Текст книги "Пространство сна"

16

А вообще все это время дни Замковской складывались однообразно. Она вставала рано, кормила сына, потом следовал утренний цикл игр, и они ехали в больницу. Возвращались, ужинали – и опять игры. Каждый день они созванивались с Тимофеем, Ирина честно рассказывала об успехах, а в последнее время, скорее, «неуспехах» сына, муж подбадривал ее и рассказывал о своих обычно успешных делах. Напряжение после их с Серенькой визита в Москву, по ощущению Замковской, спало. Во всяком случае, даже намека на ссору в этих телефонных разговорах ни разу не проскользнуло. И слава Богу…

По вечерам перед сном Ирина начала читать сыну сказки. Серенька лежал отрешенно, не проявляя ни удовольствия, ни гнева, но каждый вечер полчаса посвящались этому, казалось бы, бессмысленному занятию.

Потом начинался урок самообразования – чтение «Писем из Энска». Замковская в один из вечеров прочитала их все, в один присест, проревела полночи, а потом решила сделать это еще раз внимательно, с карандашом в руках, выписывая наиболее важные с ее точки зрения куски.

Никакого высшего образования за ее плечами не было, никто и никогда не учил ее делать конспекты или рефераты, здесь она «изобретала велосипед», поэтому выписки получались отрывочными и бессистемными.

Кстати, идею постоянно читать Сереньке сказки Ирина почерпнула именно из этих писем.

На второй или третий день такой работы, Замковская вдруг поняла, что с самого начала все делала неправильно. Записи ее явно делились на несколько категорий или тем. Поэтому она переписала все на отдельные листочки, решив, что потом разложит их по этим самым темам, название которых вот так быстро не приходило в голову и не формулировалось.

В этот вечер, закончив делать выписки с последней сорок восьмой страницы, Ирина с жалостью отложила листки. Она уже привыкла, что каждый вечер встречается и общается с этой мужественной женщиной, привыкла слышать ее голос, который иногда давал ей советы, иногда сердился и ругал за лень и нерадивость. А иногда Ирина позволяла себе всплакнуть вместо автора, у которого сил на это зачастую просто не оставалось.

Замковская встала, прошлась по комнате, посмотрела на мир через окно. Она немного приврала в тот раз Алексею Михайловичу. Действительно, увидеть ее гуляющую по номеру было довольно трудно – это правда. Но она сама, прислонившись лицом к стеклу, видела вдалеке силуэты деревьев, огни далеких домов и иногда одинокую луну, бегущую по каким-то своим, неведомым Ирине, делам.

Ей почему-то вспомнились пронзительные строки Лермонтова, выученные давно, еще в детдоме. Она тогда не обратила на них внимания, а вот, оказывается, они жили в ней все это время.

 
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Печальные огни печальных деревень.
 

Замковская как-то в принципе не любила этого поэта и не очень понимала, как можно «скакать в телеге». Да и, скорее всего, в последней строке не могло быть подряд двух «печалей», здесь память ее подводила, но…

Но, вместе с Тимофеем изъездив полмира, и не раз ночью ехавшая и на поезде, и на машине по разным странам, почему-то Ирина эти строки воспринимала как портрет именно России. Может, потому, что нигде больше огни деревень не были печальны…

Она вернулась к своему креслу, забралась в него, как привыкла, с ногами и начала раскладывать пасьянс из листочков с выписками.

«Страхи периодически как-то резко отмирают. И тогда она за счет своего настроения делает больше, делает сама. Получается маленький проблеск-скачок. А в моменты проблесков я вообще стараюсь ее не трогать. Кроликов на нашем пути руководит на самом деле, а не я».

Ирина положила листок на правый подлокотник. Это будет первая кучка, назовем ее, скажем, «По сути дела».

«А когда по ошибке начинаешь укладывать ее спать – то прилив сил от неприятия действий превращает Кроликова в Жгутикова – силача и он вырывается, что не удержишь. А лучшее успокоение и панацея от тягот – ее же слова с ее же интонацией. Она как-то сразу встрепенется и слушает».

Замковская подчеркнула предпоследнее предложение и начала с этого листочка новую кучку, назвав ее «Полезные советы». Вот когда Серенька начнет говорить, тогда такой совет – говорить его слова с его же интонацией – может пригодиться.

«А как «забудешь» про нее – все хорошо. Наслаждаясь самостоятельностью, вся уходит в свои дела и движения. Опасный путь, мы это поняли. Мы не поддаемся тихой жизни и соглашаемся даже на прокусывание вен (мы все в синяках!), лишь бы идти вместе. Всегда есть за что зацепиться».

Здесь Ирина не все понимала, хотя чувствовала – важно. Она положила бумажку в первую пачку.

«С Манькой всегда интересно играть. С вечера составляется план, как какое ощущение ей доставить. Откуда-то сами приходят мысли».

Это в «Полезные советы».

«Кроликов любит папу больше, чем меня. Он встречает его с работы и подолгу щурит ему нос, целуется, заглядывает пристально в глаза. В особо критические дни я стараюсь не затмевать собой Манькин небосклон, и папа одним своим видом душеспасает».

И это – туда же, к советам. Когда Серенька сможет различать и воспринимать, где папа и мама, нужно будет понять, кого он больше любит и использовать эту любовь в терапевтических целях.

«Нашей (т. е. Машкиной и маминой) жизни можно только позавидовать. Мы, в основном, представляем гармонию из двух единств и убеждаем друг друга в том, что жизнь, в первую очередь, состоит из труда. Вот мы и трудимся, и я, благодаря ей, знаю, что усталость и отчаяние – слишком большая и недопустимая роскошь в моем положении. Но «кому-то» (не буду называть) очень хочется, чтобы я опустила голову и уронила руки. Потому что весь этот месяц делалась с Машкой такая сильная работа во всех направлениях, и с каждым днем все хуже и хуже. И я знаю, стоит только сойти, прекратить все, и ей сразу «похорошеет». Слава Богу, что я знаю об этом и никогда не отступлюсь…»

Такое жаркое, почти исступленное состояние борьбы за что-то Ирине было знакомо не понаслышке, но сейчас в ситуации с Серенькой казалось ей излишне напряженным и страстным. Она испытывала безмерное уважение к этой женщине и одновременно немного побаивалась ее темперамента. Подумав немного, она положила листочек в пачку «По сути дела».

«Машка не прекращает ходить! Одна! Особенно здорово ходит по улице. Смешно держит себя за рукав, или за грудь, или за шапку, чтобы не упасть».

Замковская задумалась, куда деть эту запись. Вроде ничего полезного здесь нет, глубоких философских раздумий тоже. Пришлось начать новую стопку – «Как мы живем».

«Вспоминаем вас каждый день. Особенно вспоминаем просьбу о том, что не столько физические упражнения, сколько диалог – на первом месте».

Ирине захотелось сделать три копии этой записи и положить ее во все три пачки. Именно с этих слов начались больше недели назад не эпизодические, а регулярные ее занятия с Серенькой. Почему-то слова о диалоге поразили ее больше всего, заставили оглянуться, посмотреть на себя и устыдиться своего безделья и безверия. Спокойные, трезвые слова, а действие на нее они оказали самое большое.

Она настолько была погружена в свои мысли, что поначалу не услышала стука в дверь. Потом посторонний звук все же достиг ее сознания:

– Войдите! – крикнула она.

– К вам из мэрии тут, – не очень складно сказал дежурный охранник.

– Пусть проходит, – вздохнула Ирина, но ноги с кресла на пол опускать не стала, обойдется.

Вошел Брушко с неизменной сладкой улыбочкой, подождал, пока за парнем закрылась дверь, и, продолжая улыбаться, сказал:

– Ну, здравствуй, сука…

17

Все последние дни Ирина жила, как в гибком стеклянном скафандре. Она слышала, как чирикают воробьи за окном, видела проезжающие машины и даже общалась с людьми, но на самом деле все это было вне ее, словно происходило с какой-то другой женщиной.

Брушко дал ей сроку неделю, пока не вернется из командировки. И за эти семь дней нужно было принять решение. Условий было три: она становится его личной, персональной шлюхой, переводит его в Москву на хорошую должность и единовременно выплачивает полмиллиона долларов.

От последнего теоретически можно было отбиться, даже такой идиот, как Игорь Георгиевич понимал, что сама она такими деньгами не распоряжается, а сочинить правдоподобную историю для Тимофея будет трудно. Но, даже понимая это, такая сволочь, как Игорь Георгиевич, снять это условие отказался, пообещав, правда, подумать на досуге, как это условие сделать более приемлемым.

Разговор тогда вел он, после того как был упомянут город, где он тогда был в командировке, и название клуба – «Ведунья», Ирина замкнулась, только смотрела молча. Она вмешалась только один раз, спросив, как Брушко представляет себе причину, по которой Тимофей должен дать ей пятьсот тысяч наличными.

Как всякий недалекий человек, Брушко слышал не дальше второго смысла слов и воспринял ее вопрос как сигнал о капитуляции, тут же расстегнул ширинку, вытащил свое достоинство и направился к ней.

Игорь Георгиевич даже не прекратил свои разглагольствования о том, что «никто не может оценить его по достоинству, и если бы у него были сиськи, как у нее, а не мозги, то он бы тоже давно в столицах процветал, где как раз только сиськи и в цене».

Такое частое употребление одного и того же названия одной и той же части женского тела давало ощущение больших проблем или у самого господина Брушко, или у выпускницы института культуры и слушательницы курса повышения квалификации именно с этой самой частью.

Ирина пообещала Игорю Георгиевичу, что, если он сейчас же не оденется, она вызовет охранника и тот не станет оценивать его достоинство по достоинству, а просто оторвет на хрен или прищемит дверью, и тогда ему будет уже нечем удивлять Москву. Потом, послушав еще пару минут, просто выгнала его вон. Ее страшно удивило, что у входа стоял не дежурный охранник, а сам Гриша.

И всю неделю Замковская бесконечно прикидывала и взвешивала, пытаясь найти ответ на второй главный русский вопрос – «Что делать?»

Как заставить Тимофея перевести этого урода в Москву, и даже как получить тысяч двести наличными – она уже придумала. Если бы этим все и ограничивалось, то, наверное, и размышлять было бы не о чем. Двести тысяч для мужа были, вне всякого сомнения, суммой немаленькой, однако никакого принципиального влияния на его бизнес такая капля оказать не могла.

Но Ирина прекрасно понимала, что в этом случае она не только надевает на себя хомут вечного обслуживания этого не самого симпатичного тела, но и бесконечные выплаты, как денег, так и услуг.

С другой стороны, если не принять его, Игоря Георгиевича условия, то выбор оказывался совсем небольшим. Тимофей явно никогда не смирится с ее прошлым и просто вышвырнет на улицу. А эта ситуация в свою очередь имела три решающих момента: потеря мужа, сына и условий жизни.

Последнее ее пугало сильно, но не очень. В конце концов, опыт существования на хлебе и воде у нее был немалый, только очень не хотелось возвращаться назад и начинать все с начала.

То, что муж, в случае развода, не отдаст ей сына, она не сомневалась и поэтому всякие глупости вроде «что бы ни случилось, сына я ему не отдам», не произносила даже в уме. Тимофей просто поставит всех на уши и найдет лучшую няню. И никогда не даст новой жене, а такая, скорее всего, появится довольно быстро, обидеть сына. Ирина прекрасно понимала, что в тепле и неге отцовского дома у Сереньки шансов выжить и вспомнить себя в несколько раз больше, чем если он останется с ней.

Замковская не имела пока никакого представления, куда она пойдет и что будет делать, если катастрофа случится. Но было ясно, что ничего хорошего не предвидится – за больше чем десять лет жизни с Тимофеем она даже не начала что-то откладывать или копить, хотя могла это сделать тысячу раз. А ведь здесь не Америка, брачных контрактов никто не подписывал, и по закону ей вряд ли полагается хоть что-нибудь – адвокаты у Тимы тренированные и к запаху крови привычные.

Поэтому если честно – и с сыном проблемы не было никакой. Или у нее есть муж и сын, или у нее нет никого.

– Что с вами, Ирина Николаевна? – как-то утром тревожно спросил Гриша, когда они выходили из номера, чтобы ехать в больницу. – Вы, часом, не заболели?

Замковская повернулась к нему, хотела сказать что-то резкое, но, увидев, что он смотрит на ее ноги, опустила глаза. Оказывается, она собралась ехать по зиме в домашних туфлях на босу ногу.

Она деланно улыбнулась, как-то глупо пошутила, вернулась к себе и механически обулась. Проблема на самом деле была одна – любит ли она мужа. По опыту Ирина знала: для того чтобы победить кого бы то ни было, необходимо жить с «холодным носом», глядеть на ситуацию со стороны, обладать четким умом и не давать волю эмоциям, какими бы они ни были.

Когда-то, около десяти лет назад, она, интуитивно почувствовав, что за ним – будущее, вот так взяла начинающего бизнесмена Тимофея и фактически женила его на себе. Но сегодня прошло время, и нужно было честно сказать себе, так это теперь или нет.

Потому что любое чувство, а уж тем более такое сильное, как любовь, обнажало человека, снимало с него панцирь, в который он забирался, чтобы выжить в этом холодном и жестком мире, и делало его абсолютно беззащитным.

«Мерседес» изредка подбрасывало на ухабах – теперь мостовая на центральной улице, где располагалась гостиница, была хуже по качеству, чем на Большой Социалистической, где находилась больница Зуева.

Ирине казалось, что она и сегодня сможет обыграть мужа, найти правильные и точные слова. Сейчас, если она решится на войну с Брушко, надо было бы нанести превентивный удар как раз по мужу, а не по провинциальному ублюдку. Надо ехать в Москву, бухаться в ноги, рассказывать про свою прошлую жизнь не ту сладковатую водичку, которой она поила Тимофея при знакомстве, а нормальную отвратительно пахнущую и прожигающую до костей жижу, про которую и помыслить нельзя, что придется принять ее внутрь.

Возможно, что надо будет еще и сгустить краски, рассказав ему про то, чего никогда не было и быть не могло, чтобы потом, если он примет все и успокоится, то, что он будет узнавать, было для него только легким бризом, а не штормом.

При точном и правильно построенном рассказе, при грамотно расставленных акцентах, слезах вовремя и на нужном эмоциональном градусе, беззащитных просьбах спасти и помиловать, в успехе можно было не сомневаться.

Тима был грозен, иезуитски хитер и беспощаден только в бизнесе, а в частной жизни часто оказывался тихим и абсолютно ручным. Он быстро откликался на ласку и любовь, а уж если кому-то из близких нужна была его защита, тут он легко и просто сметал любые преграды.

Важно только было нигде не проколоться, не нарушить хрупкий баланс правды и лжи, отчаяния и просьб о помощи, любви и раскаяния. Тимофей мог бы ей все простить просто за качество игры и за то, что она так точно угадывает то, что он хочет услышать.

Но именно к такому спокойному и трезвому поведению Ирина была сейчас, скорее всего, не готова, потому что, как она сейчас это ясно понимала, она все-таки позволила себе, чтобы муж пробил ее панцирь.

Сейчас Ирина могла в самый ответственный момент просто броситься к нему, упасть на грудь, разреветься и во всем признаться, то есть сделать как раз то самое, что и нужно было бы в этой ситуации, но только беспорядочно, хаотично, не ведя игру, а поддаваясь и отдаваясь чувствам. И это, она по опыту знала, был верный путь к проигрышу.

Они выгрузились во дворе больницы, Гриша взял на руки Сереньку и пошел с ним наверх, а Замковская отправилась в кабинет к Зуеву – надо было обсудить возможность ее временного отъезда. Но Алексея Михайловича на месте не оказалось, Светлана, которая вместе с другими взрослыми пыталась научить детей танцевать (получалось у нее самой, мягко говоря, не очень), сказала, что он будет после обеда, и Ирина пошла «к себе», на второй этаж, в «маленький зал».

Проходя мимо комнаты с куклами, она вдруг увидела, как оттуда со слезами на глазах выскочила «неговорящая» Лиля и, ничего не видя перед собой, бросилась, куда глаза глядят.

Видимо, Зуев применил свой прием и убрал Гертруду из комнаты. Замковская, повинуясь внезапному порыву, подставила руки, чтобы ничего от слез не видящая девочка не разбила себе лицо об ее, Ирины, колени, подхватила ее и прижала к себе.

И тут, сквозь обычные всхлипы и хлюпы плача, она вдруг услышала, как Лиля трудно и сбивчиво, но все-таки совершенно понятно сказала:

– Там… ты… там… нет…

18

Ирина правда не хотела, получилось все у нее рефлекторно. Просто когда Ванечка выскочил из-за угла со своим дурацким пистолетом и пальнул в Лилечку, она только-только успокоилась и Замковская смогла, наконец, поставить ее на пол.

До этого девочка без передышки плакала и обнимала Ирину обеими руками, что-то бессвязно приговаривая.

А тут, испуганная Ваниной выходкой, она опять зарыдала и упала на пол. Замковская вовсе не хотела бить мальчика, она просто пыталась защитить свою протеже от идиотских выходок, но, видимо, перестаралась. Ванечка от ее толчка упал, сжался в комок и, совершенно беззвучно, что оказалось еще страшнее, заплакал.

Ирина даже сначала подумала, что у него какой-то припадок, как она видела неделю назад у одного из пациентов Зуева. Но тогда другого мальчишку крутило и било об пол, словно какая-то неведомая сила взялась разломать или хотя бы покалечить маленькое тело, а сейчас Ванечка лежал и просто однообразно поддергивал плечами и тряс головой.

Растерянная Замковская простояла над ним, наверное, минуту, не понимая, что теперь можно сделать. Потом взяла на руки испуганно глядящую на лежащего на полу Лилю и побежала назад, в большой зал (туда было ближе).

– Там с Ванечкой что-то случилось, – сообщила она ближайшей к ней женщине в белом халате, – он лежит на полу и дрожит…

Удивленно взглянув на прижавшуюся к Ирининому плечу Лилю, женщина, имени которой Замковская не знала, вышла из круга, сцепила руки детей, между которыми до этого стояла в хороводе, и вышла из зала.

Светлана остановила занятия:

– А что с Лилей?

Ирина поставила девочку на пол:

– Вы знаете, она выбежала из комнаты с большими куклами, а там что-то случилось… Наверное, ее любимую подругу убрали, – она погладила Лилю по волосам. – И по-моему, она начала говорить…

– Лиля, – позвала Светлана, – иди ко мне…

Девочка секунду поколебалась, потом пошла к помощнице Зуева. Но вдруг остановилась на полдороге, повернулась к Замковской и сказала:

– Ты… ты… там… тебя…

Ирина покраснела.

– И вовсе я не хотела сделать ничего плохого, – оправдывалась она через два часа перед Зуевым, – я его даже не толкнула, – соврала она.

– Да в чем дело-то? – удивился Алексей. – Ну, поплакал ребенок, для него это естественное состояние.

Ванечка очухался, пролежав полчаса, и опять носился по всему зданию, расстреливая зазевавшихся пациентов из своего оружия. А Лиля действительно начала говорить, поэтому настроение у Зуева было хорошим.

– Вы напрасно оправдываетесь, Ирина Николаевна, – сказал он, не поднимая головы и что-то записывая в блокноте, – вас никто ни в чем не обвиняет. Я и не думаю, что вы ударили мальчика…

«Все уже знает», – подумала Замковская.

– И уж совсем не понимаю, с чего вдруг вам понадобилось каяться?

– Ну, – Ирина смутилась, – Лиля меня обвинила…

Алексей Михайлович удивленно поднял глаза:

– Лиля?

– Да. – Замковская смутилась еще больше, какой-то дурацкий получался разговор. – Она показала на меня и сказала, что я там… Ну, не знаю, по тону она меня в чем-то обвинила…

– На воре шапка горит, – засмеялся Зуев. – То, что она показала на вас рукой, вполне естественно – вы для нее единственный, видимо, объект, которого она выделила из всех взрослых здесь. Как сказала Светлана, вы Лилю приласкали там, когда она расстроилась из-за куклы?

Ирина кивнула утвердительно.

– Вот видите.

– А то, что она говорила про меня?

– А то, что она говорила про вас, довольно сложно перевести. Дети, когда начинают говорить, – поначалу все у них во втором лице. Они и про себя все объясняют так же – «пойдет», «хочет», «возьмет»… «Я» у них появляется много позже, и этому их надо специально учить. Так что, вполне возможно, что она говорила не «Ты там…», а «Я там…» Или вообще «Ты меня там…»

Замковская опять поразилась, насколько точно Алексей Михайлович знает все, что произошло в его отсутствие, и одновременно у нее отлегло от сердца, очень ей не хотелось думать, что Лиля ее, что называется, «сдала».

– Ну ладно, хватит об этом. – Зуев опять придвинул к себе блокнот. – Я много думал, как нам быть теперь с Серенькой. Я, вообще-то, никогда не обсуждаю этого с родителями, но вы у нас на особом положении…

Ирина кивнула, соглашаясь.

– Я никогда раньше не видел такого контроля и давления со стороны взрослых по всем вопросам, которые касаются их детей, – насмешливо сощурился Алексей Михайлович, – обычно мне доверяют больше…

Замковская в который раз за этот день почувствовала себя неловко и, чтобы скрыть смущение, отвернулась и посмотрела в зал. Там Светлана опять занималась танцами, но, вероятно, все-таки ей это умение дано не было. Двигалась она скованно, не всегда попадая в ритм, и детям такое занятие, видимо, не очень нравилось – они стояли апатичные, и только некоторые из них вяло хлопали в ладоши под музыку.

– Так вот, насчет Сереньки… – Зуев как будто помахал острием шпаги перед самым носом Ирины, демонстрируя, что умеет владеть оружием, но тут же убрал его в ножны. – Я подумал, что если он, как стало понятно, ползающий, а не сидящий, то есть смысл выстроить его программу в другой последовательности: не сюжет по маршруту, а маршрут по сюжету.

– Не понимаю.

– Сейчас постараюсь объяснить. Когда ребенок играет с машинкой справа-налево и наоборот, то маршрут движения абсолютно ясен и замкнут. И здесь события могут происходить только на этом знакомом, практически закольцованном маршруте: встреча с другой игрушкой, авария машинки или что-то еще. А если ребенок играет от себя и к себе, то мы можем выстроить его движение и дальше, а не просто рядом с ним самим, и тогда события становятся в линейный, незамкнутый ряд. Во-первых, это может дать ему ощущение последовательности, протяженности, а тут уже один шаг до восприятия времени…

– Во-вторых, – воодушевленно продолжила Замков-ская, – можно выстраивать из событий длинные цепочки, связанные сюжетом и приводить Сереньку к нужным ощущениям и выводам. Его можно привести к переживанию радости, опасности, ему может потребоваться помощь друга.

– Помощь другого? – Алексей Михайлович внимательно посмотрел на Ирину. – Как сегодня с Лилей? Хорошая идея! Если создать такие условия, что без другого ему не обойтись, то тогда он может почувствовать, что есть не только он и что он не один в этом мире…

Зуева куда-то позвали, он попросил подождать его и ушел, а Ирина осталась одна. Возбуждение спало, она чувствовала приятную усталость творца и еще, немножко, радость выигрыша у Алексея Михайловича. Потому что она вдруг поняла, что Лиля, рыдавшая сегодня у нее на плече, заговорила все-таки не потому, что у нее забрали любимую куклу, а потому, что у нее появился кто-то, кому она могла рассказать о своем горе.

И в ситуации с Серенькой именно она, а не Зуев, придумала, что надо найти сыну другого, друга, а не просто создавать какие-то события внешней жизни. И эта ее сегодняшняя жизнь была настолько интересна и полна, что она начисто забыла о своих проблемах, о предстоящем, наверняка тяжелом разговоре с Тимой, не говоря уже о такой мелкой швали, как Брушко…