Текст книги "Точка Невозврата"

34

Исполнение должности командира полка добавило хлопот. Тем не менее инспекцию строевых подразделений Корсунов не забросил.

Дошёл черёд до пулемётного взвода, которым руководила прапорщик Головина. Ротмистр видел в деле женщин-воительниц. На его глазах под Екатеринодаром погибла баронесса Бодэ, известная всей Добрармии своей отвагой и жестокостью. Кадровый офицер Корсунов вопрос участия женщин в войне для себя решил отрицательно, но сместить Головину не имел полномочий.

Знакомство с пулемётной командой откладывалось им до последнего. Головина была представлена ротмистру вместе с другими офицерами в день его прибытия в полк. В течение следующей декады они виделись мельком. Не вышло даже короткой беседы, одни лишь уставные приветствия. Полковник Кузьмин аттестовал Головину «на ять»[131]131
  «На ять» – отлично.


[Закрыть]. Старые лошадники Беспалько и Федин отрекомендовали её как кобылку норовистую, склонную вставать на дыбы, а то и козлить[132]132
  Козлить – дурная привычка лошади сбрасывать всадника.


[Закрыть], однако без привычки таскать[133]133
  Таскать – дурная привычка лошади не слушаться повода и идти прямо.


[Закрыть] или закидываться[134]134
  Закидываться – дурная привычка лошади идти не в том направлении, куда её посылает всадник.


[Закрыть].

В столовую, где проводились занятия пулеметчиков, Корсунов нагрянул без уведомления. Застать врасплох не вышло. Головина звонко выкрикнула: «Взвод, встать, смирно!», подошла строевым шагом и отчеканила рапорт. Она была в новой шерстяной гимнастёрке, застёгнутой на левую сторону, при полевых погонах. На топорщившейся груди красовались солдатский «Георгий» и медаль «За храбрость», обе награды четвёртой степени, серебряные. Выше локтя вскинутой к козырьку руки морщинил красно-чёрный ударный угол.

– Вольно, продолжать занятие, – скомандовал ротмистр и присел в отдалении на табурет.

– Старший унтер-офицер Груздев, продолжайте, – распорядилась Головина, лицо и шея которой пошли пунцовыми пятнами.

Унтер, имевший наглые зелёные глаза и нафиксатуаренные рыжие усы (сущий котяра), коснулся указкой оребрённого кожуха пулемета, стоявшего на столе.

– И што этта за штуковина, Коржов?

– Так что, станковый пулемёт «Максим» образца девятьсот десятого году на станке Колесникова, господин старшой ундер-цер! – отбарабанил стриженный под машинку нескладёха.

– А поведай нам, Коржов, какова дальность его дивствительной стрельбы?

– Две тыщи шагов, господин старшой ундер-цер!

– А скольки в ём деталей? – коварно прищурился Груздев.

Солдат потупился, а Корсунов хмыкнул мысленно: «И мне ведь не ответить».

– Кто знает? – унтер обвёл строгим взглядом пулемётчиков, сидевших на лавках, расставленных «покоем»[135]135
  «Покой» – название буквы «П» старой русской азбуки.


[Закрыть].

– Разрешите, господин старший унтер-офицер? – поднял руку симпатичный вольноопределяющийся с университетским значком.

– Отвечайте, Подкопаев.

– В пулемёте триста шестьдесят восемь деталей, в станке – сто шестьдесят шесть, включая спицы.

– Верно, – поощрительно кивнул Груздев, подвинчивая кончик длинного уса и одновременно горделиво косясь в сторону их высокоблагородия.

Теоретическая подготовка прошла вполне гладко. Первым учеником здесь был вольнопёр, у которого от ровных зубов отлетало.

После короткого перекура приступили к неполной разборке «максимки». Памятуя о том, что частая разборка ускоряет износ пулемёта, каждому бойцу поручалось не более двух последовательных операций. Несколько солдат, в число которых, как ни странно, попал телепень Коржов, уверенно орудовали ключами и выколотками. А вот универсант Подкопаев долго мучился, прежде чем смог отделить коробку с возвратной пружиной.

«Гуманитарий», – констатировал ротмистр.

Ему пришлось по нраву, как унтер растолковывал манипуляции со сложным механизмом. Делал он это вразумительно, чередуя рассказ с показом, грубовато, но без одёргиваний и обидных слов. Замок Груздев разобрал самолично.

Пару раз по делу вмешалась Головина. Корсунов знал, что в семнадцатом году она окончила пулемётные курсы в Минске, слывшие хорошей школой.

После обеда по расписанию значились стрельбы. Ротмистр известил о своём намерении присутствовать.

В качестве стрельбища в полку эксплуатировался участок местности в версте от экономии. Пулеприёмным валом служил холм, вдоль широкого основания которого установили фанерные мишени.

Первые полчаса взвод попарно отрабатывал заряжание пулемёта со счётом вслух. До автоматизма приёмов большинству было далече, но задержки[136]136
  Задержка – непроизвольная остановка в стрельбе пулемёта из-за неправильных действий расчёта или поломки пулемёта.


[Закрыть] не допустил ни один.

Затем Груздев ввинтил в надульник «максима» втулку холостой стрельбы и каждый расчёт выпустил по ленте.

Корсунову, предусмотрительно одевшему резиновый плащ с капюшоном, нудивший дождь был нипочём, в связи с чем пулемётчиков он не подгонял.

Наконец по команде Головиной с повозки сняли ящик с боевыми патронами, помеченный корявой буквой «П».

Первым стрелял Груздев. Повернув «максим» за хобот в нужном направлении, он, сидя на корточках, скупыми движениями подкрутил маховик подъёмного механизма. Приник к прицелу, лёгкими ударами по ручкам затыльника осуществил точную наводку. Второй номер закрепил механизмы, гаркнул: «Готово!». Груздев плавно нажал на пуговку спускового рычага.

Длинная очередь с рассеиванием по фронту поразила все шесть целей. С двухсот шагов для такого зубра – упражнение пустячное, но преподнёс он его эффектно.

Следующим позицию занял вольноопределяющийся Подкопаев, который заметно нервничал и поэтому попал только дважды.

Белобрысый лопоухий доброволец отстрелялся удачнее.

Головина вышла на огневой рубеж последней. Когда она улеглась на брезенте, ротмистр подумал, не помеха ли ей пятнадцать пар мужских глаз, щупающих афедрон[137]137
  Афедрон – зад (устар.)


[Закрыть] господина прапорщика, вызывающе обтянутый шароварами. За скабрезной мыслью проворонил стрельбу. Впрочем, результаты говорили за себя – расщеплённые пулями мишени валялись в грязи.

Щадя промокших пулемётчиков, Корсунов не стал устраивать разбор на месте. Головиной по возвращении в расположение полка велел явиться в штаб.

– Прекратите тянуться, Татьяна Анатольевна. Присаживайтесь, сейчас какао горячего подадут и булку с маслом, – такими словами встретил он прапорщика.

– Слушаюсь, господин ротмистр! – Головина опустилась на самый краешек стула.

– Удобно вам будет в верхней одежде какао дегустировать? – ротмистра повело на флирт.

Прапорщик поторопилась освободиться от двубортной тужурки, ладно сидевшей на её плотной фигуре.

«Аппетитная мадам, – с каждой минутой профессиональный волокита расправлял в Корсунове крылья. – Личико скуласто, глазки раскосы, но, как говорится, в городе и курица птица».

За полдником обсуждали исключительно дела служебные, набившие оскомину – тёплую одежду, конское снаряжение и прочую скучную материю.

– Татьяна Анатольевна, а вот вольнопёр этот смазливый, он вакансии первого номера соответствует? Не лучше справится этот, как его, – ротмистр мясистой ладонью показал на уровне столешницы, – маленький…

– Коржов?

– Вот именно.

– Вольноопределяющийся Подкопаев – идейный доброволец, рядовой Коржов – из пленных красноармейцев.

– Одной идейности мало, знаете ли.

– Я его натаскаю, господин ротмистр. Патронов бы поболе для боевых стрельб выдали, – после обжигающего напитка прыщеватый лоб Головиной покрылся бисеринками пота.

– Чуть больше двух недель у вас в запасе. Первого ноября выступать. А насчёт патронов я распоряжусь. В разумном количестве, разумеется.

Корсунов потягивал папиросу, оценивающе поглядывал на пулемётчицу.

«Не пора ли сделать предложение? Или для верности с четверть часика помарьяжить[138]138
  Марьяжить – ухаживать (устар.)


[Закрыть]?»

– Не желаете ещё какао, Татьяна? Позвольте без отчества, вы так молоды…

– Благодарю, напилась. То есть, нет, давайте… хочу, то есть желаю, – Головина смешалась, отвернулась, потом метнула в Корсунова неморгающий взгляд. – Господин ротмистр, давайте без церемоний. Приглашаю вас нынче вечером в гости. Я свободная, здоровая. Пью водку, пою романсы под гитару. Квартирую во флигеле, вход отдельный, очень удобно.

Врид комполка сделал вид, будто и не удивился вовсе. Хотя в голове заела строка некогда модного и ужасно унылого поэта: «Иль это только снится мне, иль это только…»[139]139
  Строка их стихотворения А. Блока «Незнакомка».


[Закрыть]

Едва в казарме потушили огни, Корсунов поднялся на крыльцо флигелька, пристроенного к корпусу ветлечебницы. Головина ждала за дверью, которую распахнула, заслышав шаги.

Она занимала каморку до крайности тесную, зато отдельную. Три предмета мебели насчитал ротмистр – железную кровать, идеально заправленную казённым одеялом, стол, втиснутый между койкой и стеной, и грубо сколоченный табурет. Одежда ютилась на гвоздях, вбитых в простенке слева от входа. Ни намёка на уют, ни салфеточки, ни открытки пасхальной.

– Спартанская у вас обитель, – банальность была озвучена, чтобы нарушить молчание.

Соблюдая меры предосторожности, Корсунов неуклюже стащил шинель, ощущая себя слоном в шляпной коробке.

– Наверное, темно? – Головина бросилась подкручивать фитиль керосиновой лампы, он испуганно замигал, не добавив освещённости.

Ротмистр вручил гостинцы из своего «энзэ»: жестяную фунтовую коробку монпансье «Георг Ландрин» и бутылку разбавленного спирта.

Под чистой тряпицей на столе обнаружились два прибора – толстостенные гранёные рюмки и мельхиоровые вилки в сине-зелёных разводах, к себе прапорщик придвинула щербатую. Была коробка сардин, на тарелке – отварной картофель, зелёный лук, хлеб, антоновские яблоки из господского сада.

Гостю предназначался табурет, а хозяйка приютилась на кровати, колени их перспективно упёрлись. Ротмистр не мешкая набулькал в рюмки.

– За приятное знакомство, – тост он подобрал кондовый, соответствующий обстановке.

Головина с отчаянной лихостью отхлебнула из посудинки и заперхала, выпучив глаза. Всполошившийся Корсунов обозначил намерение шлёпнуть её по спине. Прапорщик запротестовала красноречивыми жестами.

– Н-не в то… горло… пошло, – выдавила, обретя, наконец, дар речи.

– Разведено до крепости водки, как заказывали. Или флакон перепутал? – ротмистр повторил себе, выпил, поболтал во рту. – Сорок градусов, как у профессора Менделеева.

Головина продышалась, пять раз извинилась, прикурила папироску, но её замутило. Принялась ладонью разгонять зависшие сиреневые клубы дыма, одновременно грызя яблоко, брызгаясь соком. Наблюдая за её фокусами, Корсунов сделал открытие, что ударница ломает комедию. Ни к водке, ни к табаку она не приучена.

Капля спиртного подействовала. Щёки у Головиной зацвели неровными свекольными пятнами, лицевые мышцы ослабли, и развязался язык. Хихикая и строя глазки, прапорщик рассказала поучительную историю.

– Как женский наш батальон смерти укомплектовался, мы с Фин… с Филяндского вокзала в лагеря поехали, в Левашово. Дежурный офицер дежурил там в палатке. А возле палатки на ночь выставляли караул. Я стою в свою смену, глянь, к офицеру кустами крадётся доброволица из курсисток. Я сперва не поняла зачем. А когда уж палатка ходуном заходила, уразумела. Чуть с ума не спятила от ихнего бесстыдства. Наутро являюсь к командиру батальона и рапортую, мол, покидаю батальон, потому как не желаю служить там, где такие безобразия творятся.

Девушка взяла щепотку липких монпансье:

– Какие вкусные ландринки, мне в детстве папаша такие покупал… по праздникам… Разноцветные! А зелёненькая, должно быть, кислая. То-очно!

– Как батальонный рассудил? – ротмистр пытался извлечь мораль.

– На другой день оба-двое покинули батальон, а меня в Минск отправили, в пулемётную школу.

«Филяндский, ихнего, оба-двое, – подмечал Корсунов. – Получила ли наша амазонка хотя бы начальное образование?»

Размышления прервал требовательный стук в дверь. Ротмистр вопросительно глянул на Головину, та, оттопырив нижнюю губу, пожала плечами. Протиснулась к двери, скинула крючок, ящеркой выскользнула на крыльцо.

– Чего опять пришли? Чего нужно-то?!

– Сегодня, Таня, вы ещё более приветливы, чем вчера, – мужественный баритон иронизировал.

– Я не Таня вам никакая, я вам господин прапорщик.

– Поду-умаешь, прапорщик. Меня вскорости в корнеты произведут.

Корсунов гадал – кому принадлежит наглый голос.

– Уходите, видеть вас не желаю!

– Что ты ломаешься, барышня-крестьянка? Радоваться должна, что тебе интеллигентный человек знаки внимания оказывает.

– Руку примите! Ну!

Ротмистру потребовалось всего шаг сделать, чтобы оказаться на пороге. Отворив дверь, подпёртую снаружи Головиной, он явил себя незваному гостю. Им оказался первого эскадрона отделенный командир Белораменский. У пшютоватого[140]140
  Пшютоватый – франтоватый.


[Закрыть] юнкера при виде высокого начальства глаза из орбит полезли, зашевелились ухоженные бачки. Испуг спровоцировал едкое потоотделение, забившее принесённый «тонягой» шлейф парфюмерии.

– Какого чёрта шляетесь после отбоя?! – с ледяной интонацией процедил Корсунов.

– Я в наряде по конюшне, господин ротмистр, дежурным.

– Так извольте службу нести, а не по флигелям шляться. По какому праву, юнкер, хамите офицеру? Большевистские замашки?! Бунт?!

Белораменский застыл по стойке «смирно» как соляной столб.

– Доложите эскадронному, что я объявил вам три наряда не в очередь! Жаль, лишен прав заставить вас стойла чистить. Какой-никакой, а юнкер! Ступайте!

Белораменский деревянно развернулся через правое плечо (Корсунов презрительно хмыкнул) и по лужам ушлёпал в темень.

– Пойдёмте в комнату, холодно здесь, – приобнял ротмистр дрожавшую Головину.

Пулемётчица вывернулась, топнула ногой сердито:

– Ходят и ходят! Будто мёдом им тут намазали!

Корсунов озадачился, относится ли сказанное к нему.

«Вообще-то я не напрашивался, приглашён был».

В жилище он философски взялся за бутылку. Головина накрыла свою рюмку ладонью. Ротмистр молча выпил, вилкой подцепил сардинку, плачущую масляной слезой, аккуратно, чтобы не капнуть, занёс её в рот.

Отворотившись к стене, прапорщик выдала новый монолог, на сей раз драматического содержания:

– Наш батальон защищал Зимний дворец. Все кинули душку Керенского, одни бабы с ним остались. Правильно люди говорят, дуры – бабы. Маленько мы из-за баррикад постреляли, потом приказ – сложить оружие. Отовсюду толпы народа бегут, против которых нас – жалкая горстка. Мы боялись тогда – снасильничают да убьют. Кого матросы захватили, с теми так и вышло. Нашу роту наудачу солдатики взяли. Свели нас под конвоем в казармы Гренадёрского полка. Гренадёры, они нейтралитет держали, спровадили нас от греха в Левашово, в лагерь. Посулили опосля с керенским войском расправиться. Из Левашово стали мы потихоньку разъезжаться кто куда. Тридцать пять доброволиц, я в их числе, добрались до Москвы. На вокзале нас солдатня революционная в плен взяла. Неделю измывались по казармам, а потом по домам прогнали. Лучше б, твари, расстреляли… Налейте мне, что ли, вина, господин ротмистр!

Головина махнула рюмку, перекривилась от отвращения, торопливо закусила картофелиной. С набитым ртом, шамкая, продолжила, не заботясь о том, что половину слов не разобрать.

– Замучили меня мужики… Я ш крашными пришла дратьшя, а не шо швоими кобелями! Каждый норовит за титьки шхватить! – прапорщик прожевала. – Надоели вусмерть! Господин ротмистр, дозвольте, я в полку намекну, будто я полюбовница ваша. Тогда от меня кобелины отцепятся. Юнкер этот хуже всех! У самого на морде болячки от дурной болезни запудрены, а он туда же… Расшлёпать его, так меня под военно-полевой суд закатают, а я с красными сквиталась не сполна. А вы, господин ротмистр, не такой, вы идейный, корниловский…

Корсунов вновь обескуражился. История Головиной, изложенная с простонародной непосредственностью, тронула его за живое. Но предложение выглядело слишком экстравагантным. Будучи закоренелым холостяком, за личное реноме он не опасался. Но вот авторитету командира в случае, если он согласится, угроза маячила. Да и скоморохи Беспалько с Фединым проходу не дадут по поводу мезальянса.

Ротмистр поднял глаза. Прапорщик взирала с такой щемящей мольбой, что решение переигралось на ходу.

– Ударник ударника в беде выручить обязан. Принципиально я не против, только давайте без топорных ярлыков. Давайте, я к вам… кхм… не в полюбовники запишусь, а, скажем, в покровители. Годится?

– Годи-ится, – пулемётчица шмыгнула носом.

– Но по службе поблажек не ждите.

– Что вы, господин командир, я в лепёшку расшибуся…

– Погодите расшибаться. Вы, помнится, Татьяна, романсами меня обещали побаловать. Где ваша подруга семиструнная?

– Ой, тетёрка я, – Головина хлопнула себя по крепким ляжкам. – Я ж гитарку-то Илюхе Груздеву вчерась дала, а он, шельмец, не вернул. Сбегать, господин ротмистр? Я на одной ноге!

– Нечего вам ночью в казарме делать. Тс-с! Тихо!

Снаружи скрипуче заныли ступени, кто-то подкрался к двери и вкрадчиво поскрёбся.

– Прямо крестный ход, – усмехнулся Корсунов.

– Надоели хуже горькой полыни! – пулемётчица кинулась к выходу, толкнула дверь. – Кто тут ещё припёрся?!

– Извините за позднее беспокойство, господин прапорщик, но мне необходимо экстренно увидеть господина ротмистра, – проблеял извиняющийся голосок.

– Кому я понадобился? – Корсунову снова пришлось шагнуть под косую слякотную морось.

На крыльце при палаше и повязке на рукаве топтался вольноопределяющийся Фиргер.

– Командир полка вернулись в часть, вас к себе требуют. Я бы сам разве отважился сюда явиться? – нескладный Фиргер снял очки, покусал дужку, потом почесал ею за ухом.

– Прекратите руками разговаривать, вольноопределяющийся! Возвращайтесь в штаб, передайте – сейчас прибуду.

Ротмистр зашёл в комнату, взял шинель. Вспомнив внезапно нечто важное, обернулся всем корпусом к забившейся в угол Головиной. Улыбка раздвинула его бульдожье лицо ещё шире.

– Ну-с, Татьяна Анатольевна, считайте, наша затея сработала. И нарочно устраивать ничего не пришлось, ибо наш доблестный сводно-кавалерийский спит под одним одеялом!

35

Брошкин допроса с пристрастием не вынес и выложил орловским чекистам всё от аза до ижицы[141]141
  От аза до ижицы – от начала до конца (устар.)


[Закрыть]. Пристрастие выразилось в паре оплеух и обещании переломать кости. О методах работы ЧК Веня знал из харьковских газет, публиковавших материалы особой деникинской комиссии, расследовавшей злодеяния большевиков. Даже если щелкопёры половину зверств сочинили в пропагандистских целях, оставшейся половины предостаточно было, чтобы разговорить любого.

Зыбкая надежда выкрутиться растаяла. В разумении чрезвычайки ОСВАГ являлся контрразведывательным органом. Любая принадлежность к нему каралась смертью. Клятвенные Венины заверения в том, что он – мальчик на побегушках, товарищ Галлямов, разоблачивший очередного заклятого врага революции, пропускал мимо ушей, вычленяя суть.

– Значит, вы будете – сотрудник агитационной части? Знатно! Агитатор сейчас важнее пулемётной роты!

За неделю, проведённую в промозглом подвале, Брошкин ослаб. От кукурузной баланды, которую он начал хлебать на третьи сутки ареста, случилось дикое кишечное расстройство. Тряпичные ноги не держали, озноб колотил исхудавшее тело, и кру́гом бежала зачугуневшая голова. Кислая отрыжка изнуряла.

Дав признание, Веня стал податливой глиной в руках наторелого горшечника – лепи из такого что заблагорассудится. Галлямов вёл допрос наступательно, вопрос – ответ. Лирику отметал беспощадно. Когда подследственный заныл, что не был посвящён в смысл финтов с брегетом, чекист пресёк сопли.

Галлямов в подробностях выспросил о личности начальника агитчасти Татева. Кроме биографии интересовали приметы, привычки, знакомства. Веня не утаил связи Фёдора Васильевича с капитаном Листовским.

«Втянул старый маразматик в гиблую аферу, выгораживать его прикажете?» – Брошкин не думал, что с каждым словом закапывает себя всё глубже.

Когда показания были запротоколированы и подписаны, длинноволосый чекист приказал доставить для очной ставки Караваева. В антракте Вене милостиво дали подкрепиться осьмушкой ржаного и кипятком. Судьба Часовщика его не волновала, пускай своё мутное варево сам расхлёбывает, нечего было мозги пропивать.

Юный сотрудник ЧК, обличие и лексикон которого выдавали гимназиста старшего класса, вернулся обескураженным. Сообщил, что с Караваевым ночью ещё приключился таинственный инцидент. Арестованный скинул с себя одежду, никого не узнает, непрестанно кричит, размахивает руками, гоняет невидимых чертей. На симуляцию поведение не похоже, потому как он причинил себе серьёзные повреждения.

– Чего тут таинственного, Валя? – Галлямов снисходительно сплющил бескровные губы. – Белая горячка у него. Сколько он у нас? Четверо суток, как запойного от зелья оторвали! Всё по медицинской науке. Отконвоируйте его в больницу, пускай эскулапы ставят на ноги. Экстренно! Держать под стражей в отдельной палате. Старшим, Валентин, тебя назначаю.

Благодаря алкогольному помешательству Караваева Брошкин нечаянно получил отсрочку. Угодив в когорту наиболее опасных врагов, он был незамедлительно переведён в другую камеру, где содержалось лишь четверо. Числились они за отделом по борьбе с контрреволюцией и преступлениями по должности, которым заведовал товарищ Галлямов.

Публика подобралась солидная. Благообразный член окружного суда Бобров сидел за сбор пожертвований в пользу Добрармии во время её нахождения в Орле. Желчный штабс-капитан Щука, служивший у красных военкомом, обвинялся в саботаже мобилизации. Престарелого священника Леонида Преферансова арестовали за подстрекательство с амвона против совдепов. Демьянюк Роман Максимович томился в неволе за подделку паспорта, подозреваясь в жандармской службе при царе.

В камере смертников господствовали порядок и уважительное обращение друг к другу. А в прежней огромной, как гимнастический зал, ни на миг не стихал гул сотен людей обоего пола, плакавших, перешёптывавшихся, творивших молитвы, бранившихся… Из параши там смердело нечистотами и пронизывали насквозь ледяные сквозняки.

Свою беду Веня изложил сокамерникам в усечённом варианте, не утаив службы в ОСВАГе.

– Ого! – зубасто осклабился военком Щука. – В нашей компании наконец объявился истый белогвардеец! Располагайтесь, молодой человек, по соседству!

Статский советник[142]142
  Статский советник – гражданский чин V класса в российской Табели о рангах до 1917 года.


[Закрыть] Бобров, получавший с воли передачи, угостил Веню картошкой в мундирах и кусочком сала. Отец Леонид, узрев, что у новичка нет верхней одежды, которую можно использовать в качестве тюфяка, одарил ватной безрукавкой.

Ночью Брошкина выдернули из сна на допрос. Сердце его затрепыхалось угодившим в силки щеглом. «Так скоро! – повторял Веня каждой ступеньке. – Зачем так скоро?!»

Коридоры застенка, опустев, обрели зловещую гулкость. Они довольствовались чахлым дежурным освещением, тогда как в чертоге товарища Галлямова под недосягаемым потолком щедро брызгала электричеством хрустальная люстра. Начальник отдела по борьбе с контрреволюцией пребывал в кабинете один. На зависть был бодр, раскосые глаза – блестящи, лицо – белее рафинада, а хищно вырезанные ноздри отчего-то – рубиновые, воспалённые.

Властелин грошовой Вениной жизни вещал, сухо пошмыгивая носом. Врагу пролетариата и трудового крестьянства великодушно дарился уникальный шанс. Он должен был содействовать изобличению контры, заключённой в одну с ним темницу. От результатов сотрудничества напрямую зависела дальнейшая судьбина вражины.

– Безюсловно, – ухватился за протянутую соломинку Брошкин.

На невнятную реплику чекист вопросительно тряхнул сальной волоснёй. Подследственный поспешил растолковать, что исполнит поручение в наилучшем виде.

Засим не раскланялись. Галлямов продолжил въедливые расспросы о структуре Харьковского отделения ОСВАГа, его руководителях и сотрудниках, о конкретных делах. Ответы выслушивал чутко, юмористический тон, в который Веня рискнул облечь рассказ о пропагандистских затеях агентства, пресёк. Крайне заинтересовался предприятием по дискредитации советских денег. Брошкин, обладавший талантом мимикрии, тональность немедленно изменил и сделался преувеличенно серьёзен.

Прежде чем дать команду увести арестованного, Галлямов проинструктировал его, как объяснить причину ночного вызова, чтобы не навлечь подозрений. В затевавшемся спектакле Вене отводилось амплуа простака, безобидного в общении в силу возраста и небольшого ума. Насколько удался дебют, судить с собственной колокольни было сложно. По крайней мере, изменений в поведении сокамерников Брошкин не заметил.

Штабс-капитан Щука продолжал в хвост и в гриву честить комиссаров, сожалея, что ни одного не довелось ему кокнуть лично.

Священник Преферансов или молился, или сказывал краткие притчи, содержание одной из которых Веня запомнил.

– Все люди жаждут величия, а Бог просит нас стать маленькими. Ведь, чтобы пройти в дверь, ведущую в Царствие Небесное, надо встать на колени.

Роман Максимович Демьянюк отмалчивался. Раздевшись по пояс, он подолгу делал гимнастические упражнения. Мышцы, надувавшиеся на его неохватной груди и ручищах-брёвнах, вызывали в Брошкине животный трепет. Выяснить подноготную геркулеса товарищ Галлямов приказал первым долгом.

После того, как статский советник Бобров с допроса вернулся измордованный, Демьянюк промолвил угрюмо:

– Кабы эдак-то революционэров дозволялось в оборот брать, никакой смуты не вышло бы.

– Дословно, слово в слово повтори! – клевал Веню начотдела по борьбе с контрреволюцией при очередном вызове к себе. – Дозволялось – кому?!

Валяясь на занозистых досках, Брошкин без конца и без результата гадал про чёртов «Qualite Breguet», что за тайну он таил в себе. Не починки же ради каналья Татев погнал сотрудника за триста пятьдесят вёрст?

Время струилось сухим песком меж пальцев, не удержать, а потом вдруг замерло. Сутки Веню не выкликали из камеры, и он заволновался, печёнкой почуяв недоброе.

Откуда ему было ведать, что большевик с дореволюционным стажем, тайный агент царской охранки и деникинской контрразведки, едва оклемавшись, улизнул через окошко больничного клозета. Ужиной юркостью Юрий Юрьевич Караваев отличался, а хитростью – лисьей.

В свете последней оказии чекистам стало не до Брошкина, которому из каменного мешка не выпрыгнуть. Чрезвычайщики на двух моторах кружили по Орлу, шерстили вероятные лёжки, а начальник их голову ломал – какой информацией (без сомнения, архиценной для врага) обладал спившийся партийный функционер Караваев. Олуху понятно – харьковский связной приезжал к Часовщику за разведкой. Надлежало срочно просчитать её опасность священному делу революции.

Мысли Галлямова и изобличенного им осважника сходились в главном – по пустяковому поводу столь сложная контрразведывательная операция затеваться не будет.