Текст книги "15 рассказов"

9
Михаил Малышев
Блесна

Ледяными клинками жалили тело донные ключи. В холодной призме воды дробилось сентябрьское солнце.

Сергеич рванулся, но сетка не отпустила. Взбаламученный ил набухающей тучей поднялся со дна, затемнив косые столбики света. Из легких, кружась, заскользили последние пузырьки.

Спокойно, без паники. Не тратить впустую секунды, не стараться распутывать снасть… Вложиться в один, самый главный, рывок. Три. Два. Р-раз!!!

Он торпедой пронзил двухметровую толщу воды и забарахтался на поверхности ерика. Желанный воздух комками застревал в глотке. Как щука в тесном садке, в груди трепыхалось сердце. Что за глупость! Как можно было решиться нырять без ножа?

Едва помня себя, он добрался до берега и на четвереньках, цепляясь за нависавший ивняк, в серых лохмотьях высохших водорослей, вскарабкался по склону. Там, на берегу, его стало рвать так, словно невидимая рука вспарывала живот, захватывала и наворачивала на кулак внутренности. Из-за попавшей в желудок воды или скрутившего страха?

Понемногу Сергеич стал приходить в себя. Он лежал на боку, поджав ноги и почти доставая подбородком колени, на поляне, по краю которой узловато тянулись к небу одинокие дубы с черной, в глубоких трещинах, корой. Дальше от берега деревья сходились в дубраву, а их кроны сплетались в один туго натянутый золотисто-багряный тент. По другому, пологому, краю поляну резал уходивший далеко от воды серый клин камыша. Полуденный ветерок обволакивал голое тело. Перед глазами расплывчато подрагивала на ветру травинка с надломленным стеблем.

Застонав, Сергеич повернулся на спину. Распластав крылья, высоко в ярко-синей бесконечности неба неспешно чертил круги орлан-белохвост. Дышалось свободней, но силы пока еще не возвращались. Все до остатка было растрачено на борьбу с браконьерской сеткой. И самое обидное, что блесну, из-за которой он, собственно, и полез в воду, вернуть не удалось. Он отцепил ее, но потом запутался сам, чуть не утонул, и блесна выскользнула из пальцев. Теперь лежит где-то под слоем ила на дне ерика Шумроватый. Почему он полез за ней в воду? Он и сам толком не мог объяснить. Блесна не была дорогой. Вполне обычная за семьдесят пять рублей, каплевидной формы и золотистого цвета, в просторечье именуемая «Атом», хотя на картонке, с которой она продавалась, было выведено по-английски «Spike». Почему, Сергеич не знал, да и не особенно владея английским, в подробности не вдавался. Блесну эту он приобрел по случаю в маленьком магазинчике на окраине, и она оказалась на редкость счастливой. Не одна щука оставила на ней зубастый автограф. Вот и сегодня с утра, когда Сергеич подкатил к ерику на своей «четверке» по жесткому ворсу желто-зеленой стерни, настроил спиннинг и стал кидать вдоль камыша, «Атом» не подвел. Две щучки, грамм по девятьсот каждая, отправились в садок.

А когда блесна за что-то намертво зацепилась, оборвав плетенку возле самой катушки, Сергеич, не раздумывая, скинул одежду и ринулся за утопающей нитью в воду. Сейчас, пытаясь осмыслить то свое состояние, он понимал, что, наверное, дело было не в удачливой блесне и не в тех, уплаченных за нее семидесяти пяти рублях, по части которых его вряд ли когда даванула бы жаба. Тогда в чем? Необъяснимый, какой-то детский порыв, сродни суеверной боязни утратить что-то по-настоящему дорогое и близкое. Талисман, приносящий удачу?

Сергеич с усилием оторвал спину от примятой травы, с трудом поднялся. В ушах шумело, давило виски, левый глаз вздрагивал от нервного тика. Шатаясь, он поплелся вдоль берега по еле заметной тропинке к месту, где оставил машину и снасти. Вопроса: остаться рыбачить или ехать домой – для него не было. Слишком многое пришлось испытать сегодня.

До сих пор Сергеич, основательный и плотный мужчина с наметившимся брюшком, считал себя физически крепким. А тут эта дикая слабость и колотившая тело мерзкая дрожь. Посиневшие руки никак не желали попадать в рукава, а ноги – в штанины рыбацкого камуфляжа. Но в сравнении со шнуровкой ботинок это, как выяснилось, были цветочки. В предназначенные им никелированные колечки шнурки не лезли категорически, вызывая раздражение и обиду. Сергеичу вспомнилось, что похожие чувства он испытывал в младшей группе детского сада, когда мужеподобная воспитательница с золотым зубом визгливо орала на него, заставляя одеваться после завтрака на прогулку. Приучала к самостоятельности. Какие-то странные в его возрасте воспоминания…

– Здорово дневали, – неожиданно услышал Сергеич.

Вскинув голову, он увидел перед собой крохотный, в мелких прожилках, листок, затем сучковатую палку, на которую, как на посох, опирался высокий старик. Заправленные в кирзачи брюки, линялый бурый пиджак, морщинистое как печеное яблоко, выразительное лицо.

– Здорово, отец.

– Чево нарыбалил? – Долго рассказывать…

– Дак я не спешу. Расскажешь – послухаю.

– Присаживайся, – кивнул Сергеич.

Старик, кряхтя, опустился на раскладной стульчик, стоявший возле машины в тени одинокой ветлы, и посмотрел на Сергеича. Цепкий взгляд живых глаз совсем не вязался с обликом деда. «Странный какой-то старикан», – мелькнуло в голове у Сергеича, но мысли этой он особого значения не придал, и она постепенно исчезла. Откашлявшись, он заговорил.

Он рассказывал, не торопясь, подыскивая слова, как будто отбирал нужные по размеру и форме булыжники для каменной кладки. Ему верилось, чем лучше они будут обтесаны, тем меньше окажутся между ними зазоры, а каждая фраза обретет твердость нерушимой стены. Тогда дед поймет его правильно. И объяснит, почему он, Сергеич, чуть было не пошел ко дну ради какой-то блесны?

Старик слушал молча и только качнул головой в ответ:

– Живой. И то слава Богу.

– И все? А блесна?

– Неладно с блесною вышло… Дурной знак.

– Какой знак?

– Свыше.

– Да не верю я во всякую хрень!

– Оно, канешно, – усмехнулся старик, – хозяин – барин. Да только, чую, твоя это была блесна, именно для тебя сработанная. Иной рыбак ее всю жизнь ищет, и без толку, а к тебе, вишь, сама пришла. С ней была бы тебе удача и в рыбном промысле, и в промысле Божьем. Ох, нельзя было ее терять…

– Да что ты мелешь?

– Мелет Емеля, и то, коль его неделя. А я разговоры веду. Да, видно, зазря. Прощай!

Старик поднялся и, не взглянув на Сергеича, зашагал вдоль берега туда, откуда и появился, в сторону дубовой рощи.

– Обиделся? Извини, если что, – крикнул ему в спину Сергеич. Старик не обернулся, а только, не сбавляя шага, помахал посохом. Странный старик и странный, неизвестно что означающий, жест: угрозу, прощание или прощение?

– Постой, мне-то теперь как? – спохватился Сергеич, но было поздно. Тропинка, повторяя очертания ерика, заворачивала за плотную стену шелестящего камыша, и старик уже скрылся из виду.

– А-ай, – только и донеслось до Сергеича.

– Отец, погоди, – засуетился Сергеич, вскочил и, прихрамывая (саднила израненная о сетку голень), заспешил за стариком вслед. Но, не добежав до поворота, наступил на болтавшийся шнурок, споткнулся и рухнул на землю.

В глазах потемнело. Или он прикрыл их рукой? Или все-таки не успел? Рука дернулась рефлекторно, стремясь защитить голову, но, как оказалось, в том не было нужды. Как живой, шумно встрепенулся камыш и оттуда, враз затемнив небо, выскочил и побежал, взлетая, орлан-белохвост. Большие крылья, обдав Сергеича воздушной волной, мощными взмахами вознесли птицу ввысь. Солнце метнулось в глаза, но Сергеич успел приложить козырьком ладони ко лбу и заметить, как орлан уносил что-то в когтях. Змею? Или сучковатую палку-посох? Как бывший комсомолец и ефрейтор запаса Сергеич в Бога не верил, но тут на всякий случай перекрестился.

Спустя полчаса он выбрался с грунтовки на старый в трещинах и выбоинах асфальт, проскочив его, с ветерком пролетел по трассе, а потом, под прицелом видеокамер, не торопясь, переехал по новому мосту через Волгу. В городе, на развилке, неожиданно принял к обочине, остановился и закурил.

В последнее время у Сергеича что-то в жизни не складывалось. Оптовая контора, где он горбатился экспедитором, затянувшийся кризис переживала с трудом. Продажи бумаги и канцтоваров шли ни шатко, ни валко. Зарплату урезали, свелись к минимуму регулярные раньше командировки в Ростов и Саратов, а с ними соответственно и возможности выкроить на карман дополнительную копейку.

После работы домой не хотелось. Дочь, сразу по окончании школы, окольцевала розовощекого лейтенанта-ракетчика и укатила с ним в далекий гарнизон за Байкал. Жена так и не смогла до конца примириться с отъездом дочери, продолжала простаивать за гроши перед кульманом в оборонной шарашке, неведомо как уцелевшей в жерновах перестройки и демократии, часто впадала в депрессию, а вечерами по малейшему поводу закатывала Сергеичу скандалы.

К любовнице тянуло, она ждала, но Сергеич почти перестал у нее бывать по причине временной финансовой несостоятельности. Танюшка, конечно, и виду бы не подала, но Сергеич и сам стыдился появляться с пустыми руками. Положение усугублялось тем, что работала она в отделе процессинга или, проще говоря, службе сбыта одной и той же с Сергеичем конторы. И когда в начале рабочего дня он приходил туда за маршрутным листом и кипой сопроводительных документов, девчонки из отдела понимающе улыбались, а Танюшка, волнуясь, встречала Сергеича ожидающе-вопросительным взглядом. Но жила она далеко, в спальном районе на южной окраине, так что даже в хорошие времена они встречались нечасто. Как правило, в выходные, когда Сергеич придумывал для жены всевозможные «отмазки», вполне правдоподобные, как представлялось ему, вроде ремонта видавшей виды «четверки» или кружки пива с друзьями.

Прочертив красный пунктир, полетел из окошка окурок. Взметнулись фонтанчиком мелкие искры. Сергеич тронулся с места и повернул в сторону, противоположную дому. К Танюшке.

Мобильник давно и безответно просил подзарядки, а сейчас, жалобно крякнув, вырубился совсем. Но это ничего не меняло. Конечно, была опасность не застать Танюшку и прокататься впустую (мало ли какие у красивой молодой женщины могли быть дела: подруги, магазины, парикмахерские), но он чувствовал, что она дома. Должна быть. И сегодня же они все решат. И с его разводом, и с тем, как быть дальше.

Повезло. Танюшка открыла сразу. Легкая и воздушная, в цветастом халатике, плохо скрывавшем ее заманчивые округлости. И, запрыгав от радости, бросилась на шею.

– Олежка!

«Совсем, как дочка, несколько лет назад», – целуя влажные губы, подумал Сергеич.

– Вот, щучек решил завезти, а телефон гикнулся. Не страшно, что без звонка?

– Я тебя не боюсь, – рассмеялась она, но внезапно запнулась: – Только, знаешь, брат с работы зашел. Ничего?

– Ничего, пообщаемся, – бодро ответил Сергеич, однако настроение сразу испортилось. Разная у них с Петькой, Танюшкиным братом, была группа крови. Вертлявый и жилистый Петька был младше Сергеича лет на семь, но разницу в возрасте компенсировал хамоватостью, а в безудержной наглости с лихвой Сергеича превосходил. Каким-то чудом после школы осилил технарь, отслужил срочную, устроился охранником в салон сотовой связи. Охранять от алкашей таких же, как сам. И что за дурное занятие – целый день на стуле штаны протирать?

Петька платил Сергеичу той же монетой.

Подперев кулаком щеку, он сидел за столом и полировал взглядом окно. По центру стола красовалась тарелка с малосольными огурцами. Из угла кухни сиротливо выглядывала опорожненная чекушка. Завидев Сергеича, братец дурашливо встрепенулся:

– Наливай, сестра, борща – Бог послал товарища!

Нехотя встал с табурета, поздоровался.

– Ой, а я борщ не готовила, – растерялась Танюшка.

– И не надо, – вступился Сергеич. – Щучки есть, уху можно сварить.

– Уха? Годится! – продолжал Петька. – Где, сестра, у тебя нож? Я почищу. И стопки достань. Рыбаку налить надо? И мне за компанию, чтоб дело спорилось.

– Нет у меня водки, – нахмурилась Танюшка. – Опять за свое?

– Я за рулем, – попытался откреститься Сергеич.

– Зато я на своих двоих, – обернувшись, процедил Петька. – Давай-ка, сестра, живей! Слетай в магазин, а мы тут пока рыбку с картофаном почистим. А то, знаешь, не уха выйдет, а рыбный суп!

Танюшка вопросительно глянула на Сергеича, тот пожал плечами в ответ. Девушка, пообещав быстро вернуться, хлопнула дверью и ушла.

Мужчины остались вдвоем.

Теперь братец не разговаривал. Насвистывая блатной мотивчик, он вынул из целлофана щук, положил их в глубокую миску, опустил в мойку под струю проточной воды. Сергеич присел за стол. Петька вжикал точильным бруском по лезвию ножа, продолжая свистеть.

– Перестань, денег не будет, – не выдержал Сергеич.

– Переживаешь? – притворно изумился Петька. – За меня?

– За тебя? Жди!

– А ты вообще способен переживать?

– Чего?

– Чего слышал! Долго сестрёнке будешь голову морочить? Ей замуж пора, детишек рожать.

– С тобой еще мы эту тему не обсуждали, – поморщился Сергеич. – Ладно, в другой раз зайду. Привет сестре.

Он встал и сделал шаг по направлению е двери.

– Сидеть! – рявкнул Петька. Неожиданно кулак впечатался Сергеичу в грудь.

– Ну, гад, – пошатнулся Сергеич. И с яростью бросился на обидчика. Они сцепились, грохнулись на пол, добросовестно продолжая махать кулаками. Сергеич был крепче, но Петька увертливее, к тому же напор и наглость не раз выручали его в самых жестоких драках. Впрочем, их возня скорее напоминала схватку на борцовском ковре. Петька, отчаянно матерясь, каким-то образом вывернулся и вскинул руку к разделочной доске. В следующую секунду в его руке блеснуло длинное лезвие ножа.

Ледяными клинками жалили тело донные ключи. В холодной призме воды дробилось сентябрьское солнце…

В глазах с ослепительной силой вспыхнули красные и желтые круги. Потом все погасло.

Сергеич, разворачиваясь против часовой стрелки, медленно опускался на дно. По неподвижному лицу бежали солнечные блики, а руки как будто еще шевелились, перебирая мохнатые водоросли, словно не оставляли надежду отыскать в них утраченную блесну…

10
Михаил Малышев
Медлительная река

В трехкомнатную, пусть и взятую в ипотеку, но уже не родительскую, а собственную квартиру на девятом этаже мы переехали около года назад. Теперь отдельные звуки: шарканье одинокой метлы, шелест шин ранних автомобилей взлетают по утрам со дна колодца-двора и будят меня, радуя непривычными нотками новизны. Я обожаю проснуться пораньше, быстро, пока еще спят жена и сын, побриться, принять душ, а потом за чашкой дымящегося кофе сидеть и смотреть в окно. Ближе всего ко мне – покатые крыши сталинок с вентиляционными трубами, продолговатыми и несуразно большими, похожими на вылезающие наружу громадные компьютерные разъемы. Дальше строгие, как бойницы, квадраты окон бывшего Гипросинтеза, не знаю, что там теперь, да и как-то не очень хочется выяснять. Чуть правее оскалился гигантским резцом небоскреб жилого комплекса Голицыне Этажей там столько, что ночью на крыше загораются красные огни – надо полагать, чтобы не цепляли низко летящие самолеты. Возле училища речников оголенный бетонный каркас какого-то здания, за ним верхушки козловых кранов грузового порта, и – Волга… Ее не видно всю – загораживают дома, но местами, участками прорываются неровные отрезки серебристо-светлой маслянистой воды, блестящей от солнца. Затем неровная линия лесополосы острова Голодный, снова проблески светлой реки, затем Бакалда, Тумак, плотные кроны деревьев и – бескрайняя, в сиреневой дымке, до горизонта – пойма…

Рассвет и распахнутая золотисто-туманная даль. От необъяснимой тоски сжимается сердце, и в какой-то момент я не в силах отвести от окна глаз, попадаю в сети воспоминаний…

Такое же раннее утро на пристани у Дома техники… Сейчас ее уже нет, и дом, двухэтажный, с колоннами, похожий, скорее, на усадьбу аристократов, давно уже не дом, а Штаб железнодорожных войск округа. Везде, как и положено в армии, решетки, заборы – не пройти, не проехать… А тогда проход был свободным. И прямая асфальтированная дорога тянулась вдоль корпусов «Красного Октября» мимо Дома техники, спускаясь вниз к Волге. Пристань, кораблик, и мы с дедом Николаем топчемся в нетерпеливой толпе рыбаков, дожидаясь, когда матросы – загорелые и немногословные речные ковбои – набросят и заведут восьмеркой за кнехты канат, а после лениво подадут трап.

Ранним утром на открытой воде прохладно и зябко, но мы в начале очереди, и нам везет. Удается занять места в трюме на скамье у окна. Дед убирает под нее рюкзак из выгоревшего брезента, вытягивает затекшие ноги. Он уже не работает, вышел на пенсию, но по-прежнему плотен и физически крепок. У него внимательные выразительные глаза, крупный с горбинкой нос и внушительный подбородок. Каждое утро он встает засветло, а накануне перед рыбалкой еще и засиживается допоздна, перебирая и проверяя свои, казалось бы, и так содержащиеся в идеальном порядке, снасти. Закидные, намотанные на аккуратно выпиленные и отшлифованные дощечки, запасные поводки и крючки в жестянке из-под леденцов, колокольчики и грузила в шкатулке с перегородкой.

Грузилами деда снабжал я. Когда кто-то из пацанов с нашего двора: близнецы Коля – Яша, Олег или Рыжий, да всё равно кто, находил где-нибудь автомобильный аккумулятор, было обычным делом слить электролит, раздолбать кирпичами карболитовый корпус, затем плавить на отшибе за гаражами в консервной банке тускло блестящий свинец. Дальше – на что у кого хватало фантазии. Близнецы и Олег одно время отливали индейцев, Рыжий – самый старший из нас – делал кастеты, а я – грузила для закидушек. В качестве формы я приспособил алюминиевую столовую ложку, и если свинец лить в нее равномерно до кромки и, поймав момент, вовремя остановиться и не дать расплавленному металлу перехлестнуть через край, получалось идеальное по форме и весу грузило. Когда на рыбалке дед, забрасывая закидную, раскручивал ее, как пращу, и грузило в сопровождении вьющейся лесы летело, куда и было задумано, и не шлепалось, а с глухим бульком аккуратно входило в воду, я весь замирал от восторга…

Кораблик трогается, я отпрашиваюсь у деда и пробираюсь на корму. Там, на воздухе, насквозь пропитанном мельчайшей взвесью водяной пыли, холодновато. Но зато так здорово наблюдать, как из-под кормы отваливаются по сторонам, словно из-под мощного лемеха, толстые пласты разрезаемой воды и убегают прочь, постепенно стихая, бурлящие волны… На корме кучкуются особо нетерпеливые рыбаки, для которых полчаса рейса без курева – смерти подобно. И конечно, за сигаретой каждый раз только и разговоров о том, что, как и каких размеров добывалось на прошлых рыбалках. Незнакомые названия пойменных ериков и озер – Денежное, Судомойка, Верблюд – звучат в моих ушах чарующей музыкой, и кажется мне, что эти загрубевшие от солнца и ветра люди, изрядно приправляющие свою речь матерком, причастны к тайному знанию и постигли некий высший смысл бытия, который когда-нибудь откроется и мне. Вероятно, когда я пойму, что слова как таковые не имеют большого значения, а важно лишь то, с каким чувством и для чего говорят их друг другу люди…

Пароходик причаливает, мы с дедом идем вдоль берега, но далеко не отходим. Становимся так, чтобы видна была пристань, как раз напротив «Красного Октября» – металлургического завода, на котором дед проработал всю жизнь. Помню, много позже он, посмеиваясь, вспоминал, как задолго до войны после Новочеркасского политеха вернулся в Царицын и вместе с ожидаемой должностью нежданно-негаданно получил от завода еще и автомобиль с шофером в придачу! Транспорта на «Красном» тогда хватало, а дипломированные металлурги ценились куда дороже «железных коней».

Покопавшись, дед выуживает из рюкзака свернутый в рулончик малечник и, подыскав пару кривоватых жердин, настраивает бредешок. Забредаем в пологом месте (я – у берега, дед – на глубине), рассчитывая загнать в затончик стремительную стайку мальков. Здесь главное – сначала не торопиться, постараться идти равномерно, почти вести жердину по песчаному дну, чтобы мальки не проскочили под сеткой, и только в последний момент ускориться – не выйти, а выскочить с бреднем на берег. Со второго захода всё получается. Малечник – на берегу, в его отдельных ячейках, как в мелких окошечках, пузырятся остатки воды, а на влажном песке блестками серебра подпрыгивают пойманные рыбешки.

Под присмотром деда насаживаю мальков на крючки, он забрасывает закидные и на расстоянии ладони от сторожков вешает колокольчики. Никелированных колокольчиков, мелодичных и звонких, не хватает, в ход идут самодельные. Они сделаны из цоколей ламп, здоровенных и как будто предназначенных для жилищ великанов, и гаек, закрепленных внутри на стальной проволочке. Такие колокольчики мне не нравятся, они звучат грубовато, неубедительно и совсем не блестят на солнце.

К берегу правит компания рыбаков на казанке. Дед оставляет меня на хозяйстве, а сам идет к лодке – ему нужно о чем-то спросить или он просто решил перекинуться парой слов с мужиками? Все сильней припекает. Берег высок и обрывист, тень – там, наверху, где деревья, но к ним просто так не добраться, да и снасти без присмотра не оставляют. И вот я на пригорке в некотором отдалении от воды строю навес. Вкапываю в песок освобожденные от бредешка кривые жердины. Привязываю, натягивая между ними и уродливой потрескавшейся корягой, кусок материи, бывший когда-то бледно-розовой накидкой для кресла, а теперь, в зависимости от обстоятельств, служащий деду и мне подстилкой, плащом или зонтиком. В тень под навес перетаскиваю рюкзак и устраиваю наблюдательный пункт. Отсюда я вижу все уходящую в сторону Заканалья панораму большого города, очертания металлургического завода на берегу Волги, сухогрузы и рейсовые кораблики, ползущие по реке, гулко бьющие по воде задранными носами скоростные моторки и бликующие, мелко дрожащие от набегающих волн, колокольчики закидных.

Вдруг один сторожок резко дергает так, что колокольчик, звякнув, слетает и бултыхается в воду. Я бегу, спотыкаюсь, подсекаю, тяну, выбираю лесу, она идет туго, метров за десять до берега ее ведёт вправо, влево – и вот наконец на поверхности извивается и сверкает белое брюхо. Не ослабляя лесы, подвожу рыбу ближе и выдергиваю на берег. Судак! Большой и сильный, он подпрыгивает, бьет хвостом, топорщит острый плавник. На его бока моментально налипает песок, и весь он скоро напоминает обвалянное в панировке филе возле бабушкиной сковородки. Я начинаю осторожно освобождать крючок, не забывая брать ближе к голове и стараясь не пораниться об острые, распушенные веером иглы. После этих уколов раны ноют и долго не заживают.

Подходит дед, довольный, сдержанно хвалит меня и помогает справиться с рыбой. Я счастлив и горд собой. И в этот момент меня не заботят ни утопленный колокольчик (он возле берега, все равно отыщем), ни спутанная в азарте единоборства леса – сейчас это все ерунда! Есть первая (и какая!) пойманная сегодня рыба, и я вытащил ее сам, без чьей-либо помощи, а это, поверьте, дорогого стоит! И не случайно спустя столько лет моя память хранит этот миг, я снова отчетливо вижу бьющегося на песке судака, он беззвучной зубастой пастью хватает воздух, его серповидные жабры вздымаются как меха, а сердце мое трепещет от этих детских воспоминаний…

В тот день с моего судака начался настоящий клев. Дед никуда уже не уходил. Тренькали колокольчики, гнулись к воде сторожки, и в яму, вырытую мною во влажном песке, отправлялись новые судаки, подлещики, красноперая вобла, чехонь со смешно выгнутой челюстью. Но царили все-таки судаки… Я перекладывал каждую новую рыбину лопухами и свежей травой и снова бежал на зов колокольчика.

В жару клев стихает. Отходим с дедом от наших снастей вверх по берегу в сторону пристани, окунаемся, недалеко отплываем. Течение несет нас мимо нашего стана, одно время я пытаюсь сопротивляться – плыть против течения, но на деле всего лишь взбиваю руками прохладную воду, барахтаясь на одном месте. Из воды мы выходим там, где причаливала моторка и дед говорил с рыбаками. Здесь в донном грунте нет глины, на мелководье зыбучий песок засасывает ноги по щиколотку, и нужно попеременно выдергивать их, чтобы не увязнуть совсем. На берегу плотный, похожий на глубокий надрез, след от лодки и уходящий из-под песка в воду толстый шпагат. По малолетству тогда я не обратил на него внимания, но, думаю, очень бы удивился, узнав, что это и был тот мифический «магазин», из которого время от времени в нашем доме бралась осетрина.

Искупавшись, садимся перекусить. В тени под навесом уминаем бутерброды и пирожки, запивая все чаем из термоса. Клева нет, но мы и не думаем собираться, не дождавшись вечерней зорьки.

День незаметно проходит, под вечер снова клюет, но не так, как хотелось – дед вытягивает трех судаков, еще два, обгладывая наживку, сходят с крючка. Солнце круглым слитком цвета остывающего металла зависает над заводскими цехами, и мы, углядев, как отчаливает с того берега кораблик, начинаем сворачиваться. В запасе есть ми тридцать, так как это последний сегодняшний рейс, который нельзя упускать. Если мы опоздаем, придется плестись вдоль берега – искать рыба или местных с моторкой и уговаривать переправить нас в город.

Мы успеваем, на покупку билетов время тратить не надо, еще утром дед оплатил проезд в оба конца.

В трюме и на корме яблоку негде упасть, пробираемся на нос наг палубы, и кораблик почти сразу отходит, сначала вспенивая на малых оборотах тёмную воду, а потом, разгоняясь, снова режет ее как будто гигантским плугом. Дед скидывает туго набитый рюкзак и, примостившись на краешек лавки, провожает глазами исчезающее за силуэтом завода багровое солнце.

– Ну че, отец, нарыбалил? – присаживается на корточки парень цигаркой.

– Кой-чего есть… – растягивая слова, откликается дед и озорно мне подмигивает.

Я не участвую в разговоре, встаю, подхожу к перилам. За бортом вьются чайки, мокрый ветер и брызги летят в лицо, принося удивительное ощущение простора и счастья от красоты великой реки, бескрайней и бесконечной, которая одинаково была хороша и в рассветных лучах, и вечером на закате в пору моего детства…

На работу я опоздал. Так всегда – стоит немного задержаться и все трамваи один за другим идут в парк. Наконец приходит моя «пятерка», я беру билет, сажусь на свободное место и достаю томик стихов, недавно подаренный мне Валерой Белянским «в добрые руки на долгие вечера». Я как раз читал его вчера вечером, и сейчас, открыв по памяти растревожившую мне душу 47-ю страницу, понимаю, что с нее-то все и началось:

 
Ты помнишь ли медлительную реку,
Где мы с тобой забрасывали снасти,
А берег был пологим и пустым?
 

И дальше – полные магии строки, в которых ничего особенного вроде бы нет и одновременно есть все!

И холодный песок, скрипящий к концу дня на зубах, и летящая вслед за грузилом, щекочущая ступни, леса, и тугая, трепещущая рыба, что, кажется, не выныривает на поверхность, а пропарывает зеркало воды…

Волжский колорит, местечковость – надоедливо сморщатся критики? И снова рыбалка – набившая всем оскомину пресловутая мужская забава? Кто-то скажет или подумает так. Но это только то, что видится на поверхности! Если вглядеться, на глубине – целый мир! Там есть и мощь, и размах, и осознание, и осмысление великой реки и себя как малой капли волжской волны, песчинки на речном берегу, а значит, части ее величия! Все, что нахлынуло на меня сегодня утром, и что я, быть может, не вполне внятно, перескакивая с одного на другое, пытаюсь сейчас изложить на пяти страницах, Валера блистательно передал в нескольких строчках.

 
Той лодки нет, и снасти износились,
И на песке, по-прежнему холодном,
Чужие отпечатались следы…
 

Великая река нашего детства течет, ускользая в вечность. И медлительный ход не нагнать, не остановить, как уже никогда не войти в ее воды дважды…