Текст книги "Другие времена"

Посеешь привычку – пожнешь характер!

Посеешь характер – пожнешь судьбу!

С ранних лет, сколько себя Кукуев мог помнить, у него вошло в привычку слушать разговоры посторонних людей. И, наученный Зинкой, он и газеты потом читал и просматривал так же, словно прислушивался к тому, о чем это там говорят сторонние люди и какая следует от этого прибыль или убыток.

Когда Кукуева, прогремевшего в газете, уже через два месяца выдвинули в бригадиры бетонщиков, он в этом качестве все чаще и чаще оказывался в среде инженерной аристократии, не гнушавшейся мерзнуть на ледяных ветрах, мокнуть под дождем и месить грязь по объектам. Он не упускал возможности лишний раз показаться начальству, грубовато требовательный, хлопочущий о деле. Говоря о нуждах бригады, он научился говорить о себе, о своей заботливости, с одной стороны, и о технической любознательности, с другой.

Сторожка в строящемся цехе, ставшая как бы стартовой площадкой, пропилеями на дороге к истинно кукуевскому счастью, превратилась в подсобку, оборудованную железной печуркой, двумя разномастными конторскими столами и громоздким буфетом, служившим, надо думать, по назначению на какой-нибудь небольшой железнодорожной станции, а теперь ставшим хранилищем стройдокументации, чертежей, нарядов, справочников и мелкого подсобного оборудования, по большей части ни на что не годного, и просто металлического хлама. Сломанные перфораторные пружины, шарниры с недопустимым люфтом, и даже тренога под теодолит, где-то утратившая две ноги из трех, хранились как бы «до востребования», поскольку при дефиците оборудования и инструментов даже изношенным вещам находилось применение, и они обретали вторую жизнь, чаще всего самую неожиданную.

Всякий раз, появляясь в подсобке, Кукуев видел кусок сторожки, ставший дальним от входа правым углом, и сердце его наполнялось тайным волнением.

Вот в этой самой конторке, забежав просто погреться, Кукуев услышал историю, рассказанную начальником участка инженером Гарькавым молодому прорабу Белодубровцеву, перебиравшему наряды за однотумбовым канцелярским столом, заляпанным и побитым, поскольку столик в прежние дни успел послужить верстачком в инструменталке.

Большая толстая кепка своими острыми углами по окружности напоминала шестеренку, усами Гарькавый напоминал Герберта Уэллса, а казачий полушубок, отороченный по воротнику, подолу и на груди валиками свалявшегося меха, походил на бекешу и больше бы пошел предводителю небольшой казачьей шайки. Американские ботинки с высокой шнуровкой, полученные по итээровскому ордеру, дополняли многообразие наряда человека, по мнению одних, упрямого, по мнению других, твердого в достижении цели, что почти одно и то же.

Войдя с холода, Кукуев скинул рукавицы, зажал их под мышками и протянул руки к жаром исходящей жестяной печурке.

– …У моего отца была поговорка, которую он нет-нет да вспоминал, – не отрывая глаз от стопки нарядов, произнес Белодубровцев. Потом поднял голову, посмотрел на Гарькавого и с улыбкой договорил: – «Нет такой сороки, которая бы сама себе на хвост нагадила»… Темпы вещь замечательная, но зачем же нам работы весеннего цикла самим втаскивать в зиму?

– Темпы, темпы… Пусть дают дополнительное оборудование, – как об очевидном сказал Гарькавый, а потом, что-то припомнив, улыбнулся и произнес: – Не имел чести знать вашего батюшку, Иван Орефьевич, отдаю должное его остроумию, но… Жизнь, знаете ли… Это по поводу сороки. Вам никто не рассказывал, как в Курске вокзал строили?

– Вокзал? – почему-то переспросил прораб.

– Именно вокзал, который оказался чуть ни в семи верстах от города.

– Как так, в семи верстах? А что там было, на этой седьмой версте?

– Да поле, степь, ничего там не было. В этом весь гвоздь. Вот и вы, молодой человек, – Гарькавый обернулся к Кукуеву, – если не очень спешите, можете послушать, история поучительная.

Если бы знал инженер, похожий на Уэллса, шестеренку и казачьего атамана одновременно, что для Кукуева поведанная история станет путеводительной, как далеко она его заведет, может быть, и вырвал бы он себе грешный язык.

– А дело было так, – начал Гарькавый, сдерживая улыбку, в предвкушении сильного эффекта. – Строилась дорога на юг. На Севастополь. Москва, Серпухов, Тула, Орел, Курск…. Кто первый идет? Трассовики, изыскатели. Купечество, торговый люд уже поняли, что значит железная дорога. Это оборот, это капитал… Приходят господа инженеры в Курске к отцам города, те их встречают чуть ли не с архиерейскими почестями. Банкет в честь начала великого дела. Банкет банкетом, а потом разворачивают господа инженеры свои карты-планы и знакомят хлебосольных отцов города с будущей трассой железной дороги, которая пройдет… в семи верстах от города. У тех глаза на лоб и загривки вспотели. «Как так? Почему? Что препятствует подвести железную дорогу к городу? Что за нужда вокзал в степи строить? Это ж разгрузки-перегрузки, а для пассажиров какие неудобства…» Господа инженеры разводят руками над своими планами-картами, дескать, сами смотрите – геология, география, топография, с одной стороны, рельеф, с другой, направление ветров… Но отцы-то города люди умнейшие, видят, что им просто голову морочат. Нелепость вроде совершенно очевидная: вокзал и вдруг в стороне от города?! Где же такое видано! Господа инженеры, естественно, полны сочувствия и, прямо глядя в глаза, говорят о совершенно невозможном для казны удорожании строительства дороги, если учесть интересы, частные интересы, личные интересы местного купечества. Долг призывает господ инженеров думать, в первую очередь, об интересах государственных.

– А курское купечество, промышленники, они что ж, из другого государства? – застыв над пачкой нарядов, недоуменно спросил Белодубровцев. – Что за причина не строить вокзал в городе?

– Сразу видно, мой молодой коллега, что вы в другие времена вышли на инженерную стезю. А тогда все без слов друг друга прекрасно понимали. Ясно было, что господа инженеры бесплатно, понимаете, бесплатно, такой подарок, как железная дорога, городу Курску и его богатым обитателям, а равно и бедным, не сделают, а сделают все, чтобы содрать с этих обитателей взятку как можно больше, город не бедный…

– А как же…

Гарькавый не дал договорить совершенно очевидный вопрос.

– Господа отцы города тоже думали и надеялись, что в Министерстве путей сообщения, в комитете по экономике и торговле до столь очевидного безобразия не дойдет. Да что там: «Мы на высочайшее имя писать будем!..» Надо думать, господа инженеры сумму потребовали не то чтобы непосильную, но… из городской казны такие деньги на взятку не возьмешь, надо купечеству раскошеливаться… А главное, не могли они поверить, что этакое откровенное бесстыдство, как вокзал в стороне от города, можно будет в православном царстве учинить! Не верили! Пока не прошла железная дорога в стороне, и не вырос вокзал черт-те знает где… Однако традиция потребовала банкета по случаю открытия нового вокзала. Вот здесь и прозвучал знаменитый впоследствии на всю Россию тост городского головы Маркова, Николая Евгеньевича, того самого Маркова Второго, что прославится в Думе как Марков-Валяй! Поднимается он с бокалом шампанского, тишина, инженерия, городская знать, гости, все внимание. И в полнейшей тишине прозвучало: «Известно, господа, что нет такой сороки, которая бы себе на хвост нагадила… Теперь такая сорока есть! Поздравляю курское купечество, курских промышленников, отцов города Курска с открытием нового вокзала!» Осталось только подняться с мест и, не глядя друг на друга, выпить…

Сказать, что рассказ Гарькавого произвел сколько-нибудь сильное впечатление на ум и сердце Кукуева, было бы неправдой.

История показалась ему скорее занятной, нежели серьезной, едва ли поучительной и хоть в каком-то смысле пригодной к употреблению.

После смены Кукуев решил покрасоваться перед Зинкой, из арматурщиц уже перешедшей в нормировщицы.

– Зашел в нашу сторожку, – как по-прежнему именовал конторку Кукуев, – погреться, а там Гарькавый. Слово за слово, рассказал он мне, как вокзал в Курске строили… Ну, мазурики! Ну, выжиги!

И Кукуев довольно складно пересказал услышанное.

– Да-а… – восхищенно произнесла Зинка, – нашла коса на камень. Не люди, а кремень!

Кукуев даже не понял, что, кроме тупого упрямства одних и других, в этой истории разглядела Зинка.

И Зинка ему, пока что еще почти что дураку, все объяснила.

Соль не в упрямстве, а в бесстрашии инженеров, верящих, убежденных в том, что нет на свете ни указа, ни управы на их несокрушимую силу. Надо – и докажут, что вокзал может только вдали от города стоять, надо – и снесут полгорода, чтобы соорудить вокзал на главной площади!

Зинкино восхищение, смешанное с долей ужаса, открыло для Кукуева совершенно новую власть и силу.

– И что ж мы за люди такие, – сокрушалась Зинка, – своим пожертвую, а пусть другому еще хуже будет!

Что проступало в этом Зинкином «мы», как бы не отделявшим ее ни от прижимистых курских купцов, ни от безжалостных московских инженеров? То ли пережиток русского общинного сознания или, напротив, росток нового коллективизма, трудно сказать.

Да, убытки, в конечном счете, понесли обе стороны. Инженеры остались без привычной мзды, а купцы и вовсе оказались обречены на бесконечные лишние расходы.

Ну что ж, за право передвигаться магистральными путями человечества, за вступление в круг подлинно цивилизованных стран снимают, снимали и будут снимать по три шкуры!

И это вполне приемлемая цена за такую дивную вещь, как цивилизация.

Кукуев, еще не изживший в себе в ту пору остаточный общинный сентиментализм, посетовал на неуступчивость инженеров, огорчился скаредности купцов и пожалел горожан, принужденных тащиться на вокзал и с вокзала лишние версты в любую погоду и ежедневно из своих кошельков оплачивать лишние расходы купцов на доставку товара.

Кто знает, может быть, эта печаль и стала той живительной каплей, в которой зародилось, а потом и получило развитие особое чувство, сродни музыкальному слуху, позволявшее Кукуеву во всех его грядущих смелых предприятиях точно знать, до каких пор можно сжимать горло собеседника, приглашая его к взаимовыгодному партнерству, а где нужно пальцы и поослабить, предлагая, например, как в случае с уборщицей в Дементьевске, чистую совесть в обмен на возвращенные деньги…

И в этом отношении заскорузлую клешню Кукуева можно было сравнить с чуткой рукой пианиста, преуспевшего в исполнении исключительно сентиментальных вальсов и усыпляющих ноктюрнов.

И здесь самое время и место указать на удивительный парадокс истории!

Придет время, и сам Кукуев, огорчавшийся когда-то упрямству неведомых ему инженеров и купцов, сам пострадает как раз благодаря своей твердости, непреклонности, несгибаемости и верности однажды избранному курсу.

О чем говорит этот парадокс истории?

Он говорит о том, что на чужих ошибках ничему не научишься и каждый баран висит за свои ноги.

Жизнь строителя, по преимуществу кочевая, сделала характер Кукуева чрезвычайно подвижным, он нигде не чувствовал себя чужим, и это тут же передавалось людям.

Появлялся он в новом месте всякий раз так, словно его там ждали, чуть ли не со дня на день, и наконец-то дождались. Голос его гремел радушием большого начальника: «Вот вы, стало быть, где засели! Наконец-то я до вас добрался…»

Он умел заражать людей «болью за судьбу трассы».

Когда местные руководители пытались, в свою очередь, заразить Кукуева «болью за свой край», Кукуеву оставалось только недоумевать и сокрушаться: «Наша трасса это магистраль в будущее. Мы Европе несем свет и тепло, а вы тут за коровий хвост держитесь. Нет, друзья дорогие, с хуторным сознанием мы страну в коммунизм не вытянем…»

Артистизм Кукуева, подмеченный приметливым Ложевниковым, год от года поднимался к тем высотам сокровенного творчества, когда художник удовлетворяется лишь одним ценителем и лишь одним созерцателем его вдохновенных усилий, и этот созерцатель – он сам!

Да, Кукуев во всякого подобного рода сценах видел себя со стороны и от этого зрелища получал ни с чем не сравнимое тихое и горделивое удовлетворение. Впрочем, отчасти сравнимое разве что с получением гонорара, всегда служащего подтверждением значительности достигнутого в искусстве.

Гонорар гонораром, но есть еще и тайное упоение преступной отвагой!

Особенно нравилось Кукуеву посещать забытые богом колхозы. В правление входил широкоплечий человек в кожаном потертом пальто и замызганных сапогах, широким жестом хлопал хозяина по ладони и поздравлял: «Ну вот, и для вас пробил набат нового времени!»

Сразу же возникала атмосфера праздничной торжественности.

Кукуев поздравлял обрадовавшегося, было, председателя с тем, что через его угодья пройдет величественная газовая магистраль!

Радость землепользователя таяла на глазах по мере того, как он узнавал, по каким именно землям пройдет трасса и какие сооружения придется переносить, сносить и убирать… Луч надежды вспыхивал для колхозников лишь в ходе «традиционного гостеприимства», оказанного гостю, посулившему полное разорение. Гость был умен необычайно, но простые вещи просто отказывался понимать или не понимал вовсе.

Стоило его только спросить, нельзя ли трубу-то чуть подвинуть в сторону, как Кукуев становился глух, да и только. Наконец, с большим трудом он начинал понимать, о чем спрашивают его колхозники. Тогда он, в свою очередь, спрашивал, есть ли среди собравшихся люди с высшим геофизическим, геологическим, гидротехническим или хотя бы с нефтегазохимическим образованием? Таких собеседников не оказывалось, тогда и Кукуев горько улыбался и сетовал: «Как же я вам, друзья мои дорогие, объясню, что значит государственная магистраль? Не может государственная магистраль петлять вокруг каждого сарая и собачьей будки… И вас мне жалко, я ведь тоже из мужиков, и что делать, не знаю…»

Почувствовав сердечную слабость и родную кровь в сокрушительном госте, колхозники наваливались всей своей жалостью.

Жаль, что при этих сценах не присутствовал артист Разверзев, создавший образ Кукуева на экране, он мог бы почерпнуть столько эмоциональных и тонких психологических красок с палитры самого Кукуева, что образ на экране шутя мог достичь, как любил выражаться Пионов-Гольбурт, «эпического звучания».

Когда униженные просьбы, с одной стороны, и безудержные похвалы в свой адрес, с другой, начинали ему наскучивать, Кукуев произносил давно заготовленное. Дескать, только из непростительного сострадания и природного человеколюбия, со страшным для себя риском, при условии сохранения договоренности в полной конфиденциальности, под свою личную ответственность он попытается скорректировать трассу… И лица осчастливленных колхозников не тускнели уже и после самой главной заключительной фразы: «Но вы отдаете себе отчет в том, что это ведет к удорожанию работ?!»

Выяснив, о каких деньгах идет речь, колхозники быстро соображали, что урон, нанесенный будущей трассой, если она не уклонится от ферм, полей и пажитей в сторону, будет невосполним. Частично расходы по изменению направления трассы колхозники возмещали сельхозпродуктами, мясом, молоком, битой птицей, шедшими на стол трассовикам, частью же выплачивались не разорительными для бюджета суммами по договорам за разного рода гидротехнические консультации.

Все ревизоры и госпартконтролеры могли отдыхать, Кукуев работал чисто!

Чтобы колхозники или районное начальство с деньгами расставались охотней, Кукуев обещал в порядке «шефской помощи», поскольку техника придет сюда великолепная, вырыть пруд, устроить силосные ямы, соорудить плотинку на месте размытой запруды. «Дорогу поправить не обещаю, но на ваше начальство надавлю…» – и здесь Кукуев небрежно ронял имя-отчество либо секретаря райкома, а то и обкома, демонстрируя личное знакомство.

– Расскажу, расскажу Матвею Демьянычу, что значит жить в глубинке с такими дорогами…

Словом, «набат нового времени», прозвучавший сначала сигналом грядущего бедствия, постепенно переходил в благовест и растекался малиновым звоном в душах осчастливленных колхозников. Будучи Моцартом в своем деле, человеком, умевшим черпать вдохновение и в ничтожной газетной заметке, и в полузабытом анекдоте, и в судебной хронике, повествующей о серьезных ошибках, совершенных незадачливыми предпринимателями, Кукуев к началу семидесятых годов уже тяготился решением множества задач, в ответе на которые стояла сумма прописью в ведомости на получение денег. Впрочем, какие-то суммы проходили и минуя ведомости. Обширная практика не позволяла вдруг остановиться. Зная немалые его возможности, ему звонили, просили, умоляли… в конечном счете, взять деньги.

Нисколько не приуменьшая значения и всеохватной силы Уголовного кодекса, надо сказать, что многое в нашей жизни остается как бы за его рамками.

Не успевает УК описывать все многообразие прячущейся по углам жизни, и это при том, что в основу-то УК положены принципы магические, а магия, как известно, не знает препон и пределов и распространяет свою власть и силу, где сочтет нужным.

Что такое магия?

Магией называется один из универсальных и практических способов осуществления заложенного в фундамент мироздания принципа превращения вещей.

Основополагающий лозунг почти что каждой серьезной революции, в том числе и нашей революции, много послужившей к преображению жизни на всем Земном шаре, звучит так: кто был никем, тот станет всем. Зиждется этот заманчивый девиз на представлении о божественном единстве мира, благодаря чему и происходят самые невероятные метаморфозы, а если по-русски, то превращения.

Не будь этого единства и способности к преображению, безрогая овечка никогда бы не представляла интереса для чуждого ей по складу ума и образу жизни волка или любителя шашлыка, а унылая и с виду однообразная космическая пыль никогда бы не смогла, в конечном счете, превратиться в карамель «Юбилейную» с клубничной начинкой внутри.

Да и самому Кукуеву, не будь и он подвержен закону преображения, никогда бы не стать из «никем» без пяти минут Героем и без трех минут ответственным заключенным, совершенно безответственно, из-за канцелярской описки отправленным поначалу не на 13-ю зону в Нижнем Тагиле, специально устроенную для высокопоставленных грешников, а в колонию общего режима под Мурманск, в Пин-озеро. Понадобится целых полгода переписки, выяснений, разбирательств, прежде чем Кукуев займет достойное его положение в гражданском обществе, т. е. место на нарах в Нижнем Тагиле.

Нет, не зря вступающих в жизнь сразу же знакомят именно с магической стороной бытия, запечатленной во множестве убедительных по-своему свидетельств.

Обижали ненецкие дети свою мать, она раз – и превратилась в кукушку. Вот и бегают они теперь за ней по тундре, а она им: «Ку-ку!» и до свидания.

Попил непослушный братец водицы из козьего копытца, раз – и сам превратился в козлика.

Можно было бы бросить на чашу весов доказательств авторитетнейшее описание с множеством достоверных подробностей превращения, например, красавицы-панночки в ведьму, предводительницу довольно злобной нечисти. Но зачем, если каждый десятый из женатых по второму разу сам расскажет, как к немалому его изумлению преобразился сосуд его надежд и чаяний… Это хорошо еще, если не на следующий день после регистрации… А уж каждая выходящая замуж по третьему разу расскажет о куда более страшных преображениях.

Но не станем уклоняться на уже вытоптанные дороги человеческих заблуждений.

Впрочем, для возвращения уклоняющегося человечества на путь истинный как раз и придуман УК, предусматривающий множество превращений.

Однако воображения составителей УК явно не хватило на то, чтобы предусмотреть тотальное воровство всего. Просто не хватило полета фантазии, нового мышления, чтобы представить себе аппетиты и возможности изобретателей хитроумного превращения социалистической собственности, была такая, в личную, частную и уголовную.

Статьи УК, дающие квалификацию разного рода превращениям типа «Мошенничество», «Вымогательство», «Грабеж», «Кража» и т. п., не смогли предусмотреть множества деяний, подпадающих по формальному признаку под названные статьи, но не влекущие за собой санкций, данными статьями предусмотренных.

Кто-то должен, в конце-то концов, стоять на страже интересов непойманных воров, иначе нас и в цивилизованный мир не пустят.

Надо смиренно признать, наконец, что на определенных этапах развития общества во главе общества, его авангардом становятся преступники, если смотреть с отсталых позиций. Юристы, законники, правоохранители лишь поспешают за авангардом, редко-редко, когда его достигают, но тут же получают от этого авангарда то ли по рукам, то ли в руку, и те снова уходят в отрыв, а иногда и в бега, даже за границу.

А что бы вы хотели?

Не поспевают законы за авангардом! Авангард на то и авангард, чтобы лететь и ломить впереди законов.

Впрочем, так было от веку.

Сначала надо было все-таки Каину сделать свое каиново дело, лишь потом возникла заповедь – не убий!

На наших глазах товарищи превратились опять в господ и рабов, и это говорит о том, что магический принцип преображения имеет всепроникающий, неудержимый характер, и в отличие от законов, выдуманных боязливыми людьми, имеет обратную силу.

И если делу возрождения России темные силы не поставят преград, мы увидим, наконец-то, как будут возвращены неотъемлемые права Ноздреву и Собакевичу.

Будем жить этой надеждой, господа!

Запасемся терпением и возьмем себе в пример тех же алхимиков. Длительная, обширная и далеко не бесплодная практика алхимии питалась руководящей идеей превращения вещей.

А вот средневековое заблуждение в том, что из всего можно извлечь золото, привело к огромным, не оправдавшим себя затратам сил и времени, умственной энергии и здоровья. Не могли понять древние алхимики, что «золото» это всего лишь поэтическая метафора, призванная смягчить грубость жизни.

Жаль расставаться с поэтическими обертками, но будем благодарны практичному буржуа, внесшему существенную поправку в путеводную мысль древних алхимиков: из всего можно извлечь… Золото? Да нет же – деньги!

Вот открытие, породившее новый мир.

«Ясно, что кормчий этого мира, – заметил ни разу не смотревший телевизор Герцен, – будет купец и что он поставит на всех его проявлениях свою торговую марку».

Ай да Герцен!.. И как это он угадал, что корм для кошек и стиральный порошок займут свое законное место посреди сочинений Шекспира, Достоевского, Гоголя, не говоря уже об авторах не столь именитых. А во время сообщения, заставившего многих содрогнуться, об убийстве энергичной женщины-политика дали анонс нового фильма, показали полуголую красотку, пьющую по утрам превосходный кофе, напомнили о великолепном стиральном порошке и порекомендовали лучшее средство устранения чесночного запаха во рту. Прозвучавшее в промежутках между заботливыми рекомендациями косноязычное заявление премьер-министра: «Я возмущен сообщением об убийстве… Надо кончать с этим бандитизмом немедленно» в памяти телезрителей, скорее всего, не запечатлелось так же ярко, как советы насчет чеснока.

А ведь Герцен-то прав, «кормчие мира» – люди практические, делающие деньги из всего на свете.

Алхимия была замкнута в тесных пределах преобразования веществ материальных.

Практическая магия новейших времен превращает в деньги и материю бесплотную, ту же вожделенную «свободу слова», и даже такие отвлеченные понятия, как честь, совесть, доверие избирателей и т. д.

Как известно, в основе магии лежит простое допущение: во всех естественных вещах непременно присутствует нечто сверхъестественное.

Это была величайшая интуитивная догадка человечества! Никто не осмелится сказать, что деньги вещь естественная. В природе денег нет.

Нету!

Ни у птиц, ни у зверей, ни у кошечек, ни у червячков денег нет. Можно предположить, что их тоже обобрал какой-нибудь шоковых дел мастер. Отнюдь! Заглянем во времена, отмеченные искренностью и недвусмысленностью отношений существ, населявших эту же самую землю, по которой мы с вами до сих пор идем, правда, непонятно, в какую сторону, то ли назад, то ли вперед. Да ладно. Возьмем того же стегоцефала или его летучего современника рамфорекса, имевшего, как все помнят, кожаную лопасть на конце довольно длинного хвоста, а вот кожаного кошелька не имевшего.

Не найдете денег и заглядывая в докембрийские недра. Смотрели. Нету. Только свои денежки забурили на той же кольской, сверхглубокой…

Но это к слову.

А раз в природе денег нет, допустимо заключить, что они являются веществом сверхъестественным, чему можно привести множество подтверждений.

Неужели вы не испытали на себе или не видели хотя бы со стороны магическую силу денег?!..

Магия! О, это не искусство для искусства.

Наконец-то мы вошли, или вернулись, в эпоху прикладной мистики!

Прикладная мистика вызвана к жизни конкретными нуждами отдельного человека или сообщества лиц, понимающих друг друга даже без слов и без предварительного сговора.

Заметьте-ка хорошенько, какое место в нынешней жизни имеют маги и волшебники, про которых еще сравнительно недавно самоуверенно, без достаточных оснований, пели: «…а паразиты никогда».

Можно ли было мечтать о том, что в газетах и на уличных стендах для дозволенных объявлений будут предлагать свои услуги мастера по снятию порчи, а равно и по наведению таковой на нежелательных лиц. А исправление и срочный ремонт жизненных путей, угадывание снов грядущих и разъяснение снов безнадежно забытых? И с деньгами помогут расстаться безболезненно, и судьбу предскажут…

Дельфийский оракул отдыхает, две тысячи лет отдыхает…

Стали почему-то забывать, что символом нового времени, обновленной России стали не только прямые телетрансляции со Съезда народных депутатов, испарившегося, кстати, словно по мановению волшебной палочки.

Еще более ярким символом нового времени стало обслуживание граждан свободной России чародеями и заклинателями, способными заряжать здоровьем не только людей, но и собак, и воду, и, что особенно ценно, газеты. Всем памятно, как не в глухой пошехонской деревне, где и по сей день поклоняются колесу и заживо жгут беднягу белого петуха в ночь на Иванов день, а на выходе со станции метро «Сокол» в городе Москве продавали с небольшой для тех времен наценкой прогрессивные «Московские новости», «заряженные» по телевизору магической силой.

И покупали!

А по телевизору выступали исцеленные и выправившие свою накренившуюся куда-то не туда судьбу благодаря усердному и доверчивому сидению перед телевизором во время выступления чародеев нового времени.

Магия вошла в каждый дом!

С этого и началась наша новая жизнь.

Сначала появились совершенно бескорыстные, не требовавшие никакого гонорара обаятельные телевизионные чародеи. За ними появились чародеи, предложившие уже не только подарить вам здоровье, но и приумножить ваши сбережения за просто так, правда, для этого уже заочного общения с вашими деньгами было недостаточно.

Чародеи второго призыва ласково просили и затейливо уговаривали «позолотить» им ручку…

И чудеснейшим образом, но совершенно официально, с позволения властей, не потрудившихся хотя бы на время реставрации капитализма приостановить действие статьи «мошенничество» УК, появились «Селенги», «Чары», «Тереки», «Властелины» в количестве многих тысяч. А образованные жулики из Питера, видимо, читавшие о высокодоходном поселке Тру-ля-ля у авантюристов Джека Лондона, назвали свою ловушку для простаков удивительно похоже – «О-ГО-ГО».

На свалку истории полетела тоненькая книжечка, всего-то восемнадцать страниц, без знания которой ни один гражданин СССР не получал ни аттестат зрелости, ни диплом о среднем и тем более высшем образовании: Фридрих Энгельс «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека», открывавшаяся памятными на всю жизнь словами: «Труд – источник всякого богатства, утверждают политэкономы…»

Устаревшего мыслителя и коммуняку сменил проповедник «нового мышления» Леня Голубков, в два счета, с калькулятором в руках, опровергший Энгельса. Не ударив палец о палец, он прямо на наших глазах купил все и готовился купить экскаватор, в чем можно было убедиться, не отходя от телевизора.

Вот где настоящая политическая экономия, которую от нас так упорно скрывали, вот она, настоящая политика, к которой нас и близко не подпускали.

Михаил Сергеевич Лунин, зачисленный в декабристы, один из умнейших и образцово порядочных людей России, сосланный в Сибирь, писал оттуда как бы сестре, а по сути-то нам с вами: «после лекаря поневоле нет ничего смешней, чем политик поневоле».

Может быть, глядя из Акатуя, оно и смешно, только едва ли кто назовет смешным первое лицо новой России.

Политики поневоле сродни лекарям поневоле, поскольку руководствуются универсальным принципом «mend or end»! Либо вылечит, либо уморит! Либо исправит, либо испортит!

Один из политиков то ли по несчастью, то ли по недосмотру, в своей «Исповеди» на кем-то «заданную тему» признается в том, что, проработав четырнадцать лет в строительстве, и по советским меркам даже успешно, и не помышлял о политической карьере. И принял он предложение товарищей по партии «без особого желания». И все-таки в политики пошел. «Захотелось попробовать сделать новый шаг. Кажется, я так до сих пор и не могу понять, куда он меня привел». Сойдя с платформы «единственно верного» Марксова учения, беглый секретарь ЦК тут же и опроверг Марксово утверждение, дескать, в отличие от животного человек в процессе труда, уже в начале, представляет, куда его этот труд приведет. Но это труд. И едва ли под это понятие подпадают исступленные хлопоты карьеристов.

Захотелось сделать «новый шаг», а куда он его привел, и всех за ним, очертя голову, ринувшихся, так и не понял, в чем без зазрения совести и признался, с деревенским простодушием «первого парня», которому девки все готовы простить.

Вот такое искреннее и по-своему беспечное первое лицо появилось в обновленной России.

Но если уж сам ведущий политик понять не может, куда он забрел, то и идущие ему вослед, как бы они ни восхищались своим путеводителем, как бы ему ни доверяли, ясности от этого не обрели.

И если на знамени безвозвратного прошлого символом красовались серп и молот, то на знамена наступивших благословенных времен непременно будет помещен знак нового времени – весы!

И прежде всего, на одной чаше, скажем так, старое мышление, на другой – новое.

Старой системы придерживался, к примеру, многое повидавший, многое передумавший, в том числе и в местах не столь отдаленных, умный и совестливый ученый, создавший основополагающие труды по теории горения и управления космическими системами, автор интереснейших трудов в области искусствознания и даже богословия, академик Раушенбах, немец по национальности и русский по духу и культуре. На встрече со студентами петербургского университета почтенный академик назвал «политика поневоле», забредшего неведомо куда, «самым большим негодяем в истории России».