Текст книги "Другие времена"

Часть II
Осторожно – Кукуев!

…если захотел мошенничать, зачем же, кажется, санкция истины? Но уж таков наш русский современный человечек: без санкции и смошенничать не решится, до того уж истину возлюбил.

Ф. Достоевский. «Братья Карамазовы» (Из записной книжки Д. Д. Сергеева)

Алексей Иванович принадлежал к той породе людей, что ищут ответы на вопросы, их занимающие, волнующие и даже обжигающие, не в уединенном размышлении над собранными воедино свидетельствами и документами, не на трудных путях ученой мудрости, а на пыльных дорогах, которыми идут и идут, не ведая своего пути, современники, обмениваясь с идущими рядом предположениями обо всем на свете, в том числе и путях исторических.

Служба на киностудии, участие в так называемом коллективном творчестве, породила, быть может, иллюзию, почти бессознательно вошедшую в кровь и плоть, иллюзию возможности коллективного мышления.

Увы, рожать и мыслить коллективно человечество так и не научилось.

Мысль может родиться только в одной голове, ако и плод во чреве едином.

Редакционные кабинеты на киностудии чаще других помещений становились похожими на дискуссионные клубы, где последняя острая публикация в газете, последнее остроумное порождение начальственного ума, да и международные события воспламеняли жаркие словопрения. Спорить, отстаивая в меру возможностей свое представление о желательном мироустройстве, Алексею Ивановичу приходилось не раз, но вот быть свидетелем того, как в спорах родилась бы истина, не случалось. Зато довелось быть свидетелем того, как в ходе словесной перепалки, а между особенно непримиримыми оппонентами именно этот вид дискуссии, как правило, главенствовал, одного из спорщиков хватил инсульт. Речь шла как раз о путях, которыми то ли могла, то ли обязана была пойти страна после безвременной кончины Константина Устиновича Черненко. Печальный итог этой перепалки, свидетельствующий о человеческой хрупкости, можно было бы отнести в разряд добытых в споре истин, но истина эта и до спора была очевидной, и добывать или подтверждать ее столь дорогой ценой было бы вовсе неразумно и даже бесчеловечно.

Умение Дмитрия Дмитриевича слушать располагало Алексея Ивановича к откровенности, к той душевной наготе, которую можно себе позволить только с самым искренним и доверительным другом или совершенно чужим человеком, от которого ты свободен во всех отношениях.

Упоминание Кукуева пробудило в Алексее Ивановиче, увлекшемся сторонними разговорами, давешнее любопытство к своему соседу. Пора было спросить, каким образом ему памятен этот всеми забытый герой.

Да вот только Дмитрий Дмитриевич совершенно не собирался рассказывать случайному попутчику о том, как ему пришлось читать роман про Кукуева и при каких обстоятельствах знакомиться с прототипом главного героя. И случайному попутчику ничего бы не рассказал, а попутчику, которого были основания считать неслучайным, тем более. Пассажира с непроницаемым лицом и жилистым складным телом не оставляла мысль о том, что томик в коричневой обложке с тисненым золотом названием романа был брошен перед ним на столик неслучайно. Тем более что однажды уже перед ним кидали эту книгу, правда, столик был побольше и дело было не в купе вагона, а в кабинете министра… Попутчику об этом совершенно не обязательно было знать.

Иное дело – читатель.

Какие могут быть секреты от читателя?

Девятнадцатого сентября 197… года, погожим осенним утром, в девять тридцать пять, как было зарегистрировано в журнале дежурного, в приемную начальника Главка БХСС на Садово-Сухаревской, на третьем этаже, а второй этаж занимал Главк «Спецлес», пришла телефонограмма с Огарева, 9, из министерства.

Помощник министра внутренних дел, подполковник Вишневецкий, курировавший борьбу с расхитителями социалистической собственности, вызывал к себе в министерство старшего следователя майора Сергеева со справкой по Усть-Куту. Явиться было предписано в пятнадцать часов ровно, так что времени для подготовки справки хватало с лихвой. Чаще случалось так, что справку нужно было подготовить за час, а то и за полчаса.

Секретарь тут же доложил телефонограмму генералу Перегудову. Тот, разбирая утреннюю почту и расписывая бумаги по управлениям, только кивнул, дескать, понял.

Тяжелой головой и всей осанкой генерал напоминал удачливого борца, еще молодого, лишь недавно сошедшего с борцовского ковра и делающего успешные попытки на новом для себя поприще заведующего спортклубом. Штатский костюм он предпочитал генеральскому. И вовсе не из небрежения высоким званием, напротив, ему как раз нравилось, когда к нему, одетому в цивильное, и непременно с оттенком щегольства, сослуживцы обращались по званию: «Товарищ генерал…»

Перегудов стал в свои нестарые годы генералом как раз в ходе обновления кадрового состава во всех структурах МВД и КГБ, что соответствовало дальновидной политике Центрального Комитета партии и его ленинского Политбюро во главе с Брежневым, Леонидом Ильичем.

– Пусть готовит справку и едет, – сказал генерал и погрузился в бумаги, украшая углы документов резолюциями, исполненными трехцветной американской шариковой ручкой, презент управляющего гостиницей «Россия».

Отпустив секретаря, Перегудов прервал чтение справки по Мурманскому порту, откуда рыба, привезенная на сейнерах из моря, уходила, словно в дырявые тралы, и на минуту задумался, как и полагается большому начальнику, пребывающему на криминальной должности.

«Чего это вдруг этого молодого да новенького вызывают в министерство? Впрочем, Сергеев ведет Усть-Кут… Дело эффектное. Молодец парень!..»

Афера со строительством моста через Лену была открыта лихо, сам министр заочно похвалил Сергеева на коллегии министерства за наблюдательность, а присутствовавшего по рангу генерала Перегудова – за умение находить и подбирать молодые кадры.

Самое же примечательное, что эту наглую по всем статьям аферу мог открыть любой внимательный читатель одного из самых массовых журналов, подписывались на который и домохозяйки, и министры.

Сергеев как-то купил в киоске для чтения в метро журнал «Огонек» с привлекательной физиономией счастливого строителя на обложке и тут же прочитал большой репортаж, прославляющий начальника строительно-монтажного управления тов. Шостака, воздвигнувшего чуть ли не в одиночку мост через Лену в Усть-Куте.

Приглядевшись к фотографии на обложке, а герой был снят, естественно, на фоне моста, Сергеев усомнился в том, что… мост построен.

В эту самую пору Сергеев «работал по БАМу», где безуспешно пытался найти четыре эшелона с лесом. По документам они прошли довольно сложным маршрутом, пришли в пункт назначения, были разгружены, что подтверждалось документами, в том числе и об оплате разгрузки, но леса в пункте назначения не оказалось.

Мотаясь как маятник: Москва – Иркутск, Москва – Абакан, Москва – Чита, Сергеев заглянул и в Усть-Кут, где увидел только две фермы непостроенного моста. Одну на левом берегу, другую на правом. На фотографии, сделанной очень умело, они в перспективе как бы переходили одна в другую, перекрывая всю ширину реки.

Сделав бесхитростные любительские снимки своим «Зенитом-С», Сергеев показал сохраненный журнал «Огонек» с приложением своих фотографий начальнику строительного отдела полковнику Малышеву, первым на Садово-Сухаревской пошившим новую полковничью форму с укороченными погончиками последнего образца. Малышев тут же передал фотографии и журнал прямо генералу Перегудову.

На следующий день журнал «Огонек» вернулся в строительный отдел с резолюцией начальника Главка на обложке: «1. Полк. Малышеву. В разработку. 2. Отдел кадров. Майору Сергееву благодарность и пол-оклада». Подпись генерала Перегудова перечеркнула улыбающуюся физиономию чудо-строителя.

«Усть-Кут был делом эффектным. Заслуга Сергеева несомненна, но почему в министерство его вызывают одного, без Малышева? Может быть, какая-нибудь встреча с журналистами, с общественностью, хотят предъявить удачливого сыщика?»

Тут же позвонил на Огарева помощнику министра по связям с прессой и общественностью, бойкому и переполненному до краев анекдотами Сереже Кручине. Поинтересовался, нет ли сегодня каких-нибудь встреч, есть впечатляющий материал. Сережа сказал, что сегодня, слава богу, без гостей, и тут же добавил: «А это специально для тебя. У рыбака наживка кончилась, подобрал щепку, написал на щепке: «Вкуснейший червяк». Забросил. Тут же поклевка. Вытаскивает. На крючке палка, на палке надпись: «Обалденный лещ».

Посмеялись.

Перегудов сделал пометку на календаре: «Сергеев. Огарева, 9» и поставил знак вопроса в аккуратных скобочках.

Без пяти три Сергеев был на Огарева.

Он немало удивился, увидев в вестибюле встречающего его подполковника Вишневецкого.

Помощник министра пожал Сергееву руку и как-то откровенно оценивающим взглядом, чуть откинувшись, оглядел всю его длинную фигуру и с наигранной строгостью произнес: «А ты у нас растешь… Пошли. С тобой хочет министр познакомиться».

– Что-нибудь по Усть-Куту? – спросил Сергеев.

– Мне министр о своих планах пока еще не докладывает…

Вишневецкий держался с непринужденностью человека независимого, наделенного недюжинным талантом, за что по праву был приближен к начальству. И, действительно, на слова Вишневецкого вся страна лет десять пела песню о дружбе китайского и русского народов. В последнее время, когда отношения с китайцами вдрызг испортились, песню петь перестали, но все знавшие Вишневецкого по-прежнему относились к нему с уже неизменным почтением.

Если адъютант шефа корпуса жандармов сочинил музыку российского гимна, исполнявшегося с 1833 года по февраль 1917, почему же должна была оскудеть талантами деликатная служба после 1917 года? Это страна поменялась, а люди-то остались те же, разносторонне талантливые.

И вообще у поэтов-песенников интереснейшие судьбы.

Одна песня – и прыжок в бессмертие, хотя бы и ненадолго.

Если взять, к примеру, все написанное екатеринбургским поэтом Колей Еремеевым, а хотя одних стихов он написал больше, чем Тютчев, Блок и Фет, вместе взятые, дорогу в бессмертие ему еще торить и торить. А вот заведующий литературной частью кукольного театра написал: «Ландыши, ландыши, светлого мая привет…» – и все, бессмертие гарантировано. Может быть, песню петь в веках и не будут, а помнить будут обязательно, по крайней мере, летописцы освоения космического пространства. Когда-нибудь станет достоянием широких кругов любопытствующей общественности, питающей интерес к космосу и всему, что с ним связано, что пел первый космонавт Вселенной, когда спускался на парашюте в саратовскую степь после завершения ошеломившего весь мир полета. А пел он от радости, от переполнявших его чувств над весенней землей во все горло: «Ландыши, ландыши…» Когда он рассказал об этом руководителям полета, то ему по-товарищески подсказали, поправили, и уже в первом же интервью первый космонавт Вселенной сказал, что пел он, спускаясь на парашюте в саратовскую весеннюю степь, величественную песню «Родина слышит, Родина знает, где в облаках ее сын пролета-ает…» Таким образом, два поэта-песенника удостоились пропуска в бессмертие, один сразу же, другой, будем надеяться, хотя бы с некоторым запозданием.

Вишневецкий знал, что русский с китайцем обречены на вечную братскую дружбу и что гимн этой дружбе будет сопровождать великие народы на их исторических путях и перепутьях.

– Сколько ты у нас на Сухаревке? Уже полгода? – спросил Вишневецкий, поднимаясь с Сергеевым на второй этаж в «чистый коридор».

– Восемь месяцев.

– Летит время. Ты хоть узнал, что за дом, в котором сидишь? – помощник министра в совершенстве владел тоном учтивым и умел быть благосклонным, что как нельзя лучше шло человеку на его должности.

– Вы имеете в виду ИКП?

Действительно, при входе в здание Главка на Садово-Сухаревской, поднявшись на крыльцо, двумя боковыми маршами напоминавшее невысокую трибуну, человек оказывался в довольно просторном тамбуре, пол которого был украшен ромбом с заключенными в него магическими буквами ИКП, выложенными из поблекшего уже и стершегося камня, Институт красной профессуры.

– Заметил? Молодец. А как портрет Сталина там вверх ногами повесили, знаешь?

В истории института, учрежденного в феврале 1921 года, действительно, был такой эпизод.

Накануне визита Сталина в институт, служивший ему опорой в теоретическом обосновании борьбы с оппозицией, актовый зал, украшенный большим портретом вождя в рост, был осмотрен и взят под охрану сотрудниками безопасности, приехавшими специально из Кремля заранее. Каково же было изумление впущенных за двадцать минут до приезда вождя в зал слушателей и преподавателей, когда они увидели знакомый до слез портрет товарища Сталина, висящий совершенно неестественно, сапогами вверх и головой вниз. Всех тут же попросили покинуть зал. Ожидали суровых последствий. Но какая-то добрая душа тут же портрету придала приличное направление, слушатели и преподаватели были запущены в актовый зал заново, и встреча состоялась. Дерзкая выходка произвела впечатление оглушающее и на руководство ИКП, и на охранников, обеспечивавших безопасность встречи с вождем. Надо думать, и те и другие перепугались так, что сочли за благо не сообщать вождю о недоразумении, иначе… последствия и для тех и для других, а может быть, и для третьих, были легко предсказуемыми.

Вишневецкий с осторожностью дальновидного человека рассказывал курьезную историю, так распределяя и смех и ужас, что его отношение к происшествию вычислить при необходимости было бы просто невозможно.

– Это не у нас было, – сказал Сергеев так, словно всю жизнь просидел на Сухаревке.

– Что значит, не у вас? – опешил Вишневецкий.

– Сталина вверх ногами повесили на Остоженке. ИКП сначала там размещался. Уже после этого эпизода они сюда переехали, на Садовую, в помещение бывшей Городской земской управы, а в том здании, на Остоженке, сейчас МИМО.

– Это откуда ж у тебя такие сведения? – ревниво спросил Вишневецкий.

– Даже не помню, кто-то из москвичей рассказывал, – для простоты соврал Сергеев, почитывавший конфискат, антисоветскую литературу, которой нет-нет и угощал в Ленинграде своего приятеля из ОБХСС районный комитетчик из здания напротив. Историю с портретом Сталина он прочитал у Авторханова, бывшего партаппаратчика, ставшего впоследствии намного раньше других партаппаратчиков антисоветчиком.

В приемной Сергеев коротко кивнул дежурному офицеру, сидевшему за столом, стоявшим слева от входа в кабинет министра.

Вишневецкий ткнул пальцем в Сергеева, потом себя в грудь, как человек свой в этих апартаментах, давая понять дежурному, что они прибыли согласно договоренности вместе.

Опрятность и строгая канцелярская роскошь создавали в приемной министра атмосферу если и не праздничную, то, во всяком случае, исполненную торжественности и значительности. Любой телефонный звонок или реплики входивших офицеров не казались будничными. Бытовавший в советское время лозунг: «На работу, как на праздник!» охотно подхватили женщины, служившие в министерстве, все они были одеты свежо, чуть-чуть кокетливо, но со вкусом, как одеваются не на такие праздники, как 1 Мая или 7 ноября, а на 23 февраля, к примеру. А в приемной министра и рядом с ней благодаря подспудной торжественности, угадывавшейся и в походке, и в интонациях, и даже шутках, царила немножко приподнятая атмосфера, впрочем, всегда окружающая высокую власть.

Сергеев знал, что помощники больших начальников обязательно хранят запас анекдотов и занятных историй для заполнения пауз, для поддержания атмосферы непринужденности и хорошего тона.

Он понимал, что рассказом про ИКП его развлекают, а это был верный признак определенного ранга приема. С теми, кого вызывают для выволочки или каких-то формальностей, так не разговаривают и не встречают в вестибюле. Он тут же представил себе, что его вызвали для «доверительной беседы». Может быть, от него хотят получить негативную информацию о своем непосредственном начальнике, недаром же его вызвали без начальника отдела полковника Малышева. На Сухаревке это, конечно, заметили, но вопросов, естественно, никто не задавал. Он знал, что вокруг Управления в последнее время клубятся разговоры, обычно предшествующие каким-то существенным переменам. Эти размышления придавали лицу Сергеева выражение сосредоточенного внимания, принятого Вишневецким на свой счет и еще больше расположившего к молодому сотруднику.

Ровно в пятнадцать часов двенадцать минут сидевший в углу за столом дежурный офицер кивком головы и жестом руки Вишневецкому и Сергееву показал на дверь, обитую кожей, любовно снятой с какого-то нежного животного.

– Николай Анисимович ждет, – произнес дежурный офицер с таким тончайшим оттенком, в котором можно было услышать заботу о томящемся в ожидании министре и легкий упрек докучливым посетителям, не умеющим ценить чужое время. Дежурный офицер при генерале армии выдерживал военный стиль, и светские манеры Вишневецкого ему претили.

Вчера, почти в это же самое время, Вишневецкий получил от министра поручение найти толкового следователя из УБХСС. Не болтливого, что было подчеркнуто особо, и не очень привязанного к руководству Главка.

Вишневецкий тут же назвал Сергеева:

– Молодой. Недавно из Ленинграда. Хватка есть. Ни с кем еще не сросся…

– А-а, тащи его завтра ко мне. Давай, давай… Это не тот, что мост в Усть-Куте?.. – министр оживился, будто ему напомнили о копченой нельме, недавно отведанной. – Годится! Тащи его ко мне… Посмотрим, что за орел!

«Скорее жираф», – подумал про себя Вишневецкий, но благоразумно смолчал.

После того как Сергеев, войдя в кабинет министра, вытянулся «смирно», отчего показался еще длиннее, и официально представился, министр без единого слова подошел к нему и пожал руку. После этого посмотрел на Вишневецкого, словно требовал от него подтверждения достоверности сказанного, действительно ли это Сергеев, действительно ли, что это старший следователь, и правда ли, что он майор.

Стоявший поодаль и чуть сзади Сергеева Вишневецкий кивком головы подтвердил и достоверность сказанного, и то, что этому человеку можно довериться.

Министр был невысок ростом, широк и крепок, пышные брови, сгодившиеся иному казачине и на усы, были главной достопримечательностью его лица. Брови эти напоминали всем не только брови главы государства, но и о том, что нынешний министр работал с Леонидом Ильичем в Молдавии. И что роднят их не только брови, но и давние добрые отношения, дружная партийная работа и совместный отдых.

В кабинете, кроме рабочего стола министра и примыкавшего к нему стола для немноголюдных совещаний, в стороне стоял круглый журнальный столик с тремя низкими глубокими кожаными креслами.

Министр любил низкие кресла, такие кресла, поглощавшие гостя, не позволяли тому возвышаться над хозяином кабинета, какого бы роста гость ни был.

– Ну, как Москва? Осваиваешься? – как о чем-то очень важном, взглянув из-под бровей, строго спросил министр. Так взрослые напускают на себя излишнюю строгость в разговоре с детьми, чтобы через фразу-две предъявить приготовленную ласку или маленький подарочек, как полную и радостную неожиданность для слегка напуганного дитяти.

– По мере возможностей, товарищ генерал армии. Больше в командировках.

– Это правильно. Вся страна под нами. Все надо своими глазами видеть.

– Еще как осваивается, Николай Анисимович. Скромничает, – счел возможным включиться Вишневецкий. – По части московских преданий и нас, москвичей, поправить может.

Вишневецкий, почувствовав какую-то нерешительность министра, какое-то невысказанное, но ощущавшееся опытным дипломатом сомнение, готов был поднять акции Сергеева, чтобы, чего доброго, сделанный им, Вишневецким, выбор не был отвергнут.

Министр разрешал помощникам и некоторым замам обращаться к нему по имени-отчеству, но все знали, что больше всего ему нравилось обращение по воинскому званию, недавно присвоенному. Нравилась ему и учрежденная для генералов армии Малая маршальская звезда с бриллиантами.

Он очень высоко ставил это звание и очень дорожил им, больше жизни.

Придет пора, и министр, уже бывший министр к тому времени, но все еще генерал армии, поймет, что за открывшееся его пристрастие к коллекционированию особо ценных вещей в особо крупных размерах он может быть предан суду и вскоре может быть в этой связи арестован. Тогда он произнесет горделивые, но от сердца идущие слова, подтверждающие неразделимость в его сознании человека и звания: «Генералов армии не судят!» – скажет он и застрелится. Выстрелит в сердце, чтобы в гробу выглядеть прилично.

– Проходи, садись. Да не сюда, – остановил министр Сергеева, готового сесть на стул у стола совещаний, и указал на мягкое низкое кресло у круглого журнального стола с хрустальной пепельницей и двумя бутылками боржоми в кремлевском исполнении, глянцевой этикеткой и винтовой пробкой.

– Чем он у тебя занимается? – спросил министр Вишневецкого, когда Сергеев погрузился в кресло, выложив перед собой папку со справкой и дополнительными материалами по Усть-Куту.

И в том, что министр спросил не Сергеева, а его, Вишневецкого, помощник увидел подтверждение своим предположениям о каких-то сомнениях, еще не развеявшихся у хозяина кабинета.

– У него Усть-Кут. Объект огромный, там три строительных управления на один пожар все свои недостачи пытаются списать. Там же по трассовикам работает, лес на Украину толкают, неучтенку…

– Лес на Украине, лес в Молдавии проблема проблем, – вдруг припомнил министр. – Трудно на юге без леса.

– Начинает по БАМу работать, там железо, сталь-конструкции, фондированные материалы, как вода в засуху испаряются…

– За современной литературой следишь? – министр жестом предложил Вишневецкому тоже сесть в кресло, сам же остался на ногах.

– Мое направление – строительство, и к легкой промышленности начинаю приглядываться…

– Да о другом я спрашиваю. Направление! За литературой следишь, книжки читаешь?

– В отпуске и на бюллетене, товарищ генерал армии.

– Ясно. Роман «Луч и бич» читал?

– Майор Смерч? Толстая книжка.

– Ясно. Стало быть, имя такое, Дмитрий Ложевников, тебе известно?

– Кому же не известно. Фигура заметная. Журнал «Вперед!» По-моему, главный редактор.

– Смотри-ка, а говоришь, не следишь за литературой. Знашть так…

Теперь уже никто не скажет, пользовался ли министр этим просторечным «знашть» по привычке, ведь какие-то словечки родимыми пятнами прилипают к языку с детства.

А может быть, он употреблял это «знашть» для напоминания о своем безупречном происхождении.

А может быть, для того, чтобы располагать к себе простых людей, разговаривая на языке, более понятном простым людям.

А может быть, это было всего лишь присловье, необходимо предшествующее решительному высказыванию.

– Знашть так! Сейчас на столе у Михаила Андреевича, – министр в согласии с тонким этикетом верхнего эшелона власти не позволял себе именовать члена Политбюро по фамилии, – лежит Указ о присвоении звания Героя Социалистического Труда вот этому герою…

Министр взял со своего рабочего стола томик в коричневом переплете с золотым тиснением на обложке, сделал несколько шагов к журнальному столику, за которым сидели Сергеев и Вишневецкий, покачал книгу на ладони, все еще о чем-то раздумывая, и почти бросил ее на полированный круг.

Сергеев к книге не прикоснулся и даже голову не вывернул, чтобы прочитать название. Главное все равно было не в книге, а в том, что сейчас скажет министр.

Так хорошо выученная собака никогда не возьмет и самый аппетитный собачий деликатес даже из рук хозяина без соответствующего приглашения или команды.

Министр оценил выдержку молодого следователя.

– Бери, бери, это я специально для тебя принес, для ориентировки.

Сергеев взял томик в руки и прочитал название: «Знакомьтесь – Кукуев!»

– Не читал в отпуске или на бюллетене? – спросил министр.

– Фильм видел по этой книге.

– Ну и как?

– Ничего. Героические будни героических строителей газопровода под руководством задушевно-героического товарища Кукуева.

– Смотри-ка, бойкий ты парень. Как ты фильм-то! И начальство ему задушевное не нравится. Небось, хотел бы, чтобы начальников только злыми и тупыми изображали, а? – хохотнул министр.

– Никак нет. Кукуева Иван Разверзев играет. Моя жена еще с молодых лет в этого артиста была влюблена. Теперь он редко играет, вот и пошли…

Решив, что сказал больше необходимого, так как разговор-то по существу еще и не начался, Сергеев замолчал, направив свой взгляд в брови министра.

– Кукуев, Кукуев, Кукуев… А знаешь ли ты, дорогой товарищ Сергеев, старший следователь по особо важным делам, что Кукуев лицо реальное. Вот у Михаила Андреевича на товарища Кукуева на столе указ на подписи лежит, а у подполковника Вишневецкого дожидаются материалы на гражданина Кукуева. И тебе, товарищ Сергеев, надлежит взять эти материалы и завершить разработку. Там история долгая, и мы историей, почему семь раз разработку закрывали, пока заниматься не будем, времени у нас с тобой на это нет. Знашть так. Михаил Андреевич указ подписывает, разработку прекращаешь, дело – в архив, тебе выговор…

– За что, товарищ генерал армии? – в вопросе Сергеева не было ни удивления, ни протеста, была лишь интонация человека, не ради праздного любопытства интересующегося всеми подробностями дела без исключения.

– Не понял? Объясняю. За попытку дискредитации Героя Социалистического Труда товарища Кукуева.

– Понял, товарищ генерал армии. – четко произнес Сергеев, окончательно убедившись в том, что он ничего не понимает.

По тому, как он оказался в этом кабинете, по тому, что вызывали его как бы для доклада по Усть-Куту, но, как выяснилось, это был лишь повод, по тому, что о приглашении к министру не были информированы ни Перегудов, ни Малышев, по тому, как сейчас расхаживал по кабинету министр и спотыкался о свои «знашть», можно было смело предположить, что чего-то важного, может быть, самого как раз главного, министр не сказал, а, скорее всего, и не скажет.

Продолжение разговора убедило Сергеева в справедливости его предположений, но ясности не добавило.

– Говорят, больше надо проявлять терпения и больше надо предоставлять возможностей творческой интеллигенции, – как бы размышляя вслух, произнес министр. – Напредоставляли! Взял и вывел проходимца героем нашего героического времени. Литература и музыка в особенности должны создавать условия для больших успехов. Он же своим «Кукуевым» вторгается в сферы общественной жизни, ставит людям пример…

Министру нравилось самому, как он ясно и складно говорил на трудную тему.

Сергеев же удивился, что всего лишь ему и помощнику обращены слова, предназначающиеся обычно большим аудиториям, многолюдным собраниям.

Министр говорил не то чтобы увлеченно, но, как чувствовал Сергеев, с какой-то тайной тревогой. Казалось, что он то ли себя, то ли кого-то другого пытается в чем-то уговорить. Нет-нет и он бросал взгляд на Сергеева и убеждался в том, что слова его производят сильное впечатление.

Ситуация с Кукуевым вводила министра в сферы, где властвуют не правила, не законы, а мнения. Там, где начинается идеология, кончается сфера права, там свои законы, по большей части неписанные. И можно крепко поскользнуться.

– Есть моменты, которые вредно сказываются для нашего советского строя. Люди у нас к литературе относятся серьезно. Был Павка Корчагин в свое время, слепой. Потом был Алексей Маресьев, без ног. Вот теперь подняли на щит Кукуева. Люди спросят нас: «Где Кукуев? Покажите нам Кукуева. Хотим его видеть, хоть слепого, хоть без ног». А мы что скажем? «Извините, показать не можем». Нас спросят: «Почему?» – «А в разработке у нас гражданин Кукуев, потому что ему не по киноэкранам разгуливать, а в Нижнем Тагиле на «Тринадцатой зоне» пора отдохнуть от расхищения социалистической собственности, циничного, кстати сказать, по форме и крупного по размерам».

Из сказанного для Сергеева следовало только одно, всерьез «работать по Кукуеву» едва ли надо.

– Писатель хочет создать образ, чтобы вдохновлять людей на подвиг во всех областях жизни. Это же благородно. Это же по-партийному. Имеем ли мы право вот так взять и ударить по большому таланту? У него завистников, злопыхателей, недругов… ешь твою двадцать! Не могут ему простить, что он партийную точку твердо проводит и в журнале, и в творчестве… Посмотрел я кой-какие материалы, не по Кукуеву, по Ложевникову. Вроде бы писатели, вроде бы интеллигентные люди, воспитанные… А почитаешь, как они друг на дружку… Одна поэтесса так прямо про него и сказала, правда, в узком кругу, дескать, видит она его за рулем душегубки с кругом полтавской колбасы в руках, напевающим на ходу: «А помирать нам рановато…» О, змея! Ты же поэтесса, ты же красочностью языка обладаешь, а говоришь такие пошлости. Они на партию шипят, что она иной раз не по шерстке, а против шерсти, а сами-то! Дай им волю, передушили бы друг дружку. Идеология, я тебе скажу, самый острый, самый скользкий участок. Когда я был секретарем Сталинградского обкома, принимал новый оперный театр, его еще без меня начинали строить. Новое здание. Великолепное. Трактор напоминает. Подъехали к входу, колонны, красиво. Смотрю наверх, глазам не верю. Наверху изваяние, можно сказать. Стоит мужик с молотом и голыми мудями! Да все видно так хорошо. Новенькое. Представляешь!? – надо думать, министр помнил, что Вишневецкий эту историю не один раз слышал, поэтому адресовал свой рассказ лишь Сергееву, поворачивавшему голову за плавно передвигавшимся министром. – Только я посмеялся, хотел дать команду или убрать мужика, или муды прикрыть, мне говорят: скульптор Вера Мухина. И все! Руки по швам. Куда я против нее? Кто я и где я? Кто она и где она? А-а, думаю… – и здесь министр высказался доверительно, вполголоса, будто мог кто-то услышать и передать Мухиной: – … с ней! Пусть сталевар, или кто там, с мудями стоит, раз ей так нравится. Может, у определенной части населения в результате интерес к оперному искусству поднимется. Вот так вот. Да-а… А советское правосудие не может быть позорящим фактом. Это я тебе как факт говорю, демонстрирую мой взгляд и мое понимание на эти вещи. Ты меня понял?

Министр говорил упруго, таких не перебивают… Казалось, в нем лопнул давно наболевший ораторский нарыв.

– Так точно, товарищ генерал армии, – произнес уже ничего не понимающий Сергеев и попытался встать.

– Сиди, сиди…

Судя по расплывчатости и многословию, решение «по Кукуеву» принимал не министр. Кто? Скорее всего, кто-то из высшего партийного руководства. Брежнев и Суслов отпадают. Выполняя поручение Брежнева, министр чувствовал бы себя куда более уверенно. Если бы инициатива шла от Суслова, не было бы такого жесткого лимита времени. Да и Кукуев не та, надо думать, фигура, чтобы о нем хлопотали первые лица великой державы. Но все расчисления нужно оставить на потом, а пока внимать и внимать, может быть, что-то удастся выудить из этих рассуждений на общие темы.