Текст книги "Захват Московии"

– Отбегались на сегодня. Отчет писанём – и всё… А ты кого поймал? Аль-Капона?

– Вроде того. – Капитан, переваливаясь, как корабль в бурю, пыхтя и упираясь руками в колени, одолел последние ступеньки и косолапо двинулся по коридору; сержант тащился рядом со мной, я чувствовал спёртый запах алкоголя. – Вон, сам стоять изволит…

И капитан сбавил темп до почтительного минимума, хотя и так полз, как разлапистая черепаха. Он попытался чуть склониться, но живот не позволял лишних движений: только вперед и по инерции.

Около кабинета стоял улыбчивый светлоглазый человек лет шестидесяти, седой, подтянутый и ширококостный, в штатском, хорошо сшитом костюме. В руках он держал расчерченные бумаги, похожие на ведомости или анкеты.

– Кого ведёшь? Куда? – спросил он, а я уловил какой-то странный акцент (реализация «е» как «е»-открытого, слабая палатализация).

– К вам, Гурам Ильич, куда ж еще? Вот, из бюро цынканули – иностранец, мол, с регистрацией опоздал, листка нет, всё на плёнку снимает, записывает…

Полковник засмеялся:

– Что же он может в этом гадюшнике записывать?.. Этих бездельников-лоботрясов?.. Здравия желаю, Егор Павлович, как рыбалка прошла? Успешно? Господь миловал, не было дождя? – Это он перенес свое внимание на бодрого старика в форме, спешившего с папками; тот на ходу ответил:

– Да как по маслу, вашими молитвами.

– И слава богу. Ну а дальше что? – Полковник перевёл глаза на Жирновского, меня между делом прорезав взглядом насквозь и наискось.

– Вот, вещдоков полные штаны, – указал капитан на оттопыренные карманы своего кителя.

– Главный вещдок – вот он, никуда не спрячешь. – Полковник указал на его брюхо. – В поте живота своего добываю хлеб свой с колбасой… Кстати, говорят, скоро толстяков будут сокращать и увольнять за ненадобностью… по профнепригодности…

– Да ить ну ерунда ж, половину уволить надо, все брюхатые. – И капитан захлопал воловьими глазами.

– Нет, не ерунда – вот анкеты, новые, анонимные, прислали. – Полковник потряс бумагами, но, когда капитан потянулся к ним, он не дал ему их, а наставительно продолжил: – Тучных лентяев и жирных лежебок уволят, оборотней в погонах изведут, милицию переименуют в полицию – и всё будет в порядке!.. С меня пример бери, – похлопал он себя по плоскому животу и приветливо спросил у проходящего мимо молодого человека с кобурой под мышкой: – Витя, решил проблему?

– Как будто вырисовывается…

– Ну, бог в помощь, я всегда, чем могу…

– Да я знаю, Гурам Ильич, спасибо…

Полковник проводил его задумчивым взглядом и вернулся к теме:

– Диета, Жирновский, диета и еще раз диета, как учил нас товарищ Сталин…

– Да я уж и так, тоже… на ей сижу… булочек почти не ем, про пельмешки забыл, вкус не помню, от всяких там спагеттей и тортелиней отказался, чего ещё?.. Ни ватрушечек, ни пампушек, ни сдобочек всяких, ни пончика там, ни тортика…

(«Вот они, суффиксы!» – пронеслось ликование, и я, не к месту и времени, не мог не вспомнить Ваши слова о непреодолимой тяге русских обозначать продукты питания исключительно через ласково-уменьшительные формы, что является прямым следствием перманентного голода в этом суровом климате.)

– Да, и что-то не по форме одеты, товарищ капитан. – Пропуская мимо ушей «сдобочки и пирожки», полковник покосился на капитановы уродливые кроссовки, на вылезшие из-под ремня углы голубой рубахи. – Где сапоги и сухпаек на двое суток?

– Да ить ведь… Ноги опухают, пухнут, вода…

– Будут опухать, когда им такой вес носить приходится, – сказал полковник и холодновато-серьезно присовокупил на «вы»: – Как преступника преследовать будете, когда вы по лестнице выше второго подняться не в силах? А? Что? Вон, до сих пор отдышаться не можете…

Жирновский беспомощно разлапил рот:

– Так… Куда ж он уйдет? Предупредительный, в воздух…

– А если нарушитель не остановится?.. Тогда на поражение стрелять? А может, он глухой?.. Или от испуга бежит?.. Или пьяный, не слышит, как с сыном генерала Блюдоплахова случилось… Нет, не годится так… – И, не обращая внимания на испуганное бульканье капитана, улыбчиво приложил руку к виску в полупоклоне, когда вдали прошествовал какой-то, очевидно, большой начальник, не менее объемистый, чем Жирновский, но более вальяжный, задумчивый и спокойный; за ним рьяной рысцой следовала группка людей, как стая гиен – за львом (чему я был свидетель на сафари в Кении). – В общем, бегать надо по утрам, бегать… Положи вещ-доки на стол! – Полковник посторонился, распахнув дверь с табличкой:

МАЙСУРАДЗЕ

Гурам Ильич

Начальник 3-го отделения

Капитан виновато внёс внутрь свое брюхо. Полковник корректно указал мне ладонью на открытую дверь:

– Геноссе, битте! Шпрехен зи дейч?

– О, ja, ja! А вы говорите? – обрадовался я.

– Нет, в школе учил… мало что помнится… Шпрехен зи дейч, Иван Андрейч? И каждый вечер в этот час он открывает васисдас… у нас немцев уважают…

А откуда он знает, что я немец? Капитан ему этого, кажется, не говорил…

В кабинете капитан, со свистом одышливо пыхтя и урча, стал выволакивать из карманов «вещдоки». Я стоял у стола. Полковник не спешил войти и серьезно говорил кому-то, мне из кабинета не видному:

– Да, не вышло у тебя, не успел, что делать… волка погоны кормят… в следующий раз будешь умнее… нет, если так – оставь себе, мальчишкам на молочишко… хорошо, сдай ведомость в хозчасть, я подпишу потом… Так, ты сейчас куда? – обратился он к капитану, войдя в кабинет.

Тот, с треском задрав рукав, с трудом нашел часы (на них с двух сторон налезало складчатое сало):

– Да ить… Полдень… Обедать пора… Ну и сержанту… чего-нибудь горячего, он совсем скис, вчера на дне рождения где-то, сегодня сам не свой…

– Да вы за себя говорите, товарищ капитан. Я очень даже свой, – подал из коридора голос сержант.

– Ну, давайте – вы своё дело знаете. – И полковник, пропустив в дверь шумного капитана, закрыл её. Взял со стола паспорт и, взмахнув рукой, открыл его на лету: – Боммель. Манфред. Германия, Мюнхен… Хм… Бавария, значит… Зетцен зи, битте!

– Да. Бавария, Байерн, – подтвердил я, садясь. – Фредя зовут.

– Виза на две недели, до 29 сентября… Всё честь честью, всё в порядке. Чего же этим хищникам надо? – Он не отпускал глазами моих глаз, пока усаживался в кресло; с недоумением и раздельно, как на уроке фонетики, спросил: – Что? Им? Надо?

– Регистрация… зачем, если виза?..

Полковник жестом подтвердил:

– Ну скажите на милость, зачем? Зачем нужна еще и регистрация, когда есть уже виза? Зачем так затруднять въезд в страну?.. Чтобы давать набивать карманы этим гадам?.. Даже в Зимбабве нет никакой регистрации, а у нас – пожалуйста, бегай немец по бюро, шнелль, шнелль, партизанен… Правильно говорят: серп и молот – смерть и голод! Совсем обнаглели…

А я вдруг начал проникаться к нему доверием – он так по-человечески спрашивает, по-доброму смотрит, шутит, такой ничего плохого сделать не может… Или сможет?..

– Вот да, давай-давай, туда-сюда… Штраф плати…

Полковник заинтересованно стал вслушиваться:

– Это он вам говорит – штраф плати? В бюро? Такой высокий, прилизанный, с серьгой? То ли Оболдихин, то ли Облепихин?.. Интересно! – И он что-то пометил в календаре. – Так прямо штраф и плати ему? Не в кассу, а ему в руки? Наличными? Или карточку тоже берёт?

По этим вопросам я понял, что лучше молчать:

– Да так… Нет, он не говорит… Да, штраф за нерегистрацию… Я не понял…

– И сколько?

– Там правило на стене, написано… Но я не платил, нет.

– Ах, у него еще и правила написаны на стене? Интересно!.. Ну, об этом потом. Что еще видели-слышали?

– С ветеранами водку-пиво пил-выпил… Хорошие ребятиши… старичайки… давай-давай… всё про вермахт знают… – Мне вдруг захотелось рассказать ему об этом, так заинтересованно и участливо склонил он голову:

– Что вы говорите! Отлично! А что вам надо было у фронтовиков? Вы вообще из какой организации? По какому делу приехали, Фредя? Из какого фонда?

Нет, Фредя не из фонда:

– Я – турист. Лингвотур делаю… Маша пригласила, но я её искать не могу… найти… Был, смотрел герой-город на Неве, сейчас Московия… Москау… Компьютерный лингвистик, маленький лингвистик, больше никто…

Участливо качая головой, он закрыл паспорт и оставил его у себя под ладонью:

– О, трудная профессия, наверно? Вы отлично говорите по-русски, лучше меня, наверно… А как в финансовом плане? Что это дает?

– Кто где как…

– А, ну да, ну да… – Он покачал приветливо головой. – Это всюду так… Кто как, кто где, что почём… Да, жизнь своё берёт… – добавил он как-то задумчиво и невзначай указал глазами на кассеты: – Это что?

– Записываю эдакие слова, фразеологизмы, диалектизмы… еще лекции записаны, можно слушать. – Я поймал себя на том, что за сегодня уже в третий раз оправдываюсь и говорю одно и то же.

– Зачем, позвольте спросить?

– Чтобы язык учить, учиться.

– Какой?

– Русский.

– Зачем вам учить – вы и так прекрасно говорите. Где вас обучали?

– Дома, Бабаня…

– Бабаня – это что, кличка?

– Нет, баба Аня.

– Вот как… А зачем сюда ездить? По книгам учить нельзя разве?

Я даже удивился этому вопросу:

– По книгам – это пассив, теория, первый этап, а в стране – актив, практикум, второй этап…

– С этапами поосторожней… Хотя вы правы – теория и практика едины, как учил нас Сталин, Иосэб Бэссаринович…

– Иосэб? Почему? Я знаю – Иосиф. Или Йозеф. Или Йожеф.

Полковник подмигнул:

– Это по-русски. А по-нашему правильно будет «Иосэб». Можете тоже записать и гонорар прислать, когда статья выйдет… О, я о Сосо много знаю!

– Сосо? Что это?

– Имя. Мужское.

Я сказал ему, что мне это имя кажется очень странным: для женщины еще куда ни шло, но для мужчины?..

Полковник погрозил пальцем:

– Вы с этим именем не шутите! Сосо – это сокращенное от «Иосиф»… Это была кличка Сталина… А меня, кстати, отец вообще хотел назвать Ибест…

Я удивился еще больше (всем известно, что «еб-иб» – опасный корень):

– А это… От «бест» – лучший?

– Нет, это от имени Сталина – И-осиф Бе-ссарионо-вич Ст-алин… многие так детей называли… Грузины брали имена прямо в Шумере, у хеттов… Бэс – какой-то бог у них там был… Поэтому Сталин – Бэссарионович, сын бога… А ваш Гитлер, кстати, совсем не Гитлер, а Гидлер.

– Откуда знаете? – изумился я (да, действительно, чиновник вписал в паспорт ошибочно «Гитлер» вместо правильного «Гидлер» – об этом только единицы знают, а мне рассказал дед Людвиг, который дружил с сестрой Клары Пёльцль, матери Адольфа Гитлера). – Дедушка Людвиг бывал знаком с теткой Гитлера…

– Хорошие знакомства у вашего дедушки, как я посмотрю. Хотел бы и я с ним познакомиться лично, – удовлетворенно, даже ласково заметил полковник, что меня обрадовало.

Тут зазвонил телефон. И полковник, послушав в трубку, стал говорить на языке, который я никогда не слышал и не смог идентифицировать – было много абруптивов, гортанно-смычных, щелевых:

– Сад хар? Харахура сад арис? Каи, мовал![11]11
  Где ты? Вещички где? Хорошо, приеду! (груз.)


[Закрыть] – вот что я успел запомнить (у меня сильная звуковая память, Вы еще отмечали этот факт). Странное слово «харахура» напомнило мне «харакири». И эта странное окончание фамилии полковника – «дзе»…

Раздосадованно бросив и тут же подняв трубку, полковник набрал короткий номер:

– Жирный, сержант здесь еще?.. Нужен мне. Пусть к черному входу срочно едет… Ничего, потом пообедает, я ему дам бабки на опохмелку… Мне надо по делу отъехать, человеку помочь, кое-куда на «канарейке» подскочить, да… Жду… – Потом вытащил из ящика целлофановый пакет, сложил в него предметы со стола и спросил, почему-то шепотом: – Что еще есть? Дайте сами, не хочу вас унижать обыском. Гебен зи битте!

Я подал ему электронный переводчик со словарём Ожегова.

– Бумажник?

– Зачем?

– Уверяю вас, так будет лучше… Ничего не пропадёт… Здесь будет надёжнее… Нихт паник махен.

Я отдал и бумажник. Хоть я был в бессильном волнении, я всё-таки не забыл:

– На каком языке вы сейчас говорили? Очень красиво так… журжит…

Полковник мечтательно потянулся:

– Понравился?.. Это грузинский, язык богов… – и бросил, не глядя, бумажник в пакет: – Всё? Я ознакомлюсь с материалами дела. Прошу простить, срочный вызов, прошу немного подождать, геноссе. Как думаете, встречались Сталин и Гитлер? Говорят, была тайная встреча?

– Не умею знать такое. – («Опять без Гитлера не обходится…»)

– Да. Говорят, была встреча, где-то в горах, с немецкой стороны – Гитлер, Дениц, Роммель и Кальтенбрун-нер, а с нашей – Сталин, Молотов, Берия и Каганович. Каганович здоровый был, его для испугу взяли… Не слышали, нет? – Он нащелкал трехзначный номер на белом телефоне без диска, но с кнопками и сказал: – Эй, спите там? Пятая свободна у вас?.. Вы что, всех дворняжек с улицы сажаете?.. А третья?.. А, ничего, они его не обидят… Да, подержите, я скоро буду, – а мне бросил: – Еще раз прошу извинить, майн герр, цайт, цайт!

И спешно вышел, спрятав мешок.

А я остался думать, ошарашенный. Материалы дела?.. Свободна?.. Может, я свободен? А паспорт, бумажник, телефон? Что им вообще надо?.. И почему я не попросил этого улыбчивого полковника позвонить в германское посольство?.. Там бы подняли анкеты… Он спрашивал, из какого я фонда… Кажется, кто-то из студентов говорил, что сейчас в России опасаются всяких фондов… Может, милиция думает, что я из фонда Макартура или Сороса?.. Конечно, они Сороса не любят, Сорос говорил, что, когда рушится империя, наступает дележ остатков, и сильные берут себе брутальное брутто, а народу кидают пустое нетто, и кто начал есть, тот не остановится…

Да, хорошо было шутить на семинаре – а тут сидеть?.. Я Вас не упрекаю, не Вы меня сюда посылали… Вы, наоборот, предупреждали, что в России может случиться что угодно, ибо страна непредсказуема…

В двери возник белобрысый паренек в синейформе.

– Задержанный Буммель?

– Да, Боммель.

– Ну. Манфред? Год рождения? – Он сверился с бумажкой. – Встал, пошёл со мной.

– Кто пошёл? – Я с трудом поднялся на затёкшие ноги (тело ломило, я был словно обожжен на солнце, ли хо радило).

– Кто? Вы, кто ещё? – он посторонился, давая мне пройти. – Вперед и вниз, по ступеням.

На черной лестнице было пусто, пахло опилками и бензином. В самом низу, в подвале, у поворота в коридор, сидел человек в погонах и ел пирожок. Перед ним на бумаге лежало еще несколько. Выглядели они столь аппетитно, что я, несмотря на стресс, наверно, облизнулся – человек в погонах заметил это и, уточнив:

– Это тот немец? – указал мне на пирожки и произнёс громко, как глухому, по складам: – У-го-щай-тесь!

– О, спасибо! – Я взял один.

– И ты бери, Кроля. После того как мы эту забегаловку потрясли, они поболе мяса класть стали.

Кроля тоже взял. Жуя, он внимательно смотрел на меня.

– Что? Что такое? – спросил я (не терплю, как все европейцы, прямых долгих взглядов).

– Я вот смотрю… ты не родственник ли спортсмену Буммелю?.. Нет?.. Жаль… Ух и сильно с шестом прыгал…

– Куда в шестом?

– Ну, через перекладину… У меня брат спортом увлекается – так, для себя качается, у него в комнате плакат с Буммелем висел, так ты на него реально похож… Не родня, нет?

– Нет, нет, я Боммель, Манфред, Фредя.

– А, ну да.

Человек в погонах переложил по бумаге оставшиеся пирожки:

– Берите!

– А обед? Заказать? – спросил я.

– Куда? В камеру?

– Что за камера? – не понял я.

– А это что? – Он указал на угол стены, я заглянул – там был ряд дверей за железными решетками…

– Что это, тюрьма? – Меня обдало жаром изнутри и морозом снаружи. – Зачем? Куда я убегаю? Я не хочу! Это есть обезьянник?

Кроля, откусывая от пирожка, сказал:

– Нет, это мартышник… Посидишь немного, подождёшь Гурам Ильича, а потом он решит…

– Какого Ильича?

Что они говорят? Что они хотят сделать?

– Дайте позвонить в посольство! – Я дернулся к лестнице, но Кроля крепко схватил меня скользкой от жира рукой:

– Куда? Стоять! – и, не отпуская, дыша пирожком и глядя исподлобья, навязчиво повторил: – Сказал, подождал час-полчас, пока Майсурадзе придет и решит… Вот, возьми эти пирожки и иди. Там никого нет. Одна шлюшка и Самуил Матвеич. С ними посиди, побухти, таких у вас в Германии нету небось…

– Я не боюсь, – по инерции ответил я, хотя очень боялся. Шлюшка – тоже малоприятно – вдруг сифилис? А вот Самуил… Иудей. А они, говорят, иногда на немцев бросаются – после холокоста…

– А он опасный?

– Кто? Самуилыч? Не, тихий… Да мы права не имеем тебя выпустить, а то пустили бы – зачем ты нам тут?

Человек в погонах тоже стал успокаивать:

– Камеры чистые, новые, только что ремонт сделали… Если что – стучите! – (Эта реплика привела меня в полный ужас – «если что…»!), а Кроля взял со щита блестящий зловещий ключ и подтолкнул меня к коридору, но вдруг остановил:

– Поясок, шнурики есть?

– Зачем?

– Не положено.

– Куда не положено?

Но Кроля вместо ответа бесцеремонно задрал на мне свитер, пояса не обнаружил, нагнулся и приподнял штаны – ботинки были на цепких мохнатых цеплялках, без шнурков.

Разогнувшись, он немного смущенно объяснил:

– Нельзя, понимаешь, чтоб ремешки или шнурики… Повеситься, задушиться… В карманах есть что? – И, не дожидаясь ответа, полез в карманы, вытащил платок, ключ и нашивку. – Опаньки!.. А это что?.. Фашистский знак, гляди!

А!.. То была одна из нашивок, которыми меня снабдил Фрол.

– Это нет… не фашисты… так, игра… Фрол в кафе давал.

Они рассматривали нашивку.

– Видите, написано «Grammatik macht frei», «грамматика делает свободным»! Это такая партия… там всякие эдакие…

– Лимоновцы? Нацболы? – сказал дежурный, а Кроля спросил:

– Где эта партия? Здесь, что ли? Или у вас, в Фашистии?

– Нет, они тут, около Мавзолея, избили… чистый язык… борьба…

– Отдам полковнику – пусть разбирается, – решил Кроля и указал мне рукой: – Так, вперед пошли!

Он вразвалку повёл меня к камере с номером «3». Покопавшись в двери ключом, толчком открыл её. Оттуда пахнуло запахом свежей краски, что немного успокоило. Ничего не оставалось, как входить-войти.

В большой свежеокрашенной зелёным комнате с окнами в решетках стоял стол, по бокам – две скамьи, вделаны в стены. На одной – аппетитная женщина: в яркой помаде, большеротая, с пухлой грудью, в чем-то ярком и коротком, полные коленки изрядно вылезают наружу. Напротив величественно громоздился старик в берете, с синяком под глазом.

– Здравствуйте, я немец, Манфред, учу русского, стажировка…

Баба равнодушно скользнула по мне, но заинтересованно остановилась на свёртке:

– Что там? – а старик отозвался:

– И не старайтесь! Наш язык не поддается дрессировке, как и наш народ!

– Во, завёл шарманку… – Женщина досадливо поморщилась, взяла пирожок. Старик тоже потянулся было к пирожку, но она ловко забрала себе и второй: – Тебя сейчас выпустят, а мне сидеть еще до хер знает сколького…

– Извольте. Вы не женщина, а баба. Правильно говорят – хамунизм мы построили, а до всего остального руки не дошли…

От старика шёл легкий винный запах. Я решил сесть к бабе, но и от неё тянуло спиртным.

– Меня зовут Манфред, Фредя. А вас?

– А меня – Земфира… А вообще – Алка.

– Не понял, – сказал я.

Старик злорадостно уточнил:

– Земфира – это рабочий псевдоним, знаете ли, как у Ульянова – Ленин, у Бронштейна – Троцкий…

Активно прожевывая кусок – грудь ходила валунами, – Алка махнула на него пирожком:

– Да замолк, дай спокойно пожрать!

Они все постоянно употребляют совершенный вид прошедшего времени: «Сделал! Сел! Встал! Принес! Замолк!» Есть в этом что-то очень неприятное, фамильярное, грубое, наглое… И интонации голоса при этом такие… недружественные… грубые… язык – зеркало социума…

Алка, дожевав пирожок, поинтересовалась:

– Сигарет, случайно, нет?

– Нет, не курю.

– Я слыхала, у вас в Европе никто уже почти не курит?

– Да, мало кто.

Она вытерла пальцы о юбку:

– За что тебя? Драка?

– Нет, какое!.. Регистрация не была.

– А, в рейд попал?

– Нет, в бюро. Там началась всякая, такая… катава-силия… Бухты-барханы…

– Чего?

– Шум-шмум. – Я вспомнил шофера. – Разговоры, карточки… Зачем фотоаппарат, кассеты…

– И всё? Отпустят, – уверенно сказала она. – Проверят и выгонят. У меня тоже прописка просрочена, вот менты и выловили…

– И что делали?

Она подкинула снизу груди:

– Ничего. Сижу, жду, когда бабло подвезут. Сестра должна приехать к вечеру из Холмогор, бабки привезти, чтоб этим проклятым гадам пасть заткнуть… А пока вот с утра посадили… до денег, сказали, будешь сидеть…

– Разбойный приказ, одним словом, – подал реплику старик и приподнял шляпу: – Самуил Матвеич!

Он был одет в потертый клетчатый пиджак и тёплую ковбойку, на лице – костяные очки; скрюченно-неподвижными пальцами он трогал синь в подглазье.

– Чей приказ? – не понял я.

– Раньше сие заведение называлось Разбойный приказ. А еще раньше – Разбойная изба. Сидка главных разбойников.

Тут я вспомнил:

– Да, Пётр Большой, Гроссе, знаю… Приказы… Учили.

– Нет, батенька, Разбойный приказ был еще при деде Петра… И до него… Заведовал разбоями, грабежами, палачами, тюрьмами… Потом сыск назывался…

– А вы почему тут? – спросил я, хоть и знал по фильмам, что в тюрьме такие вопросы задавать нельзя. Но это и не казалось настоящей тюрьмой – скорей как в очереди к врачу.

– Видите ли, обстоятельства…

Алка поправила лифчик, подбросив снизу руками груди:

– Он в киоске газетном тут работает, у него иногда пакеты с травой ребята оставляют… Ну и… что-то не срослось с ментами…

– О нет, нет! – запричитал старик, а баба рявкнула на него:

– Чего нет-нет? Да-да! Марихуана, а что же? Марь-Иванна!

– Но они говорили, что это тибетский сбор трав, от кашля… календула… простуда…

– Ага, тибетский сбор с краснодарских гор…

– Я не знал.

– Всё ты знал.

Значит, это дилер. Алка спросила меня:

– Слушай, дружок, а ты там, у себя в Германии, по борделям ходишь?

Я опешил:

– Я?.. Нет. У меня подруга Элизабет.

– А… а я думала… – разочарованно протянула она. – А цены не знаешь?

– Какие?

– Ну, на эти… на секс.

– А, – понял я. – Средняя – от 50 до 100 евро.

Алка удовлетворенно кивнула и восхищенно закатила глаза:

– Это что же, в день до штуки евро срубить можно?

– Зависит от вашей выносливости, мадам, – ядовито вставил старик, а я ответил:

– Нет, оттуда еще платить… комната, свет, отопление, телефон, налоги, профсоюзные сборы… По ZDF показывали.

– Что, и профсоюз есть?

Услышав, что да, сейчас открыли, «Гидра» называется, все проститутки платят в медицинскую и пенсионную кассы, она озабоченно посмотрела на меня:

– Сделаешь визу? Месяца на три?.. Приеду, отработаю и тебя не забуду – приходи хоть каждый день…

– Конечно, посмотрим… потому что почему нет… – уклончиво ответил я («да и нет не говорите»).

– Ручка есть, дедуль, бумажка? – спросила она у старика.

– Вот, прошу – хоть и обыскали, но книжку не забрали… И карандаш, если пишет. – Старик, обдавая меня острым затхлым запахом, малоподвижной рукой выволок из кармана древнюю записную книжку и вырвал из неё желтый листок.

Алка размашисто рассадила по нему значки.

– Вот мой телефон. Надо будет – заходи, – дала она мне разнокалиберно нацарапанные цифры. – А твой номер?

Я написал свой правильный телефон – пусть приедет, почему нет?.. Отведу её на Мариенплац, а там сама разберётся… Наши баварцы такие груди без внимания не оставят, грудь для баварца – важнее пива.

– Отлично, Фредя! – Она спрятала бумажку куда-то за пояс юбки. – Можешь и ночевать у меня, если чего… Ты где остановился? В гостинице? Там дорого, наверно, я тебе комнату задёшево сдам, в одной ты будешь, в другой – я… Я две комнаты снимаю…

Старик усмехнулся:

– Под крики и стоны клиентов не очень-то и уснёшь.

Алка вспыхнула:

– Никаких криков! Дом сталинский, стены – во, в пять хуев толщиной, – она показала руками отрезок в метр, – еще твои немцы строили… – а на мой вопрос, какие такие мои немцы и что они строили, старик пояснил:

– Она имеет в виду – военнопленные, немцы, после войны. Да, что при Сталине построено – до сих пор прочно стоит, спросом пользуется… И мой номер запишите, у меня тоже две комнаты, милости просим. Так, дай бог памяти… Пять… Пять… Потом три двойки… Тридцать девять в конце… улица Нежданова, 58, киоск напротив дома. Я или дома, или в ларьке… Видно, что вы – учтивый и вежливый молодой человек, не то что этот Юрка-быдло… Оставь, говорит, Самуилыч, пакет до вечера, таскать с собой неохота, вот тебе 1000 рублей, вечером – столько же… расплачусь при заборе…

– На каком заборе? – не понял я.

– Ну, когда забирать придут. А забрали – меня: явились менты, пакет вскрыли – там пахучий цветок какой-то… весы у них с собой были…

– Да не заливай! Прекрасно ты знал, что в пакете!.. Первый раз, что ли?

– Да я… 50 лет в библиотеке проработал… интеллигентный человек… нужда заставляет…

– Это ты ментам лапшу вешай, мне-то чего заливаешь? – Алка взвилась возмущенной грудью. – Я сама у тебя как-то экстези брала!

– Это ментоловые таблетки, что ли? – сделал заинтересованное лицо старик.

– Хрен там ментоловые! Экстези! Ты еще пошутил – мол, меняю на виагру…

Старик обидчиво подтянул губы:

– Мне, слава богу, виагра пока не нужна…

– Как же!.. Барыга старый!

– Не раздражай меня! Я хоть и незлобивый, но тоже могу укусить…

А мне под их ласковую перепалку стало думаться вдруг, какие все-таки русские люди – простые и легкие в контактах: угощают пирожками, дают адреса, телефоны, приглашают в гости… А как по-доброму, по-человечески они говорят друг с другом!.. Антоша – с толстым капитаном, капитан – с полковником, с сержантом… По-доброму, по-домашнему, по-родному… Тут нет дистанции, всё запросто, любой может заговорить с тобой, сказать что-нибудь, у нас же все друг с другом – на расстоянии руки…Только официально: «Фрау Шмидт! Герр Мюллер!» Нет человечности – ни в языке, ни в менталитете, а у русских – есть… В немецком даже слова такого – «человечность» – нет, что меня не удивляет… Да, помню, как я обиделся, когда Вы дали нам перевести цитату из Ломоносова, что на немецком языке надо говорить с лошадьми, а сейчас понимаю, что он был очень прав. Гроссадмирал Ломоносов! А сколько оттенков в русском?.. Вот Бабаня часто повторяла «незлобивый народ», а я никак не мог понять, что это значит. В немецком есть «злой» – и всё… В немецком даже нормального слова для понятие «добрый», «доброта», «добро» нет – «gut» – это «хороший», «barmherzig» – «милосердный», а где «добрый»? И этот факт, кажется, многое объясняет в нашем менталитете и в той катастрофе, которую мы учинили и которая произошла с нами… Хотя самые большие чванцы и чопорюги – это всё-таки пруссаки… Мы, баварцы, другие. Ну да мы и старше их на тысячу лет… И не происходит ли само наше название «баварец» – от «боярец», «боярин», Bojarisch?.. Очень может быть… Говорят же, что германские племена произошли от славянских, а не наоборот.

Я вполуха и вполслуха слушал-слышал, как Алка учит меня, что надо отвечать на допросе – «ничего не знаю, ничего не видел, турист-интурист»:

– Ничего не говорить, молчать… Скажешь одно словечко – они из тебя сто вытащат… Что, у тебя две головы с ними связываться?

– Иногда думаю, что у меня не две, а три или четыре головы, – пошутил я, но сам подумал, откуда она знает, что у моего далекого предка с отцовской стороны – Рюдигера – было, согласно семейной легенде, действительно, две головы.

И мне вдруг захотелось рассказать это хорошим людям. Что-то подгоняло, словно растягивало меня изнутри, давило на мозг, заставляло говорить так быстро, что я слышал свои слова раньше, чем успевал оборачивать в них мысли…

Это была речевая течь, которая иногда открывалась во мне после ступора.

Да, мой предок, некий Рюдигер, обладал двумя головами, которые росли из его шеи, как два цветка из одной лунки. Одна голова у Рюдигера была главная, основная, а вторая – поменьше, побочная, но очень живая и бойкая. Она не ела, не говорила, но вздыхала, только охала или блаженно улыбалась, отваливаясь на плечо, как тряпичный Касперле. Рюдигер аккуратно брил и причесывал ее перед зеркалом. Сам двуголовый человек жил припеваючи – гулял по рынкам и трактирам, люди толпами ходили за ним, и стоило малой голове начать кривляться или строить рожи, как деньги дождём сыпались в таз.

На вопрос, какой головой он думает, спит ли вторая голова, видит ли сны, Рюдигер не мог вразумительно ответить. Напрямую он своего второго лица тоже видеть не мог (только в зеркале) и во время пирушек не знал, что эта хитрая головка корчит сбоку.

Рюдигер говорил, что разницы между рукой, ногой и этой второй головой он не видит и не знает, известны ли второй голове его мысли. Он подозревал, что известны, потому что при появлении красивых женщин малая головка так оживлялась и начинала так уморительно вздыхать и охать, что все покатывались с хохоту, а бедный Рюдигер пытался руками закрыть бесстыжие глаза и заткнуть нахальный рот малой головы. Женщин у него была масса, ибо, по слухам, членов у него тоже было два – один большой, основной, а второй поменьше, вспомогательный, для которого всегда, впрочем, находилась работа. Некоторые дамы лобызались исключительно со второй головой, утверждая, что она необыкновенно нежна и трепетна, а Рюдигер говорил, что баба и с трехголовым драконом переспит из любопытства, если только пламя не помешает.

Был он нрава легкого и окончил свою жизнь в довольстве, среди чад и домочадцев. У одного внука было шесть пальцев на левой ноге, и дедушка Рюдигер успокаивал шестипалого малыша: «Это ерунда, ты же видишь – у меня две головы, а ничего, всё в порядке! Это совсем не страшно!» Кстати, никто из детей этой второй головы не боялся – они совали ей пальцы в рот и нос, а если какой-нибудь малыш вдруг начинал плакать от страха, на голову надевали черный колпак – и дело с концом. Когда дедушка Рюдигер умер, были сомнения, не закрыть ли в гробу вторую голову капюшоном, но знающие люди говорили, что этого делать не следует.

– Какие ужасы! – сказала Земфира-Алка, слушавшая напряженно, до пота на верхней губе.

А старик, поправив квадратые очки, в ответ сообщил: как раз вчера в ларьке он прочитал, что в Англии лет десять назад родились сиамские близнецы, девочки, тело у них – одно, а головы – две; и до школы жили мирно, проблемы начались потом: сколько их – одна или две? Раз головы отвечали на уроках самостоятельно, в журналах стояло два имени. Но вот когда подошло время брать водительские права, полицейские заартачились: кто ведет машину? На кого права выписывать? Кто сдает, какая голова машиной управляет? А медицинскую страховку платить – одну или две?.. Тело одно, но зубов-то – шестьдесят четыре, не говоря уже о четырёх глазах, четырёх ушах, двух носах и двух ртах!..

Тут из-за двери послышались топот, движения тел, глухие толчки, вскрики:

– Ну, падлы, козлы, фашисты ёбаные, вашу мать!..

– Свою еби, – со смехом отвечали ему, и опять – тупые глухие толчки, топотание сапог по полу, стоны, потом скрипы и грохот двери.