Текст книги "Точка Невозврата"

29

Получив прямое попадание в бронеплощадку, «Витязь» встал на ремонт в Курском депо. Громоздкую черепаху облепили слесари в брезентовых фартуках. Им помогали, предостерегая от саботажа, чины команды. В две смены трещала сварка, разбрызгивая снопы искр. Ухали пудовые кувалды, раскалёнными клёпками сшивая броневые плиты. Артиллеристы возились с заклинившим орудием, в турелях были заменены повреждённые «максимки».

И уже одиннадцатого октября «Витязь» работал у станции Стишь под адским огнём артиллерии, вплоть до шестидюймового калибра. Благодаря непрестанному маневрированию обошлись минимальным уроном – осколки посекли паровоз и покурочили контрольную площадку. Людских потерь на сей раз не имели.

На следующее утро бронепоезд вновь был вызван на позицию. Поднятая по тревоге команда не успела позавтракать, перекусывали на скорую руку в пути следования. Старший офицер Решетов метко тюкнул сваренным вкрутую яйцом об угол снарядного ящика, проворно очистил скорлупу. Мутная жидкость, плескавшая в кружке подполковника, распространяла амбре сивухи.

– Напрасно пренебрегаете, поручик, – предпринял Решетов повторную попытку обрести соратника. – Эликсир бодрости, слово «михайлона»[119]119
  «Михайлон» – выпускник (юнкер) Михайловского артиллерийского училища.


[Закрыть]!

Поручик Воротынский, обладатель фатовских усиков и моднейших бачков, инспектировал физиономию в карманном зеркальце, с досадой ощупывая проступившую на подбородке неряшливую щетину.

– Увольте, Пал Палыч, – отозвался он капризно. – Целый день предстоит нам стрелять, а от вашего эликсира пятью пять – сорок девять выходит. Какой тут коэффициент удаления рассчитаешь?

– На прямую наводку выкатим, тригонометрия не понадобится… Ну-с, за раненых, за пленных, за дам и за нас, военных! – пробормотал скороговоркою подполковник, выдохнул в сторону и решительно влил в себя содержимое кружки. – Лютая зара-аза!

Спешный выход на фронт был обусловлен аварией недавно сформированного лёгкого бронепоезда «Гром победы».

– Какой неудачный дебют, Владюша, – прожевав яйцо, Решетов оторвал от пучка зелёного лука стрелку, сложил вдвое, сунул в рот. – Какая бездарность!

Впрочем, поносить командиров «Грома» он раздумал и стал в лицах представлять вчерашнюю беседу с контрразведчиками. У подполковника, как у истого артиллериста, наличествовали проблемы со слухом, после недавней контузии обострившиеся. Сам того не замечая, он был громогласен.

– Прикатила из Харькова тыловая колбаса – надушенная, наглаженная! На авто! Клаксоном квакает! С помпой! Капитанишка, а гонору, будто у полного генерала! И с налёту пытается меня… Меня-а! – подполковник задрал кверху толстый палец с чёрной каймой под ногтем. – Отцукать как приготовишку! За какого-то прощелыгу осважника, которого при эвакуации Орла я совершенно обоснованно приказал сунуть в холодную! Помните, Владислав, ту историю с географией?

– Смутно.

– Вот и я из головы выкинул. А капитан этот нудит, хуже комара. Якобы осваг был их тайный курьер и вёз разведку. Я извилины напрягаю и даю обстоятельный ответ. Осадите, говорю, любезный, про курьера не ведаю, но вот злоумышленника, угрожавшего… отставить, намеревавшегося взорвать нашу славную бастилию на колёсах, припоминаю отчётливо!

– Он, напротив, предупредил о взрыве, – поручик сосредоточенно пытался налить из чайника кипятку и не расплескать.

Разогнавшийся после Малоархангельска бронепоезд дёргался на стыках рельсов как припадочный.

– Вас, Владик, я вижу, память подводит. Удивительно, как вы в училище дифференциальное и интегральное исчисления одолели-с. Документы у хлюста того были явной липой, а морда – самая жидокомиссарская. По уму его стоило прислонить к стенке, но вы знаете, я не любитель руки марать. Контрразведка выслушала, басы умерила, принялась тихой сапой скрадывать. «Поймите правильно, господин полковник. Каждый из нас борется с гидрой большевизма на своём посту, господин полковник». Тьфу ты, в бога, в душу и в кузину-суфражистку[120]120
  Суфражистка – в Европе участница движения за предоставление женщинам избирательных прав в конце 19 – начале 20 века.


[Закрыть]! Будто я намедни из яйца вылупился. Вот из этого! – Решетов хлопнул о переборку новое яичко.

В простенке, где недавно красовался пропагандистко-порнографический коллаж, созданный талантами старшего офицера, сиротливо краснела открытка. На ней усталый африканский слон держал в хоботе бутылку. Надпись поясняла, что в ёмкости «КОНЬЯКЪ. АКЦ. ОБЩ. С. С. ТАМАЗОВА ВЪ КИЗЛЯРЕ». Знаменитую композицию, как и другую внутреннюю отделку, уничтожил пожар, вызванный вражеской гранатой.

Вздохнув по загубленной красоте, Пал Палыч продолжил рассказ. Капитан контрразведки, сколько ни бился, не смог заставить его признать неправомерность ареста осважника. Тогда сыскач принялся выспрашивать про имущество своего человека. Подполковник твёрдо заявил: «Не ведаю». На это контрразведчик извлёк из портфеля показания прапорщика Садова, в которых последний собственноручно изложил, как поделили скарб задержанного.

– Естественно, я втолковал ему понятие трофея, чтоб он нас мародёрами не выставил, – Решетов вытер руки поданным ординарцем рушником, взялся за портсигар.

– Чем всё кончилось? – Воротынскому история наскучила, но старшего в должности и чине надлежало слушать.

– Не егозите, поручик. Сейчас будет самое занятное. Он к часам репьём приклеился. На черта они ему сдались, спрашивается? Дешёвка! Одно название, что «Qualite Breguet». Пришлось озвучить, что упомянутыми часами был награждён старший фейерверкер Куликов, вскорости смертельно раненный в бою…

– А Рома-то как? Возвращаться собирается?

– Садов? Болваном будет Ромуальд, ежели пару месяцев не прокантуется в тылу.

– Кость у него всё же задета?

– Откуда я знаю, поручик? Что у вас за скверная привычка – перебивать? Ну, так вот, м-м-м… На чём я осёкся? Ага… капитан от меня не отстаёт. Допытывается, где мы фейерверкера эвакуировали, кому передали… А мне таить нечего. На Становом Колодезе, говорю, определили на перевязочный пункт первого Корниловского. Там Ерофей Захарович и преставился, упокой, господи, его грешную душу. Как думаете, Владислав, из-за чего такой сыр-бор?

– Ума не приложу, – Воротынский открыл лючок амбразуры, пригляделся. – Подходим, господин полковник.

– Все по местам! – Решетов преобразился, решительно растёр окурок в жестянке из-под консервов, занял место в командирской рубке.

«Витязь» замер в лесопосадке, не доезжая до станции Стишь. Здесь железная дорога плавным изгибом уходила влево. Пункт для скрытого наблюдения был подходящ.

«Гром Победы» сошёл с рельсов у входного семафора. Съехавшая задняя площадка косо громоздилась на насыпи. Следующий вагон, стащенный с путей наполовину, опасно накренился. Ствол установленной в нём пушки, защищённой бронёй спереди и с боков, уткнулся в гравий. На откосе виднелась глубокая борозда, вспаханная дулом, пока бронепоезд тормозил до полной остановки.

– Как их угораздило? Мы тут вчера раскатывали как на салазках, – старший офицер прилип к «цейссу».

Поручик Воротынский предположил, что ночью рельсы рванули пироксилином красные диверсионеры.

– Охранением следовало озаботиться, – Решетов оторвался от бинокля, энергично тряхнул головой, отчего мотнулись толстые щёки. – План действий утверждаю следующий…

Работам по поднятию потерпевшего крушение состава способствовал клочковатый туман, расползшийся из оврага. Сегодня на смену утренним заморозкам, к которым за последнюю неделю привыкли, нежданно пришло тепло. Напитавшийся осенней влагой чернозём отдавал его густым едким испарением.

Хаотичный огонь большевистских батарей был рассчитан на противника со слабыми нервами. Также вслепую отвечала трёхдюймовка «Витязя». Полувагон с тяжёлым «Канэ» в вылазке не участвовал, остался с базой в Курске. Воротынский увлечённо палил на звук, используя таблицы стрельб. Примерно час спустя вражеский обстрел ослаб, что было отнесено поручиком на свой счёт.

Старший офицер по возвращении с места аварии курил папиросу за папиросой, беспокоясь возможностью налёта красной конницы.

– От этого самовара один геморрой, – брюзжал он. – Одет в котельное железо, которое только от пули и спасёт. Команда – всякий гад на свой лад, половина гимназисты, маменькины сынки. На домкрат уставились как козёл на новые ворота!

Общими усилиями удалось залатать пути и затащить на рельсы пушечный вагон. Исковерканную контрольную площадку кувырнули под откос.

Лишь только спасительный туман поредел, разрывы вражеских снарядов стали опасными. В бессчётный раз за последние дни на станцию двинулись красные. Стишь торчала в их горле костью. Отсюда добровольцы всерьёз угрожали Орлу. Атаку вели полки Эстонской дивизии и части девятой стрелковой дивизии Петра Солодухина. Корниловцы, получившие на этот день наступательные задачи, вынужденно встали в оборону. У советских войск вновь было большое превосходство в числе. Довольно легко эстонцы овладели деревней Михайловкой, расположенной в пределах видимости станции.

Третий Корниловский ударный полк предпринял контратаку, которая вряд ли бы удалась без поддержки «Витязя» и «Грома победы». Бронепоезда вынеслись на линию цепей неприятеля, открыв губительный фланговый огонь из пулемётов. Не имея под рукой тяжёлой артиллерии, красные были бессильны против броневиков. Кроме того, действия их колонн оказались нескоординированными. До сумерек ударники вернули Михайловку. Большевики, учитывая свои ошибки, провели перегруппировку, подчинив в оперативном плане вторую бригаду Солодухина эстонцам. Но тем временем стемнело, активные действия на раскисшей пашне под хлынувшим дождём стали невозможными. Если не брать в расчёт несколько сотен трупов, усеявших поле, каждая из противоборствующих сторон осталась при своём.

30

Из квартиры Курганова полковник Кузьмин отправился на улицу Соборную. Там в собственном доме проживала приятельница Ирины, сообщившая письмом о её неверности. Извозчик – типичный харьковский «ванько», мягкий и развалистый, пытался побалагурить с седоком, однако, наткнувшись на свинцовый прищур, осёкся.

Как домчались до центра, полковник не заметил, вновь обуяли думы. Приговор рисковал оказаться неисполненным. Кузьмин гнал прочь оправдывавшую бездействие мыслишку: «Что Бог ни делает, всё к лучшему».

К двери долго не подходили, пришлось трижды обратиться к медному кольцу, которое пояснительная надпись рекомендовала повернуть.

Прислуга – лупоглазая веснушка, отворив, испуганно ойкнула при виде незнакомого офицера сурового обличья с жутким шрамом на лице.

Справившись с замешательством, заученно отбарабанила:

– Светлана Петровна никого не принимают!

– Доложи, полковник Кузьмин по срочному вопросу, – тоном, возражений не подразумевавшим, распорядился гость.

Сработало: горничная впустила в прихожую, не забыв затворить дверь на крюк. Максимчук остался на улице, ему велено было погулять.

Кузьмин никогда не вдавался в отношения супруги со Светланой Петровной Баженовой. Последняя была много старше Ирины. Всего скорее, имело место покровительство светской дамы барышне из хорошей семьи. Состоя в браке с богатейшим южнорусским помещиком, большую часть года Баженова проводила в столице. Держала «открытый дом» и блистала в свете. Одна из немногих она не отговаривала девушку от общения с офицером, служившим в провинции, а затем и от замужества с ним.

Когда Ирина во время войны вернулась в Петроград, она сблизилась с Баженовой ещё короче, шутливо называла своей душеприказчицей. Судя по размаху благотворительной деятельности, что вела Баженова, при разводе имущественно она обижена не была. Последний раз Кузьмин видел её в офицерском лазарете Царского Села. Баженова хлопотала там по линии Красного Креста.

По лестнице простучали каблучки, это сверху спешила горничная. Толстая, отливавшая медью коса, переброшенная на грудь, подпрыгивала в такт дробной рысце.

– Шинель разрешите, – девушка устроила верхнюю одежду гостя на вешалке так, чтобы просыхала.

Полковник, стараясь не встречаться взглядом со своим отображением, перед зеркалом привёл в порядок мундир.

– Пожалуйте наверх, ваше высокоблагородие.

В этом доме Кузьмин был впервые, но обстановкой не заинтересовался. Быстро шёл анфиладой комнат, мимолётно отмечая – просторно, светло, роскошно, словно в сон попал.

Хозяйка встречала в гостиной. По отсутствующему взгляду и дорожному платью женщины полковник понял – визит его некстати.

– Здравствуйте, Светлана Петровна. Прошу простить, я без предуведомления, – он сдержанно склонил голову, страшась, что в следующий миг хозяйка, разглядев изуродованную физиономию, ахнет.

Но та словно сквозь гостя смотрела, фокусируя взгляд в углу. Впервые Кузьмин прочёл возраст светской дивы в дрябловатой шее-предательнице. При этом одета и причёсана Баженова была безукоризненно, демонстрировала идеальную осанку.

– Рада видеть вас, Игорь Михайлович, – протянула она руку.

Полковник механически исполнил ритуал приветствия – взял холодные пальцы женщины и слегка коснулся их губами, улавливая тонкий цветочный запах духов. Забытое интимное ощущение взволновало. Супруга тоже любила парижские «Oryane Violet». Пытаясь запомнить аромат, Кузьмин задержал руку чуть дольше, чем позволяли приличия.

– Напрасно я вторглась в чужую жизнь. Мне не стоило сообщать вам об Ирине Александровне. Я поддалась низменному чувству.

Кузьмин ожидал чего-то подобного – покаянного, капризного. Переубеждать Баженову не стал.

– Собственно, Светлана Петровна, у меня вопрос один. Я еду с квартиры этого, – под форсистыми усами судорожно съёжились губы, не сумевшие произнести ненавидимую фамилию. – Там некий господин Вольдемар сообщил мне, что Ирина с этим… э-э-э, – рот вновь перекосило, – …якобы уехали в Екатеринодар…

– Вольдемар? Мой давний воздыхатель? – с непривычной вульгарностью усмехнулась Баженова.

– Вам известно, где Ирина остановилась в Екатеринодаре? – полковник опустил реплику хозяйки, понимая её необязательность.

– Она оставила письмо для вас, – женщина, зашуршав платьем, повернулась и быстро вышла.

В её отсутствие Кузьмин обратил внимание на фотографию в рамке, стоявшую в нише серванта по соседству с терракотовой статуэткой.

На снимке Баженова сидела вполоборота, кистью касаясь щеки. Локоть её покоился на гнутой спинке венского стула. Ракурс, выбранный мастером художественной светописи, подчёркивал изящество линии подбородка, ненавязчиво обращал внимание на аккуратную мочку уха, видневшуюся из-под сложной прически. Справа от Баженовой стоял офицер в полной корниловской форме с картинно заложенной за спину рукой. Черты лица его были аскетичными, глаза – усталыми, шея – перебинтованной.

– Это командир моего сына и мой любовник, – с вызовом пояснила вернувшаяся в гостиную хозяйка. – Штабс-капитан Маштаков. Не имеете чести знать его, Игорь Михайлович?

– Нет, – качнул головой полковник.

В каждой следующей фразе, в очередном демонстративном жесте ему являлась новая Баженова. Взор её сделался в полном смысле слова стеклянным. На крыле изящно вырезанной ноздри белела крохотная помарка, выдававшая порочную наклонность.

Приняв узкий конверт из плотной бумаги, подписанный знакомым округлым почерком, Кузьмин едва удержался, чтобы не вскрыть его немедленно.

– Извините за столь нелюбезный приём. Через два часа у меня поезд. Уезжаю в Курск. Вчера получила известие о ранении сына. Представляете, Виктор тяжело ранен две недели назад в боях за Орёл, а телеграмма пришла только… – Светлана Петровна, не удержав повествовательной интонации, всхлипнула. – Извините…

Сказанное с лихвою объясняло странности в поведении хозяйки. Кузьмин, не тратя время на дежурные соболезнования, предложил помощь:

– Мой вахмистр может сопроводить вас до Курска.

– Благодарю, в этом нет необходимости. Со мной едет компаньон, он вполне надёжен. Скажите лучше, Игорь Михайлович, как человек знающий, рана в живот всегда опасна?

– В большинстве случаев, – полковник не стал лукавить, отказался от чая и откланялся.

На крыльце он разорвал конверт, выдернул из него листок, оказавшийся густо исписанным с обеих сторон. Строчки зарябили в глазах, заплясали, слились в мутную пачкотню. Порыв ветра заставил листок затрепетать, захлопать. От тяжёлой капли, глухо стукнувшей в письмо на сгибе, поплыли буквы, образовывая безобразную фиолетовую кляксу. Кузьмин торопливо сунул письмо за отворот шинели.

Валкой походкой улицу наискось пересекал Максимчук. С овчинных сосулек намокшей папахи вахмистра струилась вода. Насквозь сырая борода стала жидкой, утратив пышный разбойничий оклад. Всё время отсутствия командира сверхсрочник простоял под дождём на перекрёстке.

Нахохленный вид подчинённого натолкнул Кузьмина на мысль, что в дивертисменте[121]121
  Дивертисмент – представление.


[Закрыть] надлежит объявить антракт.

– Пойдем-ка, Иван Осипович, куда-нибудь обогреемся, подкрепимся основательно, водки тяпнем, а потом будем думу думать, чего дальше робить[122]122
  Робить – делать (укр.)


[Закрыть], – в конце тирады полковник ввернул малороссийское словечко, по его господскому разумению, милое сердцу Максимчука.

Кузьмин физически ощущал, как сквозь мундир конверт печёт грудь, убыстряя биение сердца, сбивая его ритм.

31

Приняв команду над первым Офицерским стрелковым генерала Дроздовского полком, Туркул без промедления начал стягивать в кулак роты, вытянутые на чрезмерно широком участке в одну линию. Ради объединения сил и отказа от пассивной обороны он временно пожертвовал станцией Комаричи, не сомневаясь, что легко её вернет. Местом сосредоточения избрал село Упорой.

Капитан Петерс, до войны учившийся в Московском университете, студенческой тяги к знаниям не растерявший, успел вызнать у старосты историю названия села. Оказалось, ещё в конце шестнадцатого века здесь поселились русские люди за земляными упорами, служившими крепостью при набегах крымских татар и литовцев.

Петерс крепкими зубами сокрушал пилёный сахар, шумно прихлёбывал из кружки чай и рассказывал увлечённо:

– Представляете, господин полковник, жители до сей поры находят обломки старинного оружия и круглые пули!

Подрагивавший отблеск свечи загадочно отражался на скуластом лице капитана, умножая азиатские черты.

– Упоры – это славно, Евгений Борисович. Но тут, кроме всего прочего, винокуренный завод графа Гейдена имеется. Проследите, чтобы не вышло эксцессов. На рассвете выступаем, – в голосе смертельно уставшего Туркула проскользнули хриплые нотки раздражения.

Наутро он повёл атаку на Комаричи, которые красные не преминули занять сразу после ухода дроздовцев. Станция располагалась на линии Брянск-Льгов по водоразделу рек Неруссы и Усожи. До крупного уездного города Брянска отсюда была круглая сотня вёрст. Пару недель назад казалось – рукой подать, сейчас же о движении вдоль железной дороги на север на левом фланге кутеповского корпуса не помышляли. Насущными задачами считали – удержать рубеж, истощить рьяно напиравшую Ударную группу красных.

Батальон Петерса, ходивший в рейд, Туркул приберёг. В голову полка выдвинул второй батальон поручика Ройбула-Вакаре, отпрыска известного дворянского рода Бессарабии.

Ройбул-Вакаре, имевший за плечами кадетский корпус и военное училище, застрял в обер-офицерах. Кадровым поручиком начинал он Великую войну и за пять следующих лет не подрос ни на один чин. Мешала репутация человека с ограниченным кругозором, солдафона. Туркул считал предвзятым отношение начальства к поручику. Звёзд с неба тот, действительно, не хватал, но был храбр, напорист и искренне ненавидел большевистскую сволочь.

По натуре не склонный к самокопанию Туркул испытывал определённую неловкость от того, что он, прапорщик военного времени, ныне – полковник, а кадровик бессарабец никак не сменит погоны с одним просветом и тремя звёздочками на более достойные. Несправедливость колола глаза каждый раз, когда видел на груди земляка памятную серебряную медаль с надписью «Яссы-Донъ. 1200 вёрстъ».

По мере сил Туркул содействовал забуксовавшей карьере старого дроздовца. Навёл в штабе дивизии справки относительно представлений о производстве Ройбула-Вакаре в штабс-капитанский и капитанский чины, обнаружил, что бумаги лежат под сукном, и подал резкий по содержанию рапорт генералу Витковскому.

Верный своей привычке Туркул шёл с головным батальоном. Четырёх часов сна хватило ему для восстановления сил. Ощущал себя бодрым, даже старые раны о себе не напоминали. Зная, что на него равняются, полковник улыбался, разговаривал о пустяках со штабными, закурил папиросу, поддержал под локоть поскользнувшегося начальника службы связи капитана Соснового.

Сапоги зачавкали по вязкому суглинку, темп движения замедлился.

Туркул обернулся к Ройбулу-Вакаре:

– Михаил Вениаминович, прикажите «шире шаг».

Батальонный, отчётливый строевик, красиво козырнул и, придерживая шашку, побежал догонять передовые цепи.

– А ну, не киснуть, ребята! А ну, просыпайтесь! Поручик Дауэ, ау! Встряхните шестую! – зычно покрикивал.

Первый Дроздовский полк наступал на Комаричи полем, забирая от села Упорой вправо. Второй полк под командой полковника Руммеля двигался походной колонной по тракту. Станция попадала в классические клещи.

Атаку поддерживал взвод 45-линейных английских гаубиц. Встав на позицию, артиллеристы штабс-капитана Переслени открыли беглый огонь по красным, залёгшим за железнодорожной насыпью. Оба орудия работали самостоятельно, фронт был обширен, цели – многочисленны. Главным достоинством полевых гаубиц фирмы «Виккерс» являлась повышенная скорострельность. Через несколько минут позиции противника потонули в густых чёрно-жёлтых разрывах гранат. Неохватные фонтаны песка и глины вырастали стеной, с устрашающим грохотом сотрясая землю.

Ответная пальба также была яростной. Внимание советских наводчиков привлекла группа офицеров, в которой выделялась высоченная фигура Туркула. Красные успели дать пару удачных очередей, пока их не сбили гаубицы Переслени. Пострадал штаб – осколок в грудь получил связист Сосновый, тяжело ранило начальника пешей разведки.

Первой в Комаричи лихо ворвалась шестая рота поручика Дауэ. Взаимодействовавший с дроздовцами конный дивизион новоархангельцев погнал дрогнувшего противника.

С пригорка наблюдая в бинокль за атакой улан, Туркул одобрительно кивнул. Даже во взаимодействии со столь малочисленной кавалерией (два эскадрона едва насчитывали сотню сабель) совсем другой коленкор получился. Врага не просто оттеснили, его разгромили, захватив толпы пленных и три пулемета.

Победа окрылила стрелков, измотанных чередой предыдущих тяжёлых боёв. Все прочувствовали монолитную мощь полка. Первый Дроздовский простоял на станции несколько дней, используя передышку для решения вопросов снабжения. В рапортичке, отосланной в штаб дивизии, Туркул указал численность части в тысячу триста штыков. Реально в строю стояло на пятьсот бойцов больше. Ушлый тирасполец с действительной службы помнил грубую, но меткую солдатскую пословицу, начинавшуюся со слов: «Отдай жену дяде».

Ночью выпал первый снег, к обеду растаявший. Утренники случались всё студёнее, лужи стягивало хрусткой корочкой льда. Оправдывались приметы о ранней зиме.

Разведка донесла о подготовке красными большого наступления на их участке. Захваченный пленный сообщил, что новый начальник сорок первой стрелковой дивизии товарищ Эйдеман поклялся возвратить Комаричи ко второй годовщине революции.

Обещание не заставило себя ждать. Атака началась утром, чуть рассвело. Большевистские цепи валили густо как саранча. Мутное молоко тумана не позволяло точно определить силы неприятеля. Порывистый ветер донёс протяжное, похожее на молитву пение.

 
– Вставай, проклятьем заклеймённый,
Голодный, угнетённый люд!
 

Батальон капитана Петерса с артиллерией и пулемётами развернулся на северной окраине станции. Плотные цепи под полощущими червонными флагами приближались расторопно. Нервы обороняющихся напряглись до отказа. Петерс строго-настрого запретил открывать огонь без его команды. Кладбищенское безмолвие в стане противника смутило советскую пехоту. «Интернационал» стих, ряды расстроились, затоптались на месте. Затем красные выслали разведку, тронувшуюся вперёд с заметной опаской.

Дроздовцы подпустили дозорных на сто шагов и лишь тогда открыли шквальный огонь изо всех пушек и сорока пулемётов. Передовые ряды наступавших словно косой сбрило. Красноармейцы валились снопами. Петерс, не давая неприятелю шанса опомниться, кинул своих стрелков в стремительную контратаку. Большевики смазали пятки. Чтобы легче драпалось, они задирали на плечи полы шинелей. Новоархангельские уланы полковника Кадьяна гнали их три версты, вдоволь натешившись рубкой бегущих.

Выслушав после боя доклад Петерса, Туркул особо порадовался известию, что в батальоне всего одного бойца задело пулей и тот не покинул строя.

– Великолепно, Евгений Борисович! Вот это подарок гегемонам к годовщине их шабаша! Обернём бесовскую годовщину – годиной!

Лицо только что вышедшего из боя капитана осталось невозмутимым. Смеяться шуткам начальства было против его правил.