Текст книги "Красная пленка (сборник)"

Гумус

Из года в год, в какой-нибудь особо погожий августовский день, Иван Максимович уезжал на свиданье с лесом. Повелось это с тех времен, когда к его имени только начинали прибавлять «Максимович», да и то в шутку, первые сослуживцы. Раньше он выезжал на природу с компанией, а потом внезапно обособился и навещал лес в одиночестве.

Иван Максимович вспоминал одну давнюю поездку, себя, слегка лысеющего молодого мужчину, жену, которой сбросить пару килограммов – и будет сносной, и весь свой отдел, радостно вырвавшийся на волю. Еще был жив старший счетовод Васильев. Коллега из дружественного планового отдела (фамилию Иван Максимович уже запамятовал) здорово пел под гитару, и все говорили, что ему надо в театре, а не на заводе работать. И было много других приятных людей и событий, и красное вино, и волейбол на солнечной полянке. Иван Максимович вспоминал все, что подготовило его первое лесное откровение.

Тогда он до неприличия объелся шашлычным мясом, добавил печеной картошки и понял, что его вот-вот разорвет, если он немедленно не уединится. Для конспирации Иван Максимович несколько минут мужественно обмахивался газетой, затем отгонял мух, вроде бы погрузился в статью, оторвался со словами: – Что за глупости! – после чего излишне тщательно скомкал газету и, стыдливо оглядываясь по сторонам, скрылся за деревьями, от посторонних глаз.

Будучи конфузливым человеком, Иван Максимович углублялся в лес все дальше и дальше. То ему казалось, что за соседним кустом раздаются поцелуи, то чья-то негромкая речь. Подступивший спазм заставил его было присесть под мшистым дубком, как совсем рядом прошли двое увлеченно беседующих мужчин. Один говорил изнывающим от подступающего смеха голосом:

– И получается, что коммунизм Маркса не более чем иудейско-христианский образчик эсхатологии Среднего Востока, с той разницей, что роль Спасителя, то есть, невинно умерщвленного праведника играет сам пролетариат. – Тут он не выдержал и прыснул тонким смешком. – Вы представляете, Николай Андреевич?! Страдания пролетариата по Марксу изменят нравственный статус мира. Вот вам и традиционная христианская доктрина!

На этих словах второй тип тоже не выдержал и разразился оглушительным хохотом: – Ну, Кирилл Аркадьевич, ну скажешь!

Его остроумный собеседник стоял, согнувшись пополам, и только обессилено постанывал, утирая выступившие от смеха слезы. Вдруг они оба заметили обмершего Ивана Максимовича.

Тот, кого звали Николай Андреевич, еще задыхаясь, произнес:

– Вы уж извините, но просто нет никаких сил, – и снова загоготал.

Иван Максимович словно в оправданье показал им судорожно нашаренный гриб. Он держал его перед собой как распятье, и парочка, точно потеряв Ивана Максимовича из виду, зашагала дальше.

Какое-то время доносился пронзительный голос Кирилла Аркадьевича:

– Чем для них пролетариат не Христос? Тут тебе и спасительная миссия, и апокалиптическая битва добра и зла, заканчивающейся безоговорочной победой добра…

– Уморил, уморил, шельма! – надрывался от смеха Николай Андреевич. Потом все стихло.

«Врешь!» – сказал тишине Иван Максимович. Поддерживая одной рукой штаны, а в другой сжимая гриб, он побежал дальше.

Мытарства не прекращались. Подгоняемый животом, он несся как раненый лось и через минуту с размаху налетел на грибников – старика с маленькой девочкой. Малышка вскрикнула и прижала ладошку к лицу. Иван Максимович оцарапал ей личико пряжкой своего расстегнутого ремня.

– Ах, пардон, – виновато пробормотал, останавливаясь, Иван Максимович.

Старик поставил на землю корзинку с грибами и начал утешать разревевшегося ребенка.

– Не плачь, Машутка, – ласково сказал он. – Дайка глянуть, что у нас там…

Он осмотрел легкую царапинку: – Это тебя Дедушка Лес наказал. Зачем мухомор на поляне растоптала?! – Он лукаво усмехнулся. – Вот тебя Лес и поучил уму-разуму: не пакостничай, мол, Машенька, раз в гости ко мне пришла.

– Так это же вредный гриб, ты сам говорил, – сквозь слезы ответила девочка.

– Для человека он вредный, а для лесных обитателей очень полезный. Вот подумай, а вдруг это был чей-то обед. Представь, приходит белочка, а вместо гриба одни крошки с землей – угощайся, сестричка! Хорошо ли?

– Нет, – улыбнулась девочка, растирая по щекам последние слезки.

– Ты пойми, Машенька, – вдохновенно продолжал старик, – как научимся мы относиться к природе, так и жить станем – либо в добром согласии и здоровье, либо в невзгодах черных. Вынослива природа, терпелива, да и у нее терпение кончается. Ведь каждый день губят ее, прародительницу нашу, и не безграмотные люди, а ученые с академиками. Воспитанность и культура начинается с малых поступков. Сегодня ты мухомор погубишь, а завтра в реку технические отходы спустишь, и потечет мертвая вода на долгие годы…

– Совершенно с вами согласен, – вмешался в разговор Иван Максимович, – что культура начинается не с таблицы умножения или там философии какой, а с осознания своего места в природе и умения жить в гармонии с ней. И прививать это нужно с малых лет. Поначалу в такой непринужденной, сказочной манере. А то ведь потом поздно будет, вырастут образованные циники…

– Вот, милая, – сказал старик, – слышишь? Лес шелестит, со мной соглашается. Поклонись ему и скажи: «Спасибо за науку, Дедушка Лес!»

Девочка засмеялась и, поклонившись в пояс Ивану Максимовичу, сказала: «Спасибо!» – а старик расплылся в счастливой улыбке.

– Пожалуйста, Машенька, – с поклоном отвечал, подыгрывая спектаклю, Иван Максимович. – А вы, кстати, – он обратился к старику, – по профессии не учитель, случайно?

– Ну, пойдем, Маша, – сказал тот, подхватывая с земли корзинку. – А к царапине твоей мы подорожник приложим…

– Погодите, только ответьте мне, – начал было Иван Максимович. Но старик, взяв внучку за руку, зашагал прочь.

– Да что ж это такое! – в сердцах вскрикнул Иван Максимович и оглянулся, потому что за деревьями послышались новые голоса. Он хотел уже соскочить с тропинки и переждать компанию за деревом, но странное предчувствие заставило его остаться на месте.

– Хорошо у вас… Дремуче! – весело говорил вышагивающий впереди мужчина в брезентовом дождевике. – А у нас, на Полтавщине, одно редкое полесье, а больше степи. Хотя и не скажешь, что совсем голо. Нет, нет, и попадется среди трав то березовый островок, то кленовый. Раздолье для непритязательных робинзонов. Но у вас, как в сказке: чудеса и леший бродит, – он засмеялся и посмотрел на свою миловидную, даже в грубом туристическом наряде, спутницу.

– Да, это правда, волшебно здесь… – она согласилась, и взгляд ее просиял смутившемуся Ивану Максимовичу.

– Который час, не подскажете? – вежливо заявил он о своем присутствии.

– Чудесно, – словно не слыша его, сказала женщина. – Подумать только, малахит в бетонной оправе…

– Который… час? – сипло повторил вопрос Иван Максимович, огорошено наблюдая, как пара проходит мимо него, не удостоив ответом.

– Не пораньтесь о ветку, Сонечка, – вдруг сказал мужчина, зацепившись за руку Ивана Максимовича, ту, в которой он держал гриб, позорно, по-мещански, оттопырив мизинец…

Двое прошли. И неожиданная отгадка прошелестела в голове Ивана Максимовича: «Невидимый!»

«Лесной!» – поправил неслышный голос. Странное ликование растеклось по телу.

«Диво, диво», – зачарованно бормотал Иван Максимович.

«Свободный, свободный!» – понеслись к нему со всех сторон лесные шепоты.

Теперь он бежал не наугад, а точно целый лес вел его. Незаметные ранее тропинки открывались ему. Дятел подсказывал птичьей морзянкой: «Налево, мимо поваленного дуба, потом от овражка направо».

– Спасибо, милые, – отвечал Иван Максимович, летел дальше, и непроходимые кусты расступались перед ним.

Вот ему показалось, что нет больше сил терпеть. Присел у пенька, рядом с занятным выводком опят. Коричневые шляпки грибов срослись, будто двускатная крыша.

«Кто, кто в теремочке живет, кто, кто в невысоком живет?» – беззвучно спросил Иван Максимович.

Тут же высунулась из своих грибных хором маленькая ящерка, сверкнула просяными глазенками и послышался сердитый ее голосок: «Осторожно, дяденька, не насри на мой домик. Враз поломаешь».

«Прости, хозяюшка, не углядел, – отвечал ей Иван Максимович, удивляясь, как легко ему дается сказочный лесной язык, – я на шажок отсяду, домик твой поберегу».

«Лучше говно свое побереги. Тебя с ним в другом месте дожидаются», – сказала ящерка и юркнула под крышу.

Иван Максимович сжал ягодицы, вздохнул озабоченно: «Ой, не донесу, сердечная, по дороге растеряю».

Сдвинулся листик-ставенка и крошечном окошке показалась изумрудная головка: «А чтоб не растерял, вот тебе шишка. Глянь под ноги, враз увидишь», – и снова спряталась.

Посмотрел, и верно – шишка! Иван Максимович подхватил с земли еловую затычку и проворно воткнул в зад. Шишка пришлась ему впору, вошла мягко, а засела прочно. Иван Максимович сразу почувствовал, что теперь дотерпит: «Вот удружила, милая», – поклонился в пояс ящеркиному домику и поспешил дальше.

«Гриб не потеряй, – донеслось ему в след, – он тебе от лихого глаза и недоброго слова в подарок дан!»

Иван Максимович бежал по лесу, нежа в себе непривычное ощущение духовной заполненности. Точно была в нем с рождения какая-то дыра, сквозь которую утекала вся его сила. Теперь же эта дыра исчезла.

Уловил в опавшей листве шевеление, взглянул и остановился: похожий на опрокинутое корытце жук-олень сучит лапками, тщетно силясь перевернуться, а вокруг него уже снуют лесные муравьи.

«Кыш, рыжие разбойники», – Иван Максимович поднял жука, залюбовался. Красавец, витязь в рогатом шлеме!

«Вовремя же я подоспел», – посадил его на дубовый ствол.

«Жу-у, жу-у!» – поблагодарил жук насекомьим баском, разломил полированную спину на две половинки, выпростал прозрачные крылышки.

«Счастливого пути», – пожелал ему вслед Иван Максимович.

Услышал неподалеку жалобное хлюпанье – родничок. Полиэтиленовым кульком законопатило. Склонился над ним: «Что же за нелюди тут побывали?» – освободил от мусора, и родничок снова бойко залопотал.

Иван Максимович спешил, ведомый лесным зовом. Вдруг понял, что достиг цели. Ступил на полянку и замер в оцепенении. Вся она была покрыта обрубками деревьев, костровые ямы насквозь прогорели удушливым мазутом, и повсюду валялись консервные жестянки. Смерть царила на цветущем когда-то уголке леса.

Неощутимая ранее, сделалась тесной шишка, ожил кишечник, чуя скорое опорожнение, заспазмировал сфинктер, кровь жарко ошпарила голову. Иван Максимович встал прямо над мазутным ожогом, спустил штаны и осторожно извлек шишку.

Будто сказочный полоз властно проложил себе дорогу сквозь прямую кишку, скользнул на землю. Вот сложилось бубликом первое кольцо, на него легло второе. Иван Максимович закружил по поляне, волоча разматывающегося змея, перевел дух, оглянулся на оставляемые за собой каловые петли. Только каловые ли? Иван Максимович коснулся змея рукой, легко отломился рыхлый комочек. Уже поднося его к лицу, Иван Максимович осязал, до чего он душист. «Что это?» – потянул носом Иван Максимович.

«Гумус… – ответил ему чарующий травяной аромат. – Его в черноземе самом плодородном всего частичка малая, а из тебя чистый, без примеси, исходит. Он – наша жизнь…»

Со змеем происходила удивительная метаморфоза. Он разжижился, ушел под мертвую землю. Черная, она вдруг приобрела живой коричнево-желтый оттенок. Страшные горелые пятна исчезли под нежной травяной порослью. Как в ускоренной съемке из земли проклюнулись стебельки, полезли широкие листья. Бутоны раскрылись в миниатюрные фарфоровые колокольцы, голубые, белые…

Штаны лежали на кедах глупой гармошкой. Сжимая в одной руке гриб, в другой шишку, Иван Максимович зачарованно смотрел на творящееся чудо.

Поляна преображалась. Жесткие стебли хвоща как иголки штопали вырубленные прорехи, кисеей укрывал свежие пеньки лишайник. Прорезались листья папоротника, распахнула фиолетовый глаз лесная орхидея.

«Спасибо, дедушка», – зашептали Ивану Максимовичу маленькие голоса.

«Эх, жалко, что гумус во мне так быстро кончился, – посетовал Иван Максимович. – Только какой же я дедушка?»

«Новый… Прежний-то скисшего дождя похлебал, занемог и болотцем выгнил. Без деда и мы все умрем…» – Иван Максимович услышал детский плач растений.

«Приходи к нам раз в год и приноси гумус», – сказали вокруг.

«Так ведь мало его, всего на одну полянку хватило…»

«А ты оставь себе шишку и копи говно до следующего лета, за год оно в гумус перебродит. А когда приходить – сам почувствуешь. К лесу подойдешь, сорви первый гриб, что попадется, он тебя невидимым сделает».

«Хорошо», – согласился Иван Максимович, ласковый ветер коснулся его волос, растрепал, и он зашелестел, как дерево.

Даже посвященный в лесные дедушки, Иван Максимович не забыл, что отсутствовал не меньше часа, и его наверняка ищут. Он застегнул штаны, спрятал в карман шишку и побежал обратно, не выпуская гриб из руки.

Опасения, что он заблудился, были напрасными. Показался знакомый овражек, весь в огнистых взрывах иван-чая, поваленный дуб, над которым колыхались белые султаны лабазника и ярко-желтые звезды зверобоя.

«Дедушка, дедушка!» – позвали.

Посмотрел новым зрением и увидел – два подосиновика в малиновых шапочках. Угораздило возле самой тропинки вырасти, в неглубокой суглинистой канавке, что весенний ручей проложил.

«Спрячь нас, дедушка, дети с корзинками придут, соберут».

«Я им, блядь, руки по локоть поотрубаю», – успокоил братцев Иван Максимович, подхватывая охапку опавших листьев, чтобы спрятать грибных близнецов.

За деревьями послышались крики сотрудников, разыскивающих его. Пришла пора становиться видимым. Иван Максимович просто посадил волшебный гриб в землю и вышел к людям.

Ему тогда крепко досталось. Жена закатила дома ревнивый скандал, главным образом потому, что на тот час в компании также не досчитались и молоденькой бухгалтерши Замятиной, вернувшейся из противоположной стороны леса в довольно таки потрепанном виде.

Жена плакала, трясла индюшачьим подбородком, заставляла клясться, что ничего не было. Иван Максимович клялся. Его простили, даже посмеялись над недоразумением, потом жена заснула, раскидав по постели толстые дрожжевые руки. Иван Максимович смотрел на ее звериные подмышки и безразлично понимал, что она никогда не станет сносной.

Вечером того же дня Иван Максимович вставил себе в зад шишку, и по большой нужде впредь не ходил. Простившая его жена среди недели вдруг заметила, что Иван Максимович не засиживается в туалете с газетой. Иван Максимович для конспирации стал, как и прежде, засиживаться.

Его таинственное исчезновение какое-то время служило предметом насмешек в отделе, но Иван Максимович на шутки реагировал вяло. Про эту историю забыли. И не вспомнили, даже когда Замятина через восемь месяцев после вылазки ушла в декретный отпуск.

Следующим летом в преддверье августа Иван Максимович действительно ощутил потребность и, собравшись рано утром, уехал в лес. На опушке он сорвал обещанный маскировочный гриб и бегал невидимый весь день, источая пахучий чудодейственный гумус, которого накопилось достаточно, чтобы залечить многие лесные раны.

Багряным вечером он возвращался домой в переполненной электричке.

Ученый дачник, поблескивая застекленными глазами, доходчиво объяснял соседям по тамбуру:

– Кал – он как человек: на восемьдесят процентов из воды состоит. И на двадцать из сухого остатка, в котором львиная доля приходится на отмерший эпителий и слизь, обеспечивающую мягкий проход кала по кишечнику. Остальную часть составляют продукты гнилостного разложения белков, нерастворимые соли кальция, железа и целлюлоза. Специфический цвет каловых масс обусловлен брожением желчных пигментов, а сакральный запах – сероводородом…

– Целлюлоза, – заинтересовался кто-то, – очень знакомое слово…

– Полисахарид, образованный остатками глюкозы, известный нам в виде волокнистого полуфабриката, используемого в производстве бумаги и картона, скипидара, кормовых дрожжей и даже канифоли…

– Еще скрипки не хватало! – хмыкнул какой-то шутник. Все засмеялись.

– Вы тут хорошо рассуждали. Научно… – неожиданно для самого себя обратился к ученому дачнику Иван Максимович. – Только души не было в вашем рассказе! Сухой он, как ваш, так называемый, остаток…

В тамбуре притихли, очкарик похлопал закатом на порозовевших стеклах.

Иван Максимович жестко закончил: – Из кала, про который вы рассказывали, ничего путного не вырастет. Формула, разве что бездушная одна или таблица Менделеева…

За годы к Ивану Максимовичу пришло знание, что пища, которую он потребляет в накопительный период, накладывает свой отпечаток на характер гумуса. Если преобладали консервы, мясо и хлеб, то в изобилии прорастал ельник, крапива или кусты сладкой ежевики. Фрукты и зелень рождали березняк с ландышевым покровом. Сыр, мед, орехи стимулировали дубовую поросль. Поэтому Иван Максимович, не имея предпочтений, балансировал свое питание так, чтобы все произрастало в равной мере.

Позабылось время, когда он еще делился ночными мыслями с женой:

– Прозевали мы Павла… В парк его повел, не успел оглянуться, он молодую березку согнул, оседлал и раскачивается, как на качелях. Я ему: «Что ты делаешь, мерзавец?» А он: «Катаюсь». И главное, в голову не приходит, что деревцу не подняться после таких игр…

Жена сочувственно соглашалась.

– Наташка тоже неизвестно в кого пошла, нарвала букет анютиных глазок, приносит: «Папа, фиалки!» Мало того что цветы погубила, так еще и не знает какие!

– А чего ты возмущаешься, – успокаивала жена, – она еще маленькая, чтобы разбираться в таких тонкостях.

– Да?! – рьяно вскидывался Иван Максимович: – Она уже прекрасно научилась пепси-колу от фанты отличать! А родной природы не знает!

Вскоре он оставил детей в покое. Канули в прошлое странные просьбы не пить березовый сок – это, мол, кровь дерева, словно они были не люди, а какие-то древесные вампиры.

В упрямой надежде разгадать его манию, жена как бы невзначай подбрасывала Ивану Максимовичу на журнальный столик гороскопы друидов, книги по садоводству или старославянской истории, ожидая хотя бы зрачковой реакции – но тщетно. Он не раскрылся.

С каждым новым оправлением в нем оставалось все меньше от прежнего Ивана Максимовича. Он изменился внешне, погрузнел, будто оброс годовыми кольцами, отпустил бороду, закустился бровями.

Превратно истолковав его православное благообразие, жена нанесла в дом икон, стала захаживать в церковь. Иван Максимович отдалился от семьи еще больше. В назойливом «Спаси и сохрани» ему слышался истеричный крик прирученных овощей: «Собери и законсервируй!» – с мольбой о вечной невесомости в околоплодном маринаде, пока не съедят.

Иван Максимович мало задумывался, почему он, малый организм, и огромный необозримый лес стали не просто соразмеримы, а слились в одно целое. Он ловил себя на том, что мыслит растительными и животными образами. Волшебная изнанка открывшегося ему мира напоминала не телевизионный кошмар «Мира животных», а скорее мудрую языческую сказку без конца и начала, и покидать ее с каждым разом становилось все мучительней.

Наступил новый август. Иван Максимович, до краев полный целебного гумуса, собрался в лес. Он поднялся затемно. Супруга из сна посмотрела на него сросшимися за ночь глазами. Иван Максимович сказал, что будет к вечеру, позавтракал и уехал на вокзал. Предстоял трясучий час в электричке.

Иногда Иван Максимович сетовал, что живет в такой дали от второго себя, но потом решил, что время, проведенное в дороге, не напрасно. Он успевал в полной мере осмыслить предстоящее событие, давно ставшее обрядом его личного обновления, своеобразной масленицей, утверждающей агонию старого переваренного мира и торжество нового.

Начинался дремотный день, подкрашенный желтым теплом призрачной осени. Ветер чуть качал первые запахи увяданья, вычесывая из ветвей колтуны седой паутины.

Иван Максимович подошел к растущей на отшибе березе, под ней увидел в траве крупную сыроежку: белая, с легкой прозеленью, шляпка вогнутая, размером с блюдце, посередине зеркальце из дождевой воды, а в нем лоскут неба. Иван Максимович чуть полюбовался мраморным совершенством сыроежки, вынул гриб из земли и стал невидимым.

Как легко было бежать по лесу, будто выросли за спиной легкие, похожие на соборные витражи, стрекозьи крылья. Сколько гумуса накопилось, как никогда раньше. Громоздким эльфом порхал он от дерева к дереву, от поляны к поляне.

Исполнив свой лекарский долг, Иван Максимович медленно брел по лесу, тешась разгулом августовских красок, дышал сладкой древесной сыростью.

По привычке заглянул к медведю, с которым завел дружбу еще лет десять назад.

Медведь был особенный, из прозрачного мира. Настоящие особи уже давно перевелись, и только с появлением Ивана Максимовича в лесу завелся, говоря научным термином, некий астральный прообраз, из которого через время вылупился бы настоящий медведь.

Иван Максимович любил отдохнуть возле уютной берложки, поплакаться о своих коротких летних радостях. Медведь чаще отмалчивался, сопереживая мимикой, изредка вставлял в разговор крепкие выражения.

– Ничего ведь в городе не держит! – повторял Иван Максимович прошлогодние слова. – Дети выросли, у них своя жизнь. Жена, двадцать лет вместе прожили, – посторонний человек. И такая тоска порой берет…

– Так съешь гриб, еб твою! – весело удивился горю медведь. – Навсегда лесом сделаешься! И никуда уходить не нужно. Первое время у меня поживешь, потом берлогу себе выроешь!

Иван Максимович, поражаясь собственной недогадливости, торопливо откусил от сыроежки-невидимки.

– Назад возврату не будет! – предупредил медведь. Иван Максимович вместо ответа лишь отмахнулся.

Жена вечером его не дождалась. Не появился он и утром. На второй день она заявила в милицию об исчезновении мужа, вспомнив о его странном увлечении лесом. Сотрудники уголовного розыска честно искали тело в окрестных угодьях. Иван Максимович как сгинул.

Только весной, в апреле, когда в лесу сошел снег, охотники за подснежниками набрели на странную кучу перегноя, напоминающую человеческую фигуру. Земляные черты лица имели слишком пугающую индивидуальность, поэтому нашедшие побоялись прикасаться к мумии до приезда милиции, уверенные, что этот тлен мог сформироваться лишь на каркасе из человеческих останков. К подобному заключению подталкивала и размокшая кепка неподалеку.

Скелета в перегное не оказалось. Предположение, что кости под воздействием органических кислот растворились, экспертиза опровергла, заявив, что состав образования полностью растительный. Впрочем, дело осложнилось тем, что жена Ивана Максимовича по фотографии опознала мумифицированные черты мужа и заодно и его кепку.

Самого Ивана Максимовича шумиха вокруг его бывшей физической оболочки оставила равнодушным. Он стоял, воздушно-бесцветный, и смотрел, как оперативники окапывали трупоподобную кучу, рассыпавшуюся в их руках рыхлыми земляными комьями.

Потом люди ушли, оставив после себя бензиновый запах и окурки. Чтобы ничто больше не напоминало здесь о человеческом присутствии, Иван Максимович выронил на оскверненную почву каплю гумуса, сразу же проросшего свежей травой, и удалился в чащу неслышной походкой лешего.