Текст книги "Ногти (сборник)"

Судья Антонина Васильевна Баранцева

Судья Антонина Васильевна Баранцева нестерпимо пахла испражненьями. Это началось с самого детства. Не помогали ни травы, ни дезодоранты. «Тонны мыла извожу», – плакалась она ещё в юности дерматологу. От ущербности в ней обострилось чувство справедливости. Она болезненно ощущала себя в жизни и в младших классах писала стихи про одиночество.

Школу она закончила с отличием только потому, что с ней никто не хотел связываться. Если Баранцевой ставили тройку, она шла к учителю исправлять оценку, и учитель, только чтобы не находиться рядом с Баранцевой, исправлял тройку на пятерку.

Одноклассница Антонины Васильевны, известная балерина Марианна Ведирко, сбежавшая из страны во время гастролей Большого театра, в интервью «Таймс» сказала, что советское детство ассоциируется у неё с прорвавшейся канализацией. Кстати, это заявление здорово сыграло на руку недоброжелателям Ведирко. В прессе появился оскорбительный фельетон «Чем пахнут советские попрыгуньи».

Словом, Антонина Васильевна Баранцева благоухала даже на таком астральном уровне.

Окончив школу, Антонина Васильевна поступила в юридический институт. Она не прошла по конкурсу, но обжаловала решение приёмной комиссии у ректора, обещая дойти до министра. Ректор чуть не задохнулся и только прокричал: «Принята!»

Баранцева стала судьёй. Она жила одинокая и к сорока годам полностью очерствела. Попасть к ней в лапы считалось большим несчастьем. Она слыла неумолимой. Если по вверенному ей делу проходил мужчина, она относилась к нему заведомо предвзято, как женщина, на которую он не польстится. Приговоры Баранцевой отличались суровостью, на её счету было несколько высших мер. Осуждённые Баранцевой подавали апелляции, но та отстаивала своё решение в высших инстанциях, и с ней никто не мог спорить. Легче было расстрелять провинившегося. Люди, находившиеся поблизости от Антонины Васильевны, вообще начинали молоть бог знает что, лишь бы всё побыстрее закончилось. Ходили слухи, мать какого-то осуждённого лично пришла к Баранцевой в кабинет и так надышалась, что сказала сыну: «Сам виноват, а у меня здоровье тоже не железное».

Чтобы пробудить в Баранцевой женщину, ей подыскали ассенизатора с ослабленной функцией обоняния. Он не продержался с ней и недели, сбежал со словами: «Раньше я был на работе – как дома, а теперь дома – как на работе».

С тех пор Баранцева к сердцу никого не подпускала. С годами в ней открылась тайная садистская склонность. Она специально подыскивала для себя процессы с возможным смертельным приговором.

Как-то ей попалось на глаза дело об изнасиловании и убийстве, по которому проходил некий Попонов Анатолий Дмитриевич, сорока трёх лет. Это был человек несчастливой судьбы, инвалид, бухгалтер. Анатолий Дмитриевич обладал удивительной особенностью всех раздражать, доводить до исступления одним своим присутствием. Попонова ненавидели без объективных причин. На работе лишали премий, придирались, грозили увольнением, в транспорте толкали, никогда не уступали места, невзирая на его ногу в раздутом ортопедическом ботинке, оскорбляли в очередях, а продавщицы даже специально прятали товар под прилавок, лишь бы не продавать Попонову. Вдобавок соседи по коммуналке решили Попонова извести.

Семейство Тупцовых: папа Виктор, мама Женя, теща Вероника Петровна, парализованный тесть Василий Леонтьевич и четверо детей – занимало три комнаты в квартире. В четвёртой, на их взгляд лучшей, проживал незадачливый Попонов. Внешне сохраняя приличия, Тупцовы начали кампанию по отселению Попонова живым или мёртвым.

– У меня уже всё схвачено и в исполкоме, и в жэке, – говорил шёпотом на семейном совете папа Виктор.

– Повод нужен, повод, – вздыхал парализованный Василий Леонтьевич.

– Хоть бы курил или выпивал, как нормальные люди, холера его возьми, – ругалась Вероника Петровна, – уцепиться не за что.

Мама Женя только молчаливо кивала, потому что была глуповата и привыкла полагаться на старших.

Тупцовы пытались инсценировать пожар, произошедший якобы по вине Попонова. Папа Виктор для достоверности даже поджёг тестя, но потом, по общим просьбам, затушил. Мама Женя и Вероника Петровна выливали на пол по двадцать вёдер воды, а когда прибегали нижние соседи, Вероника Петровна ехидно говорила: «Кланяйтесь Анатолию Дмитриевичу».

Чтобы отселить Попонова как алкоголика, папа Виктор пытался под видом дружбы споить его, правда, чуть сам не запил. Все ухищрения Тупцовых благополучно сходили Попонову с рук.

Наконец судьба подстерегла Попонова. Однажды он постучался к Тупцовым забрать долг в восемь рублей. Мама Женя в это время переодевалась, а присутствующая при этом Вероника Петровна сказала: «Войдите».

Попонов вошёл, и мама Женя, по школьной привычке, закричала криком голой женщины. Точно молния сверкнула в мозгу Вероники Петровны. Такого случая могло больше не повториться. Она визгнула: «Насилуют!» – и полезла на подоконник.

Парализованный тесть в соседней комнате телепатически воспринял происходящее и хрипло заорал в пространство короткими гласными буквами, как будто ему в живот тыкали ножом. Попонов кинулся прочь, на лестничную клетку, за ним, улюлюкая, бежал папа Виктор.

«Уйдёт!» – пронеслось в голове Вероники Петровны, и она решилась. Крикнув напоследок: «Насилуют!» – Вероника Петровна выбросилась из окна. Ненависть к Попонову была в ней сильнее жизни. В полёте она успела подумать: «Витька, конечно, сволочь, но лишь бы Женечке с детишками просторно было…», – и треснулась об землю. Она падала с пятого этажа и умерла не сразу.

К ней подбежал участковый, который тоже не любил Попонова, и спросил: «Попонов?» – имея в виду, кто виноват. Вероника Петровна согласно кивнула и умерла.

Разумеется, непредвзятого наблюдателя смутило бы поведение папы Виктора, прыгавшего вокруг мёртвого тела: «Вот так тёща, ай да тёща!»

Анатолия Дмитриевича Попонова арестовали. Расследование шло как по маслу. К показаниям Тупцовых сначала прислушивались, потом перестали.

Папа Виктор говорил агрессивные глупости и грозил в случае мягкого приговора самолично расправиться с Попоновым. Парализованный Василий Леонтьевич, чтобы не сказать лишнего, только плакал, тыча пальцем в Попонова. Мама Женя чуть не завалила всё дело реальным пересказом, перепугалась и, чтобы её больше не спрашивали, искусственно вызвала рвоту.

На Попонове поставили крест. Никто не сомневался в летальном исходе. Адвокат ему попался добрый, и поборолся бы он за Попонова, если бы судьёй была не вонючая Баранцева.

Сам Попонов на вопросы отвечал тихо, заикаясь. Он производил такое неблагоприятное впечатление, что все отвернулись от него.

Попонову происходящее казалось кошмарным сном. В следственном изоляторе Попонов вёл себя так странно, что его не трогали даже самые злые уголовники. В основном Попонов сидел в уголке и бормотал молитвы, придуманные в детстве.

За день до суда над Попоновым в следственный изолятор поместили таинственного старика. Одет он был как странник, с котомкой и клюкой.

Один уголовник попытался дёрнуть старика за окладистую бороду, тот только посмотрел – и рука у парня обвисла.

Старик подсел к Попонову и стал его обо всём расспрашивать, потом сказал:

– Завтра, перед тем как суд на совещание уйдёт, шепни судье Баранцевой: «Хорошая ты женщина, только несчастная, я бы женился на тебе», – и завалился храпеть на нары.

Наутро был суд. Попонов сказал всё, что посоветовал старик.

Приговор ошеломил своей мягкостью: шесть лет лишения свободы в колонии строгого режима.

Срок Попонову за хорошее поведение вполовину сократили. В его опустевшую комнату подселили слесаря Терентьева, буяна и пьяницу. Через три года судья Баранцева вышла замуж за освободившегося Попонова и перестала пахнуть испражненьями.

Позор

После того как все октябрята дали торжественную клятву никогда в жизни не дотрагиваться до чьих-либо половых органов, кроме будущего супруга, и подписались кровью, я запятнал честь семьи, жирно кончив сквозь штанишки.

Родители то бледнели, то краснели, мама едва не теряла сознание.

Директор размахивал протоколом педсовета.

– Вы только посмотрите, во что превратился восхитительный, терпкий клитор Наргыз Ибрагимовны!

– Хурма, а не клитор, – убийственно заметил папа.

Директор саркастически улыбнулся.

– Во всяком случае, мне совершенно ясно, откуда растут ноги.

Двусмысленность взбесила. Папа вытащил блокнот и записал под мамину диктовку: «Откуда растут ноги».

Директор стушевался, но, опытный работник, он не кичился должностью, а, наоборот, принижал свой образ, что помогало ему выглядеть реалистично.

– Поверьте мне, тотальному банкроту, неудачнику и пассивному педерасту, – это не любовь. Проходит время, грёзы сталкиваются с повседневностью, и что мы слышим? Постное чавканье половых губ. «А где же неистовство страсти, рождённое воображением?!» – с болью задаёт себе вопрос разочарованный школьник. Так мельчают любовные переживания, глядишь – и холодны глаза, и аромат свежего пота уже не доставляет наслажденья…

Наргыз Ибрагимовна сидела, широко расставив ноги. Я морщился, глядя не неё. Она тряслась:

– Что, не нравится? Ублюдок, дегенерат, переросток!

– Сам накажу! – Папа взялся за ремень.

Директор засунул руку в трусы и распустил нюни.

– Отдайте, это моя идея, это непедагогично!

– Нахлещу до гематом! – мечтательно сказал папа.

Завхоз из-под стола подал голос:

– Как в католической песне: «Чем возбуждают друг друга мальчики? Бюстгальтерами и косичками».

– И платочками! – строго поправил папа. Казалось, он впервые растерян.

«Кал страстей», – оформилось в уголках губ Наргыз Ибрагимовны.

– Ах, вытекло! – Директор застенчиво вынул руку из трусов и испачкал рот Наргыз Ибрагимовне. – Оральные ласки прошу считать отклонением!

Папа даже на стул присел, я щупал пальцами синяки на ягодицах.

Мама встала, хрустнув пальцами. Она горела от возмущения и, когда хотела, говорила красиво:

– Исполком веков русская баба лишалась плевы на сене, но в эпоху цивилизации и центрального отопления час задуматься о гигиене!

«Гореть вам всем в гигиене огненной!» – Из радио пахнуло менструальными испарениями.

Наргыз Ибрагимовна торжественно зачитала:

– Рука, ласкавшая её грудь, нетерпеливо скользнула к податливой вульве. Чуткий клитор, почувствовав поглаживание и щекотанье, превратился в подвижный хрящик…

Узорчатая вязь вагинального тромбофлебита делала её желанной. Директор и папа, не сговариваясь, склонились над Наргыз Ибрагимовной и откусили по соску. Она покраснела и щедро увлажнилась.

Я сказал:

– Естественные выделения здорового влагалища имеют консистенцию и запах простокваши.

– Наргыз Ибрагимовна? – строго поинтересовался директор.

– Про бабушек… – отозвалась она сквозь слёзы, и на её лице выступили пятна неприличной конфигурации.

Я сказал:

– Здоровая женщина ни в коем случае не должна подмываться. Традиционные советы бабушек не выдерживают никакой критики!

Директор вдумчиво заломил кулаком подбородок.

Я сказал:

– Учёный Бартолинов любил ковыряться в дамских писях, нашёл там какие-то железы, которые назвали в его честь!

Папа от гордости набухал кровью.

Я сказал:

– Беременность – это школа бескорыстного чувства!

– Тянет на медаль! – рявкнул директор и воздух рукою рассёк.

Маму не откачали.

Это сейчас я завистливый…

Это сейчас я завистливый, печальный, бледный, худой, больной и некрасивый. Я ничего не стыжусь, я безнадёжно одинок и знаю, за что наказан, – я разрушил возможное счастье двух людей. Моё обаяние, тяжёлое, как вериги, разбило их бестелесную любовь…

Он жил, точно гипсовый экспонат в заброшенном музее, мимо которого проходят редкие посетители, лениво оглядывают с головы до ног, а потом тихо, бочком, разочаровавшись в своём излишнем внимании, отходят и исчезают навсегда.

Она любила говорить, что хорошо бы умереть легко и элегантно, но существовала увитая призрачными страданиями, как могильный крест плющом.

Он ходил от дома к дому, гонимый отовсюду, и на его засиженном мухами лице застывала покорная улыбка.

Она, если наступала на канализационный люк, должна была, считая в уме до десяти, дотронуться до дерева, чтобы отвести от себя возможное несчастье.

Он носил тонкое пальто, делающее его покатые плечи ещё более покатыми, отчего весьма походил на потёкший сугроб, и, когда говорил, непроизвольно брызгал слюной.

Она была мучительно жеманна и утомительно многословна, выставляя напоказ несвежую печаль.

Я встретил её в городе, привычно влачащую тоскующие дни, и из жалости к такому трогательному одиночеству предложил своё общество.

Её молодость преждевременно изнемогла, она сковывала меня холодом и испугом, а моя проклятая тактичность не позволяла сбежать…

Она прятала меня от людей за зелёной вуалью кустов, поила жемчужной, пронзительной водкой, и мы, сидя на скучной траве, изображали удовлетворение.

Однажды я услышал её окоченевший голос: «Ты любишь меня?» – но промолчал, потому что голова гудела, как бубен…

Когда она обрушилась всей тёплой мощью своих ягодиц на мои онемевшие бёдра, я сказал:

– Если ты будешь ёрзать в том же темпе, всё закончится не начавшись.

Она страстно выдохнула, удивлённо и нежно взглянув на меня:

– О, глупый, неужели ты не умеешь сдерживать… Я представляла тебя другим, – и спела две строки из какой-то революционной песни.

Я сразу перестал возбуждаться, видел только пышные ржавые щеки и судорожно трепещущую грудь…

Внезапно её стошнило. Я тщательно вытер с себя остатки пищи, и, к моему удивлению, мне не было противно.

Она тоже утёрлась и, сконфуженно посмотрев, сказала:

– Глупо… правда?

Я не успел ответить. За кустами раздался хрустящий шорох, разъехались в стороны ветви, точно кулисы, и выпал Он, продолговатый, как Христос. Обвёл нас чудным диковатым взором, тихо закричал и покатился по земле, напрягая тело…

Когда я подошёл к нему, он был мёртв… Хотя, может, мне это только показалось. Жизнь сложна и необъяснима.

Моё детство омрачила психологическая травма, когда дедушка проломил голову бабушке. Её смерть произошла совершенно внезапно, на моих глазах. Буквально минуту назад кроткая лохматая старушка суетилась у плиты – и вот лежит крендельком, то бишь в весьма причудливой позе, и молчит, а рядом – торжественный, как вымпел, и такой же красный дед…

А ведь и в бабушке было что-то хорошее. Это из-за пелены чёрной внучьей неблагодарности я не могу ничего вспомнить, но когда задумаюсь, что при жизни она определённо желала мне только добра, у меня сжимается сердце.

Я ещё не успел испугаться, как в кухню забрёл папа. Оценив ситуацию, он несколько опешил, удивлённо спросив деда:

– Ну и зачем? – потом, обратившись к невидимому собеседнику: – Ты видишь, что получилось… Неприятность какая…

Дед, с трудом продравшись сквозь дремучие заросли старческого слабоумия, хрипло вытолкнул языком что-то бессознательно-неуместное.

Приехала «скорая помощь», бессмысленная, но формально необходимая. Бабушку небрежно отделили от пола. Позже я заметил: в пятнах засохшей крови осталась прядка её волос. Теперь мне это кажется необычайно символичным – дух бабушки навеки остался в этом доме. Чуть погодя соответствующая инстанция забрала сурового и недоумевающего деда.

Как ни печально, он кончился прямо в милицейской машине – то есть они с бабушкой умерли в один день, как лебединая пара, осиротив наш дряхлый особняк. Конечно, отход стариков в лучший мир предусматривался с года на год, но не таким кокетливым образом.

Левое крыло дома дед сдавал очень милому зоологическому семейству, а на вырученные деньги зажиточно существовал. Мой корыстный папа был намерен поступать точно так же. И мама долго убеждала перепуганных произошедшим постояльцев не съезжать, а папа даже тонко пошутил, обещая, что они никогда не наткнутся на призрак старухи, над которой совершается расправа.

Я тяну за собой багаж воспоминаний о причудливом климате моего детства. Воспоминания тонкие и прозрачные, распирающие изнутри, как воздушный шар, на поверхности которого тысячи мелких иголочек, оставляющих при соприкосновении с плотью сладкие зудящие ранки, пахнущие мятой.

Я помню какой-то грустный сморкающийся вечер, кусты, сквозь которые продирается крохотная чёрная лошадка. Потом она застывает и начинает объедать с полуоблетевших кустиков сиреневую листву. Я делаю к ней шаг, и лошадка, прошуршав листьями, исчезает…

Удивительный бородатый мужчина картинно интеллигентного вида разбрасывает разноцветные детские чепчики. Несколько одинаковых мальчишек, окружив девочку в коротенькой лёгкой юбочке, кидают тяжёлый яркий мяч, стараясь попасть под коленки её длинных тонких ножек, а она томно и протяжно постанывает: «Ах, как больно, ах, как больно…»

Я стою невдалеке и с непонятным тихим восторгом слушаю эти сладкие стоны. Кто-то берёт меня за ухо и ведёт к месту, где столпились несколько женщин. Среди них моя мать, а у неё на руках чужой ребёнок со спущенными штанами, испачканными чёрной слизью. Я ревниво подбегаю к маме, и она протягивает мне грязные штаны, говоря, чтобы я отнёс их домой.

Я исступлённо рыдаю, пытаясь стащить с неё оголённого конкурента, но оказываюсь дома, вбегаю в комнату, едва не сбив с ног папу, забиваюсь в угол, зная, что он меня накажет. Папа осуждающе смеётся над моими слезами, и мы едем в трамвае, я сижу на месте вагоновожатого, вижу перед собой рельсы, втягивающиеся в трамвай, словно спагетти. Папа хочет угостить меня, и мы заходим в кафе. Он заказывает вина, молоденькая безликая официантка неловко наливает вино в стакан, игриво повторяя: «Я сейчас всё опрокину, всё опрокину…»

Мне дают пирожное, я пробую вино и говорю папе, что это невкусно…

Я провожу небрежный обыск в памяти, выуживая из неё свою заплесневевшую комнатку и угрюмую замшевую крысу, протискивающуюся в щель между подгнившими оконными рамами…

Простуженный, я лежу в постели с полузакрытыми глазами, наблюдая, как умница папа любезно потрошит зашедших проведать меня одноклассниц…

В школе, стоя у доски, во время особого умственного просветления я произвожу интегральное вычисление из слова «будущее», и восторженная учительница, одержимая хилой похотью, униженно кропит себя мелом…

Меня любила одна девушка, приходя в мой дом, просила, чтобы я не бросал её, раскачивалась на стуле, воздевая тощие руки к потолку, и трясла зелёными волосами…

Осень крошит чёрствые глыбы туч на пыльные стайки крохотных птиц, я и мой нелепый друг идём вдвоём по призрачной парковой аллее, уходящей в белёсую бесконечность…

Я трепетно храню свои воспоминания, всегда сдуваю с них прах, протираю влажной тряпочкой и бережно ставлю на место.

Последнее время мы очень часто и много пили. Я и ещё двое, которых звали Влад и Пашка.

Я напивался до такого состояния, что тело исчезало, а оставались только мысли о том, можно ли вырасти в день на десять сантиметров, менять погоду по своему желанию и усилием воли заставлять распускаться цветы. Мой мозг, полный кристаллизовавшегося алкоголя, посещали видения выпуклые, тяжёлые и примитивно пророческие.

Ведь даже если это серьёзные и ответственные соревнования, совсем не обязательно, чтобы представление каждого последующего участника гонок осуществлялось съезжанием с крыши трёхэтажного дома – кроме жуткой встряски, грохота и разлетающихся хлопьев грязи, абсолютно ничего, хотя, может быть, для обывателя достаточно интересно.

С крыши слетают машины самых невообразимых конструкций, грузные, мощные, и меня беспокоит мысль, что я несколько ошибся в выборе транспорта для себя – одноколёсный велосипед с почему-то трамвайным колесом. Рядом с такими скоростными чудовищами мои шансы на победу весьма малы…

Подходит моя очередь, я начинаю вращать педали и слетаю с крыши, представляя, как меня тряхнёт по приземлении. К счастью, всё обходится благополучно, я сразу попадаю колесом на рельсу и набираю приличную скорость. Краем глаза я вижу, как за мной устремляется следующий участник гонок – огромный автобус. Если он догонит меня, придётся уступать ему колею… Как ни странно, я иду первым. Где-то позади остались громоздкие машины и дребезжащий автобус, но рельсы внезапно уходят в воду, и мой велосипед с трудом удерживается на поверхности…

Всему виной обиды, нанесённые мне одной подлой девкой.

Теперь я понимаю, что её звали Наташа – крашеные светлые волосы, блудливый взгляд и смех, доводящий до состояния грохочущей ненависти.

Мы встречались больше полугода, гуляли по каким-то помойкам и закоулкам, затем я провожал её, думая, что произвёл впечатление за прогулочный сеанс. Наташа говорила, что я похож на дьявола. Я зловеще улыбался, демонически раздувая ноздри, отчего Наташа вздрагивала и говорила, что закричит.

Считалось, что она из-за меня бросила своего почти жениха и её мучили угрызения совести. В минуты угрызений Наташа становилась жестокой, рассказывала о своих любовниках, говорила, что у меня женские руки и противный язык, а я чувствовал, как страдает рядом с ней моя и без того хрупкая полноценность.

По её чёрным губам струился уничтожающий смех, и я смачно и долго бил Наташу по лицу, она по-бабьи неуклюже падала, и этот льющийся звонкий счастливый поток сухим острым комом вываливался из её горла, волоча за собой не менее звонкие потоки боли и слёз.

Потом Наташа лежала на диване, свернувшись, как эмбрион, а я, склонившись над ней, шептал с мучительной тоской:

– Моя любимая, моя любимая девочка…

Я выходил отвести её домой. Вечер опускал прощально веки, дождь хлестал, и мы стояли, прижавшись к сизой груди какого-то строения. Слабый настой лимонного света и свистящие косы дождя органично украшали нашу по-осеннему торжественную любовь.

Я неприятен самому себе. Уже и мой письменный стол издевается надо мной, и настольная лампа презирает, скорбно опустив голову, похожая на поникшую вдову. Стаканчик с карандашами постоянно падает на пол, и карандаши с трескучим хохотом, словно бесы, стучат когтями по паркету. Угол дивана едва не свернул мне колено. Я в отместку укусил его, оставив на полированной поверхности бледные вмятины, и деревянный привкус во рту до сих пор преследует меня.

За окном дует ветер, величавый и пасмурный, а из вероятного остаётся то, что на следующее утро тоже взойдёт солнце. Тревожно ноет под рёбрами, и насморк по капле сочится.

Обыкновенный день ноября. Я вижу в окне фиолетовое солнце, замшелый, похожий на старый воротник, парк и падающие клочья неба.

На кухне сидит папа, пьёт чай и при этом так сладострастно кряхтит и отдувается, что можно сойти с ума. Рядом со мной на диване (это моя жизнь, загнанная в угол) сидит мама, делая вид, что поддерживает меня морально. Вплывает папа и замирает где-то на стуле, скроив обиженное и умное лицо. Густым туманом висит родительская опека, я прижимаюсь ухом к маминой ладони и говорю нежно и дрожаще:

– Я был действительно несчастен, заброшенный, одинокий, абсолютно некормленый, даже босой, и умер, отравившись мышьяком, которым посыпал последний бутерброд с маслом…

Мама говорит со мной так тихо и мягко, что слова, точно тополиный пух, слетают с её губ:

– Ты всегда игнорировал своего мудрого, можно сказать, энциклопедически образованного отца, шлялся со всякими идиотами.

(В комнате, как надувные шары, повисают удручённые рожи Влада и Пашки.)

Мама без устали щебечет, как сытая канарейка, и из стремительной карусели мельтешащих звуков и образов я успеваю выхватить:

– …и это вместо того, чтобы набираться ума от общения с отцом, – папины мозги похожи на тучные, истекающие соты, – с отцом, который так переживает за тебя…

С потолка, точно кусок штукатурки, падает тяжёлый папин голос:

– У тебя всегда всё не на месте. Ты бесхарактерен и неряшлив. Стоит посмотреть, что творится у тебя на столе – и становится понятным, что творится у тебя в жизни. Ты вызываешь не сочувствие, а омерзение.

Папа скачет, как шаман в гипнотическом трансе, нанося себе тяжкие удары по отцовской груди. Обессилев, он валится на подоконник, подминая благодарно хрипящее стойбище чахлых кактусов, источая протяжные журавлиные стоны.

В моей душе воцаряется блаженное спокойствие, соответствующее состоянию внутриутробного развития.

Растрёпанный уличный ветер подхватил меня под руки и осторожно понёс к трамвайной остановке.

Вспыхивали в лужах бесформенные осколки лиц случайных прохожих.

Облысевшие деревья дробили солнце на рябые ломтики света, распластанные на буром от листвы асфальте.

Смеясь, взлетали лоснящиеся хохлатые вороны.

Багряные стёкла мчащихся машин пламенели, как доменные печи.

На остановке угрюмо бодрствовал лоточник над своим пёстрым скарбом, яростно отпугивая немых детишек. Они тянули к нему вишнёвые руки и бурно мычали, но лоточник отводил глаза, пустынные от малого дохода, и с отчаянным вожделением втягивал в утробу тяжёлый табачный воздух.

Нежданный трамвай, кровавым ножом прорезавший влажное марево, взревел, словно бык на выгоне, и, судорожно лязгнув дверьми, остановился. В вагоне царило напряжённое безмолвье, и только синий, до смерти уставший младенец безразлично всхлипывал, погружаясь в состояние апатии и маразма. Шумно дышала золотой истомой чья-то лысая голова, покачиваясь, как буёк на волнах, небритая старушка изумлённо тёрла малиновые очи и громко шаркала грубыми ногами.

Возле меня стояли две девочки. Им явно было не больше четырнадцати лет. Одна, злая и наглая – из тех, кто уже курит и дерзит родителям, – вонзила мне в виски пальцы с кинжальными ногтями, отчего у меня потемнело в глазах. Вторая девочка глупо и испуганно хихикала, оттаскивая свою гнусную подругу.

Справедливый народный гнев на зыбких лапках прошмыгнул по вагону и выжидающе затаился. Я схватил за безжизненные волосы наглую девку. Она сквозь зубы цедила невразумительные протесты, но не особенно сопротивлялась.

Я произнёс достаточно напыщенно:

– Стоило бы дать тебе по морде, но я не сделаю этого, так как ты, ввиду своей явной подлости, обернёшь всё в другую сторону – будто я к тебе приставал, а ты защищалась…

Какой-то старик интеллигентного покроя шепнул мне, что я сказал остроумно и едко, и полностью прав. Остальные пассажиры, не пожелав приобщиться к моим невзгодам, продолжали, каждый в себе, жадно беречь собственные обиды. Лысая голова что-то прошамкала пухлыми затылочными складками, старушка неприятно высморкалась на пол. Немые дети, безучастные ко всему, что не касается пустых бутылок, сосредоточенно пачкали друг друга рваными кедами.

Я звонил Наташе и не мог дозвониться. Влад и Пашка стояли за моей спиной и издевательски комментировали каждую мою новую попытку. Они уже успели где-то перехватить по стаканчику и относились друг к другу необычайно сердечно. Я в сотый раз набирал Наташин номер, когда Влад придушённо взвизгнул и дёрнул меня за рукав. Я обернулся, и моё любящее сердечко подпрыгнуло и заколотилось в гортани.

Наташа пришла, опоздав минут на сорок. Она сказала, что ей снился сон, будто мы были у меня дома, сидели в комнате с моими родителями. Потом она вышла в уборную и очень долго смывала за собой, набирая воду в ведро, хотя смывать было нечего.

– Это я себя вымывала из твоего дома, – истолковала она.

Мне стало невыносимо обидно, и я сказал ей:

– Знаешь, раньше мне казалось, что с любимым человеком так не разговаривают.

– Так это с любимым же, – подло уточнила Наташа и распутно улыбнулась.

Я, внутренне содрогаясь, ступил на скользкую тропу выяснения отношений и тихо, с надрывом, спросил:

– Ты не любишь меня?

– Вот ведь привязался, – извернулась Наташа, и костлявая рука ревности раздавила моё сердечко, как гнилой персик.

– Какая ты всё-таки сука, – бодро начал я обличать Наташу, но подслушивавший нас Пашка сказал с хмурыми педагогическими интонациями: «Ну и чего заводиться… Собрались идти на день рождения, всё было чинно и красиво, а ты выдумываешь тут… Любит она тебя, любит!»

Я закрыл налитые прохладою глаза и клятвенно произнёс:

– Я буду весёлый, бодрый, любимый и женатый, несмотря ни на что.

Влад, гадкий, словно воробушек, скакал рядом со мной и жарко шептал на ухо: «Не сердись на Пашку, он мудак… отпетый… тошно с ним, ей-богу!»

Новорождённого звали Саша. Когда мы пришли, у него уже собралось полно гостей, из которых я никого не знал. Саша, слегка пьяный и в меру счастливый, сделал вид, что обрадовался и нашему приходу. Наташа, прицелившись, метко поцеловала его в щёку, отыскав местечко без прыщей.

В комнате сервировался бедный стол. В центре серой скатерти стояла ваза, из которой, как птенцы, выглядывали мелкие бутончики роз. Рядом почивали тарелки с толсто нарезанным хлебом и миска с расползшимися консервированными помидорами. Время от времени подносились жестянки с братскими могилами килек в томате. Затаившийся Саша скорбно препарировал колбасу.

Наташа то и дело звонко сообщала, что пойдёт помочь на кухне, но не пошевелила и пальцем. Пашка пытался всех развлекать, периодически бегал к холодильнику проверять, охладилась ли водка, и шарил по столу жадными, дрожащими ноздрями.

Едва внесли громоздкий таз с варёной картошкой и крохотную, точно пригоршня пятилетней сиротки, кастрюльку с тушёным мясом, убогие тосты посыпались, как из рога изобилия.

Именинник, укутавшись в продавленное кресло, благодушно внимал им, оглядывая унылое застолье пожирневшими от водки глазами, и прыскал младенческим смехом, пока кто-то не нарушил всеобщей гармонии праздника, скинув на пол фаянсовую соусницу с какой-то многоцветной дрянью, похожей на мокрое сено. Саша мгновенно протрезвел, посерьёзнел, и, сколько я его помню, ходил с тряпкой…

Я с размаху хлопнул пустой бутылкой об стену, и в мои глаза впились маленькие острые осколочки. Мир перевернулся и стал исковерканным.

Ополоумевшие визжащие головы гостей с бордовыми лицами-кляксами носились над столом, гудели, как шмели, с размаху погружаясь в ёмкости с пищей, яростно ворочались в них и, насытившись, взмывали в воздух, злобно отгоняя одна другую от очередной кормушки. Я видел, как две головы, схватив какую-то особо прожорливую голову за уши, каждая со своей стороны, свирепо ударяли её подбородком о стол, взлетая и стремительно опускаясь, пока у той не треснула челюсть. Голова печально выпятила пунцовые сочные губы и, жалобно запричитав, закрыла гранёные очи и скатилась под стол.

В это же время маленькие спиральные облачка табачного дыма, скопившиеся под потолком, уплотнились, создав единую тугую массу. Тяжёлая тень поползла по столу, осторожно слизав почерневшую скатерть. Стылый сквозняк пронёсся по комнате, и всё затихло, как перед бурей.

Случайная искра прожгла густую табачную плоть и, превратившись в молнию, расколола вазу с цветами. Небольшой, но достаточно разрушительный смерч скользнул над столом, сметая тарелки и фужеры.