Текст книги "Точка Невозврата"

26

В отделанном кожей, шпалерами[109]109
  Шпалера – гобелен (устар.)


[Закрыть] и бронзой огромном кабинете, безбожно прокуренном новыми хозяевами, решалась судьба большевика с дореволюционным партстажем. Караваев ожидал приговора под замком. С показавшим на него субъектом, при аресте назвавшимся Альтфедером, всё было ясно – контра.

Показания Альтфедера и Караваева во многом совпадали. Сношение друг с другом признавали оба. Говорили одинаково – первый посетил второго с целью починки карманных часов. Мастер, произведя ремонт, предложил клиенту вспрыснуть знакомство.

Дальше шли разногласия. По версии Караваева, он спьяну растрепал гостю, имени которого не запомнил, о своём намерении взорвать корниловский бронепоезд. Слова эти были не более чем пустой похвальбой, в происхождении которой Караваев винил треклятую водку.

Альтфедер же утверждал, будто часовщик открылся ему как член подпольной большевистской организации. Испытывая, с его слов, ненависть к деникинским бандам, Альтфедер вызвался помогать делу революции. Свою осведомлённость о готовящейся диверсии он отрицал начисто. Позиция подследственного была глупой и опровергалась показаниями путейца Дудки, на глазах которого Альтфедер кинулся навстречу белогвардейскому патрулю с возгласом: «Господа, «Витязь» взлетит на воздух!»

Секретарь губкома Василий Горб – пламенно-рыжий угрюмый кряж заскорузлыми пальцами неловко перебирал листки протоколов, измаранные чернильной каллиграфией. Татуированный якорь на тыле ладони и клочок тельняшки, выглядывавший в распахе холщовой косоворотки, говорили за морскую душу партийца.

– Караваев был у меня с затеей насчёт броневика, – вперивая взор в длинноволосого чекиста Галлямова, хрипато заговорил Горб. – Аккурат на следующий день, как мы Орёл профукали. Буровил, будто динамиту могёт добыть и шнурок бикфордов. Просил пару хлопцев в подмогу, деньжат на покупку взрывчатки.

– И чего ты, Василий Семёныч? – Галлямов зыркал насмешливо, папироску грыз, играл гранитными скулами.

– Он пьяно́й завалился. Последнее время он, сердяга, не просыхал. Прогнал я его и наказал боле ко мне не суваться.

– Как пропойцу на должности держали?

– Положим, невелика шишка – регистратор. Из заведующих-то подотделом мы его по весне турнули. Хотя стоило – под зад коленом решительно. Старые заслуги учли. При царизме через аресты человек прошёл, через ссылку. Советскую власть в Орле вместе мы устанавливали.

– А на кой ляд в подполье его оставили?

– Промашку допустили. Думали, перед лицом опасности за ум возьмётся. Потом, на фатере евонной вывеска подходящая – «Часовая мастерская». Конспиративные встречи сподручно устраивать. Правда, за неделю, что Деника в городе хозяйничал, к услугам его не прибегли ни разу.

– Так ты полагаешь, товарищ Горб, пьяное разгильдяйство налицо тут, не контрреволюция? – Галлямов исподволь прощупывал собеседника на политическую вшивость.

– Разница невелика. Хорошо, белякам недосуг было, сунули они глиста этого кудрявого в паку[110]110
  Пака – пакгауз (жарг.)


[Закрыть], а сами лататы задали. Будь у них чуток времени, привёл бы их Альтфедер, или как там его на сам деле кличут, к Караваеву. А тот, хоть с боку припёка, знал достаточно. Мой адресок хотя бы…

– Какое твоё решение, Василь?

– Бюро решать будет. Что до меня, однозначно проголосую за исключение, – Горб прилагал усилия, чтобы не потупиться под пудовым взглядом чекиста.

Тот, по-лошадиному встряхнув гривой сальных волос, подкинул наживку:

– До конца следствия возьмёшь Каравая на поруки?

– На кой ляд он мне? Пущай у тебя, товарищ Галлямов, погостит.

– Он одиночку занимает, а в ней – нужда.

– Так кинь в общую.

– Не жалко? Вдруг удавят контрики?

– Юра из семи печей хлеб едал, нехай покрутится, – Горб задавил зевоту и потёр ладонью лицо так, что на впалых щеках проступили прятавшиеся веснушки. – Ночью три часа дрых, а один чёрт на ходу засыпаю. А ты, Равиль, гляжу, свеж, как из купели!

– Я силы черпаю в борьбе за правое дело, – переплетая на груди руки, чекист заскрипел хромовой курткой, утянутой жёлтыми ремнями.

Крепко пожав товарищу руку, секретарь Орловского губкома ушагал развалистой походочкой. Деревянная колодка двадцатизарядного «маузера» требовательно колотила по мускулистой ляжке, поторапливала.

Оставшись один, Галлямов выдвинул ящик стола, из недр которого извлёк стеклянный флакончик. С усилием, родившим негромкий упругий хлопок, выдернул из горловинки пробку, бережно посыпал руку у основания большого пальца белым порошком, прижался к нему ноздрёй и сильно втянул. Спустя минуту в голову чекиста вернулась морозная чёткость, а тело наполнила первобытная энергия. Галлямов требовательно нажал кнопку звонка.

Дежурный не появлялся недопустимо долго. Вытянувшись, наконец, на пороге, запыхавшимся видом своим и вытаращенными глазами он демонстрировал безграничное мальчишеское усердие.

– Слушаю, товарищ начальник!

– Валентин, распорядись, пусть ко мне немедля поднимут подследственного Альтфедера. Сдаётся, недоработали мы с ним.

27

Белый Харьков существовал жизнью сумбурной, во многих её проявлениях бестолковой, но в целом – чуждой тревоги. Фронтовые сводки умерили триумфальный тон, оставаясь вполне обнадёживающими.

Пресса сообщала, что добровольцы повсюду отбивают атаки превосходящих сил противника с большим для него уроном, берут пленных и богатые трофеи. В очередной раз они овладели Кромами, зацепились за окраину Ельца, потеснили красных возле города Новосиль Тульской губернии. На Брянском направлении, правда, оставили станцию Брасово, но отход, как заверяли газетчики, носил спланированный характер. Со дня на день многозначительно прогнозировалось возвращение Орла.

В пропагандистских целях на Николаевской площади состоялся смотр новых воинских формирований. Парад принимал начальник гарнизона генерал-майор Челюсткин. Старый артиллерист напустил на себя суровости. Вспоминая давнее юнкерство, он тянулся и выкатывал наваченную грудь с таким усердием, что стоявшие за его спиной адъютанты едва сдерживали смех. Критический момент случился, когда один из поручиков, скособочив рот, прошептал второму: «Кто невежлив, глуп и туп? Это юнкер «констапуп»[111]111
  «Констапуп» – прозвище юнкеров Константиновского артиллерийского училища.


[Закрыть]».

Маршировавшие в ногу роты произвели на обывателя впечатление, однако бывалые люди приметили, что шинельки у солдат летние, сапоги – парусиновые, большинство служивых – в фуражках. Меж тем стремительно накатывавшие холода требовали совершенно иной экипировки, серьёзной.

Вопрос подготовки к зиме волновал умы харьковцев. Не надеясь на заботу властей, они заготавливали дрова из подручных средств. В связи с этим город, по меткому выражению популярного фельетониста Замошникова, «растротуаривался и обеззаборивался». Особенно быстро оголялись боковые и окраинные улицы, приобретая деревенский вид. Заборами, тротуарами, деревьями дело не ограничивалось, вовсю трещали кладбищенские ограды и кресты. Горожане, ставшие вандалами поневоле, рассуждали: «Когда ещё на том свете гореть в геенне будем – погреемся пока на этом».

Городской голова Салтыков под влиянием непрекращавшихся дождей обратился к начальнику снабжения генералу Дееву с прошением о выделении населению галош. Главного добровольческого снабженца, известного своей шельмоватостью, нахальство главы общественного управления позабавило до такой степени, что он сподобился на письменный ответ. «Таковой возможности лишён, ибо первоочередно пекусь о нуждах сражающейся армии», – гласила официальная бумага с печатью.

Отдельные пессимисты из числа харьковской интеллигенции, предводительствуемые видным профессором-правоведом Тарановским, предрекали предстоящей зимой голод, холод и усиленную смертность. Спасение от вымирания знаток государственного права полагал в срочном объединении в профессиональные союзы.

Отрадной новостью для обывателя явилось получение городской электростанцией тридцати пяти вагонов угля для отопления и освещения жилых кварталов. Выявленная в каждом из вагонов недостача антрацита в сто и более пудов никого не удивила, к воровству на деникинском юге население привыкло.

Центральные улицы Харькова кишели военными, не спешившими на фронт, тогда как на полях генерального сражения на счету был каждый штык.

Самая боеспособная составляющая армии – офицерская – ещё летом сильно разбавилась случайным элементом. Пополнение из Украины и Грузии оказалось с изрядной гнильцой. В частях бывшей Крымско-Азовской армии, влившейся в Добровольческую, обнаружилось немало офицеров с тёмным прошлым и склонностью к лиходейству.

Тыл заполонили ловчилы всех мастей. Одни из них за взятки пристраивались на тёплых должностях, другие организовывали себе бесконечные командировки, третьи прикрывались фиктивными документами о болезнях и ранениях. Многие досыта навоевавшиеся фронтовики (первопоходники в том числе), видя несправедливость творившегося, правдами и неправдами добивались перевода в штабы. В тылу офицеры пускались в коммерческие предприятия. Если им удавалось сорвать куш, они напропалую кутили в ресторанах, швыряясь легко доставшимися деньгами. Упившиеся вдрызг гуляки открывали стрельбу из револьверов, оскорбляли и били штатскую публику, катались по городу на извозчиках в обществе женщин сомнительного поведения с громким пением похабных куплетов.

Генерал Май-Маевский, обеспокоившись падением дисциплины, разразился приказом № 515, в котором возмущался непотребным поведением подчинённых, умалявшим доброе имя белого воина. Посулы Мая положить конец разнузданности результатов не принесли, а только насмешки: «Чья бы корова мычала». Авторитет в войсках командарм утратил безвозвратно.

Борьба за Единую и Неделимую требовала регулярных денежных вливаний. Утлые ручейки пожертвований частных лиц, выручка от благотворительных концертов, спектаклей, балов, аукционов и лотерей-аллегри удовлетворить военные нужды не могли.

Совет горнопромышленников Харькова призвал углеторговые фирмы в трехдневный срок внести взносы в пользу армии. Закопёрщики акции грозили опубликовать в газетах списки отказников.

На фоне скаредности большинства толстосумов благородно выглядел жест сахарозаводчиков, выделивших крупные суммы в распоряжение генерала Май-Маевского, губернатора Богдановича, а также на обустройство харьковской городской стражи.

Несмотря на это, реанимировать полицейскую службу не удалось. Ввиду нехватки стражников началось формирование «гражданских батальонов». Дабы не расписываться в собственном бессилии, власти заявили, будто подобный опыт заимствован у западноевропейских держав.

Криминальная обстановка в городе накалялась день ото дня. Газеты пестрели сообщениями о вооружённых налётах на зажиточные квартиры и уличных перестрелках.

На предприятиях не стихало глухое брожение. Политические требования рабочими не выдвигались, зато экономические стали перманентными. В первой декаде месяца мощная забастовка колыхнула текстильную фабрику Шульмана.

В то же время в обществе физико-математических наук профессор Щукарев при полном зале прочёл занимательную лекцию на тему «Химия и игральные карты».

На таком мозаичном фоне стартовала агитационная кампания по выборам в городскую Думу. Первым начал себя рекламировать оппозиционный блок народных социалистов. Лояльные Деникину партии – «Союз Возрождения» и «Национальный центр» договориться о консолидации не смогли, затеяв публичную грызню. Проправительственная «Новая Россия» откомментировала этот разрыв вздохом сожаления: «Господа, мы умеем ссориться как никто даже перед лицом общего врага».

Одиннадцатого октября передовицы всех газет взахлёб раструбили сенсацию о падении красного Петрограда. Наиболее красноречив был военный обозреватель «Новой России» Верин, живописавший, как холодным осенним утром, когда сырой туман стелется над разорённым, мёртвым градом Петра, воинство генерала Юденича победной поступью вступает в бывшую столицу Российского государства.

«Болезнь длилась два года, – развернув на улице свежий номер, читал взволнованный обыватель. – Маятник анархии, свершив полный круг, остановился у начала движения своего. И великая радость наполняет наше сердце. Ибо падение Петрограда равносильно моральному уничтожению большевизма…»

Центр Харькова, несмотря на непогоду, заполнился принарядившейся, чистой публикой. Рабочие кварталы угрюмо замолкли, настроение сельских предместий было неопределённым.

Сенсация о занятии Петрограда оказалось очередной газетной уткой, крякавшей ровно сутки.

28

Полковник Кузьмин прибыл в Харьков вершить суд. Расчётливый в поступках, зачастую не по-славянски прагматичный, сейчас он не думал о последствиях. Ревность застилала разум, аспидная ненависть душила люто, горло стиснул спазм.

Те отрезки местности, что приходилось преодолевать пешком (по перрону до привокзальной площади, из пролётки до подъезда дома), Кузьмин ломил не разбирая дороги. Крепко задевал плечом прохожих, не реагируя на возмущённые возгласы, натыкался на фонари, афишные тумбы, шлёпал через грязные лужи, оцарапал щёку о ветку, о бордюрный камень запнулся.

Не будь рядом верного вахмистра Максимчука, тенью поспешавшего за господином полковником, променад[112]112
  Променад – прогулка (устар.)


[Закрыть] закончился бы членовредительством.

Кузьмин не собирался искать оправдания отвратному поступку супруги. Не допускал мысли о возникновении у замужней женщины любовных чувств к другому. Какие могут быть страсти-мордасти, когда в Тартар[113]113
  Тартар – в древнегреческой мифологии бездна, находящаяся под Аидом, в недрах Земли.


[Закрыть] катится Россия!

«Не могла дождаться шлюха, пока меня красные ухлопают!» – бился в висках рефрен.

О том, что на греховную связь Ирину могли толкнуть жизненные обстоятельства, полковник не помышлял. Аксиомой было одно – его имя опозорено. Шпак, штафирка, шляпа, полтинник, стрюцкий, гроб[114]114
  В дореволюционной офицерской среде оскорбительные прозвища штатских лиц.


[Закрыть] наставил рога кадровому офицеру! Как сможет он верховодить полком, отдавать приказы подчинённым, каждый из которых скоро узнает, что командир его – слизень, не сумевший обеспечить верность собственной жены?!

Бесчестье надлежало смыть кровью. Первую пулю – в жирную тушу прелюбодея Курганова, вторую – в сердце изменнице. И никаких разбирательств, и никаких последних слов!

Кузьмин познакомился с Ириной за год до начала Великой войны, обучаясь в кавалерийской школе в Санкт-Петербурге. Ирина была выпускницей Смольного института благородных девиц. Её отец, председатель правления крупного банка, один из богатейших финансистов и промышленников страны, изначально не приветствовал романтических отношений дочери с заурядным обер-офицером номерного драгунского полка. Но девушка от природы имела характер, а привилегированное учебное заведение культивировало в ней самостоятельность суждений.

Отношения молодого офицера и вчерашней «смолянки» развивались согласно законам амурного жанра. Особенностью был темп – заядлый конник Кузьмин предпочитал самый быстрый аллюр. На предложение руки и сердца Ирина ответила согласием.

Отец её сдался, рассудив – наследница капиталов не единственная, бог дал ещё сына, а скандал, который произведёт в обществе бегство из дома la femme émancipée[115]115
  La femme émancipée – эмансипированная женщина (франц.)


[Закрыть], неуместен. Давая паре родительское благословение, он поставил условие о переводе (который легко устроить) грядущего зятя в гвардейскую кавалерию. И вдругорядь человек, везде привыкший настаивать на своём, получил отказ, одна отрада – резонный.

Кузьмин объяснил, что рассчитывает по окончании школы принять эскадрон в своём полку. Там он зарекомендовал себя, тогда как в гвардии карьеру придётся начинать с чистого листа.

Вторую причину невозможности принять столь щедрый подарок жених называть не стал. Род Кузьминых восходил к шестнадцатому веку, что подтверждалось подлинной записью в родословной книге Ярославской губернии. Истинные «столбовые» дворяне, пусть и давно обедневшие, они привыкли всего достигать собственными усердием, отвагой и умом.

Обвенчавшись, молодожёны отправились в уездный городок Сумы, где дислоцировался десятый драгунский Новгородский. Год пролетел турманом. Хлопоты в должности командира эскадрона, который Кузьмин задумал сделать первым в дивизии, Ирину на периферию не отодвинули.

Господи, неужели это было наяву?

… Он проснулся с улыбкой, разбуженный птичьим щебетом. Открыл глаза – спальню заливало солнце. Свежий порыв ветра шевельнул шторкой, стронул с места приотворённую раму, стукнувшую цветочный горшок. Недовольным басовитым гудением напомнила о себе пчела, с вечера запутавшаяся в тюлевом пологе. Было начало шестого утра.

Ирина спала на спине, разметав руки. Лицо её цвело нежным, почти детским румянцем, спутавшиеся ресницы изредка подрагивали, ниже уха с маленькой мочкой темнела аккуратная бархатная родинка. Дыхание женщины было свободным и ровным.

С трудом оторвав от неё взгляд, Кузьмин быстро надел бриджи, босой прошёл к окну, опёрся на подоконник руками и легко перекинул через него тело. Чертовски здорово было ощущать себя молодым, гибким и сильным. Замечательно также было окатиться у колодца студёной водой, а затем докрасна растереться свежим льняным полотенцем.

Зеркально-чёрный квадратик воды отстоял глубоко от сруба. Перевесившись, Кузьмин заглянул вглубь, ощущая инстинктивный трепет сердца, и прикрикнул на своё дрожащее искажённое отражение: «Эй!». Оклик вернулся сдвоенным эхом.

Он припустился босиком по скошенному лужку, стерня щетинисто покусывала ступни. Берестяной туесок рубиновых вишен набрал молниеносно и тем же путем вернулся в дом. На цыпочках подкрался к кровати, присел, выбрал ягоду, показавшуюся самой крупной и спелой, вложил в полуоткрытые губы жены. Яркая струйка сока юркнула по её подбородку. Мягкими губами отдала Ирина косточку в поднесённую ковшиком сложенную ладонь Кузьмина и, не размежая век, трогательно-тёплым, слегка хрипловатым голосом произнесла: «Хочу ещё ягодку». Кузьмин бережно убрал с милого лица прядь русых волос, губами коснулся атласа щеки.

– Ягодку хочу, – капризно бормотнула Ирина и обхватила шею мужа руками, прильнула долгим, с ума сводящим поцелуем. – Люблю тебя, очень люблю, всегда любить буду…

Идиллию нарушила война, известие о которой Кузьмина в смятение не ввергло. Продолжительность кампании прогнозировалась несколькими месяцами. Масштабов разразившейся междоусобицы и её катастрофических последствий не представлял никто.

8 августа 1914 года кавалерийская дивизия генерала Келлера, в состав которой входили новгородские драгуны, провела крупный бой с австрийской конницей у деревни Ярославицы. Дебютная схватка закончилась блестящей победой русского оружия. Сотни пленных, богатые трофеи, сравнительно небольшие собственные потери вдохновляли на новые успехи. На дивизию пролился дождь высоких наград. В силе отличившихся находился и штаб-ротмистр Кузьмин, удостоенный Георгиевского оружия.

Дальнейшие события перечеркнули оптимистичные сценарии. Война получилась затяжной, кровопролитной и сугубо позиционной, роль кавалерии в ней съёжилась до неприличного. Мечты о скором триумфе растаяли дымом.

Ирина, первоначально ожидавшая возвращения героя-мужа в Малороссии, затосковав, перебралась в родительское гнёздышко в столицу, из патриотических соображений переименованную в Петроград. За три военных года Кузьмин дважды побывал в отпуске – в реабилитационном после ранения и в очередном. Разлука только укрепила чувства.

Наперекосяк всё пошло после большевистского переворота. Тесть, финансово поддержавший провалившееся выступление главковерха Корнилова, принял решение до лучших времён покинуть страну. Семья должна была следовать за ним. Ирина вновь заупрямилась, заявив: «Пока Игорь в действующей армии, из России я ни ногой». Разразившийся скандал, в котором прозвучали угрозы лишить своенравную дщерь наследства, её позиций не поколебал.

Но и следовать за благоверным неизвестно куда она не собиралась. На исходе семнадцатого года помощник командира полка Кузьмин с осколком новгородцев вернулся в Сумы, рассчитывая воспрепятствовать украинизации части. По прибытии он телеграммой вызвал к себе супругу. Железнодорожное сообщение в ту пору функционировало ещё сносно.

На месте Ирина вникла в ситуацию, нашла её удручающей и в мягкой, но настойчивой форме предложила Игорю, пока не поздно, эмигрировать. Он ответил, что не способен на дезертирство. На этой почве между ними впервые случилась серьёзная размолвка. Женщина уступила мужчине, предвозвестив неблагоприятные последствия его решения. Они не заставили себя ждать.

Окрепшая Украинская Центральная Рада в числе многих воинских формирований подгребла под себя новгородских драгун. Честь офицера не позволила Кузьмину прислуживать сепаратистам. Один путь был для него приемлем – в Добровольческую армию, к тому времени отступившую на Дон от Екатеринодара, под которым осталась могила её вождя.

Территории УНР[116]116
  УНР – Украинская Народная Республика.


[Закрыть] и Области Войска Донского после заключённого большевиками постыдного Брестского мира контролировались австро-германскими войсками. Оккупанты не препятствовали передвижению белых волонтёров, но прямая дорога Кузьмину к генералу Деникину была заказана. Он не мог бросить супругу на произвол судьбы. Надлежало доставить её в Феодосию к родственникам.

Ирину роль вещи не устраивала, она желала, чтобы муж оставался рядом. Будь у неё маломальская свобода манёвра, она бы настояла на своём. Путешествие в Крым сопровождалось злоключениями и заняло неделю.

В Феодосии у Ирины случилось нервное расстройство, она слегла. Кузьмин отложил свой отъезд до выздоровления жены, мучаясь от мысли, что добровольцы, двинувшиеся во второй поход на Кубань, дерутся, а он притаился, подобно клопу за обоями, озадаченный шкурной заботой – добыть хлеб насущный в условиях таможенной блокады, объявленной Украиной Крымской автономии.

Ирина поправлялась медленно, у Кузьмина появились подозрения в симуляции. Полуостров контролировался кайзеровской армией, железной метлой вышвырнувшей большевиков за перешейки. Спокойная жизнь под немцами была унизительной и тоскливой. Поедом грызла совесть. Ссоры между супругами сделались хроническими.

В Крыму полулегально действовал центр по вербовке офицеров в Добрармию. Во главе организации стоял генерал-майор де Боде, исполнявший свои обязанности крайне пассивно. Засев в курортной Ялте, где не имелось железной дороги, а автомобильное сообщение было накладным, барон де Боде не дал армии ни одной значительной партии добровольцев. Кузьмин три месяца провёл в подвешенном состоянии, так и не дождавшись отправки в войска.

В ноябре в Германии вспыхнула революция, немцы очистили оккупированные земли. Полуостров заняли деникинцы. Началось формирование Крымско-Азовского корпуса, в ряды которого ротмистр Кузьмин вступил одним из первых.

Расставание с Ириной вышло тягостным, она не желала понимать, почему для мужа мифическая идея борьбы за Родину важнее близкого человека.

Кузьмин стиснул зубы, с головой уйдя в службу. Скоро обнаружилось, что новое воинское соединение является несерьёзной конструкцией, абы как слепленной из разрозненных отрядов, батальонов, батарей и отдельных рот. С заменой бездельника де Боде на молодого боевого генерала Боровского появились надежды, вскоре, впрочем, рассеявшиеся без следа. Надорвавший на войне нервную систему Боровский делу предпочёл разгульное пьянство.

Кузьмин стал добиваться перевода в Добровольческую армию, мотивируя свою просьбу отсутствием вакансий в конных частях. Несмотря на критическую ситуацию, российская бюрократическая машина осталась неповоротливой. Лишь в марте девятнадцатого ротмистр получил назначение в Ингерманландский гусарский дивизион, оперировавший в Донбассе в районе Юзовки.

Ингерманландцы приходились новгородцам однодивизниками, посему Кузьмин встречен был радушно, получил под начало офицерский взвод. По нынешним меркам это была высокая должность для новичка. Глядя на возродивших ячейку своего полка гусар, Кузьмин задумал собрать однополчан-драгун. Его замысел совпал с планами начальства. Организационные мероприятия проводились без отрыва от боевой работы, и, надо сказать, небезуспешно.

В апреле, когда дивизион вёл бои в Донской области, пришли дурные вести из Крыма. Французская эскадра, распропагандированная большевиками, оставила Севастополь. Полуостров стремительно накрыла вторая волна совдепов. Воинство генерала Боровского, наречённое к тому времени армией, как и следовало ожидать, оказалось недееспособным. К началу мая Крым, за исключением Керченского полуострова, стал советским. Почтовое сообщение с Феодосией, где осталась Ирина, прервалось.

Ингерманландцы не покидали передовой. Рубились на реке Донец у города Славянска. Захватили вражеский обоз на станции Гончаровка. Продвигаясь на север, сражались под Белгородом, Борисовкой, Томаровкой, Готней и Тихвинским монастырём.

В июле Ингерманландский дивизион развернулся в полк под историческим именем. Один из эскадронов в нём был новгородских драгун.

К этому времени добровольцы вновь очистили Крым от «товарищей». Кузьмин сразу написал Ирине, ответа не дождался.

Лето сгорало в боях и походах. Под селом Димерка новгородцы стукнулись с красной конницей. Сабельный хоровод завертелся на бугре у мельницы. Всего на секунду Кузьмин пренебрёг главным правилом кавалерийского боя: «Бьёшь одного, второго видишь». Незамеченный «второй» наскочил визжащим чёртом, нанёс короткий удар сверху. Ротмистр сумел отпрянуть, и клинок, разрубив околыш и козырёк фуражки, лишь самым кончиком косо полоснул по лицу. Хлынувшая кровь залила глаза, ослепила. К счастью, драгуны опрокинули врага. Страшная с виду рана оказалась поверхностной. Кости черепа не пострадали. Всего на десять суток Кузьмин покинул строй. Вернулся сразу, как сняли швы. С той поры он пугал окружающих шрамом, менявшим оттенки в зависимости от настроения ротмистра – от ярко-клюквенного до густо-багрового. О приобретённом уродстве Кузьмин старался не думать. Во время бритья концентрировал взгляд на нижней части физиономии.

После того, как число съехавшихся из разных мест новгородцев возросло, на основе их кадра сформировали дивизион двухэскадронного состава.

Тут в некую умную генеральскую голову пришла идея влить в донской корпус Мамантова, уходивший в рейд по красным тылам, регулярную кавчасть. Выбор пал на новгородских драгун. Дивизион не уступил по боевым качествам казакам и, в отличие от них, не замарался грабежами. По окончании набега Кузьмин был осыпан почестями – произведён во внеочередной чин, а главное, получил добро на формирование полка. Удачный пример работы новгородцев адепты воссоздания регулярной кавалерии использовали в споре с генералами, утверждавшими, будто армия обойдётся казачьей конницей.

Встав на формирование, Кузьмин с утроенной энергией взялся за поиски Ирины. И вот они дали результат…

… Не касаясь перил, он взлетел по лестнице. Длинные полы шинели разлетелись крыльями, ножны шашки простучали по гранитным ступеням восходящую гамму: «так, так, так, так». Максимчук остался далеко позади. «Так-так-так». Третий этаж, приехали! Не замечая кнопки звонка, полковник кулаком саданул в дверь с потускневшей медной табличкой «Кургановъ Г. П.» Немедленно в чреве квартиры возникла реакция в виде вкрадчивых шагов.

«Сейчас всё случится», – пыточный обруч стиснул черепную коробку.

Кобуру Кузьмин расстегнул при входе в подъезд. Ладонь привычно обхватила холодную рубчатую рукоять нагана, повторяя её форму.

– К-кто? – воображение приписало оробелый голос человеку громоздкому, рыхлому, с широким седалищем, бородатому.

Таким по Петербургу запомнился Курганов – один из поклонников Ирины, один из сонма коммерсантов невысокого полёта, вертевшихся вокруг её родителя-миллионщика.

– Открывай живо!

– Но кто это?

Кузьмин зарычал – глухо, совершенно по-собачьи. Объятый гневом, он не придумал загодя, как представиться, чтоб отворили. По всем признакам по ту сторону был его ненавистник. Кому ещё хорониться за дверью с табличкой «Кургановъ»? Большой палец с сухим щелчком взвёл курок. При начальной скорости двести семьдесят метров в секунду пуля нагана пробивает пять дюймовых сосновых досок. Полковник отступил в середину площадки, поднял руку с револьвером.

В этот момент клацнул засов, дверь подалась вперёд, в проёме мелькнуло лицо. Молодое, без бороды!

Полковник тянул дверь на себя, человек препятствовал ему, упирался. В полутёмной щели испуганно бегал его светлый глаз.

На помощь командиру подоспел упыхавшийся Максимчук, вцепился ручищами в торец двери, закряхтел. Минута борьбы, и белоглазый сдался, осаждающие выдернули его за порог как с гряды морковку.

Кузьмин, выставив вперёд плечо, устремился вглубь жилища, рассыпая шпорами серебряную трель. Стены просторной передней были затянуты сукном цвета киновари[117]117
  Киноварь – оттенок красного цвета.


[Закрыть], бордовый бобрик[118]118
  Бобрик – тяжёлая плотная шерстяная ткань с начёсанным ворсом на лицевой стороне.


[Закрыть] покрывал пол. Все три комнаты оказались пусты. В спальной полковник заглянул за камышовую ширму с яркой шёлковой обивкой, за ней тоже никто не таился.

– Где Курганов?! – не убирая оружия, Кузьмин вернулся в переднюю.

Мужчина, оказавшийся блондином крепкотелого сложения, тщился сохранить достоинство.

– А в чём, собственно, предмет внимания?

Максимчук, с предметом внимания не ознакомленный, расценил ответ на вопрос господина полковника неподобающим, сгрёб хозяина за шиворот халата и встряхнул. Тот, невзирая на немалый вес, колыхнулся.

– Извольте докладать по форме, коли их высокоблагородье спрашивают! – назидательно пробасил вахмистр.

Мужчина с усилием освободился от унизительного захвата. Топорща локти и сопя, перевязал ослабший пояс.

– В Екатеринодар… кхм… уехал.

– Иван Осипович, выйди за дверь, – Кузьмин не желал посвящать в деликатный вопрос стороннего.