Электронная библиотека » Михаил Елизаров » » онлайн чтение - страница 23

Текст книги "Ногти (сборник)"


  • Текст добавлен: 20 декабря 2020, 16:49


Автор книги: Михаил Елизаров


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Мелкими иголочками слёз закололо глаза. Нагант. Оборотень. Петушиный московский василиск. Он не оставит меня в покое. Он поклялся преследовать меня вечно, мстя за свою подмышечную мачеху!

* * *

Пришла в Москву Весна-Страшна. Вернулась лютая птица грач, с жёлтым клыком вместо клюва. Оттого вечно голодная. Летят грачи стаей в форме челюстей, кого встречают – загрызают до смерти.

Прилетают мертвоеды-скворцы. Строят им скворечники, чтобы думала птица, будто перед ней гроб с дырой. Залезет скворец внутрь, а там пусто. Выведет одного птенца, телом своим выкормит, пока не издохнет. Оттого скворцов всегда одинаковое число.

Вот, опять померещилось – нагант у виска щёлкнул клювом.

Ведь и раньше бывало со мной, что слышались мне чья-то тихая речь, глубокий вздох, хотя некому было сказать и вздохнуть. Или, насмотревшись до боли на солнце, я бежал в сумрак зашторенной комнаты, и перед ослеплёнными глазами, как корабли, наплывали зыбкие предметы, которых в комнате никогда не бывало. И тогда я понимал, что стул или торшер, увиденные мной, – это нагревшаяся до кипятка в глазных сосудах и нервах кровь, несущая варево образов. И ошпаренный, одураченный мозг, чтобы отделаться, выдаёт солнечному фантому пропуск в предмет. Это «ничто» получает с мозгового склада форму – «стол», «торшер» или ещё что-нибудь. И пока светит солнце, никто не узнает правды о зримых предметах, не отличит, где истинное, а где нагретый лучами обман…


Любая криминальная поэма с разгадкой – всего лишь пакт о коллективной паранойе на добровольных началах между автором и читателем. Обе стороны присягают свято придерживаться внутренних законов логики, прилагающихся к этому пакту, не задумываясь даже: уместны, объективны ли понятия логики и закона при помешательстве?

К примеру, сыщик разъясняет, попыхивая трубкой, почему некая особа преступна. Мы удивляемся, но верим доказательствам и прозреваем, обретаем мудрый взгляд на прошлое, ставим жирно точку… а через её орфографическую гнильцу в яблоко рассказа, только представьте, вдруг вползает психиатр! На кончике иглы дрожит лекарства солнечная капля, и прозорливый Шерлок обнажает для укола свои исколотые холмсы.

Что тогда?! По-прежнему ли безупречна в ваших глазах вся вышеизложенная дедукция? В моём случае было достаточно одного вопроса: откуда взялся прода́вец?

Окончательно топя подмокшую дедукцию, мысль нарисовала рыхлый, из провинциальных времен, блокнот, в котором сальные уголки страниц закручивались, как овечьи локоны. Там сразу отыскался телефонный номер, в упряжке «8.10», с носатым кучером – цифрой семь, везущим весь этот московский балаганчик кувыркающихся цифр: шестёрок, девяток, неваляшек восьмёрок, способных накликать пистолет – номер, который два года назад записал институтский знакомец, единственный полудруг, который частенько, по моей просьбе, выкатывал ящик своего стола, открывая пузатенькую пистолетную рукоять: «Не лучший вариант, но всё-таки спокойней». И я, соблазнённый увиденным, робко клялся когда-нибудь завести подобную рукоять в ящике письменного стола…

* * *

Так ли виноват я, что однажды не заметил револьверной ловушки, в которой замысловатый механизм пускается от ничего не значащего поступка, фразы или сочетания того и другого?

К примеру, чистишь зубы в девять часов тридцать шесть минут, напеваешь под нос: «В юном месяце апреле…» – и сам того не знаешь, что безвозвратно повернулись невидимые шестерёнки западни. С той секунды ты находишься не в прежнем мире, а на поверхности липкой ленты для мух, завёрнутой бесконечностью Мёбиуса.

И гнусная каверза ловушки в том, что неизменёнными остаются обыденные дела, связанные с ними маршруты, только нога ступает уже по ядовито-липкой дороге, куда ни направься. И слететь невозможно.

Родной бабкой я осуждён на высшую меру. Китайскому чиновнику времен династии Цин присылали листок золотой фольги, который следовало положить в рот и резко втянуть воздух, чтобы закупорить удушьем горло. Меня изощрённо приговорили Москвой. Прислали нагант.

Разобравшись в сути наганта, пишу льстивый, как Ломоносов. Сочинитель – не обязательно хороший топограф. Мой труд несколько притянут, но хвалебный жанр извиняет все эти недостатки. Пишу не без надежды выслужиться.

Итак: «Нагант не имеет корней и причин. Он – бесконечная делимость мира, коловоротом уходящая в тот день, когда Нагант был ещё ядром мироустройства.

Он раскинулся на семи холмах. Опоясал Москву, Нагант Кольцевой.

Проспекты маршала Гречко и Вернадского, соединенные Ломоносовским проспектом, выводят помятую, будто написанную хмельной рукой, букву Н.

Ленинский проспект, в союзе с улицей Шестидесятилетия Октября и вырастающей из неё Профсоюзной, стекают вниз, пронзённые посередине всё тем же Ломоносовским проспектом – А.

Варшавское шоссе, переходя в Тульскую, а потом Люсиновскую улицу в пересечении с Валовой – залихватское Г.

Второе А выписывают Проспект Мира, Сретенка, Большая Лубянка и Краснопрудная с Мясницкой. Их линии соединяет Садовая-Спасская.

Дмитровское шоссе, Бутырская, Новослободская, разделённые поперечной Масловкой с Ленинградским проспектом, – второе Н.

И скромное Т – в пересечении Баррикадной с Новинским бульваром и Садовой-Кудринской.

Он повсюду. В драконьем изгибе Москвы-реки, перегороженной проспектом Андропова: район Нагатино. Только с прозрачной H посередине.

Произвольные городские маршруты расписаны его контурами. По Сивцеву Вражку на Староконюшенный, с него на Рылеева – Н, вниз к улице Луначарского, с неё на Веснина и на улицу Щукина – А. Кропоткинский переулок – верхняя перекладина буквы Г, её перпендикуляр – Неопалимовский первый, и выйти к опрокинутому второму А – слияние двух Тружеников и улицы Еланского. Дальше на Пироговскую Большую, с неё на Трубецкую, а с Трубецкой на Усачева – Н. По Усачева на Кооперативную, с неё на Доватора – Т.

Москва покоится на кириллических контурах Наганта».


На нынешнем временном этапе озарения какой-нибудь сторонний наблюдатель, глядя на весь этот раскинувшийся Нагант, мог бы заключить про меня следующее: «Его убила Бабушка-Москва».

Укладчица № 5

Ветхие шторы закрывают единственное окно комнаты. С несущей стены полностью удалены слой штукатурки и дранка вплоть до кирпича. На полу беспорядочными свитками лежат старые обои. То, что ещё не успели сорвать, вьётся грязными локонами. С потолка свешивается люстра из пяти круглых, матового стекла, плафонов, похожая на учебную модель молекулы.

Появившаяся из-за двери рука с чёрной опушкой на пальцах клацает по выключателю:

– Лидия Михайловна, я не устану повторять: скупой платит дважды!

– Паша, милый, да на твою смету можно Петродворец отреставрировать. А мне не нужно дворца, я хочу подобие земного человеческого жилья, а не хором ангельских.

Павел Герасимович розовощёк. У него увесистый нос с мускулистыми ноздрями, бесцветный рот, заметный благодаря контуру однодневной щетины. Его сорокалетней моложавости угрожает плешь, отороченная меховым полукругом. Павел Герасимович одет в синий комбинезон, с широким карманом на груди. Он сжимает чернокожий блокнот-ежедневник с остро выглядывающим карандашиком. Когда Павел Герасимович говорит, он морщит лоб, причём всякий раз по-иному. Если Павел Герасимович слушает, то лоб похож на смятую бумажку, которую тщательно расправили. И моргает он чаще, чем того требуют глаза. У Павла Герасимовича они голубые.

– Лидия Михайловна, помяните моё слово, слёзы потом начнутся горькие. У одной подруги в доме то, у другой это, а я, как проклятая всю жизнь, и тому подобное. Не деньги жалейте, а нервы свои, свежесть и красоту!

Макияж Лидии Михайловны соперничает с театральным гримом и только подчёркивает упадок. Она фальшивая, воскового цвета блондинка, кареглазая, с замшевыми, восточного образца, веками, избыточным пухом на щеках и рифлёной шеей. Лидия Михайловна одета в кружевную блузку песочного цвета. Короткую чёрную юбку продолжают венозные, под гжель, ноги. Ей бы не стоило носить и открытую обувь. У Лидии Михайловны обрюзгшие ступни с длинными стручковатыми пальцами и ярким педикюром.

– Просто разучились, Паша, работать. Раньше не было всех этих обоев водоплавающих, и прекрасно без них обходились, нормально жили, уютно.

– Вас послушать, Лидия Михайловна, так надо вообще в пещеру перебраться! К чёрту прогресс! На мамонтов охотиться будем!

– Знаешь, Паша, – Лидия Михайловна с чувством выдирает из стены бумажную прядь, – ты мне мозги не крути. Настоящему мастеру всё равно, какие обои, он своё дело знает – на то и мастер.

– Эта вот психология «карамельку из говна» меня убивает! – Павел Герасимович вскидывает руки, фальшиво капитулируя перед психологией. – Лишь бы как сделать! Советский такой подход к делу. А может, хватит по-советски, может, уже по-европейски надо?

– Паша, у тебя замашки, как у кутюрье или ювелира какого-нибудь. Тебе совесть не позволила брать с меня, как с других людей, так ты решил теперь своё на материалах заработать! – Лидия Михайловна победно щурится.

– Да я на вас копейки не выгадываю! – звонко и неожиданно оскорбляется Павел Герасимович. – Пожалуйста, сами закупайтесь. Только у меня будет одна просьба: не рассказывайте никому, что Павел Герасимович у вас ремонт делал. Меня приглашают, сами знаете, кто – люди влиятельные, мне фасон держать надо. Так что обо мне никому ни слова, договорились? И если хотите знать, Лидия Михайловна, мой труд не менее ответствен, чем труд ювелира. А в чём-то и поважнее будет. Вам серьги не понравятся, вы их в шкатулку положите, а потом в комиссионку сдадите, а ремонт никуда не спрячешь, он весь на виду – и шедевр, и халтура. Я в свою работу душу вкладываю, частичку себя оставляю!

– Ты эту арию Врубеля поверженного пойди кому-нибудь другому исполни. Ничего особенного нет в том, чтобы старые обои содрать, а новые поклеить.

– Вот о профессии не надо в таком тоне высказываться. Подход у вас типично дилетантский, уши вянут, слушая.

– С мужем покойным всю жизнь сами ремонт делали, и без специального образования…

– Так у вас до моего вмешательства, Лидия Михайловна, вы извините, конечно, как в склепе было. Обои встык поклеены, а если и кое-где, по недосмотру, и внахлест, так от двери к окну, чтобы каждый шов в глаза бросался, хуже, чем шрам после аппендицита. Ничего не скажешь – знатный ремонт! Вы бы хоть, когда обои клеили, щёткой одёжной их после разгладили, чтобы воздух из-под них вышел. А то пузыри были, как на поганом болоте!

– Ты придираешься, Паша.

– А каждую трещинку шпатлевкой заделать, неровности выровнять, заполировать?! Да я пятью наждаками стену обрабатываю, чтоб как зеркало сверкала! А пылепоглощающий слой создать! Может, кто, конечно, и обычным клеем стены покрывает, а у меня рецепт, за который мне тысячу долларов предлагали, а я отказался!

– Ладно тебе, разошёлся, Страдивари! – Лидия Михайловна улыбается, и морщины на её щеках берут улыбку в мимические скобки.

– Нет, Лидия Михайловна, вы меня сейчас по-настоящему разозлили. Последний раз спрашиваю, какие обои брать будем? – Павел Герасимович выразительно открывает блокнот и колет страницу карандашным остриём.

– Я всё-таки думаю, те, что подешевле. И не гляди на меня, пожалуйста, волком!

– Вы что?! – Павел Герасимович бессильно трепещет блокнотом. – Да обои на виниловой основе – уже вчерашний день, а вы опять в свои бумажки вцепились! Вы поймите, мне как специалисту неприятно работать с таким несолидным материалом.

– Паша, сам подумай, есть разница: два доллара за рулон или семь?

Лоб Павла Герасимовича прорезает иероглиф возмущения:

– Я же вам всё посчитал! В рулоне десять с половиной метров, ширина полметра, высота стен три метра сорок сантиметров. Итого, на наличествующие двадцать квадратных метров, минус двери и окна, нам нужно семь рулонов, плюс три рулона на потолок. Вы же согласились, а теперь опять за своё.

– Ты забыл про вторую комнату! Паша! Шестнадцать метров. А прихожая! Ещё восемь метров!

– А давайте мелом стены побелим! – страшно предлагает Павел Герасимович. – Создадим, так сказать, иллюзию чистоты, как в сортире общественном.

– Паша, я здесь жить не собираюсь! Я эти комнаты сдавать буду! Нахер нужны каким-нибудь студентам обои твои виниловые!

– Насчёт студентов мы позже поговорим, – Павел Герасимович черкает в блокноте. – А если нормальный ремонт сделать, то можно и не только студентам сдавать. Вы что, не понимаете, что сами у себя деньги крадете?! Можно ведь и солидного жильца найти. И не забывайте: это хрущёвка, одно достоинство, что кирпичная. Без нормального ремонта сюда люди не пойдут.

– Во-первых, Паша, не хрущёвка, а поздняя сталинка.

– Но сейчас, как говорится, на повестке другой вопрос: какие плинтуса делать будем – сосновые или дубовые?

– Всё у тебя с подковыркой. Сосновые…

– Лидия Михайловна, – обессиленно язвит Павел Герасимович, – если вам гроб сосновый приглянется, то, пожалуйста, о вкусах не спорят. А на плинтусах не экономьте. С ними вам жить, а разлагаться можно и в сосновом.

– Поговори мне ещё, дорогой мой! И мы с тобой сразу попрощаемся!

– Ой, напугали!

– Поговори, поговори мне ещё, Паша.

– Хорошо. Что с ванной будем решать?

– Старую оставим. Чугун всё-таки.

– Откуда в вас такой дух консерватизма? Я отнюдь не собираюсь сбрасывать с пьедестала почёта старую чугунную ванну – это непреходящая ценность. И всё же у каждого времени есть свои материалы. Сегодня – час акрила.

– Мне эта актуальность до одного места. Понял? Цена какая?

– Самая доступная, – Павел Герасимович проворно шелестит страницами. – Рекомендую шведского производителя. Всего триста двадцать долларов. Чешская стальная ванна, она, конечно, дешевле, но и тепла не держит. Испанская весит, как грузовик, и стоит в два раза больше шведской. Кому это надо? А унитаз и бачок, так и быть, сэкономим, отечественные поставим…

– Паша!

– Унитаз-компакт «Пологи», производство Украина – Италия…

– Ты слышишь или нет? Ничего менять не будем, – категорично говорит Лидия Михайловна. – Только потолок перекрасишь.

– Пожалуйста, можно и покрасить… – сдаётся Павел Герасимович.

– Вот и не спорь со мной. У меня теперь одна цель: жизнь себе обеспечить. Мне, можно сказать, до пенсии всё ничего осталось…

– Не наговаривайте на себя, Лидия Михайловна. Всем бы так в вашем возрасте выглядеть.

– Молчи уже, лисья морда! – она трескуче смеётся. – И тебе не стыдно женщине о годах напоминать!

– Виноват, Лидия Михайловна, но я полагаю: все эти условности про возраст – чистой воды ханжество. Женщины должны быть во всём наравне с мужчинами.

– То, что ты известный демагог, я и так хорошо знаю. Заговоришь кого угодно. Ладно, Паша, – Лидия Михайловна смотрит на часы, – мне убегать через полчаса.

Они проходят через коридор во вторую комнату. Там двуспальный плюшевый диван с пролежнями на боках и спине, сервант из расслоившейся фанеры, за гранёными стеклами виднеются пагоды тарелок и супница, похожая на конский череп. Возле дивана – комод с отвалившейся дверцей, пара стульев и громоздкий обеденный стол.

Павел Герасимович глубоко втягивает носом воздух:

– Историей пахнет. Эпохой.

– А для меня, Паша, этот стол детством пахнет. Или Новым годом… – с подогревом в голосе говорит Лидия Михайловна. – Ёлочные игрушки, мандарины лежат на вате, шум, музыка. – Лидия Михайловна, задумавшись, теребит пуговицы на блузке. – Так. Вроде всё обговорили…

– Ах ты, чёрт, совсем голова дырявая стала! Забыл спросить: входную дверь будем менять или старую обновим? Я к тому, что предпочтительнее из железа поставить. Живём, сами понимаете, в какое время…

– Умоляю, не сейчас, Паша, – морщится Лидия Михайловна. – Как по мне, так хватит того, что замки в комнатах врезали. Оставшиеся проблемы отложим до понедельника. А я и так кругом опоздала.

Из коридора доносится трескучая телефонная очередь.

– Ну? Что стоишь, как засватанный? Твои же бездельники, небось, звонят. Конечно, пятница, задаток получили! Самое оно пойти и надраться до чёртиков, раз начальство трубку не поднимает!

Павел Герасимович, до этого убегавший всем телом, на секунду застывает:

– Между прочим, в моей бригаде не пьют!

Оставшись одна, Лидия Михайловна извлекает из комода и бросает на диван сложенную простыню, две разнокалиберных подушки, одеяло и полотенце. Она подбирает с пола тощий веник и несколькими энергичными взмахами загоняет видимый мусор под диван. Затем берёт полотенце, идет в ванную комнату.

Павел Герасимович, в это время болтающий в коридоре, прикрывает трубку рукой и интимно шепчет Лидии Михайловне:

– Смеситель на ладан дышит…

Когда она возвращается с мокрым блеском на внутренней стороне ляжек, Павел Герасимович уже успевает расстелить постель и поставить на стол мутно-зелёную кеглю шампанского, два бокала и коробку с витиеватым пушкинским росчерком: «Ассорти».

Лидия Михайловна удивлённо смотрит на сервированный стол:

– Это ещё зачем? У меня на твои фокусы нет времени…

– Я извиняюсь, Лидия Михайловна, все кобелиные штуки можно и в кустах за пять минут провернуть. Да только для меня ещё не пустой звук эстетика человеческих отношений. Сами себя обворовываем спешкой, суетой. Раз-раз, сунул, высунул, побежал. Кому это нужно? Половина всяких сексуальных расстройств от подобного безграмотного отношения к половой жизни. А так: сели, выпили, конфетами закусили, кровь разогрелась, желание проснулось – и всем хорошо.

Лидия Михайловна тянется рукой к коробке:

– Кто звонил, Паша? Твои?

– Мои архаровцы, – довольно кивает Павел Герасимович. Он ловко обдирает фольгу на бутылке.

– Если узнаю, что вы здесь пьянствуете по выходным, найму Сомова. Понял?

– А я вашего Сомова… – Павел Герасимович по-гусарски скалится, сворачивая горло бутылке. Шампанское тихо сипит в его кулаке. Павел Герасимович с лёгким хлопком отнимает пробку, и бутылочное горло дымит, как дуло старинного пистолета. – Я вашего Сомова на порог не пущу…

Пена, вскипая, течёт белыми пузырями по стенкам бокалов на скатерть. Лидия Михайловна улыбается и смотрит роковым взглядом.

Мокрые бокалы тычутся, выбивая короткий звяк, как пустая стеклотара в авоське. Лидия Михайловна отпивает глоток, оставляя на стекле жирный красный отпечаток губы. Её рот полон ласковых колючек, по спине бежит лёгкий холодок, будто за шиворот провалилось насекомое с тысячью быстрых лапок. Лидия Михайловна вздрагивает, Павел Герасимович, не спускающий с неё глаз, ставит бокал на стол, и Лидия Михайловна разрешает ему принять эту дрожь за первую искру страсти.

Павел Герасимович скидывает туфли, оставаясь в глиняного цвета носках, – на пальцах материя протёрлась, и просвечивают бледно-фиолетовые ногти. Павел Герасимович отстёгивает лямки комбинезона, падающего к подножию двойной гармошкой, переступает глиняными ступнями, стягивает пуловер и майку. Он иссиня-волосат, точно его пытались зарисовать шариковой ручкой. Павел Герасимович снимает трусы. Под ними почти человеческое лицо, кавказский клочнобородый тип, про которого так и хочется добавить, что он «повесил нос».

От трусов Лидия Михайловна избавилась в ванной, когда подмывалась. Она спускает юбку, открывая на миг лобок, напоминающий распятую медвежью шкуру, и поворачивается стыдливой спиной. Зад и ляжки Лидии Михайловны измяты, будто она провела ночь на камнях. Она перебирается на диван, сидя, как согнутый палец, расстёгивает блузку и лифчик и бросает их на пол. В её теле наблюдается какая-то симметрия, стекающая пирамидой. Мешки под глазами отражаются в оползших грудях, двойной подбородок – в парных шинах жира на животе.

Павел Герасимович теребит и поторапливает кавказский нос. Лидия Михайловна сползает на спину и раздвигает ноги, открывая малиновые петушиные гребни.

Соитие длится недолго. Павел Герасимович успевает сказать: «Лида…», – на время отбросив отчество и субординацию.

Лидия Михайловна вначале говорит: «В меня не кончать», – потом: «Ну, не торопись», – а когда Павел Герасимович содрогается крупом, как подбитый крейсер, она страстно выдыхает: «Милый…», – и ловко выскальзывает из-под Павла Герасимовича.

– В меня не попало? – спрашивает она. – Шкуру спущу.

– Не извольте беспокоиться, Лидия… Михайловна, – отвечает Павел Герасимович, возвращая отчество на прежнее место. Он показывает растопыренную пятерню, по которой стекает тонкая белёсая, в комках, нить, похожая на бедные жемчугом бусы. Следующим движением Павел Герасимович вытирает жемчуг о простыню. Сквозь дыры в ней виднеются плюшевые диванные кляксы.

Лидия Михайловна, подтянув одеяло к груди, поедает конфеты.

– Народ, Паша, меняется. У нас в подъезде такой спившийся Славик живёт, всё время у меня занимает деньги, похмелиться надо… Я вчера дала ему рубль, спросила, за кого он голосовать будет, а он так посмотрел: «Лидия Михайловна, хоть Коротич и еврей, буду за него голосовать…»

Павел Герасимович задумчиво вертит в руках визитку, выпавшую из конфетной коробки. На белом прямоугольнике крупно напечатано: «Укладчица № 5».

Сгущаются сумерки, будто на окно повесили помойную штору. Свет, проходящий сквозь эту грязную кисею, теряет всякую живительность и яркость. В комнату процеживается тоскливая серая взвесь и длинные тени.

Павел Герасимович уже не слушает Лидию Михайловну, а с беспокойством озирается, словно не знает, откуда ждать угрозы. Он с силой сжимает пальцы в попытке накачать себя решимостью, но, сам того не понимая, гонит по жилам не мужество, а леденящий озноб, уже проклюнувшийся на висках трусливым зернистым по́том.

Лидия Михайловна всё говорит, закладывая в рот конфеты, и кажется, что бубнящий этот голос держится только на шоколадном топливе.

Сквозняк проводит воздушной рукой по лицу Павла Герасимовича и с лёгким стуком захлопывает дверь, отдаваясь болезненным колокольным эхом в затылке.

Павел Герасимович протягивает умолкнувшей Лидии Михайловне картонный четырёхугольник и поднимается с дивана. Он предчувствует бессмысленность своей попытки, но с силой давит латунную ручку. Как монолит, дверь неподвижна. Павел Герасимович трясет её, потом наваливается плечом, лупит кулаками.

Никому теперь не открыть дверь.

Это поняла и Лидия Михайловна. Она троекратно шмыгает носом, точно запасается воздухом.

Плач Лидии Михайловны напоминает фальшивые регистры губной гармошки:

– Я не собираюсь здесь торчать! Я хочу немедленно выйти! Какой же ты мужик, если не можешь сделать элементарную вещь!

Павел Герасимович подбегает к дивану и хлёстко бьёт Лидию Михайловну по лицу. Она издаёт крик, резкий и неприятный, будто передвинули шкаф.

– Ты ударил меня! Ты ударил женщину! Ты посмел ударить женщину!

– Нахуй пошла! – ревёт в ответ Павел Герасимович.

– Чтоб ты сдох, уёбище! Быдло сраное! Открой дверь, мудак тупорылый! – Лидия Михайловна срывает голос и судорожно сглатывает немоту.

– Ничем не могу помочь, – произносит с чиновничьим садизмом Павел Герасимович.

Лидия Михайловна долго, до пустоты плачет, вылиняв крашеным лицом на наволочку. Слёзы кончаются. Она возится на диване, кутаясь в одеяло, нежно всхлипывает и вскоре затихает, чуть посвистывая носом.

Павел Герасимович примостился на краю дивана. Ему не хватило одеяла, для сохранения тепла он подогнул ноги и опоясался руками.

Какое-то время Павел Герасимович изучает восточный пейзаж на полу: песочная блузка и бредущий по ней двугорбый лифчик. Павел Герасимович тоже начинает подрёмывать. Чернота ночи накрывает комнату.

Уложены.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации