Текст книги "Захват Московии"

Мы слушали это с испугом.

– Повели кого-то… Беспредельники, убийцы, – пробормотал Самуил Матвеич. Алка вздохнула:

– Меня недавно на субботнике пять оперативников три часа подряд драли… Звери!.. Обопьются, обнюхаются, накурятся, у них же изъятой наркоты полные закрома, вещдоками забиты под тюбетейку – и нагрянут прямо на дом… А не дашь, пискнешь – в тюрьму законопатят или вообще жизни лишат, как вот Вальку из Нижнего… В лесу нашли, всю трактором расквашенную, по куску татуировки брат опознал… Но ты не бойся, тебя они не тронут, они иноземцев боятся…

– Никого они не боятся, – подавленно сказал Самуил Матвеич.

– Ну, опасаются, суки ебёные…

– А как правильно – «ёбаный» или «ебёный»?.. Или «ебатый»?.. Это же всё пассивные причастия? – завертелось в голове, слетело на язык и вылетело изо рта.

Алка молча вздохнула полными буграми. Отозвался Самуил Матвеич:

– Не дай вам бог этим причастием причаститься… Скажите лучше, к вам евреи едут?

– Нет, не едут. Откуда? Куда?

Старик переложил свои неподвижные крючковые руки:

– Не к вам лично, а в Германию… Я слышал, много едут…

– Я тоже слышал, – ответил я неопределенно, хотя и знал по университету, что есть такая еврейская эмиграция, «Kontingent-Flüchtlinge» называется, что само по себе по-немецки звучит довольно глупо: «контингент – беженцы», как понять – вечные беженцы?.. – Слышал. Но не знаю.

Повздыхали и притихли, замолкли, думая не о приятном.

После рассказа о двухголовом предке я устал – поток иссяк, наступило болото, мысли превратились в рассыпчатую массу, мозги втянулись в кости. И так всегда – то изо рта слова не выплюнешь, то они без контроля вылезают… Я был так утомлен, что, кажется, вздремнул. Но вскоре всполошился от скрежета ключа в дверях. Это пришли за стариком:

– Самуилыч, вышел из камеры!

– Не бзди, дашь им штуку баксов – отпустят, – поддержала его Алка.

– Да где эти штуки-то?.. На деревьях растут, что ли? – бормотал тот, выбираясь из камеры и придерживая берет. – Всего доброго! Звоните, Фредя!

Мы остались одни. Алка сразу подвинулась по скамье, начала, жарко трогая меня за колени и руки, рассказывать о сестре, что должна деньги привезти: мучается она с двумя сыновьями и мужем – все беспробудно пьют, младшего недавно замели за драку, дали трёшку, на меньшее денег не хватило, прокурор прожорливый попался; и муж озверел без работы – фабрика, где они при Советах трусы-кальсоны шили, закрылась, перепродалась, потом и вовсе сгорела, а директор с деньгами и страховкой исчез; а недавно один фраер украл у неё из комода деньги, собранные на Турцию, и молодые девки-сучки со всей России едут в Москву проститутствовать, отбивают клиента, и жизнь дорожает, а мужики грубеют….

Я был забит в угол. Не бежать же от неё?.. И куда?.. Она еще ближе пододвинулась ко мне, положила голову на плечо, стала мечтать, как приедет ко мне в Мюнхен и будет там работать с богатыми надёжными и чистыми бюргерами, что она – специалистка своего дела, от неё никто без удовольствия не уходил, потому что опыт есть.

– Хочешь, миленький, сделаю тебе сладкое, прям счас, тут? – Она прижалась ко мне, стала тереться грудью, потом сползла на колени, вывалила груди, полезла в штаны, зубами открыла змейку…

Я, вначале трепыхнувшись, а потом остолбенев, успел прошептать, тыча в круглое окошечко в двери, сейчас как будто тёмное (или темно в глазах?):

– Здесь… кругленькая… дырушка…

– Их нет… на обеде… здесь дырочка, здесь… – невнятно бормотала она, роясь пальцами и губами в ширинке.

Всё мое напряжение собралось в её кулачке: он ходил вверх-вниз, то ласково-напористо, то медленно-тягуче, потом уступал место её услужливо-мягким губам и красным соскам, отчего вихрь носил меня где-то в седьмом небе, на упругих облаках…

Но мысль, что сейчас могут застать нас в такой нелепости, заставила меня открыть глаза и вернуться на землю в виде белой струйки, которую Алка ловко поймала на лету, тщательно слизав брызги с брюк.

– О, хорошо… Земфиренька… Алушка… – в блаженстве шептал я с закрытыми глазами, пока она по одной закладывала груди в лифчик, приговаривая:

– Что, класс?.. То-то… Вот приеду в Баварию, каждое утро-вечер буду тебе делать бесплатно – ты только помоги на ноги встать… в колею лечь…

– Да, да…

Только я успел застегнуть змейку на ширинке, а Алка – запихать грудь на место и одернуть блузку, как в двери раздался скрежет ключа и сержант Кроля, поведя носом, буркнул:

– Вы это чего тут того, а?.. Так, немец на выход!

– Звони, Фредя! – улыбнулась Алка.

– Да, будет! – искренне отозвался я, радуясь, что дал ей правильный телефон.

После такого эмоциона идти было куда легче. На повороте человека в погонах не было, но промасленная бумага от пирожков лежала на столике.

– Не обижали? – спросил в спину сержант.

– Нет… наоборот.

– Как это? Конфетку дали, что ль? – Он выдал какой-то хрюкающий звук, а я исподтишка проверил в кармане листок с телефонами. Надо спрятать в другое место. Прятать-спрятать-спрятывать…

На изломе первого этажа Кроля остановился поболтать с низкорослым субъектом в пятидневной щетине, нервно ходившим с сигаретой в зубах по лестничной площадке.

Я стоял в стороне, не мог опомниться. Как это хорошо!.. Да, недаром Хорстович шастал в Россию! Теперь я его хорошо понимаю… Немки тоже умеют это, но делают как роботы, механически, а тут… то так, то сяк, то пересяк… перепады, перелизы, пересосы… «по-французски» с русским акцентом… mit der Seele[12]12
  С душой (нем.).


[Закрыть]… до сих пор голова кружится… небось и «по-испански» в её исполнении будет не хуже – вон, груди так и пышатся… нет, пыжатся… выпукливаются из лифчика, как булочки… не знаешь, чего ожидать в следующий момент, что дальше, выдумка, фантазия, а у Элизабет всё известно наперед, механика…

Скоро мы оказались около двери с фамилией «МАЙ-СУРАДЗЕ».

«Запомнить, по схеме, – сосредоточился я, ища подобия, как Вы учили: май… месяц… сура… Коран… дзе… дзе… дзе… Ши-га-дзе!.. в Гималаях, где погиб брат Райнхольда Месснера…»

Кроля постучал:

– Можно? – и уступил мне дорогу: – Вошёл, пожалуйста.

Полковник с грохотом отъехал на стуле и подбежал ко мне, взял за локоть, повёл к столу:

– Прошу извинить, геноссе, пришлось задержаться… таузенд пардон, – а сержанту бросил через плечо: – Браток, скажи там чаю-кофе, печенья… Знаю, что голодны… Эти изверги вам в камеру даже обед не удосужились подать… Только пирожками покормили… Мяса хоть было достаточно?

– Да… было хорошо… и пирожок… мяса… как прижали, так много класть-положить… – вспомнил я слова человек в погонах.

– Да, у нас так: не наедешь – не поедешь. Садитесь, битте шён! А вы знаете, отчего я так хорошо говорю по-русски? И пословицы знаю?.. Я в таком районе в Тбилиси вырос, где многие по-русски говорили… соседи у меня были… А вы в каком заведении язык учили?

– Я с бабушкой, мамой…

– Ах, ну да, вы говорили… Баба Таня…

Усадив меня, полковник отправился за свой стол, где были разложены кассеты, диктофон, фотоаппарат.

Я увидел, что остальные мои вещи – мобильник, листочки, ручки, калькулятор и всякая мелочь лежат в плетёной коробушке, в какой Красная Шапочка бабушке пирожки несла-носила. А коробушка стоит на стуле рядом с креслом полковника.

– Вы позвонили в посольство? – спросил я.

– А чего туда звонить?.. У вас всё в порядке, кроме этой глупой регистрации… Тут, знаете ли, чего только не выдумают, чтобы воровать… И так и сяк, а получается всегда себе в карман… Чиновников много развелось, губят страну. А как награбят – тут же к вам на Запад бегут, от своего греха подальше… Вот в газетах писали, что за пару лет вывезено около шестисот миллиардов долларов, сбежало несколько миллионов человек… А, каково? Это кто – я и вы – вывезли?.. Нет, тут большой саботаж!.. Диверсии!.. Все повязаны и по горизонтали, и по вертикали!.. Такая страна, ничего не попишешь… Тут маленький Гитлер не помешал бы, пару тысяч прижать – другие бы попритихли, а то очень уж наглеют… Вот правда, от души говорю… Россия дичает, идёт в третий мир. Она в тупике. Её будут насиловать и обирать до смерти банды подлецов, кто бы ни пришел к власти, а потом бросят умирать… Да чего, скажите на милость, можно ожидать от страны, где председатель Конституционного суда живет в хоромах размером с Кремль, а двести жен высших чиновников дерутся в очередях за «мазератти», «ламборгини» и участки ценой выше десяти лимонов?

А я, уже почти привыкнув, что все мои собеседники говорят о «такой стране», о Гитлере и воровстве, обратил внимание на руки полковника: они были подвижны и выразительны – пальцы активно двигались, разглаживали бумагу, разминались, похрустывали; полковник часто сгибал фаланги, смотрел на ногти, шевелил пальцами, как будто даже любовался ими…

Он поговорил еще немного:

– Да, воры-люди… Даже пословицы оправдательные выдумали, вот, вчера генерал Блюдоплахов говорил: у своего гумна всяка свинья умна… хе-хе, можете записать…

– О, хорошо. А гумно – это что? От «умно»?

Полковник усмехнулся:

– Совсем наоборот… Это… это такое место, где свиньи живут… где им хорошо… гумно, где говно… – Вдруг шевеление пальцев прекратилось, улыбка перешла в гримасу, а полковник раздумчиво произнес, наблюдая за мной: – С визами-то всё в порядке… Да вот с другими делами что-то не совсем ясно… Вы где остановились?

– В гостинице, тут… Направо пойдешь, налево пойдешь… Соловей… Щит… «Центральная»…

– А зачем вам в номере немецко-персидский разговорник нужен? С кем вы беседуете с его помощью?

Это меня удивило.

– Я недавно купил… начал учить… важный язык… А что, запрещено?

Руки полковника побегали по кромке стола, побарабанили, поерзали:

– Да? Важный? Для чего, для кого?

– Для лингвиста. Мы на семестр-два… разного языка, надо понять структур… Я делал курс японского, шведского. В гимназии – латынь, сейчас персидский начал, английский знаю… французский могу со словарём…

Полковник удовлетворенно разгладился:

– О, браво… Сколько языков знаешь – столько раз ты человек… Я разговариваю с многоликим человеком… Эрудит! Ну и немецкий, разумеется?

– Конечно, Hochdeutsch[13]13
  Букв. «высокий немецкий», то есть общегерманский литературный немецкий язык (нем.).


[Закрыть]…

– И баварский? – Полковник заинтересованно сделал руками волнистые движения: – И с жителями… э… региона можете разговаривать?

– Да, знаю диалект… мои гроссэлтерн… большие родители… бабушка и дедушка в Баварских Альпах живут-поживают…

– Ах, как звучит заманчиво! Скажите пожалуйста! – И он начал интересоваться, сколько может стоить дом в Баварских Альпах и понимаю ли я юридическую терминологию, а то вот он учился на юрфаке, а теперь всю латынь забыл, потому что всю жизнь пришлось говорить на мате: – К сожалению, этот язык лучше всего понятен был моему контингенту… хотя еще помню, вот: mea culpa… моя вина, vox populi – голос народа… или magnus homo – большой человек.

Я ответил, что насчет домов не знаю, а в бумагах да, разбираюсь, немецкий канцелярит знаю, отец учил, у нас в Баварии мужчины должны заполнять бесконечные бумаги и уметь понимать этот иезуитский, громоздкий и особый язык, который женщины, как правило, понять не могут.

Он с искренностью и пониманием подхватил, указав руками на стол:

– Да-да-да, я вот тут тоже… иногда читаю – и не понимаю… Слова какие-то всё новые, непонятные, длинные…

В дверь постучали, просунулся молодой человек с кобурой под мышкой, но полковник плавно отвел его:

– Витя, позже! Вы где сидите?.. Я позвоню туда, закрой дверь. – Потом как-то помрачнел, посерьезнел: – Это всё хорошо, лирика… Но зачем вы вчера так долго в машине с каким-то подозрительным исламистом разговаривали? И о чем?

Я опешил:

– Какой? Где? Исламинин?

– Около гостиницы. В тюбетейке.

Тут до меня дошло.

– Это такси, он привозил меня.

– Нет, это был не таксист, – отрезал он. – На видео всё зафиксировано.

Ах да! Около гостиницы было видео, я его видел! Забыл!

– Да, не таксист, вроде того… мне говорили… сказали… ездить лучше на этих… без шушечков…

– Шашечек?

– Да… а без них, на частных машинах… такси, водилы-рубилы… Вот там какой-то узбек или монгол…

Руки полковника выделали несколько па, он посуровел еще больше и могильно-торжественно объявил:

– Ладно, видео не в счет, суд это не учитывает, мало кто где сидел… А вот это уже – чистые факты. – Он щёлкнул по диктофону и прочел по бумаге: – «Нет, русский – самый злой… только для себя жрут и пьют… как курносый нос вижу – не сажу…»… Это что? – вдруг выкрикнул он, вызвав во мне панический вздрог. – Это же прямое подстрекательство к розни!

Я остолбенел, окоченел:

– Это… это… не я, это речь джихад-такси… придыхательные… тюркский акцент… речь реципиента…

– Какая, мать твою, речь? Это прямой саботаж! Призывы! Это не придыхательные, а издыхательные! Да этого хватит, чтоб вас лет на пять засадить! Уж дело-то открыть и под следствием три месяца в тюрьме продержать – пара пустяков, вот у меня ордера тут, сколько угодно! – Он со стуком открыл ящик и потряс в воздухе какими-то бланками, потом возмущенно швырнул их обратно. – Я еще ваши фото не смотрел, там тоже сто процентов что-нибудь подрывное будет. – (Я облился страхом, в голове всё перевзбаламутилось и не улеглось, обрывки разноязыких мыслей стали разлетаться и пропадать в пропасти). – Кто вас послал? На какую организацию работаете?

– На себя, – выдавил я. – Никто слал, нихт, никто, сам…

– Кто этот никто, раз вас то в Израиль, то в Австралию, то в Кению засылает?.. Кто?.. «Эмнисти интер-нейшн»? «Хюмен райт вотч»?

«Они боятся, что я правозащитник!» – понял я и начал убеждать:

– Я не защитник… не нападение… кого хотите убивайте, всё равно… я студент… бедный студент… лингвист… лингофон… знакомился с Машей, да, без результата, найти-искать нельзя… телефон капут… не правозащита, нет… какое! мой дедушка в Дахау работал… не проблема…

моё дело в стороне, я не глобальник, плёвывать на всё хочу! – разволновался я.

Полковник криво усмехнулся:

– Вот-вот, в Дахау… Кстати, а это что? – и с большим выражением (и, кажется, удовольствием) прочел по другой бумажке: – Губосиська!.. Задоляжка!.. Сукожопа!.. Это тоже лингвистика? Это что же такое?

– Конечно, сложные слова… сложность двух корней… продуктивитет 80… легко не дефинируется…

Полковник хлопнул по столу:

– Нет, это порнография! В чистом виде! Еще пару лет как минимум! Вы русский народ ругаться хотите учить! Вы подрывник!

Как ни отчаянно мне было, но тут стало смешно.

– Народ и так ругатель… профессор говорил…

– Это у вас что-то там де-фи-ни-ру-ет-ся!.. – с издевкой протянул он. – А тут у нас – по-простому: влепил пять лет – и порядок! Это надо же – ёбасрака!.. Да вы поэт! – Он вдруг как будто подобрел, а я подумал: «Что у него еще может быть?.. Гостиницу обыскали, видео видели, кассеты прослушали… Что еще выдумает?.. Всё это для суда – ничего… Да, но для нормального суда, а не для этого… Разбойная изба… Сидка… Стойка…»

Но я ошибся – никакой доброты не было. На стол легла нашивка, отобранная Кролей внизу (зловещее «G» свернулось угрюмым квадратным эмбрионом в круге):

– На это что скажете? Ничего вам не напоминает? Тут не надо туманить… опасно…

– Меня познакомили… Партия, национал-лингвисты, за чистый язык…

– Вот как? Кто же вас познакомил?

– Знакомый в Петербурге. – (Я не хотел называть его.) – Хотят глаголы реобразовать… Взносы, устав есть… В Интернете – страница. Декреты…

– Декреты? Всё разграбить? – Полковник вертел нашивку.

– Нет, облегчить, – ответил я, машинально подумав, что, раз он спрашивает, конверта с уставом и бумагами они, очевидно, не нашли – его я сунул в крышку чемодана, куда суют газеты и журналы.

А полковник примерял нашивку себе на рукав, на пиджачный карман.

Без стука, щелкнув ручкой (явно открыв дверь локтем), Кроля неумело, задрав плечи и горбясь, внес поднос с чаем и булочками и, потоптавшись, скрылся.

В этот момент где-то внутри полковника зазвонил мобильный. Он вытащил из глубин пиджака трубку, стал слушать. Лицо его преобразилось, он вскочил и, указав мне глазами на поднос – «берите», – быстро вышел в незаметную дверцу около шкафа (которой я раньше не видел) и продолжал говорить вполголоса, но я его хорошо слышал (у меня слух отличный):

– Где вы, объясни нормально… Сразу? Так быстро?.. А, по мобильному позвонил, прямо в банк… Столько? Не верю… На венский счёт? Подожди, сейчас посмотрю, проверю, подожди…

Он вбежал в кабинет, не отпуская плечом трубку от уха, что-то стал набирать на клавиатуре, не забыв мне бросить:

– Битте, геноссе! Ессен, тринкен! Брот! Буттер!

Я занялся бутербродом, вспомнив мужчину в Питере, который не знал, какое слово – масло, а какое – хлеб. А полковник, еще пару раз доблестно щелкнув клавишами, убежал в дверцу и сказал сдавленно:

– Да, есть сумма… И очень хорошая… Очень-очень хорошая! Это какое большое дело мы сделали!.. Сейчас его до дому довезите, извинитесь и скажите, что теперь всё разъяснено и у нас нет претензий.

Я мало что понимал, но был рад, что он в хорошем настроении, и взял еще одну булочку, о которых так хорошо рассказывал выпученный капитан – ватрушечка, пирожочки, пончички…

А полковник, вернувшись и запрятав трубку, был в радостном возбуждении: открывал-закрывал ящики, для чего-то ворошил папки в шкафу, танцевал пальцами по столу, качал головой и напевал «сулико… сулико».

Было что-то знакомое в этом слове, но я не мог вспомнить.

– Это? Это «Сулико», любимая песня Сталина. Он её напевал ночами, когда сидел у окна и смотрел в темноту. О, вот кто был настоящий magnus homo! А что, вы и такие вещи знаете? – заулыбался полковник. – Кто же этот ваш профессор? Где он, что он? – но я предпочел Вашего имени не открывать, сказал только, что вы большой учёный и давно в Германии, на что он заметил, что все хорошие специалисты уехали, одна бездарная сволочь осталась.

Потом он замолк, стал что-то обдумывать, глаза его перебегали с предмета на предмет. Пальцы дали пару па, он как бы очнулся:

– Битте, геноссе! Вы же голодны! На вашу долю только два пирожка и досталось, а?

– Спасибо. Пирожочки ел уже… Вчера солянка-поселянка… С пампульками… Очень нравится.

Полковник уточнил:

– Что нравится – русская кухня?

– О да, очень, – заверил я, на что он сморщил свое гладко бритое лицо:

– А по-моему – ничего хорошего… У них только борщ ничего, всё остальное – бурда, они выросли на кашах. У них своего ничего нет, пельмени – китайские, шашлык – наш, что еще у них? – (А я отметил эти частые местоимения 3-го лица: «у них», «они», «от них», – значит, он дистанциирует себя от русских. Говорил же Антоша, что он пришлый, дошлый, дошедший откуда-то.) – Грузинскую кухню пробовали?.. Нет?.. И на Кавказе не были?..

– Нет, когда?

– Попробуете еще. Царица!

– Кто?

– Кухня, говорю, наша, грузинская – царица. – («Вот теперь понятно – “наша”».) – Она не только вкусная и полезная, но и сытная, на орехах, а орехи – это протеин, мужская сила, энергия…

Тут загудел другой мобильник, золотым жуком лежавший на столе.

Полковник, посмотрев на брюхо жука, начал отвечать на своем языке, а я запомнил несколько смешных звукосочетаний – как будто квакали или чмокали: «Ки, ки, гаа-кетес… пули мовида… каи, пури вчамот»[14]14
  Да, сделали… деньги пришли… хорошо, поедим (груз.).


[Закрыть] – и стал слушать дальше, но, сколько ни вслушивался в эту таинственную речь, европейских корней уловить не смог, зато получил удовольствие от обилия экзотов: гортанных фрикативов, аффрикат, смычно-щелевых, губно-зубных… Сходные фонемы есть и в баварских диалектах…

Продолжая напевать, он стал перебирать стопку бумаг, вытащил чистый бланк и стал в него что-то вписывать, одновременно объясняя мне:

– Давайте, геноссе Фредя, сделаем так. Я выпишу вам справку, что ваша регистрационная карточка утеряна, о чем вами и заявлено в милицию. На границе покажете, если что. Но они, как правило, этого не проверяют, им не до этого, у них свои дела-делишки…

– А зачем же… муки, пытки?

Полковник хитро посмотрел на меня:

– Пытки, говорите?.. Вы устали, вам нужен покой… Нихт, Иван Андрейч?.. Сержант отвезет вас в гостиницу, а послезавтра, часиков в двенадцать-час, заходите за вещами…

– Почему не сейчас? – Я завороженно смотрел на его руки, вертящие бумажку.

Но руки бумажку не отдали, а голос подтвердил:

– Сейчас не могу – секретарши нет, печать ударить, больна. И знаете… – Он сделал паузу и проникновенно посмотрел мне в глаза. – Вы мне принесли удачу, да-да, большую, жирную, увесистую, как задница сорокалетней дамы, удачу, я хочу вас отблагодарить…

– Я принес удачу? – уточнил я, помня, как Вы подчёркивали, что слова «удача» нет в немецком языке, как нет и многих других слов типа «удаль», «приволье», «хохот», «маета», что является прямым следствием менталитета: немец на удачу не рассчитывает и удалью не страдает, и маета ему малоизвестна.

– Да, удачу. Даже счастье, если хотите. Поэтому приглашаю вас со мной пообедать…

– Где обедать, здесь, пирожки?

Он рассмеялся:

– Нет, конечно. Послезавтра, в городе, в грузинском ресторане, чтобы вы поняли, что такое настоящая кухня, а не эти пресные похлёбки. Недаром Джуга, Иосэб Бессарионович, ставил нашу кухню выше всего. А, геноссе, как вам план? Дранг нах ресторан? Я же должен исправить свою ошибку, что заставил вас сидеть в камере… Кстати, Алка к вам не приставала?

– Нет, а что? – всполошился я.

Полковник неопределенно пошевелил открытой пятернёй:

– Ну, так-то она всегда с резинкой работает, но когда имеешь дело с шалавами… Алка-давалка… И так бабы – это клоаки, куда всякая мразь сливает свою вонючую слизь, а эти оторвы… – Он махнул рукой, заулыбался: – Надеюсь, вы не очень пострадали от орального секса?..

Я был как градом бит и убит.

– Как? Откуда? Орал?

– Хе-хе, от верблюда! – развеселился полковник. – А «волчок» зачем? – И он сложил из пальцев кружок, покрутил им перед глазом. – «Глазок» всё видит, всё знает, как наша кремлёвская ОПГ…

– Но он был… есть… закрыт… – покраснев, пробормотал я (значит, и Кроля видел, недаром про конфетку сказал, а я, идиот, не понял!), но полковник доверительно успокоил меня:

– Не вы первый, не вы последний… Она мастер своего дела, по себе знаю… Мастерица!.. Там, кстати, даже когда-то микрокамера стояла в вентиляции, с микрофоном, сержанты шутили, но её бандюги выковыряли… А у нас глазок такой хитрый, заграничный – из камеры кажется, что он закрыт, а из коридора всё видно… Это у нас начальник старается, с коррупцией борется, деньги только тратит, видеокамер всюду понатыкали, а толку?.. Все по черной лестнице ходить стали – и всё… Зо ист эс, герр геноссе[15]15
  От нем. So ist es, Herr Genosse. – Это так, господин товарищ (нем.).


[Закрыть]!..

Он позвонил по трехкнопочному телефону, приказал сержанту явиться в кабинет, вынул из коробушки мой бумажник, ключ от номера, передал мне:

– Остальное – потом! – И вдруг замер, что-то вспомнив: – Да, вы говорили, что ищете какую-то Машу? Зачем она вам, кто это? Чем занимается? Где служит?

Пряча бумажник, я вкратце сказал ему, что познакомился по Интернету, хочу увидеть лично, но не могу дозвониться.

– Дайте её номер, я позвоню… Тут должен быть?.. Желтая бумажка?.. Да, я где-то видел её… Вот она. Это? – Он издали показал телефон Маши. – Я поручу её найти, так что послезавтра вас ожидает двойной – нет, даже тройной – сюрприз: грузинская кухня, интересная, очень интересная беседа со мной, ну и Маша, если она существует на свете… Довольны?

– Очень довольны… – Я уже еле ворочал мозгами и не стал уточнять, что за «очень интересная беседа» меня ожидает – сегодня уже набеседовался, язык во рту не проворачивается. И был рад, когда сержант Пьянчулькин всунул в кабинет свою висло-кислую физию:

– Вызывали, товарищ полковник? – на что полковник, размашисто расписавшись на бланке и с удовольствием, с треском, шлёпнув печатью, поднял бланк за уголок:

– Тамбовский волк тебе товарищ! Господин полковник! Скоро станем полицией, и тогда всех коммунистов дорежем, и нашего начальника – в первую очередь… Обратная революция! Кто был никем – никем и останется! А то думают, что все сразу олигархами станут, поголовно… Вот ты, Сашок, станешь китайским императором! И никакой Юрий Цезарь не поможет! Страна разрушена, народ безалаберный, ленивый, вороватый, а они и в ус не дуют…

Я решил подлебезить (пока не получу бумажку) и сообщил, что к нам в университет приезжал профессор Барыгин из Москвы, лекции читал, и на вопрос, почему в России криминал не убывает, а прибывает, отвечал в том смысле, что чего можно ожидать от народа, у которого слова «работа» и «рабство», «страда» и «страдание» – одного корня:

– Потому в Германии говорят – «Russische Arbeit», значит «плохая работа»…

Полковник, смеясь, подхватил:

– Да, русская работа без Сталина – кирдык!..

– Кирдык?

– Ну, каюк, капут, конец… Так. Прошу, геноссе, карета подана, лошадь вот стоит, ждет, – указал он на сержанта. – Кстати, лошадь, ты поела?

– Да, товарищ полковник, солянку рубанул за углом, спасибо…

– И тут солянка! Всюду солянка! А вы какую солянку предпочитаете – мясную сборную или рыбную отборную? – обратился он ко мне, когда я вставал из-за стола.

– Рыбная? Не знаю… – ответил я, как собака следя за справкой в его руке.

– Тут солянка и рыбная, и мясная, и всякая… даже человеческая, хе-хе, самая вкусная… шучу, шучу, завтра осетрину с баже попробуете. Осетрину знаем?

«Осетрину с “боже”? Это уже слишком даже для религиозного народа!» – успел подумать я, но не подал вида:

– Да, слышал, профессор говорил… в Волге тихо поживает, без косточек…

Он протянул мне бумагу. Я взял.

Так, «ПОВЕСТКА»…

В пустую графу вписаны по-русски и по-немецки моя фамилия, явиться 24.09.2009 (дата), 13:00 (время)… И красивая подпись с печатью…

Что это? Я ожидал, что будет «СПРАВКА» про регистрацию, а получил какую-то весть опять идти-ходить.

– Что это?

Полковник засмеялся:

– Видите, ваш профессор вам главного русского слова не объяснил! Это промах! Повестка – это приказ. Без повестки – никуда, ничего. Вор-народ только повестки и понимает… Но в вашем случае она нужна только для того, чтоб вы послезавтра без проблем вошли в участок… Завтра я занят, а вы погуляйте… Послезавтра, цайт, айне штунде, нуль-нуль, хир[16]16
  Время, один час, ноль-ноль, здесь (нем.).


[Закрыть]… Мы все формальности утрясем и поедем в ресторан, вот Сашок нас повезет, правда?.. А если он откажется, то пешком пройдемся, тут недалеко…

Сашок от двери кисловато отозвался:

– Слушаюсь, господин Майсурадзе! – а мне вдруг смутно, но явно привиделась майская роза на открытой суре… Наверно, войти в этот участок куда легче, чем выйти из него… Или в моем случае уже «входить», повтор действия?.. Папа ходит по комнате… старик живёт в избе…

Мы с Пьянчужниковым плелись кое-как по знакомым уже коридорам. Вот мелькнул Витя с кобурой под мышкой… В открытую дверь видно – какие-то крепкие мужики совещаются над столом. Дальше двое в форме ведут двоих на полусогнутых ногах, руки заломаны за спины, тела скрючены.

– Можем с центра выйти, камеру уже отключили, – сказал глухо сержант (видно, похмелье было не до конца одолено солянкой).

– Нет, зачем?.. Лучше ничто, никто, нигде… – начал я осваиваться в неудобных наречиях.

Ему было всё равно.

– Можно и так.

Лестница под вечер тиха. На улице стемнело, горели фонари.

– Сели, открыто.

– Спасибо.

Мы дорогой перекинулись парой реплик о том, сколько стоят в Мюнхене подержанные автомобили. Он спросил, есть ли в Германии Иностранный легион, где, говорят, много платят и делать мало чего надо – мочить черных или жёлтых, кого скажут, а то ему надоело тут «на побегушках у боссов бегать».

– Бегушки? Боссы? – не понял я (я ассоциирую слово «босс» со средних лет седоватым итальянцем в банном халате среди полуголых девушек на кромке овального бассейна с небесно-голубой водой). – Начальники?

– Как хочешь назови, всё одно получается – хозяева, шефы, мистеры – однохуйственно… У которых главные корочки… Вон, эти! – указал он рукой на проезжающую вереницу чёрных джипов: – Начальники! Важняки! Могли бы – так в собольих шапках с каменьями ездили бы! И чего я буду для них хуем угли ворошить?

Насчет углей и камней я ничего сказать не мог, но о подержанных машинах ответил, что есть и за 300 евро, но у нас в Баварии советуют машину дешевле чем за 2000 евро не покупать – нерентабельно, чинить дороже станет. А в Легионе не только убивать, но и умирать приходится – я там, конечно, не был, но видел по «ARTE» фильм об этих «псах войны»:

– Никогда не советую. Я пацифист.

– А, так вас за это к полковнику тягают? – понял сержант.

– Нет, за другое… Но зачем профессию… убить? Есть другое.

Сержант ответил тоскливым взглядом:

– Это у кого котелок варит, образование есть. А у кого в башке пусто, тот или в ментуру, или в бандюру – куда еще податься? Не станет же нормальный человек за 300 долларов у станка задницу протирать или мешки таскать, когда один свет-газ-вода больше садятся, чем вся твоя хуиная зарплата? Цены растут, аж дрожь берёт…

Дрожать… дрожжи – вожжи…

– Тут налево! – Я увидел поворот, где ко мне подбежал человек с криком «Мы победим!». Ну и что, правильно кричал! Не в тюрьме, не в больнице, не на кладбище и даже уже не в милиции – значит, победил!..

Я так устал, что почти перестал понимать все языки. Сержант еще что-то говорил о проблемах со здоровьем – подозревают туберкулёз, а страховка только на свой карман хорошо работает, всюду обдирают как липку, бардак и беспредел.

Около гостиницы я поискал взглядом тупые рыльца видеокамер. Да, тут, на месте… Сержант, не попрощавшись, уехал. Недалеко от входа маячили две фигуры охранного типа. Я предпочёл юркнуть в гостиницу – если у меня еще и эти попросят паспорт, будет трудно объяснить им, где он… И что – опять ночь в тюрьме?

К счастью, в вестибюле было спокойно, а дородный портье, мордашка в пёстрой рубашке, пыхтел по телефону.

– Ну как, нашли бюро? – спросил он у меня.

– Как же. А вы всё дежуривший?

– Да, сутки, как и положено.

Как будто не знает, где я был… А кто милиции ключ от моего номера давал, где немецко-персидский словарь нашли?.. И кто видеозаписи предоставил, если не ты, конь в бордо!..

В номере всё было так, как я оставил, даже немецко-персидский словарь лежал там, где и был. Хотя словарь, конечно, как раз и должен лежать на самом том месте, где лежал. А!.. Отпустили – и хорошо!.. Как же в России на авось не рассчитывать?.. Шёл в бюро, а вернулся из милиции… Такая страна… Но я был горд тем, что этот, пока что самый страшный день моей жизни я пережил достойно.

Зато сколько разных нарраторов было со мной в диалогах?.. Разных возрастных групп и полов! Очень интересно. Настоящая практика языка на базе жизни. А Аллочка-булочка?.. Такого приключения у меня тоже никогда не было. Мы с Элизабет встречаемся уже десять лет, с гимназии, за это время, исключая мелочь вроде пары дискотечных… нет, скоротечных… в общем, каких-то течных девок на Майорке у меня ничего ни с кем не было. И вдруг такое! В таком месте! И так хорошо!..