Текст книги "Другие времена"

Кукуев мучался своей немотой.

Вот такими, решительными в походке и жесте, четкими в слове, убежденными в правоте каждого своего решения в воображении Кукуева рисовались только военные командиры большого ранга, каковых видеть ему не случалось, и потому ему казалось, что Машкову очень бы пошла военная форма вместо широкого пальто, напоминавшего подрясник.

Воплощением целесообразности всем своим обличьем был начальник участка Зенцов, человек без возраста, ему с равным успехом можно было бы дать и сорок, и пятьдесят, и шестьдесят. Черная путейская куртка на вате зимой, вельветовая толстовка, перехваченная узким ремешком, летом, черные галифе, сшитые, похоже, из шинельного сукна, заправлены в высокие носки, прикрепленные французскими булавками к штанинам, солдатские ботинки и инженерная фуражка с красноармейской звездочкой вместо скрещенных молоточков над козырьком, с эстетической точки зрения наряд, скажем так, спорный, но зато полностью отвечающий самосознанию хозяина и пониманию своего предназначении в этом мире.

Кукуев был свидетелем и отчасти участником конфуза, ознаменовавшего вступление в должность совсем молоденького прораба, новоиспеченного выпускника Института гражданских инженеров.

Шла выемка грунта в котловане. Отсутствие техники возмещалось рабочим многолюдством. По откосам были выстроены дощатые террасы в семь ярусов. С яруса на ярус, и так до самого верха, рабочие лопатами перебрасывали грунт.

Увидев приближающуюся к его участку группу начальников во главе с главным инженером Машковым, которого и за версту можно было узнать по его американской кепке и пальто, юный прораб Белодубровцев что было сил закричал своим рабочим, ритмично махавшим лопатами:

– Товарищи работники! Нельзя ли поинтенсивнее!

– Чего? Чего? – раздалось с нижних ярусов.

– Нельзя ли поинтенсивнее! – еще громче закричал Белодубровцев, чувствуя, что его не понимают.

– Чего нельзя?.. Сивого зовет?.. Какого Сивого?.. Кто упал?

Падали с этих присыпанных землей дощатых полок не так уж и редко, особенно в дождь.

Шарканье лопат стало замирать, а Белодубровцев, раскинув руки в стороны, как дирижер, призывающий оркестр сыграть «тутти», продолжал кричать свое: «Поинтенсивнее!!!»

Когда начальство приблизилось к отчаянно кричавшему прорабу, работа замерла на всех ярусах.

Кто просто отдыхал, опершись подбородком на черенок лопаты, с полным безразличием к происшествию, кто-то поправлял сбившуюся на ноге обмотку, кто-то поспешил закурить, большинство же переспрашивали друг друга относительно того, что же все-таки случилось и чего от них хочет новый прораб.

– Ну что стоишь, как свадебный …?! – крикнул подошедший Машков вперившемуся в него мужику на ближайшем настиле. Свадебный атрибут был назван грубо, но доходчиво. – Работать!

Сказанное одному оказалось понятно всем.

Снова зашваркали лопаты, и уже в нарастающем с каждой минутой шорохе Кукуев не мог разобрать, что Машков говорил красному как рак Белодубровцеву. Он только видел, что все там, внизу, разом рассмеялись. Смущенно улыбался и чесал затылок Белодубровцев. Было ясно, что эти люди понимали друг друга с полуслова. В такие минуты Кукуев с особой остротой чувствовал свое сиротство, то самое социальное сиротство, на которое оказался обречен до конца своих дней.

И уже в зрелые годы, достигнув упорным трудом немалых постов, обретя множество инженерной премудрости, он все равно тяготился тайной мыслью о том, что так и не стал до конца своим в аристократическом этом клане.

Приезжая со стройки в Москву, он, прежде чем явиться домой, всякий раз будет неукоснительно направляться в косметический кабинет, принимать паровую ванну, чтобы почувствовать себя приобщенным к тем, кто в молодые годы казались ему людьми недосягаемыми.

И вот в этой, еще и в самих мечтах-то неясной жизни, когда она, наконец, наступит, Кукуев едва ли не каждую взятку, каждый побор, каждый кусок неправедного барыша будет обозначать в своем благоустроенном столичном доме какой-нибудь новой вещью, столь же дорогой, сколь и бессмысленной, и отмеченной вкусом скорее не покупателя, он его так и не обрел, а продавца, умеющего располагающего лишними деньгами приобретателя уверить в достоинствах неходового товара.

Генералы, министры, маршалы, да и вы, племя незнакомое, новые русские, сколько сил и средств потратили уже, а еще больше, быть может, потратите, пытаясь нагромождением вещей заделать разрыв между достигнутым положением с немалыми счастливыми возможностями и огорчительным отсутствием культуры, как деревенской, в силу оторванности от почвы, так и городской, по причине неукорененности в новую почву.

Путь от «укропа», как на зоне зовут неотесанного крестьянского парня, никогда не видевшего города, до «чистодела», вора или предпринимателя высокой и редкой квалификации, совершающего не часто, но, в конечном счете, многократно крупные поживы, причем успешно, а главное, без помощников, так вот, путь от «укропа» до «чистодела» Кукуев прошел быстро, но вполне незаметно как для себя, так и для семьи, для общества и для органов, призванных оберегать социалистическую собственность.

Была такая.

Следователи – те же врачи.

Вглядываясь в своего пациента, знакомясь с ним, в первую очередь, интересуются, чем болел раньше. И в уголовном словаре, и в докторском полноправно живет слово «рецидив». К рецидиву особое внимание, он свидетельствует об укорененности порока, будь то болезнь или склонность к преступлению.

Сам Кукуев немало бы удивился, а верная его жена Зинка, Зинаида, естественно, Михайловна, еще больше, если бы ему было вменено как первое хищение присвоение чужой славы, а ведь это тоже своего рода кража.

Событие это, затерявшееся в начале совместного с Зинкой пути, оказалось настолько значительным для последующих событий, что на нем есть смысл задержаться чуть подробнее.

Зинка никогда и словом не перемолвилась с отцом Кукуева, но могло создаться впечатление, что она подслушала один из немногих афоризмов, изреченных Кукуевым-старшим. Погруженный в дремучие, то есть непроглядные раздумья то ли о своей уже несостоявшейся судьбе, то ли о еще не сбывшейся судьбе сына, он изрек: «Надо жить так, чтобы тебя издали было видно».

Зинка сумела так поставить Кукуева, что его заметили.

Для получения ордера, если уж не на полушубок, то хотя бы на теплую куртку, пальто или «пиньжак», желательно было бы выйти в ударники.

Кукуеву здорово повезло, в ударники он не то чтобы вышел, выскочил, вернее, его буквально за руку вывела Зинка.

Среди бетонщиков шло соревнование за право участвовать в закладке первого куба бетона в фундамент будущего сборочного цеха, головного на предприятии.

Победил И. Обухович из бригады имени ОГПУ, где Зинка вязала арматуру, по уверению Ложевникова, на сорокаградусном морозе голыми руками, а Кукуев стучал топором, возводя опалубку.

И надо же такому случиться, к украшенному флагами и портретами вождей праздничному месту сошлись начальники, корреспонденты центральных и местных газет. Всех потеснив, лучшее место занял кинорепортер со своей треногой и помощником, бабой в кожаных штанах и кожаной кепке. Однако выяснилось, что И. Обухович блистательно отсутствует. Тут-то Зинка и скомандовала: «Выручай!» Кукуев не хуже Варьки Митиной поймал поданную дерриком бадью с бетоном, направил ее в прямоугольный ящик из опалубки, сшитой для символического куба, ловко открыл затвор, и бетонная масса плюхнулась куда следует.

«В свете прожекторов, плечом к плечу с представителями Наркомата, партийными руководителями и руководством стройки вчерашний деревенский парень…»

В общем, газетчики расписали все в самом лучшем и торжественном виде.

– Как самочувствие? – Зинка подлетела к Кукуеву в ту минуту, когда инженеры и начальство о нем забыли, а толпившиеся рабочие почему-то к нему не подходили.

– Чувствую себя тяжело, – сказал Кукуев. Он видел, как рабочие отворачивают от него глаза.

– Это неправильно. Надо чувствовать себя легко, – сказала Зинка и тут же восхитилась его спокойствием и выдержкой. – У тебя лицо, как у товарища Ворошилова в бою…

– У меня усов нет, – усомнился Кукуев.

– Дело не в усах, а в непобедимой воле.

Можно было подумать, что Зинка прошла Академию общественных наук, где ей ученые люди объяснили, что потакание слабостям влиятельных, сильных, важных и нужных людей было, есть и всегда будет самым верным способом стать для них необходимыми и таким образом возвыситься, и стать по-своему влиятельными, стильными, важными и т. д. О, лесть! Ты самый желанный, самый легкий, самый невинный напиток, опьяненные лестью не знают похмелья, и как бы лесть ни была груба и бесстыдна, обольщенный всегда найдет в ней крупицу правды, а то и две и три. А власть вообще не может без лести, и потому всем льстящим толково, с пониманием, безудержно и даже грубо гарантировано прочное, обеспеченное, почетное и уж в любом случае сытое положение при столе хозяев жизни.

Зинка довольно быстро, проворным своим чутьем угадала, что Кукуева нужно все время держать под хмельком, и он быстро привык к ежедневной домашней порции лести, источник этого напитка стал для него жизненно необходимым. Тихое восхищение Кукуевым вошло у Зинки в привычку, она умела отдать ему должное даже на свидании в Бутырках перед отправкой по этапу, после отклонения кассационной жалобы в Верховном Суде РСФСР, впрочем, это будет совсем не скоро.

Славу можно было бы посчитать краденой, если бы ее присвоение произошло тайно. Именно тайное похищение чужого называется кражей. Но славу крадут, как правило, публично, а вот публичное присвоение чужого называется уже грабежом, хотим мы этого или не хотим. И здесь прозвучал напористый, убежденный, страстный голосок Зинки, обнаружившей редкостный адвокатский дар. На глазах честного народа она в одну минуту переквалифицировала фактический грабеж почти что в подвиг. А то, что именно Зинка так вовремя подсказала Обуховичу сбегать к себе в барак и попросить у кого-нибудь из отдыхающей смены галстук, так и осталось никем не замеченной подробностью, потому что как раз Зинка громче всех выговаривала И. Обуховичу, явившемуся к шапочному разбору в дикого цвета зеленом галстуке с красной искрой и белой полоской, то есть сочетающего цвета мексиканского национального флага.

Прораб Белодубровцев, как-то особенно остро переживавший едва ли не первое в его инженерной биографии торжество на стройке и мгновенно оценивший решительность Кукуева, шагнул к нему, спасшему положение, и громко объявил: «Позвольте, дорогой мой, горячо пожать вашу честную трудовую руку».

Кукуеву ничего не оставалось делать, как согласиться с тем, что он герой, и при этом еще и честный на руку.

После того как Кукуев в окружении начальников с лопатами и трамбовками появился аж в трех газетах, жизнь его оказалась и дальше на виду и Зинка незаметно стала приучать его к приятностям новой жизни.

Получив порцию славы, Кукуев почувствовал в своих жилах движение новой жизни, той жизни, к которой он мысленно тянулся и которая казалась еще вчера недосягаемой. Он и на Зинку смотрел уже как на волшебницу, а волшебницам не обязательно иметь глаза, мерцающие звездным блеском, какую-нибудь фигуру, впечатляющую размахом ноги и высокой статью, достаточно и того, что она умеет поворачивать жизнь нужной своей стороной, куда захочет.

Был, правда, один момент, о котором Кукуев никому не рассказывал, пытался забыть, но забыть не смог. В поселке они с Обуховичем встретились как-то вечером, что называется, лоб в лоб.

Обухович заговорил так, словно продолжал разговор, который уже давно вел с Кукуевым.

– Ты не думай… ты не мучайся… не грызи себя… Я ж понимаю, такое сделать и человеком остаться… А может, тебя еще и нет? – пьяненький Обухович развел руками и повел головой из стороны в сторону так, будто Кукуев, только что стоявший перед ним, испарился. – Ты мужик… А мужик вокруг своего брюха расположен… Нет? Потому и подлость сделал, что еще себе не ясен… Не мучайся…

Только тут Кукуев понял, о чем идет речь. Такого поворота он не ожидал, оглянулся, не слышит ли еще кто-нибудь. Беззлобная, какая-то жалостная интонация не располагала ни к спору, ни к объяснениям.

Обухович смотрел на Кукуева, словно хотел что-то прочитать на его лице, моргал красными веками пораженных какой-то болезнью глаз и, наконец, будто найдя ответ на занимавший его вопрос, протяжно произнес: «Мужик комедию не играет… Вот и поговорили. Разреши мне пройти…»

Они стояли вдвоем посреди улицы, проложенной среди бараков, места было полно, но Кукуев сделал шаг в сторону, Обухович значительно поднял палец вверх и двинулся нетвердой походкой, выдерживая курс точно посередине улицы.

Начиная со своего «подвига» на укладке первого куба бетона, Кукуев почувствовал не то чтобы отчужденность, но, как ему казалось, то ли почтение, то ли осторожность, обозначенные уважительной дистанцией, которую выдерживали по отношению к нему сверстники и коллеги как на участке, так и в бараке. Над массой он как бы чуть-чуть поднялся, но к итээровской публике ближе не стал, хотя вскоре к полученному по ордеру «пиньжаку» был прикуплен галстук, который они долго выбирали вместе с Зинаидой.

Когда же судьба окончательно определила его место на трассах трубопроводов, он оказался в положении вроде как фельдфебеля в армии, и не солдат, и не офицер.

Для руководства в главке, в министерстве, в тресте он был надежной рабочей лошадкой, которую можно и по холке погладить, и сахарком угостить, но звать в гости как бы и не обязательно. На трассе же он сам был первым лицом, и начальником участка, и начальником управления. Инженерная прослойка в поле невелика, а с рабочими, с подчиненными он выдерживал дистанцию, справедливо полагая, что в начальнике должно быть что-то недоговоренное, сродни загадке.

В инженерной компании он бравировал своим «рабочим званием», держался просто и с грубоватой «мужицкой» прямотой, что придавало его, в общем-то, серости даже некоторое обаяние.

Круг его интересов позволял ему уверенно участвовать лишь в разговорах, касавшихся работы, международного положения и дел житейских, на прочее не хватало культуры, вот и приходилось держаться как бы наособицу.

К одиночеству тяготеют натуры творческие и преступники, как правило, редкой квалификации – фальшивомонетчики, медвежатники, воры «на доверии» и т. д.

Всегда чувствуя себя капитаном собственной судьбы, с улыбкой вспоминая свои юношеские растерянности, он выработал привычку к одиночеству, особенно укрепившуюся в ходе его затей с извлечением существенной добавки к немалым, в общем-то, заработкам. Забавы же эти тянулись так долго, что стали его параллельной жизнью.

И как же он был удивлен, втайне тешившийся своей исключительностью, когда уже в камере предварительного заключения его приняли за своего. Приняли за своего там, где он меньше всего ожидал.

Услышав про себя уважительное «чистодел», Кукуев решил, что это теперь его персональное прозвище среди уголовников, что здесь так принято, и полагал, что писать это слово надо с большой буквы.

Но вскоре последовало первое разочарование, оказалось, что «чистодел» не более чем одна из разновидностей, хотя и редкая, хотя и уважаемая, профессиональных воров, всевозможных «скокарей», «стопарей», «майданщиков», «барабанщиков», «шниферов», «марвихеров» и т. д. и т. п.

Прием, оказанный ему в общей камере, где он пребывал во время затянувшегося следствия, показался вполне пристойным, даже человечным, рассеивающим ужасы рассказов об унижении новичков.

Откуда ему было знать, что «чистоделы», как правило, не связаны с воровской средой, но пользуются у воров почтением и пониманием своеобразия их работы. У «чистоделов» были даже свои привилегии, их никто, например, не попрекал незнанием блатного языка и строгих правил «воли» и «зоны». И то, что тут же выходило боком «сявке» или «вшивке», «чистоделу» сходило с рук, хотя ему при этом и объяснилось в самой доброжелательной форме, в чем он был не прав, в чем же была с его стороны допущена, скажем, оплошность или бестактность, и как следовало сказать или поступить в соответствии с воровской этикой или с понятиями зоны.

Собственно, во всякой профессии к мастерам, виртуозам и солистам относятся с уважением и почтением.

Теперь уже едва ли удастся узнать, когда и кем был брошен первый луч, высветивший погруженную до этого в непроницаемый мрак криминальную самодеятельность Кукуева.

Казалось, что весь он на виду, отраженный в сводках, отчетах, рапортах, докладах на партхозактивах и в Управлении, и в Тресте, и в Главке.

Освещалась его деятельность и журналистами, они первыми почувствовали в Кукуеве нечто героическое.

Кстати, как раз со сбора восторженных печатных отзывов о трудовых подвигах Кукуева и вдохновляемого им коллектива, бережно хранившихся Зиной с памятного эпизода на строительстве сборочного цеха, началась подготовка к представлению в ту пору уже начальника УНР-15 к высшему в нашей стране званию Героя Социалистического Труда.

Пишущие дамы благоговели перед настоящим мужиком, каким в их подкрашенных глазах представлялся Кукуев с его почтительной грубостью, крайней занятостью, простотой манер и хорошо рассчитанным нежеланием снисходить к публике, не понимающей специфики его дела.

«Но мы же пишем для людей, они не обязаны понимать все тонкости протягивания дюкера…»

«Тонкостей здесь нет, – не глядя на взволнованную журналистку, кряжистый, с открытым обветренным лицом, озабоченным думой о чем-то исключительно своем и важном, бросал Кукуев, – дело у нас простое и грубое. Публика не обязана понимать, обязаны понимать вы, раз взялись писать. Вы поймете, будет и публике понятно. Можете спрашивать. Секретов у меня нет. Только сейчас пойду, оторву пару голов изоляторщикам да протащу кое-кого носом по траншее… Мне такой работы не надо!..»

Воспитанные с младых журналистских ногтей на образах размашистых самодержцев в грязных сапогах и затрапезных куртках, пекущихся не о своем прибытке, а о благе Отечества нашего, судьбой нам врученного, работницы советской печати тут же попадали под обаяние очередного державного чудотворца и, ни уха, ни рыла не понимая в его трудах и днях, верили своему сердцу и черпали в нем слова восхищения, умиления и гордости за человека-созидателя, за человека будущего.

На эту же удочку попался, надо думать, даже матерый Ложевников, познакомившийся с Кукуевым в пору работы заведующим отделом литературы и искусства в большой директивной газете.

Для газетных живописцев мужского пола у Кукуева был другой прием. Он прекрасно знал, как зависит пишущая братия от сегодняшней передовицы в «Правде», от всевозможных «установок», «указаний», «мнений», «ориентировок», от вздохов, охов, хмурого взгляда и дурного настроения, хотя бы по причине неудачного пищеварения, у разных этажей начальства. Ему нравилось видеть, он чувствовал своим существом, как останавливается дыхание и учащенно начинает биться сердце у его собеседников-исповедников, когда он с мужицкой прямотой говорил, что думал, о своих начальниках, которым, оказывается, виднее из Москвы, из теплых кабинетов, как ему здесь жить и работать. Замахивался он и на Госплан, и на Совмин, разыгрывая перед журналистом готовность говорить о наболевшем, хоть с Байбаковым, а то и с самим Косыгиным. Открыв верховным начальникам глаза на истинное положение дел с финансированием, нормированием труда, поставками техники, «социалкой», выложив неопровержимые доводы, объясняющие невозможность не то чтобы выполнить план, но и выжить в этих краях да в этих условиях, вконец запугав журналиста, Кукуев заканчивал свой монолог примирительным признанием: «Я ж понимаю, и Алексею Николаевичу, да и Байбакову, Николаю Константиновичу, им же тоже приходится вертеться, кроить свой бюджетный тришкин кафтан. А тут еще целый лагерь социализма с открытыми вот такими ртами стоят, и этому дай, и этому дай… Вся Прибалтика на иждивении союзного бюджета, вот нам и достается, что остается. Отсюда и нормирование по нормам царя Гороха, фонды, лимиты…»

Умение ругать самое большое начальство с такой непринужденностью, почти запанибрата, будто видится он с ними и бранится чуть не каждую неделю, производило сильное впечатление, а право на такой разговор подтверждалось озабоченностью делового человека судьбой не только своей траншеи, но и фронта во всей стране. В бесстрашных заочных перепалках Кукуев всегда говорил Косыгину и Байбакову «ты», после чего короткое обращение с журналистом воспринималось как само собой разумеющееся.

Он и Ложевникова подкупил, покорил своим бесхитростным «ты», от чего отношения с первых шагов показались простыми и доверительными.

Кукуев сохранил давнюю привычку – внимательно читал все газеты, попадавшие в его руки, и умел извлечь из этого чтения подчас прямую и неожиданную выгоду. Знал он, естественно, и любимый сюжет производственных очерков, колодка была простой и надежной: «казалось бы, трудности непреодолимые… казалось бы, выхода нет… казалось бы, план (расчеты, мечты, надежды, судьба стройки, завода, коллектива) вот-вот… но наши люди… но смелый и решительный… и т. д.»

Огорошенный размашистыми манерами настоящего мужика и хозяина, газетный сочинитель и сам не замечал, как ему наговаривали дежурное блюдо, украшенное лихими словечками, профессиональным жаргоном и приправленное лакомыми цифрами.

Талантливым был человеком гражданин Кукуев, необыкновенно талантливым и разносторонним!

Как и большинство крупных политиков и предприимчивых людей, он был великолепным актером. Здесь следует заметить, что вообще в жизни, в нашей повседневной жизни, прекрасных актеров нисколько не меньше, чем на подмостках театров и на телевизионном экране.

Вот и Кукуеву без особого труда, без режиссеров и репетиций удавалось, когда надо, изобразить углубленную сдержанность, за которой угадывалась мудрость и опытность, мог вспыхнуть и загореться, когда надо, гневом, а когда надо – жаждой творчества на грани риска, твердо зная про себя, что рисковать-то будет только казенный кошелек, зато все могли собственными глазами увидеть, как много юношеского энтузиазма и горячности в этом уже немолодом человеке.

Спрос на романтиков? Пожалуйста. Прагматики в ходу? Так он всегда был прагматиком! А нужен хозяйственник государственного масштаба? В любое время дня и ночи!

А еще Кукуев любил в высоких кабинетах скромно, с горьковатым самоуничижением, именоваться «окопным солдатом», не желающим ничего знать и видеть, кроме своей траншеи для укладки бесконечных труб большого диаметра: «Это мой окоп! Здесь моя смерть и слава!»

Можно ли начальству угодить больше, можно ли крепче польстить его направляющей и вдохновляющей мудрости, чем сообщив о желании умереть в окопе, разбиться в лепешку непосредственно в траншее для труб большого диаметра.

Слова эти звучали для начальников музыкой, волнующей не меньше, а может быть, и больше, чем «Сентиментальный вальс» Чайковского или полонез Огинского. Таких людей надо беречь, таким нельзя позволять разбиваться в лепешку, где еще потом найдешь такого покладистого окопного бойца, и каждый считал своим долгом пойти навстречу Кукуеву, подкинуть новую технику, материалы, оборудование, на что-то прикрыть один глаз, а что-то подмахнуть, закрыв оба глаза.

А вот среди подчиненных у Кукуева была устойчивая репутация строгого, но отходчивого начальника.

Это только Ложевникову Кукуев представился чем-то сродни то ли полковому священнику, то ли медбрату, то есть представился человеком, способным с равным успехом врачевать и душу и тело.

Для подчиненных Кукуев периодически учинял воспитательные спектакли, «не позволявшие людям расслабляться». Он мог устроить похмельному бульдозеристу или нерасторопному стропалю публичную выволочку, но уже на следующий день отходчивый начальник снисходительно хлопал провинившегося по плечу, демонстрируя свою широту и забывчивость.

«Отходчивый, – утирался претерпевший, – зла не держит, а ведь есть такие, что по статье…»

Безошибочное чутье подсказывало Кукуеву, кто может оценить его «отходчивость», а кого лучше не трогать.

Порочные наклонности вырабатывают в человеке способность и привычку жить как бы в двух измерениях.

Вот и ахают потом доверчивые, недалеких взглядов люди, когда перед ними вдруг распахнется дверь, открывающая неизвестную и удивительную жизнь известных людей, вроде бы пребывающих у всех на глазах и оказавшихся полуневидимками.

«Ах, кто бы мог подумать!»

Что значит: «кто бы?» Вы и должны были подумать, кто ж еще.