Текст книги "Ногти (сборник)"

Старик Кондратьев

Старик Кондратьев получил от дочери денежный перевод. Через неделю дочь приехала сама. Она погостила всего пару дней и уехала, предварительно купив Кондратьеву мешок сахара и мешок гречневой крупы.

Неожиданно выплатили задолженность по пенсии. Кондратьев угодливо благодарил почтальоншу, которая выкладывала перед ним деньги за прошлые три месяца, предлагал ей чаю, говорил, что верит в реформы и в лучшее вообще. Ему сказали: «Какой вы, прямо, оптимист».

Кондратьев счастливо и таинственно рассмеялся, словно у него действительно хранился некий секрет бодрости, пронесённый сквозь военные годы и разруху в новое время, где молодые дохнут, а Кондратьев нет.

От привалившего достатка Кондратьев захмелел, радуясь, что в ближайшее время ему не придётся прикидываться ветераном, которым он никогда не являлся. На фронт он не попал по возрасту и с молодости ужасно страдал, так как внешне ничем не отличался от бывших фронтовиков, а боевыми заслугами похвастать не мог.

С годами Кондратьев всё более сливался с поколением, прошедшим войну.

Однажды в какой-то очереди Кондратьев возмущённо крикнул: «Да за что я кровь проливал?!» – и ему было мучительно стыдно.

Но донорский его вопрос не остался без внимания, и Кондратьев испытал некоторые льготы человеческого участия. Кондратьев всё чаще стал называть себя ветераном, не опасаясь разоблачения. Люди, которые могли устыдить Кондратьева, либо умерли, либо разъехались, а с женой он развёлся много лет назад.

Кондратьев уже совсем собрался идти на базар за продуктами, как во двор въехала огромная машина, гружённая мешками с картошкой, которую сообща заказывали жильцы всего дома. В своё время Кондратьев увильнул от сбора денег, но тем не менее он вместе со всеми деловито спустился вниз к машине.

К нему подбежала соседка, заведующая раздачей. Даже не посмотрев в свою тетрадку со списком, она спросила:

– Вы один мешок заказывали?

Кондратьев неопределённо кивнул, соседка поставила в тетради галочку, и кто-то помог Кондратьеву занести наверх мешок.

Богатство сыпалось на Кондратьева. Он то взволнованно ходил по квартире, оглядывая мешки, похожие на трёх граций Рубенса, то спешил к тайнику в серванте, где лежала пенсия и подаренные дочерью деньги. Кондратьев взволнованно высчитывал в уме, на сколько их должно хватить, и получалось, что года на два.

Кондратьев был плохим отцом, он осознавал это, и потому ещё ценнее представлялся ему дочерин подарок.

Для приличия Кондратьев попытался вспомнить дочку маленькой. Вместо этого ему вспомнилось своё детство.

Мать не выпускала его по вечерам на улицу, чтоб не украли каннибалы из ближайшего совхоза. Такое нередко случалось. В памяти Кондратьева всплыл законсервированный эпизод ссоры между отцом и матерью: отец ушёл, хлопнув дверью, мать следом за ним. А потом целую зиму было мясо. Отец не вернулся.

Кондратьев, разумеется, не допускал мысли, что питался собственным отцом, но сам процесс пищеварения запечатлелся в мозгу Кондратьева чем-то преступным. Как бы заново пережив запретную сытость, Кондратьев ощутил телесную дрожь и жестокие спазмы.

В уборной с ним случилось помрачение. Когда Кондратьев очнулся, он только помнил, что штанов не снимал и на унитаз не садился. Он ощупал зад руками, но никакого грязного присутствия не почувствовал. Значит, штаны он всё-таки снял. И в этом заключалось противоречие. По всем законам логики, раз он снял штаны, но не садился на унитаз, фекалиям полагалось лежать на полу под ногами. Чтобы не губить логику, Кондратьев выловил фекалии из унитаза и положил рядом.

Кондратьев выглянул из уборной и вздрогнул. Мешки в коридоре увиделись ему трупами, полными пищи, но умершими от голода.

«Вот так и я… – тоскливо подумал Кондратьев, и новая волна страха захлестнула его. – Умру, умру, любимые мои!» – метался он по квартире.

Вдруг ему показалось, что мешки на самом деле – его мёртвые жёны, беременные съестной плотью самого Кондратьева.

Он рухнул на мешок с картошкой, покрывая грубую ткань страстными поцелуями. Потом Кондратьев перевалился к мешку с крупой, извергая нечеловеческие ласки. Лёжа на мешке с сахаром, Кондратьев избавился от одежды и по очереди совокупился с каждым мешком.

– Люблю тебя, – шептал он на ухо картофельному, сахарному и гречневому Кондратьеву.

Открылась вдруг чудовищная истина. Перед ним его сакральные тела – три животворных мертвеца, и, поедая их смерть, он поедает собственную жизнь. Едва Кондратьев поглотит своих пищевых двойников, за ним придёт его настоящая смерть. Немедленно наметился выход.

– Спасён, спасён! – крикнул Кондратьев, бросаясь к антресолям.

«Это только пища», – шепнул Кондратьеву дьявол.

«Нет!» – звонко пело внутри Кондратьева.

«Ещё останутся деньги», – шепнул разум.

– Сребреники! – отвечал Кондратьев.

Наконец отыскалась веревка. Соорудив петлю, Иуда Кондратьев приладил её к трубе над потолком и, прекращая голоса, повесился ради вечной жизни Христа Кондратьева.

Элгхаш

Держись! – Сосед слева навалился на руль и крутанул от души.

Машину подбросило на повороте. Я нашарил ремень безопасности, полоснул взглядом по зеркалу. Всадник на лихом коне преследовал нас, вскинув руку с карабином. Повинуясь инстинкту, я втянул голову в плечи.

– Пневматик, – сквозь зубы сказал водитель, – не жмись…

Всадник выстрелил, и пуля жирно расплющилась на стекле.

– Пластилином шпарит, – усмехнулся в усы водитель. И, кажется, он был в солнцезащитных очках, неказистых таких, дешёвеньких очочках.

– Приехали!

Мы слаженно, как кинематографические мафиози, вышли.

– Водила! – он представился.

Я осмотрелся. Похоже на школьный двор – по краям футбольные ворота, туго заасфальтирован, и само здание, серое, трёхэтажное, казённого вида.

– Погоняла! – сказал соскочивший с коня, протянул руку и вдруг как заорёт: – Бегом наверх! Он уже близко!

Ну мы и припустили! По гладким, в крапинку, ступеням. Ведь случаются такие вещи, что предметы несъедобные напоминают козинаки.

Я не побрезговал возможностью сострить:

– Ступенечек не желаете отведать? – но не прошло, только поморщились.

Мы взбежали на третий этаж. Там на весь коридор была одна дверь – в спортивный зал. Окна большие, зарешёченные, баскетбольные щиты, шведские лестницы, по центру свалены гимнастические маты в пыльных отпечатках кед.

Буквально за пару минут набилась куча народу – и сплошь парни. Развлекали себя как умели. Ребята, кто погораздее, целили мячом по кольцу, иные беседовали, где-то закурили, но на них прикрикнули. За моей спиной убеждённо доказывали, что по скорости изложения мысли нет искуснее писателя Остюшина: «Читаешь и задыхаешься, без сил падаешь».

Дверь захлопнулась, как будто точку поставили в протоколе.

Водила бойким шёпотом подсказал:

– Сейчас начнётся, выбирать будет!

Стёкла тряслись, как в ознобе, решетки позвякивали, двор гудел под многотонными шагами. Силуэт гигантского существа зашторил сразу несколько оконных проёмов. Вылетели рамы вместе с решётками, и когтистые лапищи заскребли по полу, кроша его в щепы. Пасть полугориллы-полуящера лязгала с неистовой частотой, и ленты голодной слюны, долетая на волне трупного дыхания, укрывали наши головы, как полотенца.

Кто-то заверещал, бросился к двери, парня ухватили за свитер, но безумец, разорвав его на груди, вырвался.

Погоняла крикнул:

– Поздно! Не поможешь!

Громыхнула дверь, чудовище, стремительно высвободив лапы, с рёвом пригнулось, и через мгновение мы увидели, как оно пожирало несчастного.

– Деревенский, наверно, парнишка, – предположил Водила, – на пустом скис…

Чудовище для острастки запульнуло в зал обглоданный череп, как бы проверяя нашу реакцию – не сдрейфит ли кто-нибудь ещё, и, отпрянув от окон, удалилось.

– Наше дело маленькое, – сказал, философски понурясь, Водила, – сиди на матраце и соображай, что пугать будут и верить ничему нельзя, иначе…

– Испугаешься и не проснёшься, – уместно встрял Погоняла.

Он вообще казался мне умненьким.

– А как узнать, что всё закончилось?

– Назовётся тебе, личину снимет и к свету отпустит. Он ведь честно играет, не надувает. Каждому даёт и Водилу, и Погонялу…

– Молчи, молчи! – взмолился Водила. Живой ужас выпучил ему глаза. – Может, он и есть, в меня ткнул, погибель наша!

Показалось, что всё это уже было когда-то. Я добавил в память перцу и точно заново увидел рыжую хозяйку в красной кофточке – под ней груди ходуном. На стенах обои в розах, на столе тарелка с утрамбованным оливье и свежеоткрытая бутылка водки в завитушках инея.

– Первый тост за хозяйку!

А меня уже мутит, и закусить нечем. Похрипывает магнитофончик, и телевизор включён.

Хозяйка садится рядом, толкает соседа в бок и спрашивает, указывая на меня:

– Балык, правда, он красивый?

Балык, крупноголовый, щекастый, наливается пьяной кровью. Расторопные мужики, как собаки, виснут у него на руках.

– Балык, попустись! Хозяйка наседает.

– Тебе что, Балык, мой гость не нравится?!

– Ох не нравится, – хрипит Балык, сжимая злодейские кулаки. Лицо его озаряет жестокая мечта. – Я б его задушил!

Всё это я помню. Балык вскочил меня душить, я крикнул:

– Давай, валяй! – Мужикам: – Отпустите его! – Попрекнул: – Балык, мы же вместе водку пили! – Схватил гитару и звонко затянул: – Ой, то не вечер, то не ве-е-чер…

Балык и заслушался, роняя в рукав пудовые слёзы.

Повторяетесь, господа!

Я блаженно засучил ногами, понежил колени о шёлк одеяла. Тряпка, которой мне растирали виски, пахла уксусом. Сосницкая окунула тряпку в миску, отжала.

– Ты опять стонал во сне…

У шифоньера профиль ободран в виде острых горных пиков. Где лакировка сохранилась – отражается сияющая прорубь окна.

– Почему ты моя жена, Сосницкая?

– Потому что ты на мне женился…

Разве мы учились в одном классе?

– У меня были стройные ноги и тучные дёсны. Зубы утопали в них, я смеялась, как лошадь, ты запрещал мне улыбаться, забыл?

У Сосницкой кривые пальцы на ногах. Она стояла где-то насмерть, зарывалась в землю, а когда буря пронеслась, выкопалась и полетела. Увидела меня внизу, камнем упала, подхватила ястребиными ступнями.

– Ты всю ночь бредил…

Я привстал, как балладный мертвец.

Сосницкая раскачивала ногами люльку, напевала колыбельную – не столько наивную, сколько идиотскую. Я с удивлением (когда успел? как угораздило?) глянул в люльку.

– Почему такой уродливый младенчик?

У Сосницкой затрясся верблюжий подбородок, под глазами собрались гармошки, но совладала со слезами и, вся трогательная, лепечет:

– Я приготовила твои любимые куриные лапки…

Никогда не любил куриных лапок!

– Сама жри, блядина!

– Мама! Мама! – заголосила Сосницкая. – Он убивает меня!

Подключился в унисон младенчик-провокатор. Примчались Федосеевна, плешивой дёргая башкой, и папа Сосницкий с гантелью в руке. Я только глянул на него – сразу понял, что между нами никогда не существовало духовного контакта. Он, чертёжник, только футбол смотрел, бегал по утрам вокруг дома и Дюма перечитывал.

Нет! Я даже пальчиком помахал перед их взбешёнными рожами:

– Плевать я на вас хотел! Не было вас никогда!

С наслаждением опрокинулся на спину, ощущая искусственную прохладу дерматина. Маты стали чистенькими – повытерли пыль суконные зады погибших товарищей.

Битые стёкла и решётки на полу начали мелко подрагивать, за окном прошёл Элгхаш, сложив огромные ладони в подобие ковчега, и в нём голенькие сидели Погоняла с Водилой и остальные парни – все, кроме деревенского истерика. Из ковчега разливалась бодрая песня о свете и пробуждении, о страшной участи не выдержавшего испытания – мрак и холод ожидают его, славились изобретательность и неисчислимые личины справедливого Элгхаша…

В зале внезапно померкло, и холод облапил меня.

– Это ошибка, ошибка, – бормотал я, колотясь по полу, как безумный. – Ну, не послал нахуй Балыка, но в остальном-то был молодец! За что?! – визгливо, со слезой вопрошал я у судьбы, отворяя душу непозволительному страху.

На мгновение улетучились холод и мрак, я увидел безучастные лица, нависшие надо мной, издалека сказал Водила:

– На пустом скис…

И страшно кольнуло в сердце.

Тошнота

Ирина Арнольдовна, утончённая особа, любившая слова «отныне» и «сполна», с нескрываемым отвращением готовила завтрак, когда коммунальная соседка Вера Макаровна присела на краешек стола и повела разговор о своих растрескавшихся пятках.

– Вот вы, Ирина Арнольдовна, интеллигентная женщина, посоветуйте, вазелином или подсолнечным маслом, – спрашивала она без эмоций, потому что для себя уже решила лечиться вазелином.

– О чём шепчется прекрасный пол? – угодливо пробазлал над ухом Ирины Арнольдовны её муж, Герман Тарасович.

– Извините! – слабо вскричала Ирина Арнольдовна и понеслась по коридору, чавкая вьетнамками.

– Телефон, наверное, – кивнул ей вслед Герман Тарасович и рассмеялся на «це».

– Эх, – безразлично похаяла жизнь Вера Макаровна, колупаясь в пятках.

Герман Тарасович взволнованно поскоблил живот. Он относил себя к «шестидесятникам» и в последнее время испытывал искреннюю неловкость за нынешние бардак и разруху, спровоцированные некстати обронёнными словами правды и просвещения.

Раньше, бывало, Герман Тарасович, довольствуясь малой славой и осознанием посильности вклада, точил перед Ириной Арнольдовной долгие лясы, типа: «Мы, шестидесятники, подобно трудолюбивым термитам, разрушали систему изнутри, подтачивали её устои, несли в народ семена разума и демократии!»

Правда, в последние годы он всё меньше говорил глупости про термитов…

Вера Макаровна увидела, что глаза Германа Тарасовича налились мыслью, и попыталась сбежать. В течение многих лет она безропотно поддакивала ему, но сегодня решила – баста!

– Мы живём на обломках империи, – вольно начал Герман Тарасович, – умирающей империи… Экономика разложилась, стали заводы…

Вера Макаровна прикинулась дурой:

– Сметана подорожала, колбаса, пятки зудят…

«Не понимает! – с ужасом подумалось Герману Тарасовичу. – Говорим на разных языках. Отупевший от голода народ не способен мыслить абстрактно, в большем масштабе… Выше пяток – торричеллиева пустота!» – горько заключил он.

По коридору возвращалась с валидолом под языком Ирина Арнольдовна.

– Завтрак поспел, – перекрестилась Вера Макаровна и вывернулась из-под умного взгляда Германа Тарасовича.

Тот, как был в трусах, насвистывая, удалился в комнату.

«Но, с другой стороны, что, как не растрескавшиеся пятки, есть немой укор парламенту и правительству», – горячился Герман Тарасович. Он вообразил себе что-то вроде плаката, на котором крупным планом, как ржаные караваи, красовались бы израненные пятки богоизбранного народа.

Ирина Арнольдовна старалась не смотреть на мужа в момент принятия им пищи. Герман Тарасович имел пренеприятнейшую особенность одновременно жрать и делиться новостями, сопровождая всё это пантомимой для наглядности.

– Знаешь, Прусик, ты была абсолютно права: Вера Макаровна – безнадёжна. – Он по-цыплячьи свесил конечности. – Что бы ни случилось, с нами останутся Гумилёв и Пастернак, Ахматова и Солженицын. – Он встревожил голос: – А что останется у таких Вер Макаровен? Ничего, кроме натруженных ступней! Этот народ способен только вылизывать господский зад! – Герман Тарасович вывалил язык в картофельном налёте и препохабнейше лизнул невидимый зад, обхватив его руками.

Ирина Арнольдовна, вместо того чтобы проглотить кофе, сплюнула обратно в чашку.

Постучалась Вера Макаровна:

– Герман Тарасович, вас к телефону!

Герман Тарасович привстал, сдавленно благодаря, но, вовремя сообразив, что говорить с набитым ртом невежливо, вынул изо рта непрожёванное мясо и положил обратно в тарелку.

– Господи помилуй, – прошептала Ирина Арнольдовна и выбежала из комнаты первой. – «Сижу за решёткой в темнице сырой», – монотонно, как молитву, тянула Ирина Арнольдовна.

Шатаясь ото сна, в санузел прошёл тихий сосед Андрюша. Запершись на крючок, он деликатно пустил душевую струю в таз, чтоб заглушить все иные звуки.

Ирина Арнольдовна симпатизировала Андрюше. Движимый чувством прекрасного, он оклеил дверь уборной журнальными репродукциями Рериха (до слёз сокрушался, находя их в ведре со следами употребления), с юношеской самоотверженностью спас наколотую на крюк дремучей Верой Макаровной ксерокопию «Розы Мира».

«Интересно: срёт или зубы чистит?» – с нервным смешком подумала Ирина Арнольдовна. «Раз закрылся – значит, срёт», – логически вывела она, приготовившись услышать характерные аритмичные всплески в лунке унитаза или, на худой конец, звонкую дрель утреннего уринирования, но тщетно. Предусмотрительный Андрюша, видимо, застелил лунку бумагой. «Зубы чистит», – уговорила себя Ирина Арнольдовна и, склонившись над тарелкой, проворно заработала челюстями.

Пистолетно хлопнула крышка стульчака – Андрюша спросонья не захватил резиновые амортизаторы-заглушки.

Как сдохло что-то в желудке у Ирины Арнольдовны. Взбесившееся варево вскипело и устремилось наружу, рвотные спазмы скрутили её пополам, и она с воплем облилась чем-то жарким и липким.

Проклиная судьбу, из уборной выполз полумёртвый сосед Андрюша, переживавший подобные ляпсусы, как смерть детей. Когда он заглянул на кухню узнать, кого обеспокоил, глазам его предстали кашеобразная дорожка, ведущая к раковине, и клокочущая над ней Ирина Арнольдовна.

От прочих мужчин я отличаюсь

От прочих мужчин я отличаюсь тем, что перед совокуплением говорю женщине приятные слова и дарю шоколадку. Женщины платят мне глубокой привязанностью за такое понимание их уродливой психологии. Кто не удержался бы от оскорблений: вот, мол, сучье племя, за поганый какао-бобовый суррогат копыта раздвигаете! – и непременно обидел бы. Я же если и уколю: «Ну ты и дешёвочка!» – то сделаю это мягко, потреплю ей волосики на лобке, и женщина повеселеет и усмехнётся вместе со мной своей незамысловатой продажной природе.

Ни для кого не секрет, каких мужчин предпочитают наши женщины – мелкохуих! Они ласковые. Они полагаются на собственные руки, и женщины под ними пердят от удовольствия.

Чистый! Чистый! Пасха! Пасха!

– Ну что?! Ты готова?

О, сколько туману в моём вопросе.

Прободение девственницы.

Она кивнула:

– Я в календарике обвела сегодняшний день красным кружком, чтобы запомнить на всю жизнь!

Не влез, не влез! Тогда я ещё не знал, каким концом запихивать. Чтобы не перекрашивать цифру, приложился куда надо пальцем.

– С тебя хватит, но как же быть со мной?

– Я стесняюсь.

– Новости! А ну давай, иначе расстанемся из-за несходства характеров!

Я схитрил и на оргазме не стонал, что вовсе не сложно, учитывая опыт пионерских лагерей. Она замычала и кинулась полоскать рот, я, довольный, прохаживался.

Возвращается, потупясь:

– Обними меня… Крепко-крепко!

Завела специальную минеточную манишку и в неё сплёвывала сперму.

«Я всегда тебя боялась, прикипала жопой к стулу, научилась ровно ходить на каблуках, запломбировала зубы», – говорили её глаза. На третьей эякуляции я засыпал без сил и видел во сне окаменевшие влагалища, как устрицы на блюде. Передо мной плыли душные городские пейзажи, женщины, старые и молодые, и каждая во рту держала.

Пасха, братцы, милые мои, Пасха!

Завистники насрали под дверью. Я знал об этом и делал вид, что никого нет дома. Она битый час трезвонила, растоптала ногами кучу, открыл, разнесла, лярва, по всей хате. Бегает, шаркая, по паркету, а за ней – дерьма лыжня.

– Я не стерва, я не дура, – набивала себе цену.

«Здравствуй, милая, хлеб-соль!»

– Моча-говно! – Я чуть не взорвался.

Стыдно: она маленькая, не кончает – не буду её обижать.

Улеглись на зелёном одеяле, сказала, воркуя:

– Девки Ольки заработали воспаление придатков! Доигрались, кумушки!

– Не смей рассказывать мне эти дурацкие сплетни! Я не желаю их слушать! Мы физиологически не подходим друг другу!

Она заплакала:

– Между нами нет искренности, поэтому у меня там сушит..

Я плевался:

– Каракум! Карандаши точить твоей мандой!

Она отвратительно рыдала, показывая жёлтые, как сыр, зубы.

Вечная память! Вечная память!

Допрос

– Одумайся! Скажи правду – и мы оба почувствуем облегчение. Ты была с ним?

– Нет!

– Не увиливай. Мы взрослые интеллигентные люди…

– Да! Засовывал!

– Тебе было приятно?

– Нет!

– Умела лежать, умей и ответ держать…

– Да!

– Хорошо, верю. Не кричи, пожалуйста, мне самому противно вытягивать из тебя правду клещами. Он лизал тебе клитор?

– Нет!

– Предположим. Но почему ты всё время косишься в сторону? Смотри прямо и отвечай. Он лизал тебе клитор?

– Да!

– Спасибо, верю. Ты кончила?

– Псих! Идиот чёртов!

– Легче всего оскорблять. Я повторяю вопрос. Кончила?

– Нет!

– Грубая ложь помешает мне простить тебя…

– Да!

– Сколько раз?

– Один!

– Расскажи кому-нибудь другому!

– Два!

– Благодарю за этот правдивый порыв… Ты рукой возбуждала ему член?

– Нет!

– Обойдёмся без бабских выкрутасов. Нашу семью губит отсутствие взаимопонимания. Неужели не лучше подойти первой к мужу и честно сказать: «Милый, я брала его член и возбуждала…»

– Да!

– Тебе было приятно?

– Нет!

– Не ври!

– Да!

– Пока достаточно, подведём первые итоги. Перескажи мне всю ту правду, что мы выяснили.

– Мы лежали рядом, целовались. Он засовывал язык, я не засовывала, я рукой стимулировала ему член, он лизал мне клитор, мне было неприятно…

– Стоп! Попалась. У меня отмечено, что приятно! В каком из двух вариантов ты сказала правду? Чему верить, может, ничему?! Он вставлял в тебя член?

– Нет!

– Перестань водить меня за нос!

– Да!

– Сколько раз? Не бойся вскрыть этот нарыв. Смело обнажай свою истрёпанную, опустошённую душу…

– Он засунул в меня член, перевозбудился и сразу кончил!

– Очень хорошо. Куда?!

– Что?!

– Куда кончил? На живот, на простыню, в кулак?

– Не помню!

– Ты не страдала склерозом, когда считала свои оргазмы!

– Он кончил на простыню!

– Допустим. Но призовём на помощь логику…

– Не надо!

– Он, по твоим словам, кончил мгновенно, из чего я делаю вывод, что он кончил в тебя! Да?!

– Нет!

– Да! Нам трудно потому, что ты изворачиваешься на каждом шагу. Подведём итоги. Начинай по порядку.

– Я устала! Я спать хочу!

– Ах, ты устала, натрахалась до упаду и хочешь спать, а то, что у меня сердце разрывается, то, что ты меня убила! Отвечай, засовывала язык ему в рот?!

– Да!

– Стимулировала член?

– Да!

– Сколько раз?

– Один!

– Он вставил тебе?

– Да!

– Он кончил в тебя?

– Да!

– Сколько раз?

– Один!

– Тебе было приятно?

– Нет!

– Не ври!

– Да!

– Что «да»?

– Приятно!

– Ситуация мало-помалу проясняется. Конечно, этих разговоров могло бы и не быть, если бы ты сразу говорила правду. Ты брала у него в рот?

– Нет!

– Неужели ты думаешь, я поверю, что такая развращённая и похотливая особа удовлетворится, если он сразу кончил. Ты брала у него в рот, чтоб возбудить на второй акт?

– Нет!

– Как же ты удовлетворялась? Или он массировал тебе анус?! Массировал или нет?!

– Нет!

– Ты брала у него в рот?!

– Да!

– Сколько раз?

– Один!

– Я по горло сыт твоими одними разами!

– Два!

– Он кончал тебе в рот?!

– Нет!

– Обманывая, ты исполняешь волю злых людей!

– Да!

– Сколько раз?

– Сколько надо?!

– Мне нужны не рабская покорность и безразличие, а добровольное стремление начать новую жизнь без измен.

– Два раза!

– Предположим. Ты глотала или выплёвывала сперму?

– Выплёвывала!

– Неприлично уличать женщину во лжи, но поверь – это наболело…

– Глотала!

– Вот сейчас я вижу, что ты хочешь, чтоб у меня тоска прошла, чтоб я мог простить тебя. Какая она была на вкус?

– Что?

– Сперма. Горькая, кислая, солёная?

– Горькая…

– Ты хоть соображаешь, что ты наделала?! Ты же не просто сперму проглотила! Ты её распробовала! Ты убила во мне радость жизни, труда… Что ты ему говорила после того, как распробовала сперму два раза?

– Ничего!

– Допустим. А он что говорил?

– Ничего!

– Неужели тебе самой не противно?! Ты же погрязла в разврате! Я ведь тоже могу изменить тебе…

– Сделай милость!!!

– Как тебе не стыдно! Что вы говорили друг другу?

– Он нахваливал, какая я грубая и разнузданная, а я бегала вокруг кровати и кричала «и-го-го»!

– А чем я хуже твоих любовников – я ведь любил тебя, как родную, а не спал с тобой только потому, что мне больно было ощущать отпечатки чужих рук! Я наказываю тебя холодностью, веря, что пройдёт время, и ты очистишься, и мы вернёмся к полноценным взаимоотношениям… А сейчас заполни объяснительную.

– По полной форме?

– Да, по полной форме! Число, месяц, год, фамилия, имя, отчество, дата рождения. В качестве образца можешь воспользоваться предыдущей объяснительной.

«…В возрасте десяти лет я попала под влияние распутных женщин, научивших меня курить, пить водку и красить губы. До замужества я жила в притоне и давала всем, кто только пожелает. Я принимала по десять мужчин за день, поэтому моё воспаление придатков – следствие не простуды, а половых излишеств.

В ночь свадьбы я фальсифицировала девственность краской. Мужу начала изменять с первых дней. Все случаи, когда я запаздывала открывать двери на звонок мужа, означают мою измену. Я сожительствовала с мужчинами дома и на работе. Сосед по лестничной клетке – мой любовник, я встречалась с ним в его квартире, у него большой член, мы расстались. Врач, оперировавший аппендицит моему мужу, тоже был моим любовником. Чтоб знать все городские сплетни, я по очереди переспала с участковыми милиционерами. Я состояла в связи со всеми сослуживцами мужского пола в возрасте от семнадцати до шестидесяти лет. С последними я прибегала к «конскому возбудителю». Когда я, раскрасневшаяся, вылезала из-под кровати, то искала не пуговицу, а отдавалась незнакомцу. Обнаруженные мужем шерстяные носки огромного размера принадлежат моему любовнику. Я вставила золотой зуб, чтоб улыбаться на улице всем встречным мужчинам. Дантисту я отдалась в стоматологическом кресле. В тот момент, когда в трамвае муж отвернулся, я ему также быстренько изменила. Периодически я вставала ночью и, пользуясь сном мужа, выходила на улицу и предлагала прохожим близость…

…Во всех моих преступлениях перед мужем я чистосердечно признаюсь и раскаиваюсь. В дальнейшем обещаю этого не делать (не изменять), в чём подписываюсь…»

– Про «и-го-го» не забыла?

– Вписываю!

– Число, подпись… Ну, рапортуй…

– Чистосердечное признание сдала!

– Чистосердечное признание принял!