штаны.

Фройляйн сорвалась:

– Ты виноват, ты сам толкнул меня к нему, я не хотела. Ты сказал, что мы не можем быть вместе, что не женишься на мне, а я хочу ребёнка, семью!

С каким-то ватным чувством в животе, с отравленной идеей размноженья, я повалился на Фройляйн.

Она сопротивлялась и просила:

– Не надо.

Мой бедный член не кончил, а срыгнул. Его стошнило в первом проникновении.

– Только не в меня! – рванулась Фройляйн. – Ты что, уже?!

– Нет. – Я, выжатый, поднялся.

Фройляйн окунула в себя палец, потом неспешно и деловито поднесла к губам, лизнула:

– Ты кончил, не ври!

Мне предстало лицо моей Любви. Она облизывала палец в сперме. Мир поскользнулся, выпал из-под ног, как табурет, и закачался в висельной смертельной высоте. Вдруг наважденье кончилось, я понял – это только спектакль, призрачный кабуки, с украденной громоздкой и гротескной маской моей Любви. Нелепая актриса Фройляйн пробралась в гримерку и бездумно облачилась в Любовь. Я всё понял. Но слишком было велико искусство, велика иллюзия реальности, я, как Пушкин, облил её слезами. Потом без слёз сказал: «Странно, я сегодня собирался сделать предложение…»

Я почти поверил в это, и остальные слова пошли легко: «Ты знаешь, я увидел Время, оно – туннель, статичный корпус шприца, в котором мы движемся, точнее, нас выталкивает поршень. Но эта внутренняя сторона, она – шероховата, и мы цепляемся за выступы в надежде закрепиться. Неумолимый поршень продолжает нас выталкивать, а люди, по сути, как жевательные резинки, прилепившись к чему-нибудь, растягиваются на годы. Нам кажется, что мы остановили Время, ведь продолжаем осязать часть его, давно ушедшую. И этот обман длится до тех пор, пока не рвётся связь. Тогда мы думаем, что оплакиваем человека, а на самом деле – безвозвратное Время, и жадно прилепляемся к чему-то новому… Странно, ты говорила о Москве, а я увидел тебя стоящей на перроне, и я смотрю из поезда, как ты под стук колёс становишься далёкой навсегда, всё каменеешь, погружаясь в стены тоннеля Времени…»

Не лучший монолог. Но, уходя, я был уверен в скором результате. Для чистоты эксперимента остался на ночь у Алёны, то есть исчез. Когда вернулся домой к обеду, в дверях торчала записка, зазубренный бумажный ломтик из блокнота. «Любовь моя, – писала Фройляйн, – Любовь моя…»

Я к ней пришёл, мы постарались оба. Смущали принесённые не мной рыдающие розы, Фройляйн притащила в кровать кусочек торта, плоский и невкусный, чашку кофе.

– Я мечтаю уехать с тобой куда-нибудь, – задумалась, – на море.

– Ты не поверишь, я сейчас подумал об этом же, – песочный торт хрустел, как крымский берег – порода из песчаника с миндалём, – боюсь, что не получится.

– Хоть на неделю, милый.

Я представил мой птичий можжевеловый Судак, дорожку к морю через пансионат, вершины, шахматную крепость, моторки на айвазовских волнах, зонтики… И Фройляйн в шлёпанцах и шортах, варёного креветочного цвета ноги, клубничный нос… Стоп! Никакого Крыма!.. А ночью палец в сперме.

Я сказал:

– Посмотрим.

Мы условились. Вначале Фройляйн вместе с мамой и младшим братом отправится в Алушту.

– Ты снимешь комнату, а я к тебе приеду, – находчиво сказала Фройляйн.

Когда-то, восемь лет назад, я приложил Судак, как медную монету, на юношеский битый лоб. От любовной шишки не осталось и следа. Саднящая тоска перебродила в радостную память. Пока я спрашивал себя, придирчиво и долго, позволено ли Фройляйн попасть в мою таинственную здравницу, она уехала в Алушту. И были оговорённые сроки нашей встречи.

А Крым дристал. Трещали, рушились и снова возводились карточные сортиры, дизентерия пряталась во всём: в арбузах, персиках, хурме и винограде. Ходили неопрятные татарки, бросая вызов санитарным нормам, по пляжу разносили инфекцию под видом чебуреков и плова, корзины с «похвалой» и «мастурбой». Ничто не изменилось: по-прежнему беззубым ртом пускало море слюни, и чайки голосили, как обманутые любовники.

До приезда Фройляйн оставалось три дня. В Крыму воруют время, подсовывают вместо полных суток полную тарелку абрикосов – только с обеда приляжешь, сонный и неловкий, и солнце вместе с жёлтым абрикосом катится под койку.

В придачу к сумкам Фройляйн привезла жестокое кишечное расстройство.

– Рагу, – сказала гневно, – мама дала в дорогу, я на стоянке три раза платила за туалет.

Я повёл несчастную засранку домой. Фройляйн первым делом ворвалась в заветную фанерную кабинку. Я забросил все вещи в комнатку, блаженно улыбаясь – доехала. Минуту осмыслял, чему я радуюсь – солнечному ветру в занавесках или унавоженному счастью?

Она вошла, обмякшая большая нежность, улеглась и прошептала, раздвигая ноги:

– Как давно у меня не было мужчины!

Юг – кузница воспоминаний. Там любовь рождала амулеты, прикасаясь ко всему, что видит. Напрасно прятались в камнях куриные божки – их подобрали, мелкие коряги пытались быть похожими на хворост, но в них безжалостно угадывали очертанья ящериц и змеек и уносили на память, даже песни, эстрадные суповые наборы из костей и хрящиков, наполнялись смыслом.

Я не прощу Немецкой Проститутке совместный Крым, дорогу к Двум Монахам – глыбам, исполняющим желания, секретную долину Тавров, голоса, что заунывно звали всех отдыхающих отплыть за двадцать гривен на Тот Свет. Я не прощу. Мой лучший Крым засижен перелётной тварью, обращён в прах и экскременты.

Потом был пыльный, душный Симферополь, с бессмыслицей которого сравнится разве такой же удалённый от моря всегда ночной Джанкой – в сущности, не город, а пятиминутная платформа, где продаются персики и дыни.

На родине стояло предосеннее затишье, тополя понуро шли на панихиду по августу, и в этой траурной колонне я встретил Альбину. Мы могли сознательно друг друга не заметить, прикрывшись скорбью, но перед светлой памятью покойного подобная уловка казалась неоправданным кощунством.

– Привет, Альбина, ты куда пропала?!

– Это ты пропал.

Мы остановились, робко обменялись скупыми новостями, сорвалось еле слышное «звони». Из чёрной ямы глянул вычеркнутый год, похеренная дружба.

Вечером я набирал Альбинин новый номер.

– Как хорошо и грустно, Альбина. Ты меня простила?

– Я не обижалась.

– Вы расписались?

– Нет, в гражданском браке.

– Он кто?

– Мой бывший одноклассник…

– Скажи, пожалуйста…

– Я думала, ты с ней давно расстался.

– Напротив, вместе ездили на море.

– Тогда я ничего не понимаю. Моя подруга видела её с Алёшей на набережной в Алуште…

Вот сердце полетело под откос.

– Ты что-то путаешь, Альбина. Подруга, верно, говорила о прошлогоднем лете…

– Это что, имеет для тебя такое значение?

Взбешённый идиот в тайге ума с размаху хлопнул заячьим треухом оземь и прокричал в дупло столетней пихты: «Так я дойду до правды!»

Фройляйн встретила убитыми словами:

– Задержка, десятый день, – и поплелась уныло на диван.

Я умилённо глянул в синие обои под потолком – нет, там не близорукий фраер, а Бог, который видит всё.

Я занял место у штурвала и уверенно повёл беседу к кисельным берегам расплаты:

– Ну, десятый день, а я при чём здесь?

На горизонте показался чёрный флаг с мощами нерождённого младенца. Пират победно зарыдал в платок:

– Не могу так больше, ты каждый раз уходишь, а в постели остаётся твой запах!

Мне надоело играть. Брюхатый Флинт попятился. Его настигла первая пощёчина.

– Скотина! Мразь! – высвистывали пальцы. Я удивлялся, какие они длинные, их можно заплести в косу. – Мне известно, с кем ты была в Алуште! Сука! Проститутка!

– Я не хотела! – извивалась Фройляйн. – Он приехал, говорил, что это наш последний шанс!

Я даже перестал её стегать:

– Мерзавка! Блядь! Ты согласилась!

Фройляйн припала к моей карающей руке:

– Ударь ещё! Сильнее! Как сладко терпеть боль от любимого!

– Паскуда! Тварь! – Я примерялся, куда отвесить звонкие шлепки.

– Ну что же ты, – постанывала Фройляйн, – ударь сюда, – она поспешно оголила зад, – ударь, не бойся!

Я недоумевал, как она сумела нарядить меня в шутовскую кожу с заклёпками, а в руки дать игрушечную плеть. Мы отвратительно и скоро совокупились.

– Давай, давай, я твоя самка, – подвывала в подушку Фройляйн. Она была довольна. Роль из дешёвой порноленты давалась ей без творческих усилий.

Надо мною надругались, использовали в непотребной сцене. Я встал с дивана и в замешательстве сказал:

– Я ухожу.

От наступившей тишины дрожало сердце, я шагнул к двери. И чуть не умер, когда голос Фройляйн позвал меня:

– Если ты уйдёшь, я отравлюсь.

Я захлебнулся новою надеждою, взмолился:

– Отравись, прошу, так будет лучше всем, тебе же ничего не стоит, – и похолодел от страха – передумает. Проще простого уговорами спугнуть истерику, а вместе с нею желанье ядовитой смерти. – Ведь не отравишься, – сказал я, осторожно интригуя, – слаба, кишка тонка, не вышла рылом, не по сеньке шапка…

Фройляйн ломко выговорила:

– Ты. Хочешь. Чтоб. Я. Умерла?

Я сдержанно кивнул с видом: мол, знаем вашего брата – всё равно обманете.

– Нет, нет, что я слышу? – проорала Фройляйн, тревожа мирно спящий до антракта зал, упали номерки, в партере кашлянул туберкулёзник, заразил соседей, тонко всхлипнул армянский мальчик и захрипел, удушенный злодейкой матерью: «Рустамчик, сиди тихо», – сраный МХАТ. – Неужели мой любимый хочет, чтоб я умерла! – Она зашелестела кульком с лекарствами.

О, если бы я мог ей подсказать медикамент! Напоминало игру в лото.

Фройляйн вытащила белый бочонок, номер «нош-па» – сожри его! Не подошёл. Я отвернулся, доносился треск фольги на упаковках. Как она глотала таблетки судорожным пересохшим горлом – вот, собачья жизнь, перед смертью стакан воды никто не принесёт. Фройляйн решила, что приняла достаточно, и посмотрела на меня потусторонним взглядом. Приблизился, она слабеющей рукой швырнула мне пустые упаковки – свершилось. Я рассмотрел бумажный домик смерти. Фройляйн травилась глюконатом кальция.

Я потащил её спасать, развёл в трёх литрах марганцовку, Фройляйн слабо сопротивлялась, я с ненавистью говорил:

– Пей ради нашей любви, – она давилась марганцовкой, рыгала фиолетовой бурдой и глюконатом, повторяя: – Люблю тебя.

Блевотиной она не откупилась.

Я позвонил Альбине:

– Дай мне, пожалуйста, Алёшин телефон.

– Не дам, – сказала добрая Альбина, – он набьёт ей морду.

– А меня тебе не жалко? Она беременна, и неизвестно от кого, нам нужно разобраться.

– Какой кошмар, записывай…

Я вызвонил Алёшу. Бедный Соперник не сразу понял, кто я: «Ты не представляешь, на чём Она вертелась, мой не верящий Соперник!» Алёша согласился встретиться.

Измождённый в собственном соку, в джинсовом саване, он не опоздал, я взял его под локоть и повёл вдоль парковой аллеи. Я посыпал дорогу толчёными подробностями, он слушал, слушал, как Фройляйн поедала с моей ладони, потом сказал:

– Подумать только, я ей верил, – и ни упрёка, ни слезы, ни крика. Он шёл, как ангел, лёгкими шагами, изредка вправляя суставы моему рассказу. Я хватался за голову, покрываясь холодной злобой.

Они, Алёша с Фройляйн, никогда не расставались, она лгала мне – вот что я узнал – всегда лгала. Я угощался лишь огрызком торта.

– Ты такой обманутый, Алёша, – я мягко ворошил ему загривок, – ты, наверное, теперь и не захочешь встречаться с ней, разве можно простить её?

– Подумаю; возможно, и прощу.

– Так нельзя, Алёша! Сколько раз тебя обманывали, сосчитай: Будякин, я и Крысолов – три человека!