Текст книги "Точка Невозврата"

32

Лена Михеева доставила тяжелораненого в курский госпиталь и с воинским эшелоном вернулась на станцию Змиёвка. Она чувствовала себя разбитой и дотла опустошённой. Казалось, с майского дня прошлого года, когда в Ростове она переступила порог гостиницы «Монтре», где размещалось вербовочного бюро Добрармии, минула вечность. Словно ей не двадцать два года отроду, а все полвека.

Наступившие холода умножили неудобства нахождения женщины на фронте. Проблема гигиены приобрела характер неразрешимой. Поездка совпала у Лены с циклом регул, проходившим, как назло, чрезвычайно болезненно.

До Курска добирались с обозом, на ночлег вставали в тесных избах, битком населённых военными постояльцами. Уединиться хотя бы на пять минут возможность отсутствовала. Смрадный воздух жилища был спрессованным и липким. Мало двух десятков человек в помещении, тут же под печкой тревожно хрюкал поросёнок, добавлявший зловония.

Последнюю ночь не удалось сомкнуть глаз – заели клопы и блохи. До утра Лена просидела на лавке, измучилась.

Всю дорогу она злилась, срывалась на старика-возницу, на обозников. То и дело остро схватывало внизу живота. Кружилась голова, пылали щёки.

Эвакуируемый поручик, раненный в грудь, голову и руку, будучи в сознании, непрестанно скулил, просил воды, жаловался, бессильно бранился. И когда отключался, не затихал – бредил, метался по соломе, сбрасывал войлочную попону, которой был укрыт. Морфию при отъезде Лене вручили, как в насмешку, две ампулы. Она берегла болеутоляющее на ночь, чтобы вместе со стенающим поручиком её не выставили на двор.

Сдав раненого, сестра заторопилась на вокзал. В Курске она никого не знала, город выглядел неприветливым. В теплушке забылась тревожным полусном, облегчения не принесшим. Ею овладело отупение, словно жизнь вела через улицу кого-то постороннего.

Узнав, что в Змиёвке стоит офицерская рота, Лена воспламенилась идеей срочно завершить дело, показавшееся вдруг неотложным. Для реализации замысла требовалось присутствие штабс-капитана Маштакова. К этому немолодому пехотному офицеру, не выделявшемуся ни красотой, ни статью, ни умом, ни происхождением, ни особым героизмом, она испытывала непонятное влечение. Штабс-капитан отличался от остальных несовременностью, хотя оригиналом не был и экстравагантных поступков за собой не числил. Иногда казалось, что Маштаков из иного времени. Особый магнетизм исходил от него.

За полтора года службы в действующей армии Лена свыклась с назойливым вниманием мужчин. От домогательств спасал кокон неприступности. Особо бесцеремонные кавалеры узнали, что у неё тяжёлая рука. Окружающие считали её девицей. Лену данное заблуждение устраивало. В действительности с невинностью она рассталась курсисткой медицинского факультета. Ту давнюю историю, сперва представлявшуюся романтической, но затем обернувшуюся пошлой, она запретила себе вспоминать. Недра памяти хранили противоречивые чувства. Брезгливость от голой физиологии соседствовала в них с прикосновением к эпикурейскому наслаждению.

Последний месяц Михеева тёмной завистью завидовала Жанне, обвенчавшейся с Алёшей Баранушкиным. После встреч с мужем подруга расцветала царевной-лебедью. Глядя на её лучившиеся глаза, Лена терзалась потаёнными желаниями. Хвалёный рационализм её таял как шарик мороженого на солнце.

Пути сортировочной станции Змиёвка были забиты составами, в которых преобладали обшарпанные зелёные вагоны третьего класса, а также кургузые двухосные теплушки с надписями «40 человек – 8 лошадей» и торчавшими над крышами закопчёнными трубами печей-буржуек. Попадались цистерны, остро вонявшие нефтью, с пузатыми боками, изукрашенными густыми маслянистыми потёками. Открытые платформы щерились поломанными дощатыми бортами. В чумазых металлических полувагонах для перевозки угля громоздилось имущество, даже отдалённо не напоминавшее воинское. Чужаками выглядела пара сормовских вагонов солидного синего колера с тележками системы Фетте трёхкратного подвешивания, а длинный комфортабельный французский «Полонсо» казался совершенной экзотикой. По-разбойничьи залихватски свистал паровоз-«овечка»[123]123
  «Овечка» – паровоз Ов, наиболее массовая разновидность российского паровоза О («Основной»).


[Закрыть], производивший сложные манёвры подле островной платформы.

Кирпичный фасад вокзала пестрел рябинами пулевых отметин. В шатре круглой водонапорной башни зиял уродливый пролом от попадания снаряда. За водокачкой виднелась приземистая рабочая казарма. Повсюду царили следы разорения, в куче мусора рылась тощая дикого вида псина.

Обратившись к первому встреченному корниловцу, Михеева выяснила, что командир роты квартирует в трактире Чистякова. Чёрно-красный ударный значок, прибитый к вывеске питейного заведения, смотрелся комично.

Лена знала за Беловым приверженность к рюмке, посему настроилась на общение с человеком во хмелю. Вопреки её опасениям, господин капитан оказался трезв, до глянца выбрит и чрезвычайно деловит. Появлению сестры он искренне обрадовался и, не принимая возражений, распорядился накормить гостью куриной лапшой.

– Умыться бы с дороги, Владимир Александрович, – Лена с опаской глянула на свои замурзанные ладони.

Белов организовал всё в лучшем виде – в трактире сыскалось ведро тёплой воды, мыло (о, чудо, глицериновое!) и чистое полотенце. Лена вымылась до пояса в углу, отгорожённом ситцевой занавеской. Намыливаясь, не смогла удержаться, чтобы в тысячный раз не взглянуть на коричневый рубец размером с двухкопеечную монету, уродливо уплотнивший нежную кожу правой груди у основания. Здесь было входное отверстие пули, пронзившей её тело первого октября восемнадцатого года на окраине Армавира. Точную дату ранения Лена высчитала в госпитале. В разгар многонедельного кровавого сражения календаря под рукой не имелось, дни смешались в кучу. Морщенный шрам выходной раны темнел под мышкой, вокруг него курчавились слипшиеся от пота ржавого цвета волоски.

Лена наклонилась над деревянным корытом и, экономя воду, стала сливать из ковша себе на шею и плечи. Крашеные доски пола неряшливо испятнались серыми хлопьями пены. Мужские голоса по другую сторону занавески заставляли девушку беспокойно озираться, торопили с завершением процедуры.

«Жаль, нельзя полностью искупаться и переодеться в чистое», – вздохнула она, вытирая голову.

И сразу выдвинула контрдовод, что радоваться стоит синице в руках. Тем более смены белья при себе не имелось.

За стол села разомлевшая, с неровно проступившим румянцем. Белов не удержался от смелого комплимента, ещё больше вогнавшего сестру в краску. Зачерпывая из глубокой миски бульон, блестевший золотыми бляшками жира, Лена, боясь обжечься, дула на него, по-детски забавно выпячивая губы. Капитан стоически подавлял улыбку, дабы вторично не обидеть дорогую гостью.

За лапшой девушка вкратце поведала о своих злоключениях, а Белов поделился ратными новостями.

– Собственно, Леночка, хвалиться нечем. Орла мы не отыграли. Полк пятится вдоль железки. Вторые сутки в этой Змиёвке прохлаждаемся. Только сторожёвку[124]124
  Сторожёвка – сторожевое охранение.


[Закрыть] на обе стороны выставляем. Все у нас, слава Богу, живы-здоровы. Второй и третий полки на прежних позициях топчутся. Там, по слухам, потери большие. Околоток ваш – в Еропкино при первом батальоне.

Стукнув ложкой по дну опустошённой миски, Лена спохватилась:

– Проголодалась так, что память потеряла! Я ведь по делу к вам, Владимир Александрович. Мне необходимо срочно увидеть штабс-капитана Маштакова.

Белов напустил на себя преувеличенно серьёзный вид:

– Врождённая деликатность предостерегает меня от вопроса, с какой целью, Леночка, вам надобен Маштаков, но положение его прямого начальника обязывает осведомиться.

– Не скажу, воспрепятствуете встрече? – сестра с кошачьим вызовом прищурилась.

– Господь с вами, тотчас пошлю за ним, – капитан порывисто встал со скамьи, царапая макушкой подвесную керосиновую лампу. – Вольноопределяющийся Кудимов, ко мне!

Белов отдал распоряжение и вернулся к разговору с Михеевой, перед которой сурового обличья крестьянка в повойнике[125]125
  Повойник – женский головной убор по типу чепчика.


[Закрыть] поставила кружку с густым киселём.

– Какая загадка в пресловутом Маштакове кроется? Из себя ничего не представляет, однако у женщин популярен…

Лена сделала вид, что пропустила последнюю фразу капитана, углубившись в дегустацию десерта.

– Лучше бы этот селадон[126]126
  Селадон – ловелас (устар.)


[Закрыть] воспользовался своим правом уйти со службы! – Белов продолжал интриговать гостью, выманивая на разговор.

Уловка удалась, девушка спросила, какое же веское основание может освободить офицера от воинской повинности в столь критический момент. Капитан поведал – из штаба полка поступил приказ главкома, разрешающий оставить ряды армии учащимся и преподавателям средних и высших учебных заведений.

– У меня таковых набралось пятеро. Гимназёр, двое студиозов и офицеров двое. А в строю живых – сорок шесть штыков! Каждый на счету! Чем они там наверху думают? В каких эмпиреях витают[127]127
  Витать в эмпиреях – жить в отрыве от реальности (устар.)


[Закрыть]?

– И что вы предприняли, Владимир Александрович?

– Скиксовал. Надо было сей документ на гвоздик в отхожем месте нанизать, а я под козырёк взял, ознакомил с ним интересантов. Ну, с вольнопёрами разговор был короток: «Только попробуйте рыпнуться», а господам офицерам предоставил право выбора. Маштаков ваш, не возражайте, Леночка, ваш… наотрез отказался покинуть полк, черкнул отказную. А вот второй просветитель возжелал исполнить волю главнокомандующего, пекущегося о будущем России, вопрос об освобождении которой от комиссарского ига считается как бы решённым…

Лена потягивала вкусный смородинный кисель, подлавливая себя на мысли, что известие ей по душе.

«Мой Маштаков отказался словчиться в тыл, имея законный повод. Мы будем рядом», – разомлевшая от чистоты и сытости, она готова была замурлыкать.

Поведение командира офицерской роты выдавало, как истомился он от вынужденного безделья. Обычно немногословный Белов разговорился, не переслушать. Раньше за ним не замечалось наклонности чихвостить начальство в хвост и в гриву.

Стравив пар, капитан ностальгически напомнил Лене случай, произошедший во втором Кубанском походе.

Он тогда угодил в лазарет с ранением правого предплечья – касательным, но задевшим нерв, в связи с чем рука обездвижела. Череда боёв не прерывалась ни на день. Лазарет перемещался за маневрировавшей армией на телегах, раненых возили с собой. Встали в станице Белая Глина, из которой утром дроздовцы большой кровью выбили красных.

Однорукий Белов помогал сёстрам заносить в хату неходячих. На пару с Леной они взялись за носилки сзади. Спереди ручки ухватила двужильная Жанна. В этот миг послышался шелестящий свист снаряда. Тёртый окопник Белов по звуку понял: «наш», уронил в грязь остолбеневшую Лену и плюхнулся на неё. Граната, клюнувшая на огороде грядку, не разорвалась.

– Кабы не заводской брак, киселя теперь не хлебали бы. Вы уж простите, Леночка, бурбона пехотного за ту мою беспардонность, – всякий раз Белов вворачивал эту фразу, наблюдая за смущением девушки.

Впрочем, она обзавелась парирующим приёмом:

– Как ваша рука, Владимир Александрович?

Капитан повращал кистью, перебрал длинными суставчатыми пальцами:

– Ложку держит, винтовку держит, к непогоде мозжит.

Тут отрывисто взвизгнула входная дверь, стукнули подкованные сапоги.

– Разрешите, господин капитан? – перешагнувший порог Маштаков махнул ладонью у виска и заодно потёр замерзшее ухо.

Белов насупил переносицу. Не присутствуй в комнате Лена, он устроил бы разнос взводному за глумление над воинским приветствием.

При виде сестры у Маштакова распахнулся в улыбке рот, открыв зубы, которыми хвалиться не стоило, – прокуренные, кривой передний верхний теснил соседа. Шинель штабс-капитана за те десять дней, что они не виделись, подрастеряла парадности, особенно обтрепались и загрязнились полы. Маштаков по-прежнему форсил в фуражке. Судя по тому, как малиново полыхнули в тепле его уши, фасон ломал он вынужденно. Папахой, подобно многим другим корниловцам, он не обзавёлся. Пока Белов расспрашивал об обстановке на участке первого взвода, штабс-капитан улыбался и отвечал невпопад.

– Позже доложите. Вот дама желает вас видеть, – ротный обозначил скупой приглашающий жест.

Маштаков шагнул в середину комнаты, пряча за спиной руки, сделавшиеся вдруг помехой. До этой минуты не сводивший взгляда с девушки, он потупился.

– З-здрасьте, – только и смог выдавить, и то с запинкой.

Белов выказал намерение выйти из-за стола:

– Дело, как я понимаю, конфиденциальное, посему…

– Не фантазируйте, господин капитан, – запротестовала Лена, – никаких тайн нет в помине. Михаил Николаевич, во-первых, здравствуйте, рада видеть вас, во-вторых, присаживайтесь, а то не по-русски как-то…

Расстегнув верхние крючки шинели, Маштаков устроился на лавке визави[128]128
  Визави – напротив (франц.)


[Закрыть] сестры. Лена выложила из клеенчатого саквояжа небольшой узелок, где, судя по крепкому стуку, раздавшемуся при соприкосновении со столешницей, находился твёрдый предмет.

– Михаил Николаевич, помнится, вы знакомы с офицерами «Витязя»? – справилась девушка.

Белов меж тем закурил и, отвернувшись к окну, делал вид, что ему любопытно, как во дворе баба развешивает на верёвке выстиранный полосатый подматрасник.

– У нас в лазарете умер унтер-офицер с «Витязя» по фамилии Куликов. Остались его часы. Могу я просить вас об одолжении передать их на бронепоезд?

– Для вас – звезду с неба, – оправившийся от замешательства Маштаков непроизвольно выбрал тот развязный, псевдогалантный тон, что присущ военным по отношению к редким на фронте представительницам прекрасного пола.

– Гм, только не знаю, когда доведётся с броневиком увидеться, – в следующей фразе штабс-капитана решительности поубавилось.

– Вот дура! – громко сказал Белов, перебивая подчинённого.

Лена обескураженно посмотрела на ротного. Тот, поняв, что брякнул невпопад, указал в окошко и объяснил свою фразу:

– Баба – дура, говорю. На улице снова дождь припустился, а она тряпки вздумала сушить, – и без перехода продолжил. – Золотые часики? Позволите?

Он не сразу справился с окаменевшими узлами, развернул измятый платок и хмыкнул разочарованно:

– Не позорили бы качество мануфактуры Бреге! Дешёвка для мальчика из москательной лавки! Право, не стоило утруждать себя, Леночка. В базарный день цена репетиру такому – трёшка.

Мнение капитана было компетентным. В позиционный период войны с германцами он от скуки увлёкся починкой часов, достиг в этом тонком ремесле определённых успехов и любил подчеркнуть, что не утратил квалификации по сей день.

– Но я не могу распорядиться чужой вещью по собственному усмотрению, – убеждённо заявила сестра.

На заветренном лице Белова шевельнулись желваки, он прикусил язык, чтобы не подпустить очередную шпильку.

Маштаков придвинул к себе стальную луковицу вместе с жёваной тряпицей.

– При первой возможности вручу старшему офицеру «Витязя». Будьте уверены, Елена Михайловна.

Сестра сдержанно поблагодарила и задала профессиональный вопрос насчёт раны. Штабс-капитан вытащил из-за ворота чёрной гимнастёрки край почти не отличавшегося от неё по цвету бинта и сказал: «По-разному».

– Раздевайтесь, я вас осмотрю и перевяжу, – Лена деловито извлекла из саквояжа склянку с мазью, кривые хирургические ножницы, бинт.

Маштаков вопросительно посмотрел на командира роты.

– Медицине перечить нельзя, – рассудил Белов.

Поднявшись, он снял с гвоздя шинель.

– Вольноопределяющийся Кудимов!

– Здесь, господин капитан! – из-за перегородки зычно откликнулся окающий басок.

– Я к пулемётчикам, скоро буду. Леночка, с вами не прощаюсь. Господин взводный, по окончании перевязки возвращайтесь на свой участок.

Когда за Беловым затворилась дверь, Лена сообщила серьёзно:

– Владимир Александрович ревнует меня к вам.

– Неужели? – изумился Маштаков. – Разве я, это самое, дал повод?

Так это вышло у него наигранно, что оба рассмеялись. Содрогаясь от хохота, промокая заслезившиеся глаза, штабс-капитан коснулся запястья девушки и бережно его погладил. Лена руки не убрала.

33

14 октября 1919 года структура армейского корпуса Кутепова претерпела важные изменения. Завершилось развёртывание четырёх именных дивизий: Корниловской ударной, Офицерской стрелковой генерала Дроздовского, Офицерской генерала Маркова и Партизанской генерала Алексеева пехотной.

Реорганизация преследовала ряд целей. Прежде всего Кутепов стремился повысить эффективность управления войсками. Первая пехотная дивизия, разросшаяся до девяти полков, работала тремя оперативными группами на фронте в двести вёрст. Координирование действий такой громады одному штабу было не по плечу.

Остальные задачи носили больше пропагандистское значение. Росчерком пера силы добровольцев как бы удвоились. На бумаге теперь оперировали не две дивизии, а целых четыре. Возрос престиж старших начальников, на энтузиазме которых во многом зиждилась боеспособность лучших частей армии.

Формирование велось на полях генерального сражения, поэтому речи о правильном строительстве не шло. Всё делалось самостоятельным попечением «цветных» полков, без содействия интендантства. Объявляя о создании именных дивизий, командование руководствовалось принципом – «были бы кости, а мясо нарастёт». На исходе второго года гражданской войны избавиться от импровизации белый Юг так и не сумел.

«Цветные» соединения были не равнозначны по мощи. Собранные воедино корниловцы и дроздовцы представляли собой вескую силу. Разбросанные по фронту Марковские полки свести в кулак не позволяла обстановка. Алексеевская дивизия создавалась откровенно на вырост. Включённый в её состав Самурский полк продолжал сражаться на левом фланге корпуса во взаимодействии с дроздовцами.

Получив в пять утра приказ о своём назначении командиром Корниловской дивизии, полковник Скоблин, особой религиозностью не отличавшийся, истово перекрестился на икону в углу купе.

До последней минуты его точил червь сомнений. Беспокоила персона бывшего непосредственного начальника, который в результате реформы остался у разбитого корыта. Комкор, приятельствовавший с Тимановским, желая подсластить пилюлю, предложил ему возглавить корниловцев. Тайны из этого в штабе не делали, следовательно, самолюбия Скоблина ранить не боялись.

«Правильно, «Железный Степаныч» – без пяти минут генерал-лейтенант, а я – полковник всего-навсего, – загрустил Скоблин, узнав о конкуренте. – Ай, Кутепов – орёл! Вольготно ему распоряжаться готовой дивизией, чужими трудами созданной».

У Тимановского хватило ума отказаться. Понял он, что корниловцы не примут варяга, пусть даже заслуженного добровольца, когда есть свой вождь, стоявший у истоков создания частей смерти, соратник прославленного Неженцева.

Тимановский изъявил желание руководить алексеевцами, однако Кутепов неожиданно отказал ему, не пожелав смещать генерала Третьякова.

«Пушкаря, который в общевойсковой тактике не рубит, у которого ум в бороду ушёл, он, видите ли, не захотел огорчать, а меня, значит, запросто можно против шерсти трепать! – Скоблин вновь забеспокоился. – Как бы Степаныч не вспомнил про первое предложение».

Надо отдать должное Тимановскому, вилять он не стал. Вступил в формальное командование Марковской дивизией, части которой были переподчинены сводным группам, погрузил в свой поезд раненых марковцев и убыл в Белгород ждать у моря погоды.

«Пускай отдохнёт Николай Степанович, здоровье поправит», – с облегчением прокомментировал Скоблин эти события.

Реверансы Кутепова перед Тимановским и Третьяковым оставили осадок.

«Запамятовал Александр Павлович, кто его поддержал, когда он принял Корниловский полк после гибели Неженцева, – досадовал Скоблин. – Не подставь я плечо, не прижился бы монархист лейб-гвардеец в стане ударников, придерживающихся идеи «непредрешенчества»[129]129
  Идея «непредрешенчества» – позиция лидеров Белого движения на Юге России, откладывавшая решение вопроса о форме правления в стране до победы над красными.


[Закрыть].

Теперь неопределённость позади, желанное событие свершилось. Полковник энергично одёрнул полы гимнастёрки, складки согнал под ремнём за спину и вышел из купе. Радостной вестью надлежало срочно поделиться. По субординации следовало вызвать подчинённых к себе, но двадцатипятилетний начдив не усидел на месте.

Мягкая ковровая дорожка, устилавшая пол, приглушала шаги. Ход у вагона Владикавказского типа плавен и практически бесшумен. Нижняя часть кузова изготовлена из толстого листового металла, непробиваемого пулей из трёхлинейки. Этим «аристократом» с роскошной отделкой и всеми удобствами Скоблин обзавёлся в Орле, где красные бросили прорву ценного имущества. Жаль, большую часть трофеев пришлось оставить при отступлении.

Капитан Капнин и офицер-оператор работали с картой в просторном штабном отсеке. Капнин на появление командира отреагировал с запозданием, дали о себе знать две бессонные ночи. Воспалённые глаза капитана слезились, он не выпускал из рук платка.

– Что невеселы, господин начальник штаба дивизии?! – Скоблин сделал акцент на последнем слове, протягивая листок с отпечатанным на «ундервуде»[130]130
  «Ундервуд» – марка пишущей машинки.


[Закрыть] приказом.

Капнин вооружился пенсне. Ухватив суть, встряхнул документом, улыбнулся, измученное асимметричное лицо его отмякло.

– Искренне поздравляю вас, Николай Владимирович!

– Взаимно, Константин Львович, – теперь Скоблин не скрывал ликования, сиял словно надраенный самовар. – Не скромноват капитанский чин для новой должности?

– А полковничий – для начальника дивизии? – Капнин подхватил шутливый тон командира.

Державший руки по швам оператор тоже радостно светился. Начштаба отпустил его отдохнуть на полчаса, новость требовала обсуждения в узком кругу.

– Может, по рюмашке в честь повышения? – предложил Капнин.

Равнодушный к алкоголю Скоблин качнул головой:

– Не время, пусть обстановка хоть немного стабилизируется.

– Тогда чайку покрепче!

– С превеликим удовольствием, – полковник склонился над расстеленной на столе десятивёрсткой, изучая изменения, нанесённые в его отсутствие.

Последние события указывали на то, что в сражении наметился перелом в пользу красных. Накануне они жали на трёх направлениях. Генерал Кутепов бросил в бой всё, что имел. Корниловцы силами второго полка атаковали стрелковую бригаду Павлова, добившись частного успеха. В это время перед фронтом Скоблина Эстонская дивизия занимала исходные позиции для наступления на станцию Стишь.

У соседей, подвергшихся более мощному натиску, итоги противостояния оказались неутешительными. Марковцы отбили в течение дня три атаки латышей, но отразить ночной натиск им оказалось не по силам. Кромы были оставлены. На левом фланге дроздовцы не удержали Дмитровска.

– Карусель эта у нас в тылу крутится. Если колечко сомкнут, вырваться будет трудновато. Как полагаешь, Константин Львович? – оставшись тет-а-тет, офицеры перешли на «ты».

– Взятие Дмитровска и Кром даёт противнику выгодные позиции для фланговых ударов и дальнейшего продвижения к железной дороге с запада. Одновременно эстонцы будут давить с северного направления. Вчера их основательность сыграла нам на руку. На позиции они встали к исходу светового дня, посему атаку отложили до утра… Вот сюда, поручик, на угол поставьте. Благодарю, – крайние фразы Капнин адресовал адъютанту, принесшему два стакана в массивных серебряных подстаканниках.

– Да-а, товарищи силушки нагнали немерено, – Скоблин осторожно отхлебнул густо парящего рубинового чая. – Душат числом нещадно, имеют возможность отводить части на отдых, пусть и кратковременный, а мы одну истрёпанную колоду тасуем без передышки.

Начальник штаба утопил ложечкой дольку лимона, она юрко всплыла.

– Отдаю должное красным. В отличие от наших высших инстанций, они смогли построить действенный мобилизационный аппарат.

Капнин наступил на больное место полковнику, который после взятия Курска неоднократно просил командование о проведении мобилизации. Всякий раз его ходатайства отклонялись.

– Не могу взять в толк, почему – нельзя?! – закипал Скоблин. – Здешнее крестьянство настроено к нам в высшей степени благожелательно. Большевиков мужики ненавидят, заявляют, дескать, драться пойдут охотно, но будучи мобилизованными. Добровольно идти боятся по причине вполне понятной – страшатся, что в случае нашего отхода комиссары расправятся с их семьями!

– Обладая значительным офицерским кадром, при своевременной мобилизации мы создали бы ещё два-три новых полка! – пластинка была заезженной, однако прагматик Капнин не удержался от обсуждения вопроса, потерявшего актуальность.

– Момент упущен, Костя, – начдив отставил стакан, огляделся. – Где у тебя папиросы? Благодарю… Теперь, когда мы споткнулись, орловский мужичок от дружбы с нами воздержится. И будет прав – яичко дорого ко Христову дню! Но в Курской губернии мы пока стоим твёрдо, давайте срочно курян в строй ставить. Действовать надо, довольно мечтать, довольно заигрывать!

– Я разве спорю с тобой, Николай Владимирович? – остудил Капнин взвинтившего себя полковника.

От эмоций перешли к планам на день. Оба понимали, что цепляться далее за Стишь равносильно самоубийству. Решили – давая отпор, организованно отойти для начала к следующей станции Становой Колодезь, а днём позже – к Еропкино. На этой линии общий фронт более-менее выравнивался, риск окружения снижался.

Офицеры испытывали горькие чувства. Семь суток активной обороны стоили больших жертв. Особенно пострадал драгоценный офицерский и добровольческий элемент. Идею о возвращении Орла теперь приходилось откладывать на неопределённое время.

Дребезжание чайной ложечки о край стакана вдруг стихло. Состав замер.

– Что, уже Стишь? – встрепенулся Скоблин.

Капнин отдёрнул бархатную штору богатого тёмно-вишнёвого цвета. За окном густела непроглядная темень раннего октябрьского утра.

– В поле встали, – предположил капитан, прижимаясь к стеклу вздёрнутым носом.

От головы состава донёсся тяжкий грохот, в ответ на который бронированный вагон глухо срезонировал.

– Ни свет ни заря товарищи начали, – Скоблин ощупал колючий подбородок, времени на бритьё не оставалось. – Константин Львович, пусть срочно выяснят обстановку и доложат.

– Слушаюсь, господин полковник, – Капнин без промедления покинул отсек.

«Ничего не потеряно. За нашей спиной огромная территория с многомиллионным населением, богатые ресурсы, мы не скитаемся, как в Ледяном походе! Переведём дух в обороне, пополнимся и вновь двинем вперёд! Не получилось в девятнадцатом году взять Москву, в двадцатом наверстаем!» – внушал себе Скоблин.

Не в его природе было отчаиваться. Спустя четверть часа управление стремительно разворачивающимся боем поглотило начдива с головой.