Текст книги "В меняющемся мире"

Европа. История ускоряет ход

А тем временем темп событий – прежде всего в Европе – все убыстрялся. История ускоряла свой ход, бросала вызов политике и политикам.

Это проявилось прежде всего в странах Центральной и Восточной Европы, наших союзниках по Варшавскому договору.

Меня часто упрекали в том, что я «отдал Восточную Европу», «предал друзей». На это у меня один ответ:

– Кому отдал? Польшу – полякам. Венгрию – венграм. Чехословакию – чехам и словакам.

Другие, напротив, обвиняют меня в том, что я слишком терпимо относился к деятельности Чаушеску, Хонеккера, Живкова, Гусака… Дескать, надо было надавить на них, заставить пойти на серьезные реформы.

Такие обвинения исходят из старых, изживших себя представлений о характере отношений между нашими странами, согласно которым мы имели право беззастенчиво вмешиваться в дела «сателлитов», кого-то защищать и оберегать, а кого-то карать и «отлучать». Такие порядки противоречили и формально провозглашавшимся в документах компартий принципам равноправия, самостоятельности, невмешательства во внутренние дела друг друга, полной ответственности руководства каждой страны перед своим народом.

Начав перестройку, смысл которой состоял в том, чтобы дать свободу своему народу, советское руководство не могло действовать по-другому, применять иные критерии в отношении стран, которые на протяжении десятилетий были связаны с нами союзническими отношениями. Вмешательство во внутренние дела соседей было прекращено. Москва больше не давала советов, тем более указаний. Мы были убеждены, что перемены нужны повсюду, но в то же время не стремились «экспортировать» свой опыт, свои намерения. Изменения должны были вызреть и в сознании людей, и в реальной общественной обстановке.

С самого начала я исходил из неотъемлемого права каждого народа самостоятельно определять свое будущее. И этой позиции строго придерживался, не отступая от нее тогда, когда меня пытались подталкивать к применению силы.

Изменения в странах Центральной и Восточной Европы назрели в не меньшей степени, чем в нашей стране. Строй, который существовал в этих странах, изжил себя, тяготил их народы. События в Венгрии в 1956 году, в том же году и позже – в Польше, «пражская весна» 1968 года, прерванная вводом советских войск в Чехословакию, эпопея «Солидарности» в Польше, начавшаяся в 1980 году, – это были не просто сигналы, а мощные подземные толчки. Но поскольку не происходило своевременных и необходимых перемен у нас, то это блокировало перемены у наших друзей. А когда начались перемены в Советском Союзе, это дало импульсы и для других. Как же мы могли отказать народам соседних стран в том, что рождалось и стремительно развивалось у нас, – в праве людей самим определять свою судьбу, самим выбирать своих руководителей, в свободе слова, в свободе от страха?

Люди хотели перемен. Они узнавали о том, что происходит в нашей стране, даже там – особенно в ГДР, Румынии – где информация о перестройке была перекрыта, где ответом на нее был «зажим» и «закручивание гаек». А именно так обстояло дело в большинстве соцстран.

Можно сказать, что атмосфера в отношениях между руководителями соцстран, и вся ситуация в нашем содружестве все больше определялись реакцией на советскую перестройку. По информации, которая ко мне поступала, и на основании многочисленных встреч и бесед могу сказать, что уже первые наши реформаторские шаги вызвали огромный интерес в союзнических государствах, особенно среди интеллигенции, студенчества, да и других слоев. Тут нашли выражение многие побуждения и надежды – на обновление опостылевших форм жизни, на демократию, свободу и, наверное, превыше всего – долгожданную возможность самостоятельно решать судьбу своих стран.

Иной была реакция большинства руководителей. Привыкшие опираться на поддержку извне, на бесконтрольную авторитарную власть, вначале они не приняли всерьез наши намерения, отнеслись к ним с вежливым любопытством и даже снисходительной иронией: «Не первый случай, когда новый советский руководитель начинает с критики своих предшественников, потом все возвращается на круги своя». Но когда убедились, что советская реформация «всерьез и надолго», начали проявлять неприятие перестройки, особенно демократизации и гласности.

И это не удивительно – ведь распространение этого процесса и у них означало бы конец системы, расставаться с которой они не хотели. Но на советские танки рассчитывать уже не приходилось. Оставшись лицом к лицу со своим народом, они должны были либо демократически доказать свое право оставаться у власти, либо уходить.

Янош Кадар. Войцех Ярузельский

Взаимопонимание у меня возникло только с Войцехом Ярузельским и Яношем Кадаром.

Венгерский руководитель уже вскоре после 1956 года пришел к выводу о необходимости глубоких реформ, но должен был маневрировать, опасаясь окрика из Москвы. Ему все время приходилось притормаживать экономические реформы, а попытки политической либерализации были робкими, останавливались у какой-то невидимой черты. Я видел и чувствовал, что Кадар всем сердцем приветствовал перемены в Советском Союзе, они открывали возможность и в Венгрии действовать более последовательно. Но его физические силы уже клонились к упадку.

В одном из разговоров он сказал мне:

– Да, Михаил Сергеевич, пришли бы вы лет на десять раньше…

Он не окончил фразу, но смысл был понятен.

Горячо поддержал перемены в Советском Союзе Ярузельский. У нас с ним сложились очень тесные, я бы сказал, дружеские отношения. Судьба этого человека драматична, его роль – далеко не всеми по достоинству оценена, особенно в Польше. Но Ярузельский заслужил свое место в истории.

Первые же беседы с ним показали, что между нами есть контакт, я бы сказал – возник своего рода «интеллектуальный мост». И произошло это легко, без особых усилий. А с каждой последующей встречей нас сближали и сходство задач, стоявших тогда перед Польшей и Советским Союзом, и принципиальное сходство взглядов на назревшие преобразования.

Встречаться с ним всегда было интересно. Беседовали, как правило, вдвоем, поэтому можно было обо всем говорить. Русский язык он не просто хорошо знал, но и тонко его чувствовал. Так сложилась его биография. Она много вместила: ссылку семьи в Сибирь, учебы в Рязанском пехотном училище, участие в войне в составе 2-й польской пехотной дивизии имени Домбровского.

Не может быть никаких сомнений: Войцех Ярузельский был горячим патриотом своей страны, Польши.

А она переживала трудное время.

К исходу 70-х годов Польша оказалась в остром кризисе, который в Москве считали результатом слабости и нерешительности польского руководства. На самом деле положение было куда серьезнее. Внедрение чуждой для Польши общественно-политической модели, пусть даже видоизмененной, кое-как приспособленной к национальным условиям, столкнулось с противодействием народа. Оппозиционная «Солидарность» отражала недовольство людей, но возглавляемое ею забастовочное движение поставило страну на грань полного экономического хаоса.

Принятое генералом Ярузельским в декабре 1981 года решение о введении в стране военного положения было невероятно тяжелым. Но ему приходилось просчитывать разные варианты развития событий, и у него были веские основания считать, что дальнейшее ухудшение ситуации могло привести к катастрофическим последствиям. И он взял на себя ответственность за это трудное решение.

Но принятые им вынужденные меры не были самоцелью. Цель была иная – добиться успокоения обстановки, национального примирения, начать постепенное преобразование политической системы. Условия для этого возникли с началом перемен в Советском Союзе.

Мы следили за действиями генерала Ярузельского с интересом, симпатией. В отличие от руководства эпохи «доктрины Брежнева» не вмешивались, не навязывали советов «быть потверже», «не давать слабину». У нас было общее желание – выстроить новую основу для дружественных, равноправных, партнерских отношений между нашими странами.

Исторически так сложилось, что между нашими народами существовало отчуждение, недоверие. Его надо было преодолеть. По инициативе Ярузельского была подготовлена и подписана в 1987 году Декларация о советско-польском сотрудничестве в области идеологии, науки и культуры. После этого оживилась работа совместной комиссии советских и польских историков. Нужно было до конца устранить «белые пятна»: в связи с советско-польской войной 1920 года, сталинской расправой над Польской компартией, и в особенности более всего болезненной для поляков катынской трагедией.

Что скрывать, не просто было добиться истины в этом вопросе. Не все у нас хотели, чтобы она открылась. Но в конце концов по косвенным архивным данным удалось установить непосредственную ответственность Берии и его подручных за это преступление. Мы об этом честно сказали. Советская сторона, как было официально отмечено в заявлении ТАСС от 13 апреля 1990 года, выражая глубокое сожаление в связи с катынской трагедией, заявляет, что она представляет одно из тяжких преступлений сталинизма.

Я уверен, что во многом именно благодаря Войцеху Ярузельскому, его твердой позиции в поддержку переговоров с оппозицией за «круглым столом», перемены в Польше, приведшие к смене общественно-политического и экономического строя, прошли мирно, бескровно. Это стало примером для других стран и важнейшим вкладом в дело прекращения холодной войны.

Не могу не вспомнить здесь, как обеспокоила меня обрушившаяся на Ярузельского кампания преследований, превратившаяся буквально в травлю. В апреле 2007 года я обратился с письмом к маршалу сейма Республики Польша и депутатам сейма. «Сегодня, – писал я, – более четверти века спустя после известных польских событий 1981 года, трактовать роль Войцеха Ярузельского в событиях того тяжелейшего времени в крайне предвзятом и даже криминальном ключе – это, на мой взгляд, не что иное, как весьма неприглядное сведение политических счетов».

ГДР бурлит

Лето 1989 года – момент, когда и в Польше, и в Венгрии, и в других странах – в том числе в ГДР – перемены ускорялись, требования людей приобретали все более решительный и радикальный характер. Процессы перемен происходили в разных формах, но их вектор не вызвал сомнений. Если бы это привело к масштабной дестабилизации обстановки в центре Европы, где по-прежнему были сосредоточены крупные контингенты войск, большие массы вооружений, последствия могли бы оказаться чрезвычайно опасными. Вспышка могла бы охватить весь регион.

Осенью 1989 года обстановка в ГДР стала, без преувеличений, взрывоопасной. Большие группы граждан покидали страну, по существу шло массовое бегство в ФРГ через Венгрию и Чехословакию, которые открыли свои западные границы. В крупнейших городах Германии люди вышли на улицы, волнения приобретали массовый характер. Демонстрации были мирными, но нельзя было исключать срыва в насилие, провокаций с неконтролируемыми последствиями. Некоторые влиятельные силы и в СССР, и в ГДР выступали за решительное «наведение порядка».

В сентябре возник вопрос о моей поездке в Берлин на празднование 40-летия образования ГДР. Не ехать было нельзя, хотя я понимал, что поездка будет нелегкой.

ГДР сыграла свою роль в преодолении немцами нацистского прошлого, в ликвидации последствий войны, в изменении отношений между немцами и русскими. У страны были реальные достижения. Но люди, стоявшие во главе ее, и прежде всего Эрих Хонеккер, отвергали любые серьезные перемены, категорически отказывались от демократизации. Хонеккер даже решил в качестве «истинного представителя родины марксизма» возглавить ортодоксальную оппозицию Горбачеву в социалистическом содружестве. Тем временем недовольство людей существующими порядками, атмосферой в стране нарастало, и это привело к кризису.

Во время поездки в Берлин я почти физически ощутил это недовольство, напряженность атмосферы, когда стоял на трибуне, мимо которой шли колонны берлинцев и праздничные колонны из других городов.

Зрелище было впечатляющее. Играют оркестры, бьют барабаны, лучи прожекторов, отблеск факелов, а главное – десятки тысяч молодых лиц. Участники шествия, как мне говорили, заранее тщательно отбирались. Это были активисты Союза свободной немецкой молодежи, молодые члены партии. Тем показательнее было их поведение. Они скандировали: «Перестройка!», «Горбачев, помоги!»

Люди недвусмысленно демонстрировали стремление к переменам, солидарность с нашей перестройкой и одновременно – явное пренебрежение к Хонеккеру, с которым я стоял рядом. Премьер Польши Раковский, хорошо знавший немецкий язык, переводил мне надписи на транспарантах, которые несли люди. «Вы понимаете, что происходит? – спросил он меня. – Они кричат: «Горбачев, спаси нас еще раз!» Это же актив партии! Это конец, Михаил Сергеевич». Я не мог с ним не согласиться. И последующие события подтвердили, что это действительно так.

Демонстрации не прекращались, становились многотысячными, нарастали протесты и политические требования – от свободы выезда, свободы слова, роспуска существующих органов власти до воссоединения Германии. Режим ГДР лавинообразно утрачивал позиции.

И поэтому падение Берлинской стены не было для нас неожиданностью. То, что оно произошло именно 9 ноября 1989 года, во многом было результатом стечения обстоятельств, неразберихи и конкретных действий и заявлений запутавшихся в ситуации руководителей ГДР, но так или иначе шоком это уже не могло быть. Мы были готовы к такому развитию событий.

В складывающихся условиях советское руководство прежде всего исключило применение силы, использование расположенных в ГДР советских войск. Им был отдан приказ: оставаться в казармах, не вмешиваться. В то же время мы сделали все возможное, чтобы процессы развивались в мирном русле, не нарушая жизненных интересов СССР, не подрывая мира в Европе.

Что дальше? Гельмут Коль

Было ясно, что очень многое будет зависеть от того, как поведет себя руководство ФРГ и прежде всего канцлер Гельмут Коль. Мои отношения с ним имели свою историю, причем непростую.

В течение первых двух лет перестройки отношения между СССР и ФРГ, что называется, оставались замороженными. Канцлер явно недооценил перемены, происходившие в нашей стране. А когда он в одном из своих выступлений заявил, что разговоры о реформах в Советском Союзе, о новом политическом мышлении – всего лишь демагогия в духе геббельсовской пропаганды, то у меня возникли сомнения в его способности адекватно оценивать происходящее.

Не сразу, но мы смогли вывести отношения между нашими странами из «глубокой заморозки». Хочу отметить роль в этом тогдашнего президента ФРГ Рихарда фон Вайцзекера, побывавшего в Москве в мае 1987 года, министра иностранных дел Ганса-Дитриха Геншера – крупного государственного деятеля, немца и европейца, о котором я еще скажу подробнее, Франца-Йозефа Штрауса, которого у нас до этого воспринимали как «реакционера, антисоветчика и реваншиста», но который проявил себя как мудрый политик, способный переступить через свои предубеждения… И сам Коль не раз посылал пробные шары. Я ответил ему письмом, в котором впервые сказал о готовности открыть новую главу в наших отношениях. В конце концов была достигнута договоренность о визите канцлера в Москву в октябре 1988 года.

Здесь необходимо сделать важное отступление, чтобы читателю стал лучше понятен контекст, в котором происходили описываемые события. Советское руководство адекватно прореагировало на вышеупомянутый неприемлемый демарш канцлера. И все же в основе нашего отношения к Федеративной республике лежало понимание той роли, которую она играла в Западной Европе. Это соображение было для нас стратегически определяющим.

Стараясь развернуть внешнеполитический курс СССР от опасного противостояния с Западом к партнерству и сотрудничеству, мы прежде всего начали налаживать отношения с крупнейшей державой западного мира – США. Но уже на втором месте была для нас находившаяся в процессе интеграции, географически близкая Западная Европа. Европейскими делами следовало заняться основательно. Мы осознавали это с самого начала. В подтверждение приведу запись своего выступления на политбюро 26 марта 1987 года:

«Горбачев: Может быть, я неправ, но мне кажется, что мы плохо изучаем Европу и плохо ее знаем. Надо готовиться самим и людей готовить. Ведь выходим на новый этап мирного сосуществования…

Институты Академии наук пусть образуют хотя бы группу ученых, которые разрабатывали бы для нас такие, например, фундаментальные вопросы, как «немецко-немецкие» отношения. Много и других проблем.

Понял я из Ваших выступлений, что «с Европой у нас далеко не все ясно». Одно ясно, что без учета Европы ни один вопрос решать нельзя. Даже в наших внутренних делах она нам нужна, для перестройки. А уж во внешней-то политике Европу ничто не заменит. Без такого партнера, как Западная Европа, нам не обойтись…

Пример строительства новых международных отношений имеется. Есть хороший опыт: Финляндия, Австрия, та же ФРГ, при всех перекосах. В политике у нее скачки. Но деловые круги готовы идти дальше.

Важная задача – использовать научно-технический потенциал Западной Европы… Взять такую реальность, как интеграционные процессы. Что нам выгодно, что нет?…

Вторая реальность. Видеть Европу во всем разнообразии. Есть развитые, есть развивающиеся страны. Есть Англия, Франция, ФРГ. Есть Финляндия и Австрия. Есть Голландия, Швеция и им подобные. Есть Испания и Португалия. И кроме того, в каждой стране есть оппозиционные партии, есть компартии, есть общественные круги…

Много проблем встает. Надо глубоко планировать нашу работу на Европу…

И помнить – Западная Европа – наш основной партнер…Нигде мы без Европы дело по-настоящему не сдвинем…»

Замечу мимоходом, что одним из последствий этого выступления было создание Института Европы Академии наук, который существует по сей день.

К этому времени Федеративная Республика Германия медленно, но верно выходила на позиции одной из наиболее влиятельных стран на континенте. А у нас с ней накапливался опыт сотрудничества, не только экономического, но и и политического – назовем для примера Московский договор 1970 года или участие в подготовке Хельсинкского Заключительного акта 1975 года.

И когда в первые годы перестройки, на фоне энергичного продвижения нового мышления в международную политику отношения с ФРГ стали заметно отставать от отношений с другими крупными и влиятельными странами Запада, мы в Москве считали такое положение ненормальным. Не раз по разным случаям я говорил в своем кругу и на политбюро: без Германии никакой настоящей европейской политики у нас не будет.

Так что когда, наконец, мы договорились о визите Гельмута Коля осенью 1988 года в Москву, я расценил это как закономерный шаг к нормализации во взаимоотношениях двух стран и не менее важный шаг на европейском направлении.

Зарождение доверия

Этот визит оказался переломным в наших отношениях с ФРГ. Не могу не привести здесь слова Гельмута Коля, сказанные в самом начале нашей беседы в Кремле:

– Я приехал в Москву и как Федеральный канцлер ФРГ, и как гражданин Коль. Мы с вами примерно одного возраста, принадлежим к поколению, которое пережило войну. Я, правда, некоторое время служил во вспомогательных зенитных частях. Как участие в войне это рассматриваться не может. Однако наши семьи пережили войну со всеми ее ужасами. Ваш отец был солдатом, получил тяжелое ранение. Мой брат погиб в возрасте 18 лет. Жена была беженкой. Мы – настоящая немецкая семья. У вас есть дочь, у меня – двое сыновей, 23 и 25 лет. Оба – офицеры запаса.

Нам с вами предстоит решить очень крупную задачу. Через 12 лет кончается XX век и второе тысячелетие. Война, насилие уже не являются средством политики. Думать иначе – значит вести дело к концу света. Наши личные контакты в обстановке гласности тоже должны носить принципиально новый характер. Я готов к интенсивному личному диалогу с вами – обмениваться посланиями, разговаривать по телефону, посылать доверенных представителей.

В словах канцлера я почувствовал перекличку с моими мыслями, созвучность с идеями нового мышления. И в человеческом плане его слова импонировали мне. Я исходил из того, что в новой атмосфере, которая уже чувствовалась, личная «совместимость», понимание побудительных мотивов собеседника будут приобретать все большую роль в международной политике. А это может появиться только в процессе совместной работы, регулярного общения, в результате взаимной проверки «словом и делом».

Многие трудные вопросы при наличии доверия между руководителями решаются проще, быстрее, без излишних дипломатических ходов и формальностей. Постепенно у нас с Колем установилось хорошее не только политическое, но и человеческое взаимопонимание. Без этого было бы значительно сложнее решать весь тот комплекс проблем, который буквально «свалился» и на него, и на меня в результате пошедшего стихийно, «снизу» процесса объединения Германии.

– Открывая новую главу в наших отношениях, – сказал Коль, – мы можем обратиться к добрым традициям нашей истории, насчитывающим уже без малого 600 лет.

Да, это так. У меня самого есть личная история – как начались мои отношения с немцами. Впервые я увидел их еще до войны, когда мне было шесть или семь лет. Дед повез меня в соседнее село, на границе Ставропольского края и Ростовской области, чтобы купить пряники. Накупили целую корзину пряников – с лошадками, зайчиками. Оказалось, что их делали в немецкой колонии. Так я узнал, что на свете есть немцы. А главное, что это хорошие люди, которые делают пряники. Потом я прошел большую историю отношений с немцами – война, оккупация, послевоенное время…