Текст книги "Другие времена"

– Мы не ждем от вас, Анатолий Порфирьевич, ответа, как говорится, сегодня. У вас свои планы, дела, мы же понимаем. Но если вы по каким-нибудь причинам от нашего предложения откажетесь, Анатолий Порфирьевич, может быть, тогда подскажете какого-нибудь надежного специалиста, кто бы мог эту работу провести. Вы бы его и Рындину порекомендовали, он уж к вашему мнению, к рекомендации вашей отнесется с полным доверием. – Интонация Касаева была такой просительной, извиняющейся, почти жалобной, словно он надеялся растопить каменное сердце ученого геолога.

– Анатолий Порфирьевич, а вот что вы скажете о Медведеве? – подвигая вазочку с мороженым, утыканным палочками шоколадных вафель, проговорил Касаев, пытаясь заглянуть в глаза Пушешникову. – Если вы не сможете выкроить для нас недельку-другую, может быть, вы с ним бы поговорили, или еще кого-то порекомендовали. Вы нас правильно поймите. Мы знаем, что такая работа денег стоит, хотя бы и консультация, немалых денег, так не хотелось бы их, как говорится, на ветер выбрасывать. Если мы профессору Пушешникову платим, это солидно. Мы знаем, будет результат. Положительный там, отрицательный, но верный. Доктор Медведев это тоже, нам говорили, гарантия хорошей квалификации… Все мы на земле живем, деньги считаем, так что можем сразу сказать, сколько мы сможем заплатить за консультацию, включая поездку в Камнегорск. Понадобятся вам помощники – это отдельный разговор и отдельная плата. Как вы смотрите на то, чтобы мы вам заплатили за командировку, без расходов на проезд, проживание, это все наше, а ваш гонорар, чистый, десять тысяч…

«Деньги хорошие, – подумал Пушешников, чей месячный оклад держался в рамках двух с половиной тысяч рублей. – Четыре оклада за недельную командировку?»

– …Не знаю, надо уточнять или не надо, но это десять тысяч, как говорится, у.е., – почти извиняясь, произнес Касаев. – Если вы поедете, то мы вам дадим в помощники Володю, я его специально пригласил. Билеты там, гостиница, проживание, еда, вас ничто не должно отвлекать, здесь можете на него положиться. А мы как бы двух зайцев убиваем, – Касаев строго посмотрел на молодого человека, на неподвижном лице которого без труда можно было прочитать готовность убить и двух зайцев, и даже трех зайцев. – У Володи специализация узкая, надо в новые темы входить, может быть, поездка с вами его к геологии приобщит. Не может еще себя найти. А вы там ему про Кольский полуостров, про недра, о вашей эрудиции легенды ходят…

Когда народное хозяйство в судорогах превращалось в хозяйство частное, экономика билась в конвульсиях неплатежей. Как сделать по-умному, по-хорошему, знают немногие, а как сделать по-плохому, и знать не надо, само сделается. Невозможность взаиморасчетов между производителями и потребителями была лучшим средством достижения паралича в хозяйственной жизни, в обрушении экономики. И рынок, медленно и неудержимо вступавший беззаконными путями в свои законные права, тут же откликнулся предложением нового вида услуг. На рекламных полосах множества газет замелькали лаконичные и уверенные предложения: «Возвращаю долги». Иногда предложения были совершенно конкретные: «Верну долги МПС». Когда каждому было предложено выживать, спасаться или процветать в одиночку, когда самым ходовым ответом на стоны, мольбы и просьбы стала фраза «Ваши проблемы!», появились, откуда ни возьмись, добрые, отзывчивые и сострадательные люди, заполнившие рекламные страницы любезным предложением: «Решу ваши проблемы».

Вовчик и его друзья из Военно-спортивного института им. Ленина стали почти первопроходцами, открывшими золотую жилу. Да кто же теперь скажет, кто в таком нежном и важном деле был первым!

Все были первыми, возрождая и вливая новую молодую кровь в старую как мир профессию скупщиков просроченных векселей.

Все просто. Совхозу не платят за поставленную продукцию, сов хоз не платит за электроэнергию, энергетики не платят за топливо, поставщики топлива не платят транспортникам и т. д.

Государство делает вид, что рынок без платежей вовсе не первобытный рынок и даже не рынок катастрофических времен, когда гвозди меняют на сало, ботинки на стулья. Словом, оставалось лишь ждать, пока чудодейственный рынок всех осчастливит. У многих не хватало терпения, вот здесь-то совершенно своевременно и неотвратимо появились Вовчик и его коллеги.

Вовчик предлагает дирекции электростанции вернуть долг, числящийся за таким-то и таким совхозом, естественно, за долю возвращенных средств. Дирекция электростанции рада возможности хоть что-то вернуть. А Вовчик рад получить хотя бы видимость «правового» обоснования своей деятельности. Электростанция не может отобрать за бесценок урожай у совхоза и сплавить его перекупщикам сельхозпродукции, а Вовчик может. Электростанция не может прийти на завод и пригрозить сжечь его, если не будут возвращены деньги за электроэнергию, а Вовчик может.

Успех зависел от жестокости новых «внесудебных исполнителей» и мягкости государства, наконец-то предоставившего своим гражданам свободу любой инициативы.

Нервная система у Вовчика была в порядке. Он спокойно и долго мог слушать любые объяснения и оправдания, любые обещания, любой лепет, рожденный страхом, и оставался непреклонен.

Казалось бы, такой толщины кожа вовсе не нужна человеку. Человек должен быть раним, как и другие. Но если он доступен скорби лишь о потерянном своем кошельке или упущенной возможности овладеть кошельком другого, это все-таки не в полной мере человек, правда, с точки зрения устаревшей морали, не гарантировавшей процветания и успеха.

Власть, поглощенная возрождением России, то ли не замечала, то ли смотрела сквозь пальцы на порожденное ею новое сословие, людей нового промысла, и это понятно, в новом государстве и промыслы должны быть новыми.

И удивления достойна быстрота, с которой тут же появилась особая порода людей, готовых любой новизне прыгнуть на запятки и мчаться, неведомо чему радуясь и не задавая вопроса, куда эта новизна везет.

Тут же появились литераторы и журналисты, одни в младенческом глубокомыслии, другие с азартом и вдохновенно пустившиеся поощрять тех, кто «взял на себя функции, с которыми не справляется государство».

Бескорыстная глупость едва ли несет в себе моральное оправдание, ибо она безмерна, глупость же корыстная, по умыслу, ограждена хотя бы страхом быть разоблаченной.

Нет, ничего нового и новейшая история предложить не может, опять вслед за убийцами вылезают те, кто почитает своим долгом подтирать кровь.

Уже через полгода «исполнения функций, от которых отказалось государство», Вовчик разъезжал на новенькой «Альфа-ромео» и имел хорошую репутацию надежного партнера в сложных делах. А те, кто из всех свобод предпочел свободу говорить не думая и свободу не видеть дальше своей выгоды, в упор не видели того, что вовсе не государство оплачивает благодетельные услуги Вовчика, а те, кто покупает овощи по повышенным ценам и платит за электроэнергию по растущим вверх тарифам.

Володя, он же Вовчик, погружал в полуоткрытый рот мороженое и следил за Андреем Назаровичем так, словно ему проще было разглядеть произносимые слова, чем услышать. Впрочем, свою инструкцию он получил еще раньше.

«Если дед согласится, отвезешь в Камнегорск, там его оставишь, пусть работает по теме. Сам двигай в Мурманск. Там перетрись с местными. Говори мягко, не дави. Узнай, какие настроения, кто положил лапу на Камнегорский ГОК. Зайди в Управу, потолкайся. Попей пивка, покубатурь… Пробей поляну, шилом не верти. Твой сюжет для местных: приехал познакомиться, узнать настроения. Кто в чем? Кто с кем? Предложи войти в долю. Дай понять, что окончательное решение будут принимать в Москве и с учетом общих интересов. Мы никого ни задевать, ни обижать не хотим. Главная же твоя задача – доберись и получи реестр акционеров ГОКа. Начни с «петра». Не сломаются, «чирок» отдашь. О том, что ты его ищешь, ни одна собака знать не должна. Не исключено, что еще одна московская фирма будет искать реестр акционеров. Вообще-то их человечек до Мурманска не доедет. Сам знаешь, на железной дороге сейчас черт знает что творится. Небезопасно. Только и слышишь, один на ходу из вагона выпал, другой в купе уснул и не проснулся…»

И все это сообщалось забывавшему моргать Вовчику так же доверительно, почти ласково, в интонации колыбельной, вроде той, что поет Великий Петр снятому с дыбы сыну в фильме, предлагающем новый взгляд на историю.

– Я хочу высказать мой взгляд, – сказал Вовчик.

– Говори.

– Когда ехать?

– Когда скажут.

– Понял.

– Сразу же могу сказать, что наши отношения могут быть долгосрочными, – снова обернулся к Пушешникову заботливый Касаев. – Ведь слухи ходят, что на Северо-Западе вот-вот откроют новую платиновую провинцию…

– Сегодня из всего стряпают сенсации, – сокрушенно сказал геолог, – услышат звон и трубят!

– Но звон-то платины и алмазов? – наклонив голову для большей вопросительности, произнес Касаев, ловя взгляд Пушешникова.

– Пока определен только лишь биохимический ареал с повышенным содержанием элементов, элементов этих групп. Надо вести конкретную разведку, искать месторождения с промышленной концентрацией ископаемых, определить глубину залегания, стоимость разработок…

– Ну что ж, надо будет, будем вести разведку, будем искать, будем определять глубину залегания и стоимость разработок. Вы же, Анатолий Порфирьевич, по диплому «съемщик-поисковик», вам и карты в руки. Может быть, есть смысл подумать о том, чтобы на базе, так сказать, вашего отдела, Анатолий Порфирьевич, создать МП, малое предприятие, заказами мы вас обеспечим… И у вас будут руки развязаны. Все сейчас так делают.

Двое в купе.

Предчувствие дивной раскованности.

Два часа для знакомства.

Ночь.

И долгий, тающий, как шагреневая кожа, день, убывающий на глазах по мере исполнения желаний.

Алексею Ивановичу она не понравилась сразу, с первого взгляда, а увидел он ее на подступах к перрону.

По роду своих многолетних обязанностей сотрудника киностудии Алексей Иванович был человеком наблюдательным. Наблюдательность его была как бы природным даром, обнаружившимся довольно рано и отчасти предопределившим выбор профессии.

Молодой адмирал, низкорослый, крепко сбитый, но со склонностью к полноте, нес полупустую черную сумку с малиновыми накладными буквами «Montana». Рядом шла женщина, ростом чуть выше адмирала, да еще и на каблуках. Ее недовольное лицо с капризной гримасой губ сообщало то ли о непримиримой позиции в неведомой ссоре, то ли о каких-то особых правах и преимуществах, о которых всем вокруг давно следовало бы знать.

На эту пару, размашисто, по-сибирски шагавшую молодую женщину, урожденную города Братска, Иркутской области, и поспешавшего рядом адмирала, покрытого великолепной адмиральской фуражкой, что делало флотоводца похожим на действительно белый гриб, отъезжающие и провожающие обращали внимание, даже оборачивались.

Адмирал вскидывал голову, смотрел вверх, казалось, ожидая каких-то слов, продолжения разговора, но несколько полуоборотов головы гордой молодой женщины, явно знающей свою немалую цену, были скорее обращены к сумке, а не к адмиралу, удостоенному чести ее нести.

Алексей Иванович задержался у ларька, чтобы взять в дорогу минеральной воды, у разносчиков в поезде она будет в два, а то и в три раза дороже.

Привлекательная пара затерялась в броуновском движении толпившейся на перроне публики.

Неторопливо подвигаясь вдоль своего вагона, Алексей Иванович увидел в окне фуражку адмирала, сдвинутую на затылок, и на мгновение задержался. Моряк, положив сумку на постель, что-то наставительно говорил молодой особе, для доходчивости почти тыкая оттопыренным указательным пальцем в грудь скептически улыбающейся женщины. Казалось, что они поменялись ролями. Молодая женщина была покорна, как новобранец в экипаже, адмирал больше не заглядывал на нее снизу, а был наставителен и тверд, как его палец.

Странно, заметил про себя Алексей Иванович, адмиралу и столь примечательной женщине не подобало разговаривать чуть ли не с тычками пальцем в грудь, нескромно приподнимавшую замшевую куртку, окантованную куньим мехом.

Он отметил эти тычки, чтобы через секунду о них забыть навсегда, как всю жизнь отмечал уличные мимолетности: разномастные пуговицы на пальто холостяка, перекрученный чулок на ноге спешно выходившей из дома дамы и всякую подобную ерундистику, напоминающую лишь о том, что мир вокруг еще далек от совершенства.

В коридоре вагона ему пришлось посторониться, пропуская спешащего к выходу великолепного моряка. На ходу, вполне в духе перетрудившегося носильщика, адмирал приподнял изукрашенную позументами фуражку, шитую на заказ, чуть преувеличенных размеров, как водится у военных щеголей, и вытер сложенным вчетверо платком припотевшую голову. Алексей Иванович отметил про себя, что употребление неразвернутого платка более приличествует действительно носильщику, нежели обитателю адмиральских кают. «Даже не стал ждать отхода поезда. В ссоре, что ли? Вот ведь, и у баловней судьбы – а куда же еще можно было отнести молодого адмирала – тоже бывают досады и заморочки. Никого жизнь не щадит».

Алексей Иванович немножко хитрил. Не было ему дела ни до адмиралов, ни до их спутниц. Он цеплялся мыслью и взглядом за что угодно, за все вокруг, что в иные минуты и вовсе бы его не занимало, он искал вопросов вокруг, лишь бы не отвечать себе самому на вопрос, на который следовало бы ответить, прежде чем купить билет на «Полярную стрелу».

Сейчас он сам напоминал себе мальчишку, героя одной из таких уличных мимолетностей, которые почему-то запоминаются на всю жизнь.

Дело было лет двадцать пять тому назад, у детсадовского шкета, героя запомнившейся ему сценки, небось, уже свои детишки подрастают.

Алексей Иванович в ту пору жил на Выборгской стороне, за Гренадерским мостом и частенько ходил с Ленфильма на Кировском проспекте, где прослужил полжизни, домой пешком. На улице Скороходова в осеннем свете мокрых фонарей он увидел идущую впереди молодую маму, увлекающую вперед детеныша лет пяти, упирающегося, явно домой не спешащего. Около каждой вывески мальчик останавливался и начинал канючить: «Ма-а-ам… А что это?» – «Магазин», – резко отвечала мама. «А что здесь делают?» – не спешил сдвинуться с места маленький хитрец. «Чулки продают», – и мать дергала сына, как дергает плуг норовистая лошадь. Около следующей вывески сын останавливался снова. «Ма-а-ам… А это что?» О материнское терпение! «Мастерская». – «А что здесь делают?» – «Одежду чинят». И плуг снова скользил по мокрому тротуару. И так до особняка князя Горчакова, временно, как позднее выяснилось, занятого Петроградским районным комитетом Коммунистической партии Советского Союза. «Ма-а-ам… – затянул свою песню пытливого ума мальчик перед большой красного цвета вывеской, – а здесь чего?» – «Райком», – коротко и ясно сказала мать. «А чего здесь де-е-лают?» – затянул сынок. «Молчи, дурак!» – и мать так дернула сына за руку, что больше он вопросов уже не задавал.

Вот и Алексею Ивановичу впору было спросить себя, выходя на перрон: «А ты что здесь делаешь? Тебя-то куда несет?»

В двухместном купе место по ходу поезда занимала именно та, кому вещи к поезду подносят носильщики в высоких званиях, женщина молодая, лет этак двадцати шести, не больше, внешности неброской, но исполненная чувства раз и навсегда достигнутого превосходства, свойственного рослым женщинам.

Впрочем, рослые женщины не без основания посматривают вокруг свысока, совершенно справедливо полагая, что даже и недостатки, вознесенные на должную высоту, могут почитаться едва ли не достоинствами. В описаниях царских особ и лиц к ним приближенных можно найти множество тому примеров. Недаром же трусливых и неумных царей считали осторожными и дальновидными. Злобных и безжалостных – твердыми в достижении цели. И даже в жалком самолюбце, если он оказывался вознесен высоко над миллионами людей, можно было почитать доброго семьянина и меткого стрелка по воронам, зайцам и тетеревям, как тогда говорили.

Женщина смотрела в окно, за которым сновала публика, но ее провожатого не было.

Мельком взглянув на вошедшего Алексея Ивановича, женщина слабым кивком и чуть заметным движением губ, так и не раскрывшихся, как бы ответила на радушное приветствие соседа.

Алексей Иванович поставил сумку на постель, бросил сверху куртку и вышел в коридор. Перспектива провести полтора дня с глазу на глаз с особой, источающей то ли неприязнь, то ли раздражение, была совершенно нежелательной.

Не замечать?

Да как-то это у русских путешественников, вынужденных в отличие от европейцев проводить наедине друг с другом изрядное время, не в привычке есть свою курицу, а хуже того, пить свою водку в одиночку и отгораживаться от соседей развернутой газетой.

Вот и еще один предлог отвлечься от необходимости ответить на вопрос, повисший без ответа: «Куда меня несет? Зачем я еду?»

Полтора года назад Алексей Иванович в приложение к пенсионному удостоверению получил талоны на льготные поездки всеми видами транспорта. Получил и благополучно забыл о перепавшем благе. Куда важней была бесплатная карточка для проезда городским транспортом. Менять карточку приходилось каждый год, надо думать, подтверждая воочию свою подвижность и убеждая расточителей немалых на первых порах социальных благ в том, что он не помолодел и время движется, как и год назад, в нужном направлении.

И вот от нечего делать, от избытка лишнего времени, подаренного судьбой, осваивая привычку пенсионера задавать праздные вопросы, однажды, зайдя в собес для замены проездной карточки на городской транспорт, он поинтересовался, какого разряда билеты полагаются по льготным талонам.

Ответ был лаконичным: «Любого». – «То есть я могу ехать и СВ?» – «При наличии мест можете». Неиспользованный прошлогодний талон делал и вовсе бесплатной поездку в оба конца в любую точку России.

«Однако…» – подумал Алексей Иванович и вспомнил шутливое присловье своей матушки из какого-то веселого скетча оптимистов 20-х годов: «У нас еще не все от жизни взято!..»

Не то чтобы Алексей Иванович был человеком праздным, нет, и, выйдя на пенсию, он продолжал работать, работал по договорам, редакторские его возможности были известны, и старые знакомства позволяли к пенсии, при нынешних ценах ничтожной, добавлять существенный приработок.

Есть величайшая инерция в маленьких поступках. Ну спросил. Ну ответили. Ты же никуда не собирался ехать. Но сама возможность при ограниченности нынешних передвижений ринуться в сколь угодно дальнее путешествие вдруг застряла этакой легкой занозой, которая вроде и не зудит, вроде и не мешает, а нет-нет да о себе напомнит.

Нынче не обязательно ехать на вокзал или в городскую кассу на канале Грибоедова, можно и проходя мимо какого-нибудь «Трансагенства», заглянуть и спросить скучающую красотку – когда они только успели расплодиться! Что ни окошко, то красотка! – есть ли билеты СВ до Владивостока. «Вам на какое число?» – «А черт его знает… На двадцать седьмое, в крайнем случае, на двадцать девятое…» – «Есть билеты. Но поезд из Москвы. От нас прямого до Владивостока нет». – «Спасибо». – «Пожалуйста. Заходите еще». – «Непременно».

Обязательно зайду, черт знает, куда зайду! Жизнь утратила свою целеустремленность. Это только в футбольном матче в добавленное время можно попытаться еще что-то поправить. Добавленное время. Именно так ощущал Алексей Иванович свое пенсионное житье. Ощущал как выживание.

Маршрут поездки образовался как бы и не логично, то есть логика в нем была, но формальная, и рождение маршрута можно было бы проследить как результат столкновения множества коротеньких мыслей в голове Алексея Ивановича.

Оказавшись выкинутым на берег, он привыкал смотреть, как течет река жизни уже без него. Он замечал, что в городе появляется все больше и больше мест, куда для него пути закрыты. И вовсе не потому, что дискотеки, ночные клубы, рестораны были ему или не по карману, или не по возрасту. Хотя и это тоже. Просто там шла уже другая жизнь, там жили другие люди.

Алексей Иванович нет-нет и вспоминал забавный эпизод, вернее, сначала он казался забавным, а по мере того как проходило и менялось время, менялась и окраска этого эпизода и его смысл.

Дело было году в сорок девятом, может, пятидесятом. Сэкономив на школьных завтраках, он отправился в воскресенье в «Кафе-автомат», о котором в школе у Тучкова моста среди пятиклассников ходили легенды. Чудо-кафе было открыто на углу Невского проспекта и улицы Рубинштейна, которая в отличие от улиц Гоголя, Герцена и Салтыкова-Щедрина до сих пор в нетерпении ждет возвращения ей исторического названия «Троицкая». Это была та вершина прогресса, с которой можно было увидеть исчезновение вороватого и неприветливого племени продавцов! Кафе на углу Рубинштейна и Невского было единственным местом в городе, где можно было получить бутерброд или пирожок, не прибегая к посредничеству жуликоватой принцессы с бумажной наколкой в волосах.

Так будет при коммунизме или за несколько лет до его полного торжества!

Вы подходите к кассе, приобретаете жетон, напоминающий золотую монетку с продольными желобками, опускаете в облюбованную вами щель, и на ваших глазах за прозрачным стеклом узенькая подвижная этажерка с бутербродом на полочке, этакий лифт, сам двигается вниз, и вы можете своей рукой получить лакомство, словно приплывшее к тебе из того неразличимого будущего, которое когда-нибудь обязательно придет и сделает счастье до предела автоматическим. Заветный час настанет, а пока бутерброд, поданный тебе заботливым механизмом, можно принять как визитную карточку, как письмо из восхитительного и даже невообразимого в своем совершенстве будущего.

Народ повзрослей, пообжегшийся на недоливе пива в ларьках, вина и водки в закусочных и кафе, свято верил в порядочность автоматов для разлива пива и портвейна трех сортов на углу Невского и Рубинштейна.

Растягивая удовольствие от поедания «автоматического» бутерброда с сыром, юный Алексей Иванович заметил суетящегося мужичка, потрясенного не меньше школьника технической мудростью заведения и промыслившего получить, минуя недолив, вожделенную порцию портвейна «777» не из проворных рук буфетчицы, а из торчащего из стены сияющего золотом сосочка.

Кранов было несколько, и над каждым вполне элегантно, за прозрачной пленочкой, красовалась бутылочная этикетка.

Мужичок расспрашивал бывалых людей, но, не дослушав, куда-то бежал, метался от кранов к кассе, от стоящих в очереди к уже пьющим и жующим… Вдруг он замер и с лицом естествоиспытателя, наблюдающего образование если не материков, то кристаллов, то есть крайне терпеливо, стал внимательно смотреть, как те, кто купил жетончики в кассе, суют их в щель, передвигают своей рукой латунный язычок рукоятки, после чего в подставленный стакан сама бежит янтарная струя «777» или рубиновый «Айгешат». Напитавшись необходимым знанием до предела, почти успокоившись, мужичок, не задавая уже никому вопросов, выстоял очередь в кассу, получил два жетона, подошел к кранику, обещающему глоток неразбавленного, полновесного счастья, опустил один за другим оба жетона, недрогнувшей рукой передвинул справа налево отполированный до золотого блеска язычок, этакую торчащую из стены лопаточку, вроде медицинской, и удовлетворенно чуть кивнул головой, услышав, как клацнули жетоны, проваливаясь в невидимое чрево, и тут же хлынула струя.

Как показалось Алексею Ивановичу, двести граммов вожделенного напитка лились долго-долго.

– И все?! – в тихом изумлении произнес мужичок, наблюдавший истечение счастья и опомнившийся только тогда, когда струя иссякла.

Он забыл подставить стакан!

Он даже взять его в руки забыл, так глубоко был погружен в овладение приемами жизни в будущем.

– И все?! – уже оглядываясь, ища свидетелей обмана, проговорил мужичок.

Среди публики, озабоченно сновавшей со своими стаканами и бутербродами, он не нашел собеседника, не услышал ни слов сочувствия, ни укора. Увидев, что до него никому нет дела, он тихо сказал: «Вот и все», – и медленно направился к выходу. Денег на второй стакан, видно, судьба ему не отвалила.

Алексей Иванович по истечении шестидесяти двух лет своей жизни чувствовал себя примерно так же, как тот, мелькнувший, никому не интересный своей бедой человек.

У Алексея Ивановича тоже было чувство растерянности, вроде бы он все делал в жизни правильно, то есть вполне усвоил правила игры, не выбился в лидеры, но и не тащился по обочине…

Жизнь прошла, утекла куда-то, «стакан» забыл подставить, все мимо и неизвестно куда…

«И все?!»

Но в отличие от портвейна, исчезнувшего безвозвратно и бесследно, истекшая жизнь стала прошлым, и это прошлое ощущалось как значимая реальность тем больше, чем меньше оставалось места в жизни сегодняшней, чем дальше уносилась эта жизнь неведомо куда, оставив Алексею Ивановичу роль наблюдателя, то глотающего слюнки, но чаще в сердцах сплевывающего.

Старости он не чувствовал, последние болезни и немощи еще не подступили, ощущение же бессилия возникало при созерцании все растущей, все расширяющейся пропасти, отделяющей его жизнь от той, что началась и безоглядно мчится.

С тем, что на его глазах происходит, душа мириться не хотела, а извечные вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?» практических ответов, по его мнению, не имели.

Новые виды промысла, например, обмен либерального красноречия на реальный капитал, он не освоил, даже трудно сказать почему. Скорее всего, оттого что поборники свободы слова, обличая язвы минувшей жизни, как ему казалось, пеклись больше всего о праве защищать неправое стяжание и при случае искренне и бескорыстно приторговывали своим «свободным словом».

Коты дали мышам свободу говорить и писать о них все, что захотят. И мыши осмелели, и мыши поздравили себя с великим завоеванием… И коты согласились с мышами в том, что именно свобода говорить о котах правду должна почитаться высшей наградой для мышей, для себя же коты нашли другие вознаграждения.

Объявленное «новое мышление» было для Алексея Ивановича повторением задов двухсотлетней давности. Читанный в институте Дж. Стюарт Миль предсказал наступление этого «нового мышления», а Мережковский в своем повсеместно поминаемом, но большинством не читанном «Грядущем хаме» объявил и пришествие носителя «нового мышления», упоенного собой мещанина. Забыть это пророчество было невозможно.

Сознание неодолимости стихий может быть утешительным, оно могло бы настроить Алексея Ивановича на созерцательный лад, если бы «созерцание» самодовольной пошлости могло доставить ему утешение.

Многие профессии, как известно, накладывают на людей особый отпечаток. Участие в течение почти тридцати лет в подборе и утверждении актеров на роли выработало в Алексее Ивановиче особого рода чутье на фальшь, на человеческое притворство. И так же, как уже по кинопробам, он мог с большой уверенностью предсказать, насколько достоверно будет исполнена предлагаемая роль, так же и в жизни по нескольким фразам он мог оценить меру искренности или лицедейства своего собеседника.

И то, что в работе на киностудии могло почитаться даром, в быту, в житейском обиходе оборачивалось едва ли не проклятьем.

От родственников он тактично скрывал свою способность за словами и поступками видеть их скрытый смысл, понимая полную бессмысленность и чреватость неизбывными конфликтами обличения фальши.

Тяготило это грустное зрение, не оставлявшее места для спасительных заблуждений, даже в отношениях с женщинами, как правило, верящими в искренность своего притворства больше, чем все окружающие. Сочиненная женская непосредственность, казавшаяся сочинительницам безусловно притягательной, вгоняла Алексея Ивановича в печаль, которую, естественно, до поры до времени приходилось скрывать, ну, а потом, как говорится, в охапку кушак и шапку…

Иное дело лицемерие вождей и предводителей. Лицедейство политиков и подтанцовывающих им журналистов и писателей, доверчивость падкой на обман и посулы толпы – все вызывало в нем глухое отчаяние, и он его не скрывал. В изрядно поредевшем кругу приятелей и знакомых он был зачислен в безнадежные ретрограды и ворчуны.

Неизменный капитал оставался только в прошлом, впрочем, его активы, как старые купюры, постепенно изымались из употребления. Он бросился перечитывать Гоголя, Герцена, Толстого, Гончарова, находя в этом чтении слабое утешение, жизнь, оказывается, в большей мере меняется по внешности, люди же почти и не меняются. Ну разве не всегда, не во все времена заискивали пред властью?

И ничего нового не было ни в подхалимстве по страсти, в лакействе по убеждению, в угодничестве по вере в целебные свойства частной собственности, даже и уворованной. Когда на глазах стали линять партийные карьеристы высокого ранга, когда стали «громить» и «разоблачать» хорошо вскормивший и особенно вспоивший их режим, Алексей Иванович вспоминал, что первыми в марте 1917 года, после падения самодержавия, в Государственную думу пришли дворцовые слуги, лакейское племя из Зимнего дворца, наследственно пользовавшееся царскими милостями. Пришли чуть не всем табором, чтобы заклеймить старый «ненавистный» режим и порадоваться новым господам.

С обязательностью, не замеченной в нем ранее, Алексей Иванович стал наведываться на кладбище, и не только на могилы своих родителей, умерших чуть раньше, чем умерла та жизнь, что была их судьбой, но и на могилы родственников и друзей, поубравшихся в последние годы.

Вот и маршрут поездки возник в тайной надежде убежать в прошлое, но не то, которым без конца пугают, а исключительное в свое, в края своего детства. Благо Славка, друг с 1946 года, помор из Кандалакши, так и не потерявшийся на житейских перепутьях, тоже вышел на пенсию и звал к себе побродить по сопкам, побегать по коргам, лесистым островам в Белом море, пожить и порыбачить на безлюдном Терском берегу сколько позволит придвинувшаяся осень.

Приняв это решение, Алексей Иванович не то чтобы помолодел, он и так не чувствовал себя стариком, а просто почувствовал легкость, освобождение, ребяческую удаль, то чувство, с которым мотали уроки, ездили смотреть футбольный матч «Адмиралтейца» с прибывшими аж на авианосце с визитом вежливости английскими моряками.

Да, путешествие обещало что-то неизведанное и замечательное и ни к чему не обязывающее.

Однако не покидавшая душу тайная тревога, знакомая людям, начинающим жить в чужой стране, не покидала его. Всякая шероховатость на пути осуществления замысла сразу же вновь и вновь отбрасывала к вопросу, на который всерьез ответа не было и быть не могло: «Зачем я еду?»