Текст книги "Адриан"

Пленница была прелестна, но далеко не так дика, как старалась прикинуться. Со временем, справившись с оторопью, сразившей его во время первой встречи, переборов мистику загадочных совпадений, имевших божественный отсвет, Публий, подключив соображение, скоро пришел к выводу, что в этой бабенке таилась добрая порция яда или, скажем проще, лжи. Она была не так молода, какой казалась, хотя и не успела лишиться налета невинной юности. Красота ее была искусно – очень искусно! – подправлена всякими женскими хитростями и аппетитную грудь, так обольстительно выглядывающую из разорванной туники, тоже можно было бы прикрыть, однако этого сделано не было.

По какой причине?

Она метила в него, в наместника Сирии?

Эту догадку тоже нельзя было исключать.

Вот что более всего тревожило Публия, знатока, эстета, поклонника красоты, всегда утверждавшего, что красота – великая сила, и без воспитания вкуса ни о каком совершенствовании в добродетелях и речи быть не может. С каждым днем Эвтерпа играла все деликатней и соблазнительней, ведь двойная флейта – лучший инструмент для разговора о том, что смертные называют любовной страстью. Все равно в ее игре, увлекающей грубо, зовущей голосисто, не было намека на истину. Фальшь ощущалась не в переборе звуков, а где-то в глубине мелодии. Возможно, такова была манера ее педагога, но, если принять техническое совершенство, с каким Эвтерпа справлялась с трудными пассажами, это должен быть очень дорогой учитель. Откуда у крестьянской девушки, выросшей в заброшенной деревушке на Евфрате, такие средства? Кто оплатил учебу? У Публия был особый нюх на опасность. Ранее он без раздумий рискнул и сыграл бы с Эвтерпой в опасную игру. Победа осталась бы за ним, потому что его мужская сила ломила всякое, самое крепкое, женское сопротивление. Он и с Эвтерпой справится, однако на это необходимо время, а вот времени у него не было. Он никак не мог сидеть у моря и ждать погоды. О том напоминала императрица, заставившая его унять любовный пыл. О том же напоминал Лупа.

Поразмышляв на досуге, он приказал выяснить все об этой девице – кто она, откуда, как попала в логово елказаитов. Потребовал от Флегонта посадить к пленным толкового человека, который бы изнутри следил за фанатиками и выяснил, кто помог бежать Епифанию. Носом чуял – здесь возможна крупная пожива. Может, эта девица – вовсе не Эвтерпа, а лишь хитроумно назвалась ею, чтобы привлечь к себе внимание известного любителя сладкозвучной поэзии? Тогда кто надоумил ее взять это имя?

Может, подвергнуть пыткам?

Исход неясен, женщина может проявить твердость.

Попытаться приблизить ее к себе, овладеть ею?

Она только и мечтает об этом.

Он внезапно уверился – она только и ждет, когда можно будет вползти в его постель, вцепиться в его душу!

Конечно, он не допустит этого, но, имея дело с женщинами, никогда нельзя сказать, что ты просчитал все до конца.

Вспомни Зию!

Приютив дакийскую кошку, провернув с ней занятное дельце, касавшееся отмщения меднолобому префекту – они ловко выставили его дураком, – он тоже полагал, что это ненадолго. А как вышло? Пришлось с кровью отрывать наложницу от сердца. Хорошо, что этот ломоть можно было считать отрезанным напрочь.

На глазах выступили слезы.

Если бы не Рим, не власть, не вынужденная смертельная схватка за жизнь – не за власть, а просто за существование, потому что никто из победивших претендентов не расщедрится и на лишний час жизни для него, – он никогда бы не отпустил от себя эту неласковую, жгучую, чрезвычайно энергичную, порой неумеренно громкую, порой капризную, всегда беспокойную, постоянно что-то затевающую, обожающую всякие сплетни и слухи, с удовольствием повторяющую всякую чушь, но такую прелестную женщину! Чего-чего, а вилл у него хватает, достатка тоже…

От чего можно спастись, лишившись разума? Разве что от жизни!

Он вернулся в кабинет, решительно вскрыл письмо, помеченное тремя косыми крестами. Он был готов узнать что-то совсем страшное, грозившее ему немедленной гибелью.

Душа его, нежная душенька, запела тоненько, колеблясь и содрогаясь, однако он сумел взять себя в руки.

Прочитал: «По непроверенным данным, Хосрой, царь парфян, разгромил взбунтовавшегося Маниазара и теперь со всем войском направляется к западной границе. Его люди подговаривают местное население к бунтам против римлян. Они доказывают, что италийцы увязли настолько глубоко, что им не выкарабкаться. Хосрой готовит наступление, план его неизвестен, однако кое-кто утверждает, что оно будет увязано с бунтами в городах Месопотамии, Адиабены и Армении. По предварительным данным, многие арабские шейхи и, прежде всего, владыка Гатры, подтвердили клятвы верности Хосрою. Они дали согласие на объединение своих действий с парфянами».

Адриан позвонил в серебряный колокольчик.

Вошел Флегонт.

– Где префект Лонг?

– Отдыхает, господин.

– Разбудить! Доставить ко мне.

Раб направился к выходу.

– Подожди!.. – окликнул его наместник. – Не будем спешить. Подождем подтверждения.

Менее всего Адриану хотелось, чтобы такие важные сведения раньше времени достигли Харакса, где Траян готовил морскую экспедицию в Индию. Тем более нельзя было допустить, чтобы оно прошло через Ктесифон, где окопались его заклятые враги Квиет, Цельз, Пальма, легат XXII легиона Максим. Его объявят паникером, нагнетателем страстей, готовым без раздумий подставить под удар интересы государства. Мало ли что они способны придумать, ведь, с их точки зрения, Риму не страшны укусы каких-то мятежников.

В этот момент его и кольнуло – так ли уж безобидны эти укусы?

Если мятеж разрастется, взбунтовавшиеся азиаты, возможно, втолкуют дяде, что поход в Индию – предприятие фантастическое и крайне обременительное для государства.

Так, так, так… Что-то еще мелькнуло из недавнего.

Мыслишка простенькая, но дельная. Пугающая. Что-то из письма Лупы.

…Ага, вот оно:

«Сказка, Публий, порой, действует увлекающее даже на самые трезвые умы, особенно когда повествование начинает такой исполненный величия и божественной славы Гомер, как наш император, и его поддерживает хор могучих певцов, составленный из Лузия Квиета, Пальмы, Цельза и им подобных».

Прочитав эти строки, он подумал о том, что подобный слаженный хор кого угодно загонит в гроб.

Если слаженный?

Он отчаянно потер виски. Нельзя же скопом подавлять восстание?.. На Индию можно двинуться в едином строю, но мятежи – событие непредсказуемое. То там загорится, то здесь. При таких обстоятельствах ни о каких слаженных действиях говорить не приходится. Туда бросят Квиета, сюда – Цельза. Они потеряют контакт друг с другом, и это очень на руку ему, Публию Элию Адриану.

Он неожиданно и страстно взмолился: «Боги, милые, великодушные боги, накажите моих врагов разбродом! Разорвите их спаянный круг!» Следом вполне холодно и трезво прикинул – в любом случае следует действовать без посредников, тем более, если таковым является сообщник «замшелых пней» и сам «медный лоб».

– Когда Лонг собирается отправиться в Ктесифон? – сдерживая волнение, спросил Адриан.

– Завтра на рассвете. Он заявляет, что не может ждать.

– Пусть отправляется, – кивнул наместник. – Препятствий не чинить, наоборот, дать конвой и поторопить его.

Когда раб вышел из кабинета, Публий вспомнил о просьбе Лупы, просившего сообщить Лонгу о страшной участи постигшей Павлина и Порфирия.

«Ничего, дело неспешное. Позже сообщу. А пока надо уточнить факты, изложенные в донесении».

Перед восходом солнца, на самом краешке ночи в канцелярии наместника вновь началась работа. Застрочили писцы, забегали вольноотпущенники, поскакали гонцы.

Как только встало солнце, подрядчики вывели мастеровых и рабов на улицы Антиохии.

Глава 4

В главной императорской ставке, расположившейся в Ктесифоне, во дворце бежавшего парфянского царя, – средоточии администрации, собранной для руководства вновь образованными, завоеванными провинциями Арменией, Ассирией и Месопотамией – Ларция ожидал куда более теплый прием. Им сразу начали восторгаться, каждый настаивал на том, чтобы лично поздравить префекта с прибытием. Самые видные особы – командовавший вспомогательным корпусом, проконсул Лузий Квиет, проконсул Публилий Цельз, наместник Аравии Корнелий Пальма Фронтониан, командир Двадцать второго Дейотарова легиона и начальник столичного гарнизона Марий Максим – лично приветствовали Лонга. Назвали его «старым другом» и «верным товарищем». Самого Траяна на месте не оказалось – он возглавил главную колонну, двигавшуюся на юг в сторону Персидского залива по правому берегу Тигра.

Настроение в окружении императора было самое боевое. Все рвались в Индию. Самый захудалый раб, выносивший объедки с императорской кухни, вслух грезил этой сказочной страной. Никогда раньше Ларцию не доводилось слышать столько разговоров о сокровищах и поразительных чудесах, которыми славилась Индия. Многочисленные бездельники-ардальоны из богатых семей, наводнившие ставку и слонявшиеся из зала в зал, без конца рассуждали о размерах добычи, которую римские легионы могли бы взять в этой стране. Большинство настаивало, что, по свидетельству очевидцев, мостовые там выстланы золотом, городские стены из золота, дома из золота, на площадях грудами лежат самоцветы – подходи и бери.

Кое-кто осмеливался возражать – отчего же сами жители страны выглядят такими нищими и истощенными, отчего не пользуются этими грудами, не берут оттуда по потребностям, не жрут до отвала?

На что получали сокрушительный довод – им не надо! У них такая философия, чтобы не обжираться. Они довольствуются горсткой риса и одним яблоком в день, все они стараются отрешиться от жизни и достичь некоего возвышенного состояния, называемого мудростью, для чего ежеминутно наблюдают за своими пупками, надеясь увидеть там Божье око, обнажившее истину. С ними даже воевать не придется, только следует постараться не будить их, не отрывать от созерцания собственных пупков.

Спорили также по поводу наиболее выгодных сроков наступления, наилучших маршрутов движения, потребного количества войск. Все сходились на том, что потребность в войсках будет самая незначительная – трех-четырех легионов будет достаточно. Главное, собрать их в железный кулак и мощно ударить по индийским княжествам, а это Траян умеет как никто другой. Куда активнее обсуждался вопрос о количестве необходимых повозок и тягловых животных для вывоза добычи. Трофеев предполагалось взять горы. Каждый претор, самый мелкий секретаришка из вольноотпущенников, самый ничтожный канцелярский раб, облизываясь подсчитывавший добытые в Месопотамии трофеи, был уверен, что очень скоро вернется в Рим богачом и героем. При этом все служители и вольноотпущенники, приписанные к императорскому делопроизводству, шарахались от свитков, которые по поручению Адриана Лонг должен быть передать в преторий. Услышав это имя, они буквально менялись в лицах и спешно отсылали Ларция от одного чиновника к другому.

В конце концов Ларцию надоело, и он спросил у Максима – может, лучше передать эти ведомости прямо в руки императору? Тот необыкновенно обрадовался и горячо поддержал эту идею, а находившийся при разговоре проконсул Цельз подтвердил, что вопросами снабжения император занимается лично, так что это верное решение. Нашло поддержку и желание Ларция как можно скорее отправиться на юг.

– Вопрос в другом, – загадочно заметил по этому поводу Цельз. – Известно ли тебе, что в этих свитках?

Ларций пожал плечами.

– Сведения о заготовленных припасах и сроках их доставки в действующую армию. Так, по крайней мере, объяснил Адриан.

– Я верю тебе, дружище, – кивнул Цельз и поинтересовался: – Тебе по случаю не сообщили, на какую должность метит тебя Траян?

– Понятия не имею, – гость вновь пожал плечами и, чтобы развеять сомнения, продемонстрировал приказ, доставленный в Рим сингулярием. В тот момент он очень порадовался, что захватил этот кусок пергамента с собой.

– В любом случае, – вступил в разговор Марий Максим, – мы надеемся, что ты будешь верен старой дружбе и не позволишь неким недальновидным особам давить на императора. Судьба Рима может быть решена только сенатом и лицами, достойными этой высокой чести, но никак не закулисными интригами и всякими надуманными соображениями, касающимися родственных связей и прочей ерунды. Если благочестивый передаст перстень молокососу, нам всем несдобровать.

Ларций опешил. Холодок побежал у него по спине, стало тоскливо. Он внезапно испытал острую благодарность к богам за то, что когда-то в далекой Дакии они надоумили его отбить у солдатни варварского парнишку, назвавшегося странным для римлян именем Лупа[16]16
  «Лупа» в переводе с латинского означает «волчица», а также «шлюха», «продажная женщина».


[Закрыть]. Предупрежденный защищен вдвойне – это была старая истина.

На устроенной в честь Лонга пирушке старые друзья повели себя более откровенно. Здесь уже не стеснялись. Квиет, чернокожий плотный коротышка, ткнул старого приятеля кулаком в бок и в шутку посетовал на воздержание, на которое Ларций обрек себя, явившись в Азию без известной всем особы.

– Кстати, как она? – поинтересовался мавританец. – Все так же горяча и охоча до мужских ласок?

Цельз уже вполне серьезно предложил Ларцию не спешить с прибытием в Харакс, а отдохнуть в Ктесифоне.

– Здесь, признаться, столько развлечений. Местные блудницы полагают свою работу священным служением, так что каждый мужчина в момент обладания ими ощущает себя немножечко Богом. Если хочешь, можешь выписать из Рима свою наложницу.

– Да-да, – подхватил Максим. – Мы поможем организовать быструю доставку священного тела.

Все засмеялись. Затем выложили все – и насчет интриг Адриана, обошедшего куда более достойных кандидатов, прежних консулов, опытных государственных мужей, пытавшихся получить наместничество в Сирии, и насчет его неразборчивости в любовных связях, его привязанности ко всему иноземному, его увлечения постыдными для патриция занятиями, например, стихоплетством, его змеиной изворотливости в попытках пробиться к власти.

Более других горячился Максим, самый молодой из «замшелых пней». Он скорее принадлежал к поколению молокососов, однако, прикинув так и этак, решил прибиться к стану противников Адриана.

– Он ни перед чем не остановится! – доказывал он. – По его навету божественный Траян отставил от дел и сослал в провинцию лучшего полководца Лаберия Максима. Кого нам ждать? Нового Калигулу? Нерона?! Рим сейчас в таком положении, что ему не выдержать безумств нового тирана. Тебе ли, Ларций, ждать милостей от этого ублюдка, посягнувшего на твою честь и сыгравшего с тобой такую злую шутку?

Ларций отмалчивался. В словах старых соратников было много верного, много пугающего, однако никто из них ни разу не обмолвился – кто именно из «замшелых пней» отважится бросить вызов стареющему императору?

Другими словами, сам замысел свержения Адриана от него ненавязчиво, но упорно скрывали, а при подобном отношении Ларцию было очень трудно дать прямое согласие на участие в заговоре, поэтому он отмалчивался. Максим между тем потребовал опорочить Адриана в глазах дяди.

– Материалы тебе подбросим. Упрекай его в стремлении узурпировать власть, взбунтовать подчиненные ему легионы. Но главное, не позволяй Плотине и Сабине Матидии добиться от Траяна официального назначения Адриана наследником. Тебе, должно быть, известно, что Адриан принудил Плотину к сожительству. Теперь она готова на все, чтобы угодить своему любимчику.

Проконсул Цельз – высокий, длиннорукий, стареющий детина, в армии его прозвали «гелеполом», или «штурмовой башней», – поморщился. Скривилось и темное – негритянское – лицо Квиета. Мавританец поправил претора:

– Оставь эти сплетни для плебса, Максим. Нам следует подумать, как реально нейтрализовать влияние близких к Траяну женщин, а подобными наветами можно только испортить все дело, потому что эти слухи не для императора. Они глупы и бессмысленны. Плотину трудно обвинить в распутстве. Она проста и добродетельна, как корова. Ее надо убедить в том, что если к власти придет достойный кандидат, ей будут оказаны все возможные почести, а после смерти она будет причислена к лику божественных.

– Ну, конечно, – скривился Максим, – она добра, как корова. Бесплодная яловая корова!

Ларций Лонг строго глянул в его сторону.

– Эта тема – не повод для шуток, – предупредил он.

Квиет и Цельз поддержали его:

– Она божественна, – добавил Цельз, – в том спору нет, но что с нами будет, если ублюдок сядет в Палатинском дворце? Вот о чем задумайся, Ларций. Время у нас еще есть. Мы с Пальмой вскоре отправляемся в Харакс. По-видимому, срок наступления на восток близок. До встречи.

* * *

Довод был серьезный, Ларцию было о чем поразмышлять на пути на юг. С одной стороны, ему нечего ждать милостей от Адриана, с другой – недоверие, проявленное бывшими соратниками, лишало его необходимого в таких делах энтузиазма. За всеми их доводами, порой даже очень убедительными, скрывалась некоторая смущающая недоговоренность, некая тайна. На вопрос, кого же рекомендовать Траяну, Цельз отделался объяснением, что этот вопрос еще до конца не решен, лучше всего настаивать на том, чтобы доверить решение этого вопроса сенату. Квиет подхватил – пусть божественный составит список и представит его отцам народа, они выберут из него достойнейшего.

Подобное предложение безмерно напугало Ларция!!

Он виду не показал, какой ужас испытал, услышав эти безответственные слова, однако с той минуты старался меньше говорить, больше слушать. Лонг успел повертеться в верхних эшелонах власти, успел понять и проникнуться простенькой, но неоспоримой на все времена истиной – подобный способ назначения наследника неизбежно приведет к гражданской войне.

В том не могло быть сомнений!

В вопросе о престолонаследии не должно быть никаких списков, дебатов, отвлеченных диспутов, сшибки мнений. Недопустимы были и всякие досужие рассуждения о коллективной мудрости, о возможности всегда исправить ошибку.

Траян обязан самостоятельно назначить наследника, публично облечь его властью. Только так можно было обеспечить ее преемственность. Только при таком порядке отцы-сенаторы и полководцы, и старшее армейское начальство вынуждены будут смириться. При любом другом варианте столкновение между вероятными претендентами неизбежно. Им только дай повод усомниться в законности принятого решения! Страх усилился оттого, что Ларций наконец-то прозрел – сразу по приезде в Азию его угораздило оказаться в компании с теми, кто как раз и являлся претендентами. По крайней мере, считал себя таковым.

Первым из них, конечно, следует назвать Адриана, ведь назначение наместником в провинцию Сирию являлось косвенным доказательством, что Траян сделал выбор. С другой стороны, император намеренно тянет с объявлением своего племянника цезарем.

Вопрос – почему? Ответа нет.

Кто еще?

Квиет. Нет, пожалуй. Чернокожий повелитель мира – это слишком даже для практичных и привычных ко всему римлян. К тому же он является царем Мавритании и по этой причине вряд ли способен сохранить беспристрастность по отношению ко всем другим провинциям.

Цельз? Безусловно!

Пальма? Непременно!..

Авл Корнелий Пальма, еще двадцать лет назад, являясь префектом Египта, пытался вступить в спор с самим Траяном, но вовремя одумался и прислал письма с выражением безмерного почтения и покорности. Десять лет назад он осуществил экспедицию в Аравию, во время которой захватил западную оконечность морского торгового пути.

А ведь есть еще мощный Нигрин, умеющий потрясать сенат своими громоподобными речами. В тени скрывается угодивший в опалу лучший полководец Траяна, Лаберий Максим. К этому списку многие добавляли обладавшего несомненными государственными достоинствами Нератия Приска. Траян как-то даже обмолвился, что хотел бы видеть своим наследником именно Нератия.

В любом случае подходящих кандидатов было пятеро или шестеро, за каждым из них стояла военная сила, у каждого были сторонники в сенате и, главное, денежные средства, без которых немыслимо начинать битву за Рим.

Он прикинул возможности каждого из них. Опять же в самом выгодном положении оказывался Адриан. Наместничество в Сирии еще со времен Веспасиана являлось самой выгодной в этом смысле должностью. Отсюда легче всего совершить прыжок в Италию. Под началом у Адриана было шесть легионов и, судя по восстановлению Антиохии, молокосос даром времени не терял. Он вымуштровал своих солдат так, что они вполне могли столкнуться с легионерами Пальмы, Цельза, конницей Квиета, но и каждый из «пней» обладал вполне достаточными ресурсами для борьбы за власть. Если они объединятся, Адриану несдобровать.

Но сумеют ли они объединиться? В это верилось с трудом. «Каждый из них, – с горечью рассудил Ларций, – при всем демонстрируемом расположении к “старым друзьям” и “боевым товарищам” волком смотрит на соперников, и все они более ратуют за свои интересы, за свое положение в государстве, чем за общее дело».

Ларций вздохнул – вот тут и почешешься! Конечно, своя туника ближе к телу, но в данном случае он был кровно заинтересован в устойчивости государства. Поди угадай, к какому претенденту прислониться? К Максиму, что ли? К этому петушку, сломя голову бросившемуся в рискованную игру?

В подобной неразберихе очень легко промахнуться! После смерти Траяна с ним, Ларцием Корнелием Лонгом, никто церемониться не будет. Самого на плаху, имущество конфискуют. Приятная перспектива.

Прав был Лупа! Ах, как прав был дакийский волчонок!.. Но как можно не выполнить приказ? Прикинуться больным? От одной этой мысли Ларция бросало в ярость и страх.

Он обратился к богам, к Юпитеру Капитолийскому, Юноне и Минерве, к Аполлону, но Юпитер в обнимку с Юноной и Минервой, по-видимому, не очень-то стремились установить свое первенство на древней, плывущей в знойном мареве земле Двуречья. Аполлон, по-видимому, тоже брезгливо поглядывал на рощи финиковых пальм, на обнаженных, загорелых до черноты, прикрывших повязками срам крестьян, трудившихся на ровно нарезанных отводящими воду канавами полях.

Римские легионы почти без боев протопали по древним библейским холмам. Пронесли орлов мимо развалин Вавилона, возле уже оплывших, потерявших стройность, но все еще поражавших мощью и высотой городских стен.

Ларций не удержался и тоже заглянул в знаменитый город – родину астрологов и колдунов. С легкостью, неожиданной для пятидесятилетнего мужчины, он взобрался на вершину Вавилонской башни, где исторические камни были испещрены надписями типа: «Луций и Луцилла были здесь!» «Рим превыше всех! Дави черножопых!» – и прочей ерундистикой3. Не поленился посетить руины висячих садов, с легкой руки Геродота названных по имени какой-то варварской царицы Семирамиды4. Полюбовался изразцовыми изображениями львов и драконов, некогда украшавших Дорогу Процессий – главный проспект великого города, а теперь многочисленно и печально выглядывавших из пыли и обломков.

Среди каменных развалин самой большой редкостью были люди, да и то все пришлые – оборванные пастухи, нищие крестьяне из ближайших сел, ломавшие камни на собственные постройки. Еще преемник Александра Македонского, Селевк Никатор, переселил последних оставшихся вавилонян во вновь построенную им столицу Селевкию, что на Тигре.

Вспомнилась Селевкия.

Это был огромный город, в котором проживало более шестисот тысяч жителей, при этом префекту сразу бросилось в глаза, что город был практически свободен от римских войск. Гарнизон размещался на левом – восточном – берегу Тигра, в Ктесифоне. Лонгу как человеку военному показалось рискованным решение выдвинуть Двадцать второй Дейотаров легион за пределы Селевкии и Ктесифона на территорию противника. Военный лагерь был построен возле древнего караванного пути на открытом месте. Эта беспечность, ранее показавшаяся странной, теперь, по прошествии нескольких дней, обернулась вполне безумной самонадеянной небрежностью, которую не должны позволять себе опытные в военном деле люди. Впечатление было такое, что Марий Максим считал завоеванные провинции чем-то вроде кампанского поместья, в котором самым большим приключением считалась пропажа хозяйского кота, а наиопаснейшим – поход в горы, к вершине уснувшего Везувия.

Конечно, размещение войск – это все-таки мелочь, если принять во внимание властвующую умами устремленность на Восток, но в любом случае Ларцию перед отъездом очень хотелось посоветовать Максиму усилить внутренние патрули в Селевкии и Ктесифоне и взять под более надежный контроль стратегические точки обеих городов, особенно мост через Тигр. Однако он промолчал, не дело – вновь прибывшему в средних чинах вояке указывать старшим командирам на бросающиеся в глаза промахи.

Из развалин префект выбрался после полудня и не спеша направился по дороге на юг. Сзади трусил приданный ему эскорт.

После часа пути его внимание привлек загорелый до черноты крестьянин, работавший в стороне от дороги. Ларций спешился и несколько минут наблюдал, как длинноногий, удивительно тощий варвар с помощью кожаного ведра и длинной жерди, черпал воду из канала и сливал ее в деревянный короб, откуда мутная, изжелта-грязная вода разливалась по канавкам, орошавшим плантацию финиковых пальм. Крестьянин был весь в поту и работал, как заведенный. Женщина и двое маленьких, таких же длинноногих и тощих мальчишек то и дело ударами тяпок поправляли стенки арыков, помогая воде добраться до самых дальних углов участка.

За спиной у застывшего на обочине, сложившего руки за спиной Ларция шли и шли воинские колонны, со скрипом катились телеги на огромных колесах. Быки тащили осадные и метательные орудия. За эти томительные долгие минуты, пока Ларций наблюдал за варваром, тот ни раз не глянул в сторону дороги – все так же черпал и сливал воду. В его однообразных, туповатых движениях была какая-то завораживающая, нагоняющая сон монотонность.

У Ларция на мгновение сами собой смежились веки. Ему вдруг отчетливо померещилось, что этот день, в который он угодил и который вроде бы имеет свое точное, обозначенное в календаре место – третий день до октябрьских нон 869 года от основания Рима (5 октября 116 года) – на самом деле длится уже тысячу лет, и весь этот срок крестьянин не уходит с поля. Солнце, казалось, навечно уснуло в небе. По дороге, насыпанной еще, наверное, во времена легендарного Навуходоносора, нескончаемой, извечной чередой шли и шли захватчики.

Эти два мира казались несовместимыми. За эти несколько минут Ларций досыта насмотрелся на трудившегося в поте лица человека. Никто из проходивших легионеров, наемников из вспомогательных частей, никто из обозников, лагерных шлюх и торговцев не подошел к крестьянину, не попросил напиться, не расспросил его, не обидел его, да и о чем можно было расспросить человека, тысячу лет черпающего воду из реки?

Чем обидеть?

Ларций махнул рукой сопровождавшим его всадникам – спешивайтесь, мол, передохните. Потом по краю арыка направился в сторону варвара, спросил по-италийски, как долго ему придется орошать землю? Тот не ответил. Ларций спросил по-гречески. Вавилонянин, не отрывая рук от веревки, ответил коротко и пусто:

– До полуночи. Я заплатил только за один день.

– Каков урожай? На жизнь хватает?

– С трудом. Никто не знает, какие теперь будут налоги, какова плата за воду.

Ларций на свой страх и риск попытался успокоить крестьянина:

– Не более чем при парфянах. А может, и менее…

Варвар усмехнулся. Неожиданно он отбросил кожаное ведро в сторону, привязал коромысло, направился в тень ближайшей пальмы. Там присел, достал из спрятанного в траве узелка кусок лепешки и принялся сосредоточенно жевать.

Ларций последовал за ним. С трудом согнувшись – все-таки годы, – присел рядом.

Варвар невозмутимо преломил лепешку и протянул половину римскому патрицию.

Тот, поколебавшись, принял подарок, откусил, принялся жевать. Хлеб был хорошо выпечен, но имел горьковатый привкус, видно, в муку приходилось добавлять что-то мало съедобное. Ларций в свою очередь протянул крестьянину баклажку с водой. Варвар, ни слова не говоря, сделал несколько глотков, потом спросил:

– Зачем пришли? Хижину сожгли, дочку испоганили, потом убили. Была на выданье. Так надо? В Риме не хватает крестьянских дочек?

Что мог ответить Ларций?! Только плечами пожал.

– Что же не воевали? – спросил он. – Ктесифон сдали, Селевкию сдали, Харакс вон тоже сдадут.

– Подожди, – ответил крестьянин, – еще не вечер.

В этот момент Ларция окликнули. Он поднялся и, не попрощавшись, взобрался на насыпь. Крестьянин так же молча поднял ведро, швырнул его в главный канал, взялся за веревку. Начал работать.

После того разговора Ларций, двигаясь по берегу легендарной реки, как-то разом и напрочь забыл о собственных бедах, о том, что по собственной воле, тупо усердствуя в выполнении приказа, угодил в ловушку. Выветрились из памяти советы римских друзей – требуй то, требуй это! – их слегка приправленные завистью, уважительные взгляды.

Чему завидовать?

Забылась деловитая миролюбивая холодность Адриана, осторожные, змеиные пасы «боевых товарищей», сознательно втягивавших его в безжалостную игру. Чем далее на юг, тем все более его внимание привлекали местные жители. Той осенью жара в Месопотамии стояла невыносимая, однако все варвары, как один, были наряжены в свободные, полностью укутывавшие фигуру одежды. На головах покрывала, скрепленные обручами. Ходили они заторможенно, не замечая солдат, римских орлов, громадные стенобитные и метательные орудия, перевозимые к Хараксу. Не забыл отметить про себя – чрезвычайно страдавшие от жары и расстройств желудка солдаты потеряли всякую охоту приставать к местным, обирать и задирать местных.

Это было необычно!

Некоторые легионеры позволяли себе обнажаться в строю до набедренных повязок, все воины из вспомогательных частей, особенно набранные в жарких странах, вообще шли голяком. Все они – и белые, обгоревшие на солнце северяне, и темнокожие наемники-нубийцы, и мелковатые египетские лучники, – казались неуместными в этой древней и таинственной стране. Все выглядели толпой бездельников, непонятно как и зачем попавших на раскаленные просторы Месопотамии.

Всем было скучно, никто не хотел не то что говорить – касаться друг друга, и в этой необъяснимой, немыслимой для римского патриция и военного человека скукотище вдруг забрезжила угроза еще более страшная, чем вопли, наскоки, пугающие гримасы, которыми во время сражения пугали римских легионеров бородатые даки и германцы или боевые свисты и горловое пение сарматских кочевников.

Казалось, никакого вторжения в Месопотамию вовсе не было. Нашествие походило, скорее, на природное бедствие, что-то вроде сезонного наводнения или пожара. Придет срок, схлынет вода, прогорят тростниковые стены хижин, нестерпимая жара разгонит явившихся без спросу солдат – и местная жизнь вновь вернется к прежнему вечному и унылому распорядку.