Текст книги "Другие времена"

О чем это говорит? Это говорит лишь о том, что академик придерживается явно устарелой системы измерений, которая и в подметки не годится «новому мышлению».

Но вот что примечательно, после того, как довольно резкое высказывание ученого академика было предъявлено в печати, в самых многотиражных газетах Санкт-Петербурга, никто не стал возражать, никто не стал требовать опровержения или предъявления убедительных доказательств и обоснований. И никому в голову не пришло заговорить о защите, допустим, чести и, предположим, достоинства.

О чем говорит это красноречивое молчание, к примеру, многочисленных сторонников «политика поневоле»?

Это молчание говорит о том, что на дворе переходный период.

Вот так и в переходное время можно пользоваться, по выбору, как «старым мышлением», так и «новым». Что по старым меркам пощечина, то по новым меркам – отеческий шлепок, что по-старому плевок, по-новому – божья роса, что по-старому кража, по-новому – обретение нового хозяина.

И чаши весов, расположенные зачастую не где-нибудь, а в сердце и мозгу одного человека, начинают колебаться то в одну, то в другую сторону в зависимости от ветра, моды, выгоды, расчета, настроения, да мало ли от чего. А тут еще на помощь приходит и спасительная диалектика, позволяющая посмотреть на все вокруг и с одной стороны, и с другой. Ну, и конечно, магическое «если» великого лицедея Станиславского, позволяющее оправдать любые «предлагаемые обстоятельства».

Если представить себе нашу совесть как некоторого рода весы, на которых колеблются две чаши, то цельность такой натуры, как академик Раушенбах, к примеру, объясняется довольно легко, раз на одной чаше лежит наука, искусство и вера в Бога, то на другую что ни клади, не перетянет. А вот в душе Сергеева, тогда еще даже не майора, а студента, чаша весов однажды склонилась (сейчас увидим, в какую сторону) и оставалась в этом устойчивом положении до последнего времени.

Что же лежало на этой чаше весов?

Три горсти великолепной спелой клубники, местами даже чуть переспелой!

Три горсти.

Полные.

С горкой.

Дело было так.

Все произошло после окончания третьего курса обучения в Политехническом институте, носившем тогда имя токаря с патронного завода на Васильевском острове Михаила Ивановича Калинина.

Каждый поступающий в Политехнический институт имел перед глазами наглядный жизненный пример, дескать, нет никакой необходимости оканчивать политехнический институт, совсем не нужно знать ни основы электромеханики и сопротивление материалов, чтобы твое имя украсило здание лучшей из универсальных технических школ в России.

М. И. Калинин ни в Политехническом институте, ни в каких других институтах не учился и до поста Всесоюзного старосты дошел, как говорится, самородным своим умом. Имя Михаила Васильевича Фрунзе, учившегося в Политехническом институте и выпущенного из него досрочно на каторгу, было присвоено Высшему военно-морскому училищу, в котором Михаил Васильевич не учился, но был как-никак Наркомвоенмором.

Неподалеку от Политехнического института, просто рядом, почти сразу за часовней, где стояла, внутри конечно, зенитка военной кафедры, располагалась академия связи имени Семена Михайловича Буденного, предпочитавшего даже телефону конную депешу аллюром «три креста».

Перед академией связи им. С. М. Буденного стоял замечательный памятник… Василию Ивановичу Чапаеву, под командованием Семена Михайловича Буденного не служившему, что не помешало ему стать особенно любимым народным героем и заслужить очень выразительный памятник в Ленинграде, где он никогда не был.

Таким образом, имена Калинина, Фрунзе, Буденного и Чапаева, так причудливо переплетенные рядом с институтской скамьей, с тем местом, откуда начинается дорога в большую жизнь, красноречиво свидетельствовали о том, что жизнь не воздает по чести, что гомерическая слава падает на головы, быть может, и не случайные, но все-таки некстати и в местах как бы не подходящих.

Выглядело это все так, будто кто-то нарочно и даже показательно выставил перед молодыми людьми свидетельство непредсказуемости и нелогичности ожидающей их жизни.

На подступах к трем горстям спелой клубники нужно обязательно предъявить парадоксы исторической справедливости, рассчитывать на которую нет никакого смысла.

Если сразу перейти к выводам, то следует сказать, что история аморальна, но аморальной ее делают люди, и не будь этого маятника, этих чашечек весов, прыгающих от случая к случаю, где мелкая выгода одного перевешивает не только интересы, но и жизни других людей, может быть, и лик истории не был бы так безнадежно грустен.

Итак, после окончания третьего курса гидрофака триста четырнадцатая группа, где состоял Сергеев, была отправлена на производственную практику на строительство Каунасской ГЭС для оккупированной, как потом было доказано литовским сеймом, Литвы. Возвращение с практики с огромным количеством впечатлений, в том числе и о заботливых, сердечных и благодарных литовцах, и с небольшим, но все-таки заработком, решили отметить выездом на дачу.

Дачи ни у кого из родителей ленинградских студентов не было.

А вот у Кости Плучека, малого компанейского, отчим построил в садоводстве ВСЕГЕИ на сороковом километре Средне-Выборгского шоссе приличный домик в одну комнату, одну веранду и одну кухню, совмещенную с прихожей.

Отчим Кости, Федор Эдуардович, большую часть жизни проработал бухгалтером, главным образом в крупных геологических экспедициях, но к этому времени уже три года как вышел на пенсию и, видимо, по привычке к полевому кочевью жил открытым домом. К нему на дачу любили приходить старушки играть в преферанс, и если в это время на него обрушивалась компания пасынка Кости, он умел вместить и устроить в своем домике всех.

Смущенные набегом старушки оставались на веранде, молодые люди, если случалось ненастье, размещались на полу и на двух продавленных ковровых кушетках в комнатке.

Старушки робко вистовали, Федор Эдуардович отважно объявлял «восемь в бубнах», а дурачившаяся и хохотавшая молодежь исподволь узнавала, что говорить «трефей», «бубей» и «виней» ленинградцам непозволительно.

Качества стариков лучше всего проявляются в их совместимости с молодежной компанией.

Не то чтобы Федор Эдуардович встревал в компанию, как свой, бражничал и щупал девчонок, нет, таким был у Кости дядя Володя, пару раз набредавший на студенческие вечеринки в городе, на Васильевском острове. А с Федором Эдуардовичем было так легко, будто бы его и вовсе не было. Он обладал удивительным и редким свойством питерского интеллигента, умел быть приветливым и необременительным.

Здесь уместно вспомнить определение интеллигента ленинградского профессора Шадровой, высказавшейся предельно ясно: интеллигентным можно считать человека, не подавляющего других и не унижающего их человеческого достоинства. Коротко и ясно. Ценность этого определения в том, что оно освобождает понятие «интеллигентность» от сословного и образовательного ценза, поскольку природная интеллигентность, к счастью, встречается в людях самых разных сословий.

Компания из восьми человек, предводительствуемая Костей, была радушно встречена Федором Эдуардовичем, только что вернувшимся из ближайшего магазина, размещавшегося, увы, в Белоострове, километрах в семи.

– Хорошо, что вы сегодня приехали, – улыбался Федор Эдуардович, – приехали бы вчера, у меня шаром покати… Сейчас мы что-нибудь организуем… Пока погода хорошая, веди, Костя, всех на озеро, вода вполне терпимая, а мне оставьте Наташу или Риту в помощь…

Через его домик Костиного народу прошло немало, и он знал всех, кто на что годится.

Иногда летом, месяца на два, на полтора, Федор Эдуардович исчезал. На Ленфильме летом не хватало опытных бухгалтеров для работы в киноэкспедиции, и его охотно приглашали. Принимал приглашения он только в двух случаях, если адрес экспедиции был ему интересен: Чукотка, например, или Бурят-Монголия. Привлекали его и места, где ему еще не случалось бывать, но таких было немного. Второе условие – имя режиссера. И здесь он был едва ли не более разборчив, чем в выборе адреса киноэкспедиции.

Законопослушен Федор Эдуардович был, по собственному выражению, «в пределах разумного».

Большинство участков в садоводстве было застроено садовыми сторожками и домишками без печек. За тем, чтобы печек не было, власти смотрели очень строго. Несколько самовольно построенных печурок были специальной комиссией развалены с составлением протокола.

Высшее партийное начальство искренне опасалось, что в этих камельках и печурках может сгореть главное завоевание Великого Октября. Если разрешить в садовом домике завести печку, то хитрые и жадные до нетрудовых доходов люди сами будут жить зимой в садовом домике, а комнату свою в городе или квартиру будут сдавать жильцам за плату, что приведет к неконтролируемому обществом обогащению известной части советских людей, а впоследствии и к социальному расслоению общества, делению на богатых и бедных.

Таким образом, высшее партийное начальство пыталось оттянуть срок возвращения к тому, от чего попытались уйти в 1917 году, и продлить свое бесконтрольное царствование.

Федор Эдуардович на свой страх и риск сложил своими руками аккуратненькую дровяную плиту на одну конфорку, согревавшую крохотное жилище дождливым летом и в осеннюю непогоду.

Сложил он ее по образцу немецких фронтовых печек, с которыми имел возможность познакомиться во время войны, в частях 121-й стрелковой дивизии, стоявшей два года и замерзавшей зимой и летом на Западной Лице под Мурманском.

В наших блиндажах и землянках было тепло, даже угарно жарко, пока топились жестяные буржуйки. После того как топить их переставали, а на Западной Лице лесов нет, тундра, много не натопишь, через полчаса – самое лучшее через час снова становилось по-уличному холодно.

Немцы же использовали специально для Заполярья изготовленные переносные печурки, футерованные, то бишь выложенные изнутри особо теплоемким кирпичом. Три полешка бросил, полчаса – сорок минут протопил, и весь день и всю ночь печка горячая, и сушись, и грейся. А главное, из трубы не летят демаскирующие искры, служащие прекрасным ориентиром для минометов.

Высоким коньком замаскированная дымовая труба и короткое время топки, не говоря уже о благорасположенности соседей, делали противозаконное тепло в домике Федора Эдуардовича неуязвимым.

Так что послушной овечкой, верящей в мудрость пастырского посоха, Федор Эдуардович не был.

Возвращаясь с озера домой, голодная компания отметила большое количество клубничных грядок на множестве участков, явно не посещаемых хозяевами. Где-то и травка уже пробилась, а многие спелые и переспелые ягоды были варварски изувечены птицами.

Федор Эдуардович, услышав дома разговоры о клубнике, посетовал, что первый и самый обильный урожай со своих грядок он давно снял, но вторая волна в этом году неплохая, и три грядки в полном распоряжении молодых людей: «Не знаю, хватит ли там на всех, но девушек угостить хватит».

Хватило на всех.

Вечером сидели на улице, тренькали на гитаре, вспоминали практику, пели и попивали дешевенькое крепленое «Билэ минцэ», которым, надо думать, Молдавия мстила Советскому Союзу тоже за оккупацию.

– Костя, принеси миску, – сказал Сергеев, слегка захмелевший и от вина, и от близости Риты. Во всех своих членах он чувствовал легкость необыкновенную. – Хватит бездельничать, объявляется битва за урожай!

Было почти темно, но вблизи, на грядках, ягоды от листьев отличить было можно.

На призыв Сергеева отозвалась Наташа, Костя и еще кто-то.

Через десять минут миска была полной, с горкой, и через три минуты опустела.

Когда клубника начала таять уже во второй собранной миске, Сергеев спохватился: «Стоп! А дяде Феде?»

В миске оставили три горсти самой отборной, сочащейся рубиновым медом, источающей тонкий земляничный запах клубники.

Держа миску на вытянутых руках, Сергеев торжественно вступил в дом, едва не расквасив лоб о дверную притолоку.

– Осторожней, осторожней, ты мне дом разнесешь! – Федор Эдуардович улыбкой приветствовал появление Сергеева.

– Это вам! – объявил Сергеев, сложился пополам и с поклоном поставил миску на край стола, за которым Федор Эдуардович с улыбкой гнома, задумавшегося о путях человечества, раскладывал пасьянс.

– Спасибо, я не буду, – сказал Федор Эдуардович, мельком взглянув на клубнику.

Как жаль, что в русском обиходе не прижилось очень хорошее английское правило – не спрашивать, почему человек отказывается от предложенного угощенья, и не предлагать вторично.

– Да вы попробуйте, Федор Эдуардович! Нектар и амброзия! – опрометчиво настаивал Сергеев.

– Я не бу-уду, – растянутым «у» высказав твердость своего отказа, Федор Эдуардович посмотрел прямо в глаза Сергееву, то ли рассчитывая на понимание, то ли прося о пощаде.

– Не уйду, пока вы не съедите, – воодушевленный собственным благородством и щедростью сказал Сергеев.

– Но она же ворованная, – наконец выговорил Федор Эдуардович то, что говорить не хотел, и улыбнулся при этом так, как на экзамене улыбается сердобольный преподаватель, подсказывая безнадежно засыпающемуся студенту последовательность решения арифметических действий.

– Федор Эдуардович, да мы же урожай спасали! Гибнет ягода.

Федор Эдуардович ждал именно этих слов или чего-то похожего и с готовностью закивал головой, соглашаясь с тем, что всякое воровство обязательно имеет несколько названий, в том числе и «спасение».

Сергеев скорчил гримасу и как бы за Федора Эдуардовича махнул рукой, дескать, отдали дань правилам и порядку, но нет правил без исключения… Дескать, эх, да что там!..

Федор Эдуардович, не переставая улыбаться, все так же отрицательно помотал головой.

– А что же теперь с ней делать? Обратно-то не прицепишь, и хозяевам не отнесешь, где их искать? – теперь уже и в голосе, и в лице Сергеева была просьба о пощаде.

– Я не знаю, – сказал дядя Федя, чуть втянул свою крупную, поблескивающую обширной лысиной голову в плечи и хитро улыбнулся, будто это он загадал загадку с подвохом.

– Ну Федор Эдуардови-ич… – взмолился Сергеев, ясно понимая, что выхода нет.

– Ничем не могу помочь, – сказал Федор Эдуардович ласковым голосом игрока в преферанс, вручающего своему партнеру третью взятку на мизере.

Полный сочувствия к длинному студенту с миской в руках, Федор Эдуардович не обращался к поджидавшим его картам, а продолжал смотреть виновато на Сергеева и в свою очередь как бы извинялся за невозможность помочь в беде.

Сергеев вернулся к костерчику с вдрызг испорченным настроением.

– Не хочет, – сказал он и поставил миску на землю.

– Спасибо дяде Феде! – сказала Наташа и тут же отправила в рот самую верхнюю, самую крупную и красивую ягоду.

Сергеев смотрел, как исчезают ягоды в запрокинутых ртах приятелей.

Кругом была уже настоящая темень, всполохи огня плясали на лицах. Ягоды были крупными и спелыми и сочились кровавым соком по пальцам и губам.

Так в языческом неведении ели, быть может, печень освежеванного врага или живьем разорванного на куски вражеского детеныша.

Сергееву показалось на минуту, что кто-нибудь все-таки вспомнит, что ягоды краденые.

Никто не вспомнил.

Рассказывать о своем визите к дяде Феде было бессмысленно.

Он отодвинулся от костра в темноту, обнял себя за колени и сидел, сложившись, как плотницкий метр.

Федор Эдуардович не укорял, ни о чем не просил, не настаивал, не поучал, но в его словах была поразительная легкая сила, довлеющая себе, не требовавшая признания и не стремившаяся на что-то распространиться.

Случается, в лесу по недогляду вместе с ягодой в рот попадет лесной клоп, не смертельно, конечно, но отплевываться приходится долго.

Вот и Сергееву показалось, что пройдет время и он от этой истории с клубникой отплюется. Не получилось.

Поигрывая в студенческую пору в преферанс, он заметил, что проигрыш, даже ерундовый, вызывает куда более сильные и длительные переживания, чем выигрыш. Проигрыш не отпускает, заставляет возвращаться назад, искать ошибку. И хотя история с клубникой могла забыться, как забылись другие, быть может, не менее поучительные истории, но так уж случилось, он возвращался, как шахматист, к проигранной партии в поисках верного хода, удивляясь тому, что в этом простом этюде верного хода не только не было, но и быть не могло.

Как Тяпкин-Ляпкин своим умом дошел до сотворения мира, так и Сергеев, минуя Сократа и позднейших богословов, своим умом заметил особенность библейских и евангельских заповедей. Большинство из них начинались с «НЕ». Боги не призывали людей к подвигам веры, а всего-навсего просили воздержаться от скверных, недостойных, оскорбляющих человеческое общежитие поступков.

Чтобы что-то не делать, вроде бы и сил особых не надо, и это всем доступно.

И если в христианском обиходе все эти «НЕ» складывались фундаментом молитвенного смирения и спасения души, то в словаре ленинградских интеллигентов существовало понятие порядочность, вбирающее в себя светское применение христианских заповедей.

Размышляя о порядочности, Сергеев заметил, что множественного числа это слово не имеет, как нечто единое, неделимое и, самое главное, исключительно индивидуальное. Заметил он и то, что в крестьянском словаре понятия «порядочность» нет, есть слова, близкие по смыслу, но такого четкого и простого слова нет.

Кукуев, кстати сказать, впервые услышал слово «порядочность» в семнадцать лет из уст десятника Белодубровцева, посчитал это слово техническим термином, предполагающим последовательность каких-то действий, хотел спросить, что такое, но забыл.

Магическое воздействие простых слов, «она же ворованная», ясных слов, не облаченных ни в судейские мантии, ни в проповеднические ризы, Сергеев объяснил себе очень просто.

Сказаны эти слова были пусть и негромким голосом, пусть почти с улыбкой, но человеком-то безусловно порядочным.

Одному человеку, чтобы понять, а главное, принять как руководство к действию простые истины, нужно походить в Университет культуры, прочитать пять-десять, а то и того больше, хороших книжек, может быть, даже посидеть в тюрьме, а кому-то достаточно и подвергнуться товарищеской критике на собрании или в стенной печати. Все это чрезвычайно полезно и, так или иначе, совершенствует человечество, помогает ему укротить в себе животное начало и обуздать скотину…

Счастлив же тот, кто хранит на весах три горсти клубники.

Счастлив тот, кто встретил в своей жизни человека, который не снял с его души тягостный груз, хотя бы и весом в три десятка переспелых ягод.

Перед оперативным совещанием в приемной начальника Управления собрались все отраслевики.

Единая социалистическая собственность, к охране которой было призвано Управление, была чрезвычайно разнообразна, и потому расхитители ее, составлявшие интеллектуальную прослойку в криминальном мире, требовали к себе особого подхода и, прежде всего, глубокого понимания их легальной профессиональной деятельности, без чего попросту невозможно было понять, где и как они исхитряются что-то даже не красть, а, как бы это поделикатней выразиться, где-то приписывать, что-то припудривать, как-то заначивать, и все это только для того, чтобы обратить, наконец, как сказано в толковом словаре, «государственное, общественное или муниципальное имущество в собственность отдельных лиц, т. е. приватизировать».

Торговля, строительство, транспорт, медицина, легкая промышленность, местная промышленность, городское коммунальное хозяйство, образование и наука, да, да, и наука тоже, едва ли не все многообразие жизнедеятельности было представлено в приемной нешумной компании мужчин в штатском.

Самому младшему было двадцать шесть, самому старшему шестьдесят два, у каждого было минимум два образования, гражданская специальность плюс специальная подготовка для работы непосредственно в милиции.

Часы на руках щеголеватого молодого человека, замещавшего начальника транспортного отдела, заиграли переливчатую мелодию электронного будильника. Новинка только еще появлялась в Москве и стала опознавательным знаком тех, кто считал своим долгом пребывать на передовых рубежах моды.

«Хорошо играют, ой, хорошо, – позавидовал смущенному коллеге начальник отдела легкой промышленности и добавил негромко: – Хозяин бы не заигрался…»

Намек был более чем прозрачен.

Часов таких в наших магазинах не купишь. Да и в комиссионке даже при изрядной цене они тоже не залеживались. Так что, едва ли эта модная штучка была куплена, скорее все-таки подарок, а на подарки в Управлении смотрели косо.

«Брат из Германии привез», – словно и не поняв намека, похвастался щеголь.

«Брат. Из Германии», – раздельно повторил старший коллега так, будто взвешивал весомость произносимых слов на ладони. Взвесив, остался удовлетворен, о чем и сообщил владельцу часов, приближающих потихоньку новые времена, тремя короткими одобрительными кивками головы и тут же обернулся к спорящим коллегам. Спор был старый, как сама служба, – чьи жулики хитрее, стало быть, чья служба тяжелее и сложнее.

«Ты же можешь с пострадавшими работать, – завидуя легкости дел у «коммунальщика», говорил «медик». – У меня самые серьезные пострадавшие молчаливы, навсегда молчаливы…»

– А у меня… – попытался, было, пожаловаться «торгаш», как его тут же перебил Сергеев.

– Вот уж кто должен молчать и потирать лапки, так это ты!

– Много ты про мою клиентуру знаешь, – попытался возразить начальник отдела торговли.

– Да про твою клиентуру все давно известно всем, кроме тебя. С твоей клиентурой работать это же счастье! Любого вызывай и спрашивай: «Три года без конфискации сидеть согласен?» У тебя же любой на три года бегом побежит сидеть, это у меня…

Но поделиться особой сложностью в расследовании преступлений в строительстве Сергеев не успел, сначала его негромкий голос утонул в смехе коллег, а потом помощник пригласил всех в кабинет начальника Управления.

На совещаниях лицо Сергеева на высоте ста восьмидесяти восьми сантиметров несло маску почти сонливого безразличия, вернее, бесстрастия. Он не воспламенялся, не загорался от счастливой мысли или верного хода в запутанном деле, впрочем, незапутанных в строительстве и не бывает. Однажды Перегудов, начальник Управления, решил пошутить и на оперативном совещании сообщил о новых установках в работе ОБХСС, сформулированных на Коллегии министерства, проходившей с участием зав. отделом административных органов ЦК. Среди лиц, вдохновленных его сообщением, раскрасневшихся, взволнованных, обратил внимание на неподвижное и казавшееся застывшим лицо Сергеева из строительного отдела, совсем недавно пришедшего в Главное управление.

– Товарищ Сергеев, что-то не вижу охотничьего блеска в ваших глазах, – с легкой иронией произнес начальник главка.

– Товарищ генерал, – названному на совещании по фамилии полагалось встать, и Сергеев с готовностью поднялся.

По тому, как поднялся Сергеев, как вытянулся и замер, чуть склонив голову к левому плечу, словно собирался и дальше слушать начальника, тот понял, что ни объяснений, ни оправданий он не услышит. Шутка, вызвавшая, было, легкий смешок, не имея продолжения, выдыхалась.

– Блеска охотничьего в глазах не вижу, – с улыбкой повторил начальник.

– Мое мнение, товарищ генерал, азарт, порыв, блеск в глазах – это все к лицу охотничьей собаке… – раздумчиво сказал Сергеев.

– Договорился! – Перегудов махнул рукой, – садись!

Есть профессии, вырабатывающие в человеке фермент бесстрастия как необходимое условие выполнения своих обязанностей. Сергеев не испытывал каких-то личных чувств по отношению к своим «клиентам», работу свою он приравнивал как бы к отлову удравших из-под человеческого надзора, дичающих, живущих по своим особым правилам, озверевших собак, представляющих в больших городах, да и в сельской местности определенную угрозу населению.

Едва же начав знакомиться не столько с «делом» Кукуева, а с непосредственными делами и затеями Кукуева, Сергеев и сам того не заметил, как оказался под обаянием этой незаурядной личности.

Первое же «дело» вызвало в следователе чувство, близкое к восхищению. Какая наблюдательность! Какая находчивость, изобретательность, знание человеческой психологии, бюрократических нравов, управляющих жизнью и деятельностью самых разнообразных учреждений.

Чем больше знакомился Сергеев с разнообразной деятельностью воспетого в литературе мастера своего дела, тем больше он восхищался его умением находить золотые дыры в нашем хитроумном и неповоротливом хозяйственном устройстве.

Первое «дело», открывавшее досье, можно было бы поименовать «золотая дырка».

Автоматы по изготовлению горячих пончиков являли собой чудо кулинарной техники и потому для привлечения покупателей выставлялись в витринах заведений, куда уличная публика забегала, чтобы съесть два-три горячих, обсыпанных сахарной пудрой пружинистых колечка и запить их горячим кофе с молоком. Стоило это все копейки.

Надо думать, тысячи людей прошли мимо витрины, где каждый мог видеть, как четко отмеренными порциями тесто стекает по конической горловине в кольцо карусели с кипящим маслом. Один оборот карусели, и готовый пончик летит на поднос. Тысячи смотрели, а один постоял, подумал и предложил. Предложил чуть увеличить размер металлического конуса, по которому стекает тесто. Пончик будет чуть потоньше, дырка будет чуть побольше. Но для этого надо было найти журнал «Пищевая промышленность», найти в этом журнале чертежи популярного автомата, узнать точные параметры «диффузора», узнать, какие требования предъявляются к металлу в данном случае, в пищевой промышленности это дело ответственное, и, наконец, заказать эту штуку у себя в мастерских. Пробные испытания приспособления, увеличивавшего почти незаметно дырку в пончике, проведенные по договору с заведующей кафе «Горячие пончики», дали превосходный результат! Экономия теста давала чистых пятьдесят-шестьдесят рублей в день! По тем временам деньги очень приличные.

Дырка в пончике действительно стала золотой!

Кукуеву осталось только сообщить номер своей сберкассы и личный счет на сберкнижке…

Изобличенная «Комсомольским прожектором» треста столовых № 16, от которого работало кафе, заведующая попыталась разделить ответственность за жульничество, длившееся чуть больше года, пропорционально доходам вместе с изобретателем «золотой дырки», тов. Кукуевым. Попытка оговора начальника Нижнетурьинского участка треста «Спецгидроподземгазстрой», работавшего далеко от Москвы, была легко отбита московским адвокатом средней руки.

Чистая работа! Но маленькая…

А чего стоил один только «Секретный отдел Б-2», рожденный воображением Кукуева и обретший хотя бы и тщедушное, но реальное тело, воздвигнутое на прочном финансовом фундаменте благодаря безоглядной щедрости Министерства обороны!

Сколько человек прочитало в Советском Союзе крошечную заметку подполковника запаса Скрынника П. П. в газете «Советский патриот», органе Общества содействия армии, авиации и флоту?

Смело можно сказать, не многие прочитали эту заметку, а те, кто прочитали, небось, и забыли минут через десять…

А ведь подполковник делился своими заветными и глубоко выношенными мыслями о судьбе отслуживших, вернее, отлежавших на складах свой гарантийный срок стартовых ракетных ускорителей, помогающих самолету побыстрей взлететь с укороченных взлетных полос или с дополнительным грузом.

Эти штуки, несущие в себе не явленную мощь, по мысли отставного подполковника, могут послужить нашему многострадальному… сельскому хозяйству.

Да, кто-то, может быть, и кроме Кукуева прочитал эту заметку, улыбнулся и забыл.

А Кукуев прочитал, взволновался судьбой ракетных ускорителей и ничего не забыл, даже заметку вырезал ножницами и вложил в портмоне в кармашек рядом с деньгами.

Он знал, что утилизация отслуживших боевых средств для чиновников, как больной расшатанный зуб, вырвать жалко, лечить поздно. С какой радостью готовы поделиться этим, не знающим сбыта, залежалым товаром товарищи, заведующие боепитанием армии, авиации и флота!

Кукуев, об руку с отставным воином, объяснил готовым прикрыть и глаза и заткнуть уши хранителям взрывоопасных древностей на широчайшие перспективы использования ракетных ускорителей в народном хозяйстве. Ему, как представителю «Газспецстроя», видится, к примеру, прокладка траншей с помощью вышедших в отставку рожденных летать снарядов. Но прежде чем надеть рабочую спецовку, ракетный ускоритель должен выступить, как и предполагал основоположник великой идеи, в мужицком обличии, в роли пахаря. Товарищ подполковник, присутствовавший во время бесед товарища Кукуева с руководящими товарищами, смотрел на Кукуева, как смотрит на репродуктор девушка, когда по радио исполняется ее любимая песня, да еще и по ее заявке.

Да, Кукуев был репродуктором его любимой песни!

Прежде всего, Кукуеву удалось убедить военное руководство, что вся работа «по теме» должна идти под грифом «секретно». Гриф был без промедления получен, после чего уже проще было в Управлении тыла получить документы на учреждение секретного отдела «Б-2».

Почему «два»?

Да потому, что большим людям свойственно чувство юмора, подчас сурового.

Подполковник Скрынник П. П. уговорил Кукуева подключить к работе его коллегу и давнего приятеля, тоже умоповрежденного старика, подполковника запаса Заказнюка В. В.

«Я даю шифр нашему отделу «Б-2», – сказал Кукуев как о глубоко продуманном.

Оба полуполковника переглянулись и согласились. Впрочем, даже если бы они поинтересовались, что значит «Б», то едва ли Кукуев признался бы, что это первая буква слова «бездельники».

Строгая секретность почти трехлетней деятельности отдела «Б-2» не позволяет глубоко заглянуть внутрь этой организации, понемногу расширявшей свое штатное расписание. На бумаге, разумеется. А в действительности работали трое. Двое друзей в отставке и вольнонаемный механик из деревенских – без воинского звания и прочного гражданского статуса в силу пристрастия к возвышенным напиткам.

Под Калугой, в Н-ской деревне, что на берегу живописной реки Жиздра, отдел «Б-2» взял в аренду сарай, поименованный в договоре «цеховое помещение». Плату за аренду занятые исследовательской работой пионеры ракетной пахоты вносить забывали. Когда бухгалтер колхоза, а два раза еще и председатель напоминали старым воинам о договоре, они отсылали скаредников к самому Кукуеву. Сам же Кукуев сначала уничтожил вымогателей морально, а потом, осердясь, недвусмысленно послал еще дальше.

«Вот такие, как вы, крохоборы докучали гению земли калужской, Константину Эдуардовичу Циолковскому… Как вам не стыдно!»