Текст книги "Эликсир для избранных"

Когда Ксении исполнилось два года, Лена вышла на работу. Причем не вернулась в торговую компанию, в которой работала до рождения ребенка, а решила сменить сферу деятельности и заняться – кто бы мог подумать! – программированием. Записалась на курсы. Потом еще где-то повышала квалификацию. А параллельно по знакомству устроилась в крупную компьютерную фирму, которой владели двое ее бывших одноклассников. Я был удивлен таким поворотом, но ни слова против не сказал. Главное, чтобы ей было хорошо и интересно… А потом с компанией, где работала Лена, случилась неприятная история… Как же она называлась-то? Нет, не история, а компания… Ах да! «Конвик Софтвер». Слово «Конвик» было составлено из первых слогов фамилий Ленкиных приятелей, владельцев предприятия. Конотоп и Викторов. Конотоп отвечал за техническую часть, а Викторов – за деньги. И вот в один прекрасный день Викторова вдруг арестовали. Предъявили уклонение от налогов и вывод денег куда-то не туда. Парень этот просидел в СИЗО неделю или около того, а потом вышел… Они с Конотопом решили не искушать судьбу и отдали все. И исчезли. Уехали то ли в Литву, то ли в Швецию. Бизнес у них отняли какие-то фээсбэшники. Ленка была в ярости. Вскоре после этого между нами произошел неприятный разговор. Я хорошо помнил тот вечер. Ксюшка сидела в гостиной на диване и смотрела по телевизору мультики, а мы вышли с Ленкой на балкон подышать воздухом.

– Ну что? – сказала Лена, глядя мне прямо в глаза. – Ты все еще думаешь, что никому здесь ничто не угрожает?

– Слушай, я все понимаю, – начал я. – Конотоп и Викторов – твои друзья, и…

– При чем тут это? – резко перебила меня Ленка. – Какое это имеет значение? Если бы они были для меня совершенно посторонними людьми, эта история стала бы менее омерзительной?

Я вынужден был признать, что нет, не стала бы…

– Что ты предлагаешь?

– Уехать.

– Куда?

– Лучше в Северную Америку.

– Что мы будем там делать?

Ленка пожала плечами:

– Как что? Жить, работать…

– И чем мы будем заниматься?

– Тем же, чем и здесь…

– Ты уверена, что сможем устроиться?

– Нет.

– И что тогда?

– Тогда мы будем делать ту работу, которую сможем найти…

– Ты будешь официанткой, а я – водителем такси…

– А почему нет?

– А как же понижение социального статуса?

– К черту социальный статус!

– Хорошо, а деньги, а уровень жизни?

– Если наш уровень жизни понизится, я не буду иметь претензий.

– Это ты сейчас так говоришь… Но главное – ради чего все это?

– Ради Ксюшки. И детей, которые у нас еще могут быть.

– Значит, принести себя в жертву ради будущих поколений.

– Ты – против?

– Я – не против. Я просто не вижу причин, почему кто-то должен приносить себя в жертву…

– Какие доказательства тебе нужны? – наседала Лена. – За окнами должна звучать канонада? Или надо, чтобы по улицам разъезжали «воронки́»? Но тогда будет уже поздно…

Я молчал.

– Как звали брата твоего прадеда, который уехал в Америку? Помнишь, ты рассказывал…

– Сергей Алексеевич Заблудовский.

– Вот. Он же как-то сообразил… И спокойно умер в Нью-Йорке.

– А прадед Павел Алексеевич никуда не поехал и спокойно умер в Москве…

– Может, он просто немного не дожил до своего «воронка»?

Я промолчал.

– Леша, не важно, кем мы будем там, – наклонившись ко мне, тихо заговорила Лена, – мы не должны оставаться здесь, иначе придется заплатить…

– За что?

– За то, что не протестовали или хотя бы не сбежали, – бросила Лена сердито. – И напрасно ты думаешь, что тебе удастся отсидеться. Завтра закроют ваш журнал, и все!

С журналом она не совсем угадала, но какое это теперь имело значение…

Постепенно в наших отношениях обозначился роковой надлом. Лена стала терять ко мне интерес. Да, именно так, я перестал быть ей интересен. Я чувствовал это, но не понимал, почему так происходило. Ведь я по-прежнему любил ее, заботился о ней, старался доставлять ей максимум удовольствия в постели. Почему все это вдруг стало ей не нужно? Я не видел причины, и от этого мне становилось вдвойне обидно. Я то дулся, то подлизывался, но ничего не помогало – Ленка неотвратимо отдалялась от меня, пока однажды не объявила: «Я думаю, нам пора расстаться…» В тот ноябрьский вечер я вернулся с работы усталый, Ксюха уже спала. Мы с Леной сидели на кухне за столом, друг против друга. И она сказала: «Я думаю, нам пора расстаться…» – «Почему пора?» – хотел спросить я, но чувствовал, что если открою рот, то тут же разревусь самым постыдным образом. И я ничего не сказал, а только кивнул. И со стороны могло показаться, что да, я согласен, что время пришло, что мы только облекаем в слова то, что и так было давно ясно… Хотя мне ничего не было ясно, и я хотел бы ее о многом спросить, но не мог, потому что слезы душили меня. Так мы и разошлись – молча, ничего не сказав и не объяснив друг другу. Мы расстались как-то очень быстро и неестественно легко. Как будто бы без взаимных претензий. Хотя на самом деле претензии были, но мы просто не высказали их, чтобы не усугублять положения. Чтобы не втягиваться в тяжелое выяснение отношений, от которого не остается ничего, кроме отвратительного свинцового привкуса во рту. Чтобы сохранить остатки добрых воспоминаний друг о друге… Я понимал полезность этих защитных мер, но в то же время знал, что, не выговорив все до конца, обрек себя на долгие годы мучений. Я чувствовал себя человеком, из которого так и не вынули пулю и рана ныла и постоянно напоминала о себе.

Вскоре после развода Ленка объявила, что уезжает вместе с Ксенией в Канаду. Поселились они в Торонто, где Ленка получила работу в ИТ-фирме. Уезжая за океан, она сделала широкий жест. Оставила мне квартиру в Гранатном. Точнее, оставила меня в квартире. Сказала:

– Живи. Тебе ведь надо где-то жить.

– Ну, может, я буду ее у тебя снимать, платить какие-то деньги? – промямлил я. – Полную рыночную стоимость мне, конечно, трудно будет потянуть, но хотя бы частично…

– Не надо, – отрезала Елена Викторовна, – поддерживай дом в порядке, не свинячь и аккуратно вноси налоги и квартплату. Больше от тебя ничего не требуется.

С этим, значит, и убыла в Страну кленового листа. А я, значит, остался.

…Вечером того дня, когда Лена написала мне о приезде Стива Лейна, я вернулся домой и задремал на диване перед телевизором, и мне приснился странный и грустный сон. Снилось, будто я справляю день рождения, который по совместительству был корпоративной вечеринкой и презентацией неизвестно чего. Гости не сидели, а стояли в центре комнаты вокруг длинного стола, накрытого белой скатертью. Вдоль стен были еще столы, и там тоже толпились люди. Я произносил какой-то нескончаемый тост… И вдруг увидел, как в дверях появилась Лена. Черные, вьющиеся волосы до плеч, чуть раскосые глаза, смуглая, гладкая кожа. Одета она была в длинное вечернее платье, открывавшее шею и плечи. Она проскользнула в комнату и заняла место за дальним столом у входа. С ней кто-то был, высокий мужчина без лица. Я все силился разглядеть, кто это, но не мог. Мне хотелось подойти к ней, но я никак не мог прервать бесконечный, бессмысленный разговор за столом. «Ничего, я потом, потом обязательно поговорю с ней», – думал я и продолжал обмениваться приветствиями, чокаться и пожимать руки. А потом все вдруг закончилось, ряды гостей поредели, и я двинулся туда, где была Лена… Но ее там, конечно, уже не было, и только безмолвные официанты сдергивали со столов крахмальные скатерти…

Москва, наши дни

Разговор с Антоном добавил мне уверенности, и спустя пару дней я снова подступился к прадедову архиву. Вытащил из коробки журнал «Коневодство и конезаводство» за 1928 год и нашел в оглавлении статью за подписью Заблудовского.

К моему удивлению, статья языком своим и стилем заметно отличалась от трудов, собранных под твердым переплетом мемориального сборника. Там тексты были наполнены малопонятными научными терминами и отсылками к неизвестным мне авторитетам. Журнальная статья, напротив, была написана просто и очень ясно. Вот уж никогда бы не подумал, что буду с интересом читать про лошадей, но я действительно увлекся. Текст представлял из себя набор коротких историй-опытов, как правильно заметил Антон, кейсов. «…Гнедая кобыла Мина, рождения 1926 года, хромала на правую заднюю ногу, – читал я. – Диагноз – миалгия…» Интересно, что такое миалгия? Ладно, поехали дальше. «…Миалгия в области ягодичных мышц… Инъекция миолизата…» Так, миолизат – это лизат, сделанный из мышечной ткани, вспомнил я разъяснения Беклемишева. Молодец, Кораблев! Скоро станешь специалистом по тканевой терапии. Итак… «…Инъекция миолизата оказала положительное действие, хромота прекратилась. Миолизат применялся в августе, в сентябре было даже одно выступление… Четыре выступления зимой с лучшей резвостью…» Это была скаковая лошадь, догадался я. Дальше. «…Вороной жеребец Мародер, рождения 1927 года, хромал на левую переднюю ногу. Диагноз – миозит заостной мышцы. После инъекции миолизата хромота прекратилась. Мародер участвовал в летнем и зимнем сезонах с лучшей резвостью…» Ай да прадедушка! «…Гнедой жеребец Агроном, рождения 1926 года, с хронической слабостью и недостаточностью мускулатуры, усиливающимися вследствие непрерывного хождения по деннику, получил инъекции миолизата, которые оказали хорошее укрепляющее действие. Агроном принял участие в испытаниях. Когда же у него был диагностирован рецидив, то вторичное применение миолизата опять оказало положительное действие в отношении укрепления и поддержания тонуса мускулатуры плеч. Агроном имел девять выступлений в летнем сезоне, из которых три были на удлиненную дистанцию…»

Я прервал чтение и представил себе прадеда членом мафии, контролировавшей ставки на тотализаторе. Кличка – Профессор. Перед забегом он колол миолизат какой-нибудь темной лошадке, и та выигрывала вопреки всем прогнозам. Подставные люди срубали денег, а потом члены шайки делили бабло между собой. «Эх, какой сюжет пропадает!» – подумал я и стал читать дальше…

От скаковых лошадей прадед переходил к историям производителей. В статье фигурировал некий жеребец восемнадцати лет. За половой слабостью и общим упадком сил он был отстранен от работы. «…Сделана инъекция в яички препарата из тестикул быка. Результат: общий подъем сил, изменение внешности… В качестве производителя жеребец отбыл всю случную кампанию и в дальнейшем оставался на высоте молодости…» «Оставался на высоте молодости!» – повторил я про себя. Мне положительно нравился язык прадеда. «…По-видимому, способность оплодотворять у него повысилась, так как кобылы после первой же случки давали отбой, что у животных служит признаком происшедшего оплодотворения. По внешнему виду жеребец настолько изменился, что видевшие его говорили: «Его нельзя узнать»…»

В конце статьи Павел Алексеевич писал, что в подавляющем большинстве случаев лизаты давали положительный эффект. Мне нравилось, что он старался быть объективным, не отрицал неудач, выводы делал аккуратно, всюду вставляя осторожные «возможно» и «есть основания предполагать»… Я откинулся на спинку стула и несколько минут сидел неподвижно, обдумывая прочитанное. Нет, это не было похоже на шарлатанство.

Я снова взял в руки журнал. После статьи профессора Заблудовского шли заметки некоего ветеринарного врача Баумана. Это был человек серьезный. Он занимал пост заведующего Военно-материальной бактериологической лабораторией Приволжского военного округа. Это вам были уже не скачки, несерьезное развлечение, здесь маячила внушительная громада национальной безопасности. Доктор Бауман по-военному четко докладывал, что взял шесть орудийных лошадей «под опыт» и столько же – «под контроль». Лошади каждой пары были подобраны приблизительно одинаковой силы и одного темперамента. Кормили лошадей тоже одинаково – 6 килограммов овса и 7 килограммов сена в день. Рабочая нагрузка заключалась в ежедневной возке орудий по песчаной дороге на артиллерийский полигон, где производились учебные стрельбы. Расстояние от расположения артполка до полигона составляло десять километров, то есть лошади ежедневно проезжали с орудиями двадцать километров по тяжелой дороге. Подопытные лошади получали инъекции миолизата. В задаче спрашивалось… Впрочем, я уже предвидел результат. Подопытные лошади практически не потеряли в весе, а одна даже прибавила. В то же время все контрольные животные похудели, некоторые потеряли до 12 килограммов. У подопытных отмечалось повышение гемоглобина в крови, у контрольных – снижение. Но главное, по отзывам ездовых, подопытные животные работали с большей энергией, чем контрольные. Сам вид лошадей, получавших препарат, изменился: формы округлились, шерсть стала гладкой и блестящей, движения – более резвыми… Я захлопнул журнал. «Очень интересно! – размышлял я. – Теперь, по крайней мере, понятно, за что прадеду дали академика ВАСХНИЛ…»

Отложив в сторону журнал для конезаводчиков, я снова полез в коробку с бумагами. Попробовал почитать о том, насколько выросла яйценоскость кур в результате применения овариолизатов, но мне стало скучно. Перебирая ветеринарные журналы и адреса, преподнесенные Заблудовскому в 1930 году в связи с 25-летием научной деятельности, я вдруг наткнулся на небольшую книжечку, на обложке которой было написано «Журнал наблюдений». На форзаце стояла уже знакомая мне круглая профессорская печать, а на первой странице аккуратным, четким почерком было выведено «Опыт 1» и дата записи – 18 июля 1924 года…

«Собака-самец, по внешнему виду старая, 17–18 лет. Последнее время почти не выходила на улицу. Впрыскивание в яички препарата, полученного от быка. Постепенно у животного появился аппетит, улучшился общий вид, явилась подвижность. Половой подъем был полный: собака стала гоняться за самками и грызться с самцами…» В конце чернилами немного другого оттенка была сделана приписка: «Явления омоложения здесь сходны с описанием Штейнаха, Шмидта и др.». Я еще раз перечитал написанное. Потом встал из-за стола и вышел в прихожую. Подошел к книжным полкам, быстро отыскал черный шеститомник Булгакова. Том второй. «Собачье сердце». Где же это место? Где-то вначале… Вот оно. «…Пес собрал остаток сил и в безумии пополз из подворотни на тротуар. Вьюга захлопала из ружья над головой, взметнула громадные буквы полотняного плаката „Возможно ли омоложение?“»…

Казань, июнь 1924 года

– Ну-ка, ну-ка, псина! Как поживаешь?

Павел Заблудовский присел на корточки перед входом в невысокий деревянный сарай, находившийся на территории Утилизационного завода. В сарае, судя по всему, хранилось сено. Возле двери на земле лежала собака, дряхлая и облезлая. Профессор потрепал пса по голове, почесал за ухом, но тот оставался к ласке совершенно безучастным.

– Да, подходящий экземпляр вы подыскали, Борис Ростиславович, – сказал Заблудовский, обращаясь к высокому молодому человеку, стоявшему у него за спиной. – Полагаю, что результаты будут здесь хорошо видны, разумеется, если опыт окажется удачным.

Заблудовский выпрямился и отряхнул руки.

– Вы любите собак, Борис Ростиславович?

– Я к ним равнодушен, – откликнулся молодой человек.

– А я вот, знаете, люблю. Вырос в доме, где всегда была какая-то живность – кошки, собаки. Ну да это к делу отношения не имеет. Я думаю, мы сделаем этому псу инъекцию препарата, полученного от быка.

– Прямо в яички?

– Да.

– Кому принадлежит собака? – обратился профессор Заблудовский к стоявшему тут же сторожу, небритому мужику в старых валенках.

– Кому-кому? Утилизационному заводу.

– А где она живет?

– Да тут и живет – на сеновале, – мужик кивнул головой в сторону сарая. – Правда, толку от нее нет уже никакого, старая…

– Старая, говорите? А сколько же ей лет?

– Да кто ж знает?

– По виду лет семнадцать-восемнадцать, – негромко произнес молодой человек.

– Похоже на то, – согласился с ним Заблудовский. – Так завтра, Борис Ростиславович, и забирайте ее в клинику…

Казань, июль 1924 года

– Ну, шо, Митрич, давай, наливай! – произнес сторож и взял со щербатой тарелки кружок копченой колбасы.

– Да тут, Иван Палыч, и разливать-то нечего, – вздохнул Митрич, средних лет мужчина с бледным одутловатым лицом, служивший на Утилизационном заводе кочегаром. – Вон, на дондышке осталось…

– На дондышке – не на дондышке, ты разливай, – сказал сторож. – А ежели шо, так мы еще сгоняем.

– А деньги? – покосился Митрич на сторожа.

– Не боись, – успокоил его Иван Палыч. – Деньги имеются.

– Откудова это у тебя, дядя, деньги? – недоверчиво спросил кочегар.

– Оттедова… Прохфессор дал!

– Какой еще прохфессор? – удивился Митрич.

– А такой…

Тут за окном раздался собачий лай, потом послышались рычание, шум борьбы и громкий визг.

– Вот черт! – выругался сторож, приподнимаясь со стула и выглядывая в окно. – Шо они там опять затеяли, окаянные?

Во дворе Утилизационного завода совершалась собачья свадьба. Вокруг течной суки – небольшой белой собачки с хвостом колечком – вилась стая возбужденных кобелей, которые теперь схватились в драке и клубком катались по двору. Вдруг от клубка этого отделилась черная псина и бросилась наутек. Одна из собак погналась за отступающим противником. Но в этот момент сторож высунулся из окна и заорал во всю глотку:

– А ну, пошли, бл…, на х…! Убью, суки!

И запустил в стаю валенком. Собаки бросились врассыпную, а черный пес, воспользовавшись суматохой, успел скрыться через дыру в заборе. На время восстановился порядок, и сторож снова уселся за стол.

– Вот сволочи! – сказал он в сердцах. – Покою от них нету!

– Да перебить их давно пора, – мрачно заметил Митрич. – Вызвать саночистку, и каюк! Все равно толку от них никакого нету.

– Толку нету, – согласился с ним сторож и отправил в рот кусок колбасы. – Хотя енто как посмотреть… Я те вот про прохфессора начал…

– И чего?

– А вот чего. Недели две назад заходит к нам на двор человек. Молодой. Вида строгого. Пальто хорошее. Прям ваше благородие… Смотрит на меня и говорит: «У вас тут собаки имеются?» Я ему отвечаю: «Так, мол, и так, собаки имеются, а в чем собственно дело, товарищ?» Он на меня зыркнул злобно так и говорит: «Я вам не товарищ, а собаки нужны для опытов». Я его натурально спрашиваю, для каких таких опытов. Он на меня опять зыркнул и говорит: «Не вашего ума дело». Но вы, говорит, милейший, внакладе не останетесь. И вынимает из кармана червонец! Ну, я шо? Я ничего. Повел его на сеновал Шарика показывать…

– Шарик это который?

– Ну, черный кобель такой, старый, облезлый, все возле ворот лежал…

– А-а-а… этот… понятно… И че?

– Осмотрел, значица, этот субъект Шарика, даже в пасть ему заглянул, и говорит: «Подходяще. Завтра мы к вам придем». А наутро и правда приходят. Двое. Молодой этот, а с ним постарше, лет сорока. Тоже старорежимный господин. Посмотрели они пса, поспрашали меня, шо да как? Кто хозяин? Скока годков собачке? Потом потолковали между собой. И этот, который постарше, видать, главный, говорит молодому – мол, забирай.

– Куда?

– В клинику.

– В какую это клинику?

– А я почем знаю? В клинику – значит, в клинику. Забирай, говорит.

– Ну?

– Ну, ну – баранки гну! Забрали, значит, нашего Шарика. Через неделю возвращают.

– И чего?

Сторож понизил голос.

– А того! Шарика-то нашего как подменили… Он же дохлый совсем был! Тявкнуть не мог. А тут вдруг стал жрать в две глотки зараза, бока округлились… Во!

Сторож показал руками, как округлились бока у Шарика.

– Шерсть лоснится. По двору носится. Лает на всех. А главное – за суками стал гоняться, б…, с кобелями драться… Я даже один раз полез посмотреть, не растут ли у него обратно зубы.

– Че же они с ним сделали-то, а?

– Да кто ж знает? В старое время сказали бы – нечистая сила, а теперь – наука! – Иван Палыч подмигнул кочегару. – Только когда молодой Шарика-то назад привез, сказал: «Вы за собакой присматривайте, примечайте, что и как, как ведет себя, как ест. А я, говорит, наведываться буду». И дает мне…

Тут сторож сделал выразительную паузу.

– …еще червонец!

– Ого! – с завистью посмотрел на него Митрич.

– Так шо могет быть польза от энтих брехалок, – заключил Иван Палыч и поднял стакан, на дне которого плескалась водка.

Собутыльники чокнулись и выпили до дна.

Казань, июль 1924 года

– Вам что было велено делать?

Бориса Кончака душила ярость. Сторож Утилизационного завода стоял перед ним навытяжку, раскрыв рот и выпучив глаза.

– Я вас спрашиваю, вам что было велено делать? – прошипел Кончак.

Иван Палыч похолодел. В 1918 году в Бузулуке белые едва не расстреляли его как подозрительного пролетария. Теперь он чувствовал примерно то же, что и тогда.

Кончак попытался взять себя в руки, это стоило ему немалых усилий.

– Вам было велено следить за состоянием собаки и сообщать обо всех происшествиях, – отчеканил он. – Что не понятно?

Сторож смотрел на Кончака как завороженный. Страх, похоже, полностью парализовал его.

– Что случилось? – спросил Борис ледяным голосом.

– З-з-за-а-грызли… – заикаясь, ответил сторож.

– Кто загрыз? Толком говорите! – прикрикнул на него Кончак.

– Д-д-д-другие кобеля… Он же, Шарик-то, за суками стал бегать, с кобелями грызться. А зубов-то нет!

Сторож немного воспрял духом. Выходило, что эти умники сами виноваты – вернули собаке способность покрывать сук, а зубы новые не вырастили.

– Он ходил все время покусанный, – сообщил сторож. – А тут такое дело… Разорвали они его!

– Где труп? – процедил сквозь зубы Кончак.

– Чей? – испуганно уставился на него сторож.

– Собаки, дубина!

– Дык… мы его бросили в котел…

– В какой котел?

– Котел Утилизационного завода… Тут так завсегда делают…

– Черт бы вас побрал! Труп нужен был для проведения вскрытия, для исследований. Вам надо было сразу известить меня! Как только это случилось…

– Дык кто ж знал?

– Идиот! У вас еще есть собаки?

– Как не быть!

Москва, наши дни

Одно из семейных преданий гласило, что прадед был прототипом профессора Преображенского из знаменитой булгаковской повести. Мама любила рассказывать о том, как одна из бабушкиных знакомых написала целую статью, в которой доказывала, что Филипп Филиппович – просто вылитый Павел Алексеевич. Я от этих разговоров испытывал чувство неловкости. Мне чудилось в них плебейское желание примазаться к чужой славе. Кроме того, я полагал, что если бы существовали факты, указывавшие на «родство» Заблудовского и Преображенского, литературоведы давно обнаружили бы их и вытащили на свет божий… А раз таких фактов до сих пор не предъявлено, то, значит, и говорить не о чем… Найденное в прадедовых записках описание опыта с собакой заставило меня взглянуть на семейную легенду по-новому…

…Спустя несколько дней мама, Катька и я сидели в кухне на Новинском и лепили пельмени. Командовала Катрин. Она стояла возле засыпанного мукой стола и раскатывала тесто здоровой деревянной скалкой. Время от времени тыльной стороной ладони она отбрасывала падавшие на лоб волосы, поэтому на носу и на бровях у нее белели маленькие мучные пятнышки. Мы с мамой сидели на другом конце стола. Я стаканом вырезал из пластов теста кружочки, а мама ложкой накладывала в них начинку и быстрыми ловкими движениями лепила маленькие аккуратные пельмешки. Работа спорилась. Каждый из нас четко, как на конвейере, выполнял возложенную на него технологическую операцию, и мы могли, не отрываясь от производства, вести неспешную светскую беседу.

– Слушай, ма, а как звали ту сумасшедшую тетеньку, которая утверждала, что прадед наш Павел Алексеевич был прототипом профессора Преображенского из «Собачьего сердца»? – спросил я.

– Ее звали Лора Михайловна Браиловская, – быстро и без запинки ответила мама. – Но только она никакая не сумасшедшая!

– Ну да! Одна шляпка ее с птичками и перышками чего стоила!

– Да, она была немного экстравагантной, но никак не сумасшедшей, – заметила мама. – Добрейший человек, умница и большой друг нашей семьи…

– Семье, может быть, и друг, а меня она пичкала какими-то гомеопатическими пилюлями и «каплями датского короля», – проворчал я.

– Ну и что? Ты в детстве часто болел.

– Я вкус этих капель ненавидел!.. Как называлась эта дрянь? Лакрица? Впрочем, это не важно. А она жива, эта Лора Михайловна?

– К сожалению, нет, – вздохнула мама. – Она умерла. И довольно давно. Году в девяносто девятом, если не ошибаюсь… Или в девяносто восьмом?

– Так, значит, она утверждала, что Преображенский – это Заблудовский?

– Да! Она даже статью об этом написала. И очень гордилась своей… работой. Считала, что сделала маленькое открытие.

– А статья эта была где-то напечатана?

– Не знаю.

– И, если я правильно помню, главным ее аргументом было омоложение?..

– Да, оба профессора – и настоящий, и литературный – занимались омоложением…

«Вьюга… взметнула громадные буквы полотняного плаката “Возможно ли омоложение?”», – опять вспомнил я.

– Допустим, а что еще могла предъявить уважаемая Лора Михайловна?

– Оба имели связи с высокопоставленными людьми, их исследованиями интересовались на самом верху, – многозначительно сказала мама, указывая пальцем в потолок.

– Да-да, Лечсанупр Кремля… – сказал я. – Еще очко тете Лоре!

– Ну и, наконец, история собаки, – торжественно заключила мама.

– Согласен. История собаки производит сильное впечатление! Но откуда о ней мог узнать Булгаков? Ведь Заблудовский в то время жил и работал в Казани, а Михаил Афанасьевич – в Москве.

– Может быть, прочитал в какой-нибудь газете? – предположила мама. – А еще Лора Михайловна считала, что они могли встречаться на заседаниях Хирургического общества…

– Да, Преображенский в одном месте говорит, что собирается на заседание этого самого Хирургического общества…

– Павел Алексеевич тоже там бывал… И он был прекрасный рассказчик!

Я представил Павла Алексеевича и Михаила Афанасьевича, сидящими в буфете в перерыве заседания Хирургического общества. Представил, как Заблудовский, энергично жестикулируя, развивает свою теорию, а Булгаков в пенсне слушает, лишь изредка прерывая собеседника короткими вопросами. Хорошая сцена для какого-нибудь фильма…

– И все-таки я сомневаюсь, – сказал я.

– Почему?

– Мне все-таки кажется, чтобы «писать» с человека, нужно его хорошо знать. А у нас нет никаких свидетельств, что Заблудовский и Булгаков были знакомы. Ну, даже если допустить, что они встречались в том же Хирургическом обществе или где-то еще… Их знакомство могло быть только шапочным. Далее. Преображенский – хирург, он пересаживал яичники обезьяны подруге шулера, а Заблудовский… терапевт? Как правильно будет сказать? Он лечил лизатами. Ну и наконец фактор времени. «Собачье сердце» написано в 1925-м, если не ошибаюсь, а Заблудовский с его методом омоложения приобрел известность уже во второй половине 20-х. Ну а связь с Кремлем, Лечсанупр – это вообще 30-е… Так что, скорее всего, нет…

– Ты очень убедителен, – сказала мама. – И все-таки жаль, если Заблудовский – это не Преображенский…

– А почему жаль? – вдруг вмешалась в разговор Катька, до той минуты молчавшая. – Я в таком родстве не видела бы ничего почетного!

Мы с мамой с удивлением воззрились на Катьку, до этого она никогда не высказывалась на эту тему.

– А чем тебе, собственно, не нравится Преображенский? – осторожно поинтересовался я.

– Он – типичный конформист, – категорически заявила она. – Только на словах ругает большевиков, а на самом деле обслуживает их… В том числе педофилов!

– Педофилов? Каких таких педофилов? Ты чего?

– А вот чего!

Катька вытерла руки о фартук и вышла из кухни. Через минуту она вернулась, держа в руках черный том из собрания сочинений Булгакова.

– Вот сейчас… – сказала она и, быстро найдя нужное место, прочитала: «Господа! – возмущенно кричал Филипп Филиппович. – Нельзя же так! Нужно сдерживать себя! Сколько ей лет? – Четырнадцать, профессор… Вы понимаете, огласка погубит меня. На днях я должен получить командировку в Лондон…»

– Ай да Катька! И правда привечали педофилов! Правильно Шарик подумал: «Похабная квартирка!» – цокнул я языком. – Вот что значит внимание к деталям! Я про этот эпизод даже не помнил!

– А ведь простые люди в то время в командировку в Лондон не ездили, – сказала Катя, захлопывая том. – И за это они вашего Преображенского защищали! Конечно, легко щелкать по носу жалкого Швондера, когда ты в любой момент можешь позвонить Виталию Александровичу в Кремль или куда там… Кабы не было у него такого прикрытия, наверное, вел бы себя тише! И хоть ваш Филипп Филиппович всячески подчеркивает свою независимость, на самом деле он уже часть системы!

– Интересная мысль! – сказала мама. – Напиши об этом в каком-нибудь из своих журналов.

– Ай! Чего писать? – махнула рукой Катька и снова взялась за скалку.

«А ведь мысль и вправду интересная, – подумал я про себя. – Не в этом ли главное сходство между Заблудовским и Преображенским?»

– Друзья мои, у меня заканчивается начинка, – объявила мама.

Казань, май 1925 года

В дверь постучали, и стук это был решительным и твердым. Так стучат люди, облеченные властью, уверенные в том, что имеют право входить куда угодно и когда угодно. Серафима Заблудовская оторвалась от шитья и испуганно посмотрела на мужа. Часы показывали десять вечера.

– Кто это, Павлуша?

– Не знаю.

– Ты никого не ждешь?

– Нет…

Павел Алексеевич встал и надел пиджак.

– Кто бы это мог быть так поздно?

– Не волнуйся! – сказал он жене и вышел из комнаты.

В прихожей Заблудовский помедлил секунду-другую, словно собираясь с духом. Щелкнул замок. За дверью стояли трое. Один из них, высокий, наголо бритый мужчина в круглых очках, был одет в зеленоватый полувоенный френч. За спиной у бритого стояли два мрачного вида мужика в черных кожаных куртках. «Господи, неужели арест? – подумал Павел Алексеевич. – За что?»

– Мы к вам, профессор, – произнес мужчина в очках. – Можно войти?

«Нет, не арестуют!» – понял Заблудовский.

В голосе незнакомца он уловил какую-то особенную интонацию – не приказную, просительную. «Да и не стали бы они спрашивать разрешения войти…»

– Проходите, – сказал профессор и посторонился, пропуская нежданных визитеров в квартиру.

Мужчины прошли в столовую.

Здесь, в комнате, Павел Алексеевич смог рассмотреть гостя получше. «Товарищ, видимо, не из рядовых, – размышлял он. – Держится уверенно. Форма новая, ботинки хорошего качества… Лицо приятное… Не грубое… Еврей? Похоже на то… Интересно, сколько лет? На вид лет сорок. Вроде не старый, но какой-то измученный…»

– С кем имею честь? – спросил Заблудовский.

– Ходоровский Иосиф Исаевич, – представился бритый.

Короткий жест в сторону людей в кожанках:

– Товарищ Пеструхин. Товарищ Жаровкин.

«Ходоровский! Господи боже мой! Председатель Казанского губисполкома. Хозяин губернии! – подумал Павел Алексеевич. – То-то его лицо показалось мне знакомым… Что же ему от меня надо?»