Текст книги "Эликсир для избранных"

– Да я и не собиралась! Я вас и так обыграю!

Страсти за столом немного улеглись, и мы с мамой смогли продолжить беседу.

– Так, значит, прадед взял этого Кончака к себе на работу?

– Ну да. Ассистентом, лаборантом или кем там?

– А потом?

– Что потом… Так они вместе и работали. Сначала в Казани, а потом в Москве.

И тут я вспомнил, где видел замысловатую фамилию прадедова сотрудника, – в предисловии к сборнику статей… Ну да, он оказал помощь в подготовке книги.

– То есть получается, этот Кончак всюду следовал за прадедом?

– Да, он был очень близким сотрудником Павла Алексеевича и другом семьи. А кроме того, он был влюблен в бабушку.

– В Ариадну Павловну?

– Да. Бабушка в молодости была очень красивой.

– Это мы знаем. Она и в старости была недурна собой. И что же? Она ответила на его чувства?

– Ммм… Сложно сказать. Мне кажется, что поначалу она благосклонно принимала его ухаживания. Наверное, ей, молодой девушке, льстило внимание зрелого мужчины…

– А сколько было бабушке?

– А ты посчитай. Она одиннадцатого года, значит, в начале тридцатых ей было двадцать с небольшим.

– А ему?

– Борис был лет на двенадцать старше…

– Не такой уж он был старый…

– Ну, в двадцать лет тридцатилетний мужчина кажется девушке… взрослым.

Я произвел в уме несложные расчеты. Получалось, что Борис Кончак был ровесником ХХ века. Он, конечно, давно уже умер. А жаль… Вот с кем было бы интересно поговорить о прадеде и всех его делах. Может, родственники какие-нибудь остались?

– И чем дело кончилось? Ну, между этим Кончаком и бабушкой?

– Ничем.

– Разошлись?

– Что-то между ними случилось, – задумчиво произнесла мама. – Твоя бабушка не любила про это рассказывать. После смерти Павла Алексеевича Борис еще какое-то время продолжал поддерживать отношения с Серафимой Георгиевной и бабушкой, а потом… Потом вдруг исчез с горизонта.

– Исчез? Может, его посадили?

– Не знаю! Никогда ничего про это от мамы не слышала.

– А когда это произошло?

– Перед войной. Как раз тогда мама… моя мама вышла за папу, а в тридцать девятом родилась я…

– Ну, вот тебе и объяснение, – заметил я. – Бабушка встретила другого мужчину и вышла за него замуж. Сердце Кончака было разбито, и он перестал бывать у Заблудовских. Вполне логично.

– Логично, но это все только предположения, – сказала мама. – Бабушка, повторяю, про Кончака мало рассказывала.

– Хм… Или другая версия! Ариадна Павловна была без памяти влюблена в Кончака, а он ей изменил с другой. И тогда бабушка с досады вышла за дедушку и…

– …И с досады родила меня, – закончила мама. – Спасибо, сыночек!

– Да я ничего плохого не хотел сказать… Так, предположения, как ты говоришь…

– Так, вы играть будете? – опять нетерпеливо спросила Катя.

Все это время она была занята какими-то сложными вычислениями и не очень прислушивалась к нашему разговору.

– А в «базар» ты что-нибудь снесла? – поинтересовался я.

– Я, может быть, сейчас возьму «базар», – ответила Катя.

– Что же, дело хозяйское, конечно, – произнес я. – А если я сейчас с одного раза закончу?

– Это будет с твоей стороны очень большое свинство, – серьезно ответила сестра.

– Так берешь «базар» или не берешь?

– Беру, – решительно заявила Катька и сгребла карты, лежавшие на столе.

Она выложила трех тузов, потом задумчиво пожевала губами и вернула на стол червонную тройку.

– Что это вы с матерью все мусор какой-то в «базар» кидаете, а? – злобно спросил я. – «Картинки» приберегаете? Смотрите, не копите богатства на земле, как говорится…

Я взял карту из колоды. Это был еще один джокер. Я стал перекладывать его в руке с места на место, прикидывая разные комбинации. Шансы покончить все одним ударом у меня были неплохие. Я приложил джокера к двум королям, хотя можно было и к десяткам, и к пиковому тузу с пиковой дамой. Н-да, одной карты не хватает, чтобы все сложилось… Так, а что отправить в «базар»? Лучше всего девятку бубен. Она совершенно ни к чему. Опасно, конечно… Маме или Катьке эта карта может оказаться очень даже к чему… Но сбросить в «базар» какую-нибудь другую карту означало разрушить одну из комбинаций и отсрочить победу. Рискнем!

– Так ты говоришь, что Кончаку было за тридцать, когда они с прадедом работали в Москве?

– А? – встрепенулась мама. Я, видимо, оторвал ее от каких-то карточных расчетов. – Да, ему было за тридцать.

Я еще немного подумал и сбросил в «базар» девятку. И по торжествующему выражению маминого лица понял, что совершил фатальную ошибку…

– Тэк-с! – произнесла мама и начала, не торопясь, выкладывать на стол карты.

– Э! Ты чего наделал? – грозно спросила Катерина. – Ты ей карту нужную сдал!

– Сам вижу, – сказал я мрачно.

Мама аккуратно разложила имевшиеся у нее на руках комбинации – три девятки, три дамы и три двойки – и звонко шлепнула в «базар» последнюю карту – того самого пикового короля, который был мне так нужен.

– Я кончила, – объявила мама.

– У меня примерно по нулям, – объявила Катя, быстро прикинув в уме прибыли и убытки. – Плюс тринадцать очков! Кто пишет?

– Ну давай! – вздохнул я и взял в руки ручку. Считать свой колоссальный минус мне не хотелось.

– Сто двадцать шесть, – гордо объявила мама.

Я начертил на листе бумаги три колонки, обозначил их буквами «К», «М» и «Я» и занес в них цифры. Затем стал считать свои потери. Получилось почти минус сто сорок очков. Приходилось признать, что я практически выбыл из борьбы уже в первом сете.

– Ничего-ничего, – бодрился я. – Я еще вас догоню.

– Блажен, кто верует, – сказала сестра.

– Кто сдает? – спросила мама.

– Ты.

Мама собрала со стола карты и начала их тщательно перемешивать. У Катьки зазвонил телефон.

– Да? – произнесла она в трубку. – Филипп? Да, могу…

– Я сейчас, – сказала она нам и вышла в коридор.

Мы остались с мамой за столом одни.

– Так, значит, он был учеником и ассистентом прадеда? – вернулся я к разговору о Кончаке. – И был вхож в дом?

– О да! Он часто бывал здесь, в этой квартире. Мама, твоя бабушка, рассказывала, что иногда они допоздна засиживались с Павлом Алексеевичем, и тогда Бориса Ростиславовича оставляли ночевать. Ему стелили на диване в кабинете. Мама рассказывала, что у него была комната в большой коммунальной квартире в Даевом переулке, на Сретенке. Но он очень не любил там бывать и мечтал, что когда-нибудь у него будет отдельная квартира…

– А что с ним стало потом?

– Не знаю… Я же говорю, после смерти прадеда он еще какое-то время бывал у нас. Привозил какие-то бумаги, наверное, из института. Мама говорила, что вскоре после похорон Павла Алексеевича Борис приехал сюда, на Новинский, с большим чемоданом… Даже не чемоданом, а сундуком. Такой большой черный, по углам металлические набойки, а кроме замков еще кожаные ремни…

– А что было в сундуке?

– Не знаю. Наверное, документы какие-нибудь. Бабушка Ариадна рассказывала, что были планы устроить музей академика Заблудовского в ВАСХНИЛ…

– Но никакого музея не получилось?

– Нет, не получилось.

– Значит, Кончак принес вам кофр, который положили на антресоли…

– Да.

– И куда этот кофр потом делся?

– Его забрали.

– Кто? Когда?

Мама сложила карты аккуратной стопкой и задумчиво посмотрела на меня.

– Он сам и забрал.

– Кто – он?

– Ну, Борис Ростиславович. Это, кстати, был единственный раз, когда я его видела.

– И когда это было?

– Уже после войны. Году в сорок восьмом или в сорок девятом. Прабабушки тогда уже не было. Я не помню, как он пришел. Но помню, как они сидели с мамой в столовой, за большим круглым столом… Ты помнишь этот стол?

– Конечно, помню.

– Его потом жучок съел, – с сожалением заметила мама. – Вот они сидели за этим столом и разговаривали. Я была маленькая, мне, наверное, лет девять было. И я все хотела к ним туда, послушать, о чем они говорят, а мама меня все выпроваживала… А я опять приходила под каким-нибудь предлогом – то шнурок развязался, то куклу показать… Мама сердилась, а Борис Ростиславович смеялся и говорил маме: «Не прогоняй ее, ей же интересно». И по волосам меня трепал…

– А как он выглядел? Если наши расчеты правильны, ему было лет под пятьдесят…

– Наверное. Мне, девятилетней девочке, он, конечно, казался пожилым… У него волосы были светлые, гладкие, назад зачесанные. Лицо… запоминающееся такое – узкое, с очень высоким лбом, тонким длинным носом… Но больше всего мне запомнились глаза – очень глубоко посаженные и пронзительно голубые… Он сидел у окна вполоборота. На нем был костюм темно-синий в тонкую белую полоску, белая рубашка с галстуком. Вот прямо картинка такая осталась в памяти… И последнее, что помню, это когда он уже уходил, он поцеловал маме руку… Это было необычно и почему-то мне не понравилось…

– Понятное дело! Приходит какой-то незнакомый дядька и целует маме руку. Вот еще! Тут всякая девочка забеспокоится. А дедушка при этом присутствовал?

Мама рассмеялась:

– Нет, не помню. Это было так давно. И это было тяжелое время для нас, папу ведь могли арестовать…

– Ты рассказывала. «Ленинградское дело»…

– Да-да, папа был крупным работником в правительстве РСФСР – не в союзном, а в республиканском. Работал вместе с Родионовым Михаилом Ивановичем, председателем Совмина РСФСР. И когда Родионова забрали, папа тоже ждал ареста. Мама рассказывала, что был такой момент, когда они с папой несколько ночей не спали, ждали, что за ним придут. И когда хлопала дверь лифта на нашем этаже, они думали, что все – конец. Но, к счастью, ничего плохого не случилось. Папу не арестовали, а назначили начальником строительства завода в Тулу. В общем, убрали из Москвы, с глаз долой. И он жив остался. А в Москву вернулся уже после смерти Сталина. И потом уже, через много лет, мама как-то обмолвилась, что Кончак помог…

– Кончак?

– Да.

– Как он помог?

– Понятия не имею.

– Очень интересно. Кем же был этот Кончак? Потом, после смерти прадеда?

– Не могу сказать, Лешенька, не знаю.

– Зачем же он забрал прадедовы документы?

– Может быть, они нужны были ему для научной работы? – предположила мама.

– Думаешь, Кончак продолжал заниматься лизатами?

– Может быть. После того как бабушка Ариадна бросила науку, у нас дома эта тема лизатов особенно не обсуждалась, – произнесла мама и начала раздавать карты.

– А почему бабушка Ариадна бросила науку? Если я правильно понимаю, она работала вместе с отцом в ВИЭМе?

– Да, она была аспиранткой, но только не у Павла Алексеевича в лаборатории, а у его друга – профессора Лавренцова, она занималась физиологией мозга…

– Но отец, я имею в виду прадеда, строил на нее какие-то планы?

– Да! Он очень хотел, чтобы она продолжила его дело… И прабабушка хотела…

– А почему же она не продолжила? У нее-то для этого были все данные.

– Несколько раз я спрашивала ее об этом… Но она… ммм… всегда уходила от ответа.

– Ясно.

Хотя на самом деле было ничего не ясно.

В этот момент в комнату вернулась Катька. Она бросила трубку на стол и уселась на свое место.

– Ну, кто ходит? – спросила она.

В тот вечер выиграла мама.

Казань, февраль 1921 года

Однажды утром, приехав в Ветеринарный институт, Павел Заблудовский обнаружил возле двери в лабораторию молодого человека в черном поношенном пальто. Юноша сидел на стуле, запрокинув назад голову, и спал. На коленях у него лежала фуражка с треснутым лаковым козырьком. Шея была обмотана серым шарфом, из-под пальто виднелись поношенные коричневые брюки с обмахрившимися штанинами, на ногах – сомнительные ботинки. Заблудовский несколько секунд рассматривал спящего, лицо этого мальчика показалось ему знакомым. Где-то он его видел, только не мог вспомнить где…

Вдруг молодой человек как-то странно всхрапнул и замотал во сне головой так, словно хотел от чего-то увернуться. Павел Алексеевич протянул руку и дотронулся до плеча незнакомца. Тот вздрогнул, открыл глаза и несколько секунд смотрел на профессора ничего не понимающим взглядом. Заблудовский хотел сказать ему что-то ободряющее, но не нашел что, а вместо этого спросил:

– Что вам снилось, молодой человек?

– Так… Ничего, – произнес юноша низким, с хрипотцой голосом. – Ничего… Я уже и не помню.

Он не стал рассказывать незнакомому человеку, что часто видит один и тот же тоскливый сон. Сон, в котором снова война, в котором он снова в Омске, бежит по узкому проходу между двумя железнодорожными составами. Там во сне ему нужно срочно – очень срочно! – найти свой эшелон, который вот-вот должен отправиться дальше на восток. И он знает, что если не найдет, то случится страшное… И он бежит, бежит что есть сил между бесконечными мертвыми составами и уже знает, что нужного поезда ему никогда не найти…

– Я вас жду, господин профессор, – заявил юноша, вставая со стула.

– Чем же могу быть вам полезен?

– Господин профессор… – вдруг заторопился молодой человек. – Я узнал… Мне сказали, что у вас открылась вакансия ассистента…

– Н-да, и что же?

– Возьмите меня! – выпалил молодой человек. – Пожалуйста!

И он вдруг улыбнулся какой-то детской, обезоруживающей улыбкой.

– А вы, простите, где учились? И вообще, сколько вам лет?

– Двадцать один. Будет, – отрапортовал молодой человек. – Гимназия и один курс университета.

– Какого?

– Казанского.

– По какой же специальности?

– Химик.

«О господи, – подумал Заблудовский, – зачем ты послал мне недоучившегося химика?»

Ассистент профессору вправду был нужен, и вакансия действительно имелась. Должность, прямо сказать, грошовая, деньги мизерные, однако желающих занять ее хватало. Заблудовский был популярен, многие хотели с ним работать. И он рассчитывал заместить вакансию каким-нибудь толковым старшекурсником, а лучше аспирантом с биологического или медицинского факультета. А тут на́ тебе! Этот… птенец. «Придется ему, конечно, отказать, – размышлял профессор, – но как-то деликатно… – Он еще раз окинул фигуру юноши внимательным взглядом. – Нет, конечно, симпатичный молодой человек, но…»

– Как вас зовут? – спросил Заблудовский.

– Извините, что не представился, – подобрался юноша. – Борис Кончак-Телешевич.

Павел Алексеевич вздрогнул.

– Как, вы сказали, ваша фамилия?

– Кончак-Телешевич.

И тут Павел Алексеевич вспомнил сентябрь 1918-го, смерть брата Андрея и маленького солдата, вытянувшегося по стойке «смирно».

– У вас есть семья? Родители?

– Они… – Кончак на секунду замялся. – Они за границей.

– У вас есть еще родственники в Казани?

– Никак нет, – по-военному четко ответил молодой человек.

«Н-да… Трудно тебе придется», – думал Заблудовский.

Вдруг Борис Кончак покачнулся и судорожно оперся рукой о стену. Лицо его, и без того бледное, стало совсем белым.

– Что такое? Вам плохо? – заволновался Заблудовский.

– Извините, профессор, – пробормотал Борис, стараясь взять себя в руки. – Голова немного закружилась…

– Вы когда последний раз ели, молодой человек? – строго спросил Павел Алексеевич.

– Торопился… Не успел позавтракать, – пробормотал Кончак.

– Я спрашиваю, когда ели?

– Третьего дня, – сознался юноша.

– Третьего дня? Понятно… Так, мы сейчас с вами первым делом выпьем чаю. Крепкого, с сахаром… Вы съедите что-нибудь. А уж потом решим, что нам с вами делать. Как вы себя чувствуете?

– Лучше. Честное слово, лучше!

Заблудовский отпер дверь кабинета и впустил Кончака…

Москва, наши дни

Я часто пытался представить, как увижу свою бывшую жену Лену, ну, или хотя бы услышу. «Может, она приедет в Москву, по делу или в отпуск? – размышлял я. – Или пришлет мне приглашение на свадьбу Ксении? Или приглашение на свою собственную свадьбу?» Но все случилось не так. В четверг я услышал, как блямкнуло сообщение в мессенджере. Я редактировал какой-то вялый текст про спасение амурских тигров и рад был сделать перерыв. На дисплее высветилось: «Елена Новожилова. Привет!» Вот так, значит? Привет? Как там было у Блока: «Целый год не дрожало окно, не звенела тяжелая дверь, все забылось, забылось давно, и она…» «И она написала теперь!» – переделал я последнюю строчку четверостишия. После отъезда Ленки в Канаду мы не общались. Она мне не звонила и не писала, я ей тоже не звонил и не писал… Мне было известно, она не вышла замуж, но последнее время встречалась с мужчиной по имени Бен Карни. Информацию мне поставляла дочь. Она называла Бена Веней и писала, что он, в общем, славный малый, хотя и немного занудный…

Несколько секунд я смотрел на экран смартфона, размышляя, не прикинуться ли мне умершим или безвестно отсутствующим. В Москве часы показывали 17 часов. В Торонто было 9 утра. Где она сейчас? Откуда пишет? Из дома? Собирается на работу? Ходит по кухне между холодильником и столом? Быстро глотает кофе? Ставит чашку на подоконник? Одной рукой берет тост, другой набирает сообщения для меня? Сообщение для меня…

«Надеюсь, я тебя не разбудила». Смайлик. Очень смешно!

Или она едет в поезде? Смотрит в окно на проносящиеся мимо районы-кварталы? Или она в такси? А таксист – ямаец с дредами – слушает регги. Почему ямаец? Почему регги? Или едет в машине с этим своим… как там его? Может, они спали сегодня вместе… Он за рулем, она на пассажирском месте. Быстро красится, глядя в зеркальце на козырьке над лобовым стеклом. «Какие у тебе сегодня планы, дорогая?» Или она уже в офисе? Сидит перед включенным компьютером? Раскладывает бумаги? Здоровается с коллегами? Вот уже пять лет прошло, а я все никак не могу представить, что у нее где-то там другая жизнь. Что она ходит на работу, смотрит кино, делает покупки, занимается с кем-то любовью. Меняет прическу. Стареет…

«Привет».

«Ты на работе?»

«Да. А ты?»

«У меня выходной».

«Разве сегодня воскресенье?»

«Я взяла отгул. Мы на Ниагаре».

Не угадал! Она, видите ли, на Ниагаре.

«Кто это мы?»

«Я, Ксюха и ее бойфренд».

Значит, с ней нет этого Карни… Или как там его? Почему мне приятно, что его нет рядом? Они, видимо, не так близки… Не близки как? Ну, чтобы он, как муж, таскался с ней повсюду. Вздор! Ничего это не значит. Мужья тоже не всегда ездят со своими женами в путешествия. Может быть, он просто не смог взять отгул в тот же день. Не сложилось! Какое вообще это имеет значение для меня – близки или не близки? Пять лет прошло! То, что было между нами – это уже даже не пепел, не головешки, а какие-то доисторические окаменелости. Или я пытаюсь себя в этом убедить?

«Его, кажется, зовут Стив».

«О! Ты хорошо информирован. Я сама только недавно узнала». Смайлик.

«Земля слухом полнится. Кажется, он – инвестиционный банкир».

«Брокер».

«Я не понимаю разницы».

«Я тоже».

«Как он тебе?»

«Симпатичный парень».

«А Ксюхе он нравится?»

«По-моему, да. Они пошли смотреть водопад. А я сижу в кафе».

Мир обрел очертания.

«Как ты?»

«Нормально».

Мне хочется спросить ее о тысяче вещей. С кем она встречается? Что ест на завтрак? Какого цвета стены у нее в спальне? Сколько времени занимает дорога от дома до работы? Ходит ли она с коллегами в бар по пятницам? Скучает ли по Москве? Что читает? И я понимаю, что не хватит никакого времени, чтобы задать ей все вопросы, которые меня волнуют. И поэтому не спрашиваю ни о чем. Я просто пишу:

«У тебя ко мне какое-то дело».

Это – не вопрос. Потому что, если бы дела не было, я бы еще десять лет ждал от нее сообщения.

«Да. Стив через месяц едет в Москву».

«Зачем? В поисках неокрещенных народов?» Смайлик.

«По бизнесу».

«Вот как? Мне кажется, из-за санкций тут сейчас нет никакого особого бизнеса».

«Я не знаю деталей. Он будет встречаться в Москве с разными людьми. В том числе хотел бы поговорить и с тобой».

«О чем? У меня нет денег для инвестиций».

«Он хочет спросить тебя об академике Заблудовском».

Бэнг! Динь-динь-динь-динь-динь… В голове у меня срабатывает пожарная сигнализация.

«О ком???»

«О твоем прадеде Павле Заблудовском».

«Откуда он знает о прадеде?»

«Понятия не имею».

«То есть это не ты ему рассказала?»

«Нет. Он откуда-то знал о нем раньше. И однажды в разговоре случайно всплыло, что Павел Иванович – твой родственник».

«Павел Алексеевич».

«Сорри. И Стив очень заинтересовался».

«Что надо канадскому инвестиционному брокеру от советского ученого, умершего восемьдесят лет назад?»

«Он вообще-то американец».

«Хорошо, американо-канадскому инвестброкеру?»

«Не знаю. Сам и спросишь».

«Постой, чем все-таки занимается этот твой Стив? Поточнее можно?»

«Я знаю об этом только со слов Ксении. Она говорит, что он – кто-то вроде скаута. Ищет молодые перспективные компании, идеи и технологии и предлагает их инвесторам».

«В какой области ищет?»

«Медицина, фарма, биотехнологии».

«А он в этом понимает?»

«У него два образования. Он изучал химию в MIT, и еще у него MBA».

«MIT?»

«Массачусетский технологический институт».

«Золотой мальчик».

«Да, он умненький».

«Ладно, поговорю с ним. Не проблема. Заодно разомну свой английский».

«Можешь. Но вообще он сносно говорит по-русски».

«Интересно».

«У него русские корни».

«Дореволюционные?»

«Нет. Там какая-то сложная история. Его дедушка с бабушкой приехали в Штаты после войны из Европы. Перемещенные лица или невозвращенцы, что-то в этом роде».

«Вот оно что».

«Значит, я дам ему твои координаты?»

«Конечно».

«Спасибо тебе. Его зовут Стив Лейн».

«Я помню».

«Компания, в которой он работает, кажется, называется Blackwell Synergy».

«Ничего мне не говорит».

«А ты погугли». Смайлик.

«А ты не учи».

«Не обижайся. Как твоя жизнь?»

Может быть, у нее тоже тысяча вопросов ко мне? И нет времени, чтобы их все задать? В глубине души мне хочется, чтобы ей было не все равно. Но я не уверен, что это так.

«Нормально».

«Работаешь все там же?»

«Да».

«Как твой журнал?»

«Выходит пока».

«Я иногда читаю сайт».

«Уж не знаю, радоваться этому или огорчаться».

«Не парься. Я все понимаю, что у вас там происходит».

«Радует, что ты не теряешь связи с родиной». Смайлик.

«Ну а в личной жизни как? С кем-то встречаешься?»

Интересно, когда женщина задает тебе такой вопрос, это означает что? Что ты ей не совсем безразличен? Или что уже настолько безразличен, что она может совершенно спокойно слушать про твои встречи с другой? И ведь если спросить, ни за что честно не ответит.

«С кем-то встречаюсь».

«Ладно, не хочешь – не говори».

Я подумал, что если сказал бы ей про Алину, то имел бы право спросить про ее жизнь. Про этого… Карни? Серьезно у них или нет? Но шанс был упущен, Лена начала прощаться.

«Тогда пока».

«Пока».

И вдруг:

«Я обещаю писать почаще». Смайлик.

Это еще что значит?

«Пиши. Буду рад». Отбой.

Москва, наши дни

Буду рад? Это как сказать! Когда она ушла, я несколько месяцев страшно, до изнеможения хотел, чтобы она вернулась. Чтобы поняла, что совершила ошибку, что ей без меня плохо. Мечтал, как сладко мы будем мириться, а потом начнем все сначала. Я ждал от нее звонка, или мейла, или почтового голубя. А затем наступило время, когда я уже не хотел, чтобы она возвращалась. Внутри меня стало пусто, но спокойно. И я стал бояться найти в почте письмо от нее, потому что чувствовал, что уже не смогу начать снова. В это время я тосковал уже не по Лене, а по чувству, которое у меня было к ней когда-то и которое, как мне казалось, ушло навсегда. А потом наступила полная тишина. Я вообще перестал чувствовать что-либо. Я ощущал себя человеком, который попал в аварию и теперь осторожно ощупывал свои руки и ноги и с облегчением понимал, что, кажется, все цело. Я постановил считать себя выздоровевшим. И вдруг сегодня я понял, что снова содрал корочку с ранки. А если она правда начнет писать? Что тогда будет? А может, и не будет писать, может, это она так – из вежливости. Пять лет не писала, а тут появилось дело… ну и… А я теперь буду ждать. Я откинулся на спинку стула и попробовал отогнать мысли о Лене, но не смог. Мы с ней вообще-то не должны были встретиться и тем более пожениться. «Мы с тобой из разных песочниц», – смеялась она. И это было правдой. Я – книжный мальчик из интеллигентной, но небогатой семьи. Прадед Павел Алексеевич оставил нам в наследство квартиру на Новинском и славные воспоминания, но последующие поколения ничем особенным не отличились. Мои папа и мама, бабушки и дедушки были людьми добрыми и порядочными, но ничем не примечательными. «Захудалый род», – иногда говорила про нас сестра Катя. Я в ответ криво улыбался, ощущать себя членом семьи, постепенно приходившей в упадок, было не слишком приятно.

Лена росла совсем в другой обстановке. Ее отец – карьерный дипломат Виктор Иванович Новожилов – много лет прослужил в МИДе и, продержись Советский Союз еще немного, точно стал бы заместителем министра, а может быть, даже и министром. Всю жизнь он катался по всяким-разным заграницам и уже на излете своей дипломатической карьеры стал послом в Алжире. В 90-е, когда к власти в МИДе пришли новые люди, посла Новожилова отозвали и отправили на пенсию. Но Виктор Иванович не растерялся и не пал духом. Уже в немолодые свои годы он подался в бизнес, стал консультировать частные фирмы, наладившиеся продавать в тот же Алжир и другие африканские страны запчасти к советской военной технике. Это приносило папе Новожилову недурной доход, и он содержал семью в полном порядке вплоть до самой своей смерти.

Ленка прожила детство типичного мидовского ребенка. Пока она была маленькой, родители всюду таскали ее с собой – в Афганистан, в Африку, на Кубу. Быть может, именно тогда она приобрела привычку и даже любовь к перемене мест… Или, точнее, отсутствие боязни перед переменами, переездами и переходами из одного состояния в другое… Когда Лена подросла и пришло время школы, ее вернули на родину и передали бабушке. Сначала все было ничего, но потом подступил пубертатный возраст, и девчонка быстро отбилась от рук. Во время коротких наездов домой родители пытались вправлять ей мозги, но без особого успеха. Ленка кое-как окончила школу с троечным аттестатом. Приехал папа и, нажав на все рычаги, устроил дочь в Институт иностранных языков. Как потом рассказывал мне по секрету сам Виктор Иванович, они с женой не рассчитывали на то, что дочь долго продержится в институте, но дела пошли на удивление хорошо. Лене нравились языки, она отлично говорила по-английски и по-французски, неплохо – по-испански и немного – по-итальянски. «Языки дают мне ощущение свободы! – говорила она. – Они расширяют сознание и открывают новые возможности… Ты приезжаешь в страну и начинаешь говорить, и ты уже не чужой. Весь мир твой!» Я с ней не спорил, но дальше английского так и не пошел. Окончив институт, Елена при помощи друзей отца устроилась на работу в крупное внешнеторговое объединение, а потом перешла на работу в представительство известной американской фирмы, импортировавшей в Россию медикаменты и продовольствие. В материальном плане она была в порядке, а после смерти бабушки ей досталась еще и квартира в центре Москвы, в Гранатном переулке.

Меня с Леной познакомила наша общая знакомая Зина. Когда-то они с Ленкой вместе учились в институте. Как сейчас помню, случилось это в модном московском джаз-клубе «Фортум». Собралась большая компания, была Зина, была Лена, были какие-то молодые люди… Я почти никого не знал. Обычно в таких малознакомых обществах я тушевался и старался поскорее уйти, но в тот раз вышло по-другому. Быстро приняв на грудь грамм сто водки, я схватил кураж, стал шутить, рассказывать анекдоты… В общем, имел некоторый успех. И вдруг поймал на себе заинтересованный взгляд Лены. Ну а потом… Потом все выпили еще… И в конце вечера мы с Леной, уже сильно пьяные, отправились искать туалет. Точнее, она отправилась искать, а ее провожал, а она не возражала… Мы натурально заблудились, забрели в какие-то клубные закоулки и попали сначала на кухню, а потом в служебное помещение, где хранились щетки и разные моющие средства. И это нас страшно веселило. И наконец толкнулись в дверь без опознавательных знаков, за которой обнаружился унитаз и крошечная раковина. Видимо, это была уборная для персонала. Мы ввалились внутрь и очутились в маленькой, тесной, тускло освещенной комнатке, и… и я вдруг запер дверь. Она не удивилась. Развернулась лицом к стене, задрала юбку и стянула трусики. Я торопливо расстегнул ремень и молнию на джинсах, извлек свое хозяйство и быстро вошел в нее. Чувствовал, что смогу продержаться недолго – минут пять, не больше, но, на мое счастье, она кончила раньше, с рычанием и стоном…

Мы стали встречаться, а потом и жить вместе. И вначале нам было хорошо и весело. Потом родилась Ксюха, она была желанным ребенком. Хлопот, конечно, сильно прибавилось, а свободного времени почти совсем не осталось. Меньше стало секса и всяких забав в ванной комнате. И в материальном плане без Ленкиной зарплаты было трудно, но никто не роптал. Лена держалась молодцом – вела дом, занималась дочерью и при этом не опустилась ни на миллиметр, следила за собой. Не помню, чтобы я хоть раз видел ее неприбранной. Я тоже старался. Помимо основной работы брал все время какие-то подработки, переводы всякие. На других женщин не глядел… Нет, ну, глядел, конечно, но руками не трогал! После работы всегда спешил домой. Мы тогда уже жили в Гранатном. Это было такое теплое чувство – ехать к себе домой. Если маленькая Ксенька еще не спала, Лена вручала ее мне и говорила: «Вот! Разберись со своей дочерью! Не спит вредительница!» И уходила готовить ужин. А я шагал по детской комнате с Ксенией на руках и негромко пересказывал ей политические новости. И она засыпала под звук моего голоса. Я укладывал дочь в кроватку и на цыпочках выходил из комнаты. «Как тебе это удается? – встречала меня вопросом Лена. – У меня она по часу не засыпает!» «Ты напряжена и вибрируешь, как трансформаторная будка, – смеялся я. – А она все чувствует… Только спокойствие!» И мы с Ленкой целовались…

А потом все как-то незаметно переменилось. В стране, в голове, в отношениях… Да, все стало вдруг крениться куда-то, но я поначалу не понимал куда… В 2004 году Ленка впервые заговорила об отъезде, но я тогда не придал этому значения. Разговоры об эмиграции велись в нашей семье столько, сколько я себя помнил, но никто никуда не ехал… Я думал, что так будет и с Леной – поговорим и забудем, но вышло иначе. Моя жена снова и снова возвращалась к этой теме.

– Надо ехать! – говорила она.

– Куда? – спрашивал я.

– Куда угодно – в Штаты, в Европу…

– Зачем? – недоумевал я.

– Здесь становится опасно, – отвечала она.

– Для кого опасно?

– Для всех.

Я окидывал мысленным взором нашу жизнь, пытаясь понять, откуда может исходить опасность лично для нас с Ленкой. И не понимал. Конечно, новая власть с ее гэбэшной подкладкой не могла мне нравиться. И гимн советский резал ухо. Я не мог запомнить новые слова. «…Партия Ленина, сила народная, нас к торжеству коммунизма ведет!» – неизменно звучало у меня в голове. Но все это казалось какой-то далекой, верхушечной историей. Не было в этом ничего такого, что могло побудить простого человека вроде меня все бросить и куда-то бежать. Капитализм победил! Обратного пути нет. Ну, будет риторика какая-нибудь насчет «распада СССР – величайшей геополитической катастрофы». Так это же слова! Собирать Союз обратно никто не собирается, постсоветские границы нерушимы! А писать по-прежнему можно… Вон Любомирский пару месяцев назад тиснул в журнале очередное расследование – про генерала безопасности Забоденко, крышевавшего сеть игорных заведений. И ничего! Все живы…