Текст книги "15 рассказов"

– Чувствую, не так что-то. Она мне: «Нужно расстаться, так дальше продолжаться не может». Ну ладно, говорю, давай прощаться по-человечески, раз так. Ходил за ней месяца два, все выспрашивал, что же случилось и как жить теперь. Попрощаться хотел. Даже не заметил, что друг мой ни разу за все это время мне не встретился. Когда все открылось, оказалось права она, незачем нам было прощаться, ни с ней, ни с братиком. Лучше бы не знать ничего. Я сразу в Норильск улетел, думал навсегда. С тех пор ни с кем не прощаюсь, и руки на прощание никогда не жму. Мои все знают, даже новых знакомых зачем-то предупреждают. А у меня все отболело давно, так, вспомню, да забуду сразу, ни к чему эта грусть, жить надо.

– И с Машей так?

– И с Машей.

– Ну, если все отболело, тогда почему?

– Не могу объяснить. Внутри как бетоном что-то залито, ни один отбойный молоток не возьмет, разве что – взорвать. Чувствую, распрощаюсь, и опять беда какая-то может случиться. Бродит она вокруг меня, стережет, ждет своего часа. Не обижайся, братуха, – Сашок качнулся к Егору, словно хотел приобнять, и едва коснулся ежиком волос его щеки, – с тобой тоже прощаться не буду и руки не подам, не жди.

– Ладно, не вопрос. И что, так в Норильске двадцать лет и живешь?

– Вот, первый раз на Большую землю. Отпуск у меня полтора месяца, нужно еще на родину успеть. Я первые полжизни под Нижним Новгородом прожил. Деревенька там, на Оке, небольшая есть. Родители у меня в той земле лежат, мне только через шесть лет сообщили. Я ведь не писал никому, а тут в газете заметку про меня напечатали. Соседи узнали, где я, прислали письмо на комбинат. Нужно поехать проститься, памятник поставить.

– С родителями, выходит, тоже не попрощался?

– Говорю же, не писал никому. Боялся жалеть начнут, или рассказывать про счастливых молодоженов, а они, оказывается, сразу уехали, потом развелись через четыре года. Дочка у них. Глупо все вышло, не по-человечески.

– А что за статья такая, о чем писали: Герой Соцтруда, орден дали или украл чего?

– Не воровал я никогда, а орден не дали, сказали, что не война. Авария на комбинате большая была. Меня стукнуло не очень сильно, а Колика, братика моего, приложило – не дай Бог. Не поверил тогда, что триста метров с ним на спине пробежал, когда цех горел, люди рассказали. Так с ним и познакомились.

Егор по утрам купался в закрытом бассейне с морской водой, а Сашок по утрам купался в море.

– Что я, мальчик что ли, в бассейне купаться, – говорил Сашок, – мы же на море, у нас в Норильске в июне ниже нуля бывает, а здесь, что вода, что воздух – одинаково, когда еще придется. Мне пять лет было, когда дед меня на Оке саженками плавать научил. Бывало, часа по два на воде в догонялки с мальчишками играли, уже синие все, а никто не расходится. Мать меня, чуть – ли не за волосы из реки вытаскивала, а тут море, когда еще?

На берегу собиралось много отдыхающих, и Сашин заплыв был почти единственным их развлечением перед завтраком. Термометр у входа в ресторан показывал градусов 10–12 °C, но и без этого некоторых передергивало от озноба, а в глазах блестела светлая зависть или, в крайнем случае, любопытство. Сашок торжественно раздевался до синих семейных трусов, махал рукой Егору и легко, без предварительного обливания заходил в море. Многим казалось, что он машет всем собравшимся или им лично, дети машинально отвечали тем же. Пожилой краснолицый финн в капитанской фуражке всегда был на берегу, будто нес вахту. Все его так и называли – Капитан. Он, не вынимая изо рта дымящейся трубки, обнажал в улыбке желтые зубы, всегда складывал в рукопожатии обе руки над головой и потрясал ими в ответ, словно бил невидимые склянки. Приходила Маша звать всех на завтрак, Егор был уверен, что приходит она только из-за Сашка.

Сашок плавал вдоль берега и невозмутимо качался на волнах, поглядывая на свои швейцарские часы, чтобы выходило не более полутора – двух минут. Потом, неторопясь, вылезал на берег, тщательно и с наслаждением вытирал полотенцем свое красивое белое тело. Однажды, выходя из моря, Сашок едва успел поймать трусы на коленях – резинка лопнула. Машинально он повернулся спиной к людям и под бурные аплодисменты, не желая того, продемонстрировал всем свои белые ягодицы. Разницы в белизне с остальным телом не было никакой, и с тех пор он стал напоминать Егору какое-то морское животное: дельфина или котика.

Особую радость у отдыхающих вызывал большой резиновый мяч с нарисованным на нем Чебурашкой, который кто-то уронил в море. Мяч появлялся и исчезал в прибрежных волнах в разное время суток, иногда по многу раз. Его, то прибивало к берегу, то уносило вдоль набережной, пока он не исчезал за камнями, где находилась погранчасть. Дети, завидев мячик, радостно распевали: «Че-бу-ра-шка! Че-бу-ра-шка!». Сашок ловил чебурашку, показывал всем трофей, поднимая руку высоко над головой, как если бы это была большая пойманная им рыба, и бросал его обратно в море. Через пару часов Чебурашка снова возвращался и наивно прыгал на волнах.

За праздничным столом в честь Сашиного юбилея собрались вчетвером. Егор внимательно посмотрел на Машу и неожиданно для себя увидел красивую, скромную девушку лет двадцати семи. Ее тихую, славянскую красоту сразу было не понять. Если долго смотреть на талантливо написанную картину, или несколько раз перечитать любимую книгу, то можно открыть много новых прекрасных деталей там, где их меньше всего ожидаешь, и которые неожиданно появляются на свет, словно только что народившись. Маша, как раз, была из тех редких женщин, которых чем больше узнаешь – тем больше они нравятся. Маша заполняла так много пространства вокруг себя, что достаточно было находиться на другом конце стола, чтобы почувствовать ее по-детски нежное тепло, ее мягкий утренний свет в глазах и какую-то бескорыстную доброту ко всему, что ее окружало.

Машина подружка Оля была тоже недурна собой, и хотя Егор понимал, что ее пригласили специально для него, никак не мог заставить себя уделять ей достаточно внимания. Через пару часов Егор захмелел и, растеребив себе душу Машиной красотой, решил, что будет выглядеть перед Олей либо хамом, либо идиотом, если он с ней, с Олей, не переспит. «Сашок пойдет с Машей, а я с Олей. А как иначе, она же обидится, – уговаривал себя Егор. Как так, пришли вместе, а вернутся врозь?». Оля улыбалась Егору влажными глазами, прижималась теплой грудью во время танца, облизывала пухлые губы розовым язычком и, судя по всему, была готова выпить шампанского в более интимной обстановке.

– Я же нормальный муж-жик, – говорил себе Егор, глядя на свое румяное лицо в зеркале перед умывальником туалета. – Могу я себе позволить хоть раз в жизни изменить жене, или нет. Могууу! – Протянул Егор, картинно выпучив глаза и наморщив лоб. – Сюда люди, вообще, зачем приезжают? За тем самым. Оля хор-о-о-шая, от меня убудет, что ли. Не убудет. Сколько можно толочь воду в ступе. – Завернул неожиданно Егор и улыбнулся этому несколько раз, заглядывая в зеркало под разными углами. Потом зачем-то высунул язык, затем оскалил зубы, вынул пальцами, обнаруженный между ними листик петрушки и вернулся за столик.

Третий раз объявили о закрытии ресторана. Сашок встал, вежливо поблагодарил всех за хороший вечер, пожелал спокойной ночи и пошел к лифту твердым, быстрым шагом. Маша несколько минут, не отрываясь, смотрела сквозь то место, где сидел Сашок, чуть улыбнулась и засобиралась домой. Егор неожиданно обрадовался, что вопрос с Олей разрешился сам собой, проводил девушек до такси и пошел спать. Море было неспокойное.

Спалось плохо. Всю ночь море штормило, по стеклу колотил дождь. Егор проспал купание в бассейне и, с чувством вины по этому поводу, сразу вышел на берег к ресторану. Было время завтрака. Светило солнце, дул сильный ветер. Отдыхающие как-то странно топтались у парапета. Подойдя ближе, Егор увидел, как огромные тяжелые волны бурлящим потоком выползают далеко на берег и, иссякнув, будто резиновые, уносят обратно водоросли, мелкую гальку и большие булыжники. Перемешав все это внутри следующей волны, море с многометровой высоты с жутким грохотом обрушивало вниз десятки тонн воды и камня.

На парапете дымилась трубка Капитана. Он, натянув на подбородок ремешок капитанской фуражки, бегал вдоль берега, отчаянно махал руками и кричал что-то по-своему. Маша, скрестив руки на груди, то ли придерживая воротник плаща от ветра, то ли держась за сердце, как-то удивленно смотрела в море. Ее подбородок мелко подрагивал, ветер выжимал слезу и гнал наискосок к мочке уха. На гребень очередной волны, неожиданно появившись в поле зрения, как на гигантских качелях взлетел Сашок. Он в который раз пытался удержаться в точке старта, чтобы в нужный момент набрать максимальную скорость и, загребая на волну, вместе с ней вылететь на берег. Сашок сначала пытался поднырнуть под нее, но получив тяжелым камнем под лопатку, поставил крест на этом маневре, как несовместимом с дальнейшей жизнью.

Волна достигла необходимой точки и Сашок, тяжело взмахивая руками, изо всех сил поплыл к берегу. На его запястье блеснули часы.

– Сколько он там уже, – хрипло крикнул Егор кому-то, не отрывая глаз от Сашка.

– Уже долго, минут десять.

У Егора перехватило горло и дрогнуло под коленками. Сашок еще продолжал отчаянно грести к берегу, а сверху уже было видно, как волна снова пошла назад и его вместе с ней потянуло обратно в море.

Мимо пробежал Капитан, в руках у него был старый спасательный круг с привязанной к нему лохматой пеньковой веревкой. Егор со всех ног кинулся следом, в висках гулко застучало, появилась уверенность в том, что этот спасательный круг он сможет добросить хоть до Турции и все будет хорошо. Капитан, догнав уходящий поток воды, сделал сильный, длинный бросок. Егор что-то громко крикнул от радости. Веревка в полете запуталась, и не хватило метра три. Капитана сбило с ног следующей волной и понесло в море. Егор вытащил Капитана на берег, веревки у него в руках не было. Он поймал уже спокойный взгляд Капитана и окончательно понял, что все очень плохо.

Когда Сашок зашел в море, оно уже было неспокойное, но не более того. За пару минут, как на старых дрожжах после ночного шторма, море вспенилось, встало на дыбы и не отпускало Сашка, играя им как мячиком. Сашок сделал еще одну, уже совсем слабую попытку, опять недотянул и, стараясь сберечь в теле остатки тепла и сил, ждал ту единственную и последнюю волну, которая либо подхватит его и вернет на землю к людям, либо разобьет о камни.

Тут произошло нечто невероятное – море как завороженное стало стихать. За несколько секунд вдоль всего берега волны как будто чем-то придавило. Глубоко под водой продолжалась борьба невиданных энергий, а мутная поверхность, словно маска, покрыла разъяренный лик стихии. Казалось, море, как в честном поединке, давало шанс человеку.

До берега оставалось метров двадцать, не больше. Сашок, быстро и тяжело дыша, медленно двигал руками и ногами, чтобы едва оставаясь наплаву, скопить силы для последнего броска. Сашок не мог плыть. Он ждал. Он смотрел на незнакомых людей, на Егора, на Капитана, на Машу и, как бы, извинялся за то, что сил осталось только на то, чтобы не уйти на месте под воду. Чтобы плыть вперед сил уже не было. Он бы мог что-нибудь негромко крикнуть и его бы услышали, но не было сил. Все напряженно молчали. Егор сжал кулаки и цедил сквозь зубы: «Давай, Сашок, давай, давай…»

Затишье закончилось. К берегу шла большая волна. Сашок, почувствовав движение воды, покосился на нее через плечо. Затем он высоко поднял обе руки, на прощание помахал ими крест-накрест над головой, развернулся и пошел саженками в открытое море. Проплыв несколько метров, Сашок скрылся за высокой волной. Капитан бил склянки.

На завтрак пришли всего несколько человек, в основном те, кого не было на берегу. За стойкой бара сидел Капитан с бутылкой виски и курил трубку. Он крепко пожал Егору руку и налил на двоих. Капитан все время повторял два русских слова «человек» и «мужик», добавляло что-то по-фински и качал головой. Егор пил молча. По залу ресторана за столик для персонала прошла Маша. Егор взял еще один бокал, кивнул Капитану и они присели рядом. Маша была единственным человеком, который теперь связывал Егора с Сашком, и ему захотелось побыть рядом, так, казалось ему, будет легче. Маше тоже этого хотелось.

– Давай выпьем. Не чокаясь. Помянем, что ли. – Выдавил Егор сквозь комок в горле.

– Выпить – выпью, а поминать не буду. Ты утопленника видел? Я – нет. Маша сделала глоток и тихо заплакала, роняя крупные слезы на белую блузку.

– Не плачь, Маш. Сашка не вернешь, а у тебя еще Колюня остался, – без всякой задней мысли ляпнул Егор. Маша покраснела и извиняюще улыбнулась заплаканными глазами.

– Не было у нас с Колей ничего, и быть не могло. Я Сашу как увидела, так сразу и осенило – вот он муж мой единственный, где же он был все это время. А он мне утром даже не сказал ничего, даже не попрощался.

– Так он ни с кем уже давно не прощается. – Егор замер и, потеребив ухо, выдохнул. – Господи, боже ты мой. Сашок-то сегодня, впервые за двадцать лет попрощался со всеми. Попрощался и уплыл в море. Выходит не обмануло его предчувствие. Нельзя ему было прощаться ни с кем. Вот и с тобой, поэтому так вышло. Ты не держи зла, человек он, каких немного.

– Я «каких немного» не встречала, он один такой, других нет. А если не прощался ни с кем – значит, не прощал.

– А как же, все-таки, Колик? – не унимался Егор, – Сашок говорил вы с ним каждый день.

– Что каждый день?

– Виделись, ну, – Егор пытался подобрать слово помягче, – встречались.

– Эх, Егор, Коля, когда приходил, все время про Сашу рассказывал, какой он хороший, что пожениться нам надо, что нравлюсь я Саше очень. Только я этого не замечала. Рассказывал как Саша жизнь ему спас. Как он его, весом сто двадцать килограммов, на себе бегом нес. На обоих ногах связки уже полопались, а он не бросил. Так на порванных связках и добежал. А ведь не знал даже, живой Коля или нет, в голове тогда железка у него торчала. Потом Коля выздоровел, а Саша полгода совсем ходить не мог, думали все, на коляске всю жизнь проездит, только не такой он человек.

У Егора никак не выходили из головы последние минуты и последнее прощание Сашка. Что-то еще, кроме этого, сильно беспокоило Егора. Он на разные лады, и так и эдак, вспоминал все, что произошло, подходил вплотную к причине этой непонятной тревоги и ничего не мог понять. Вот-вот-вот. Ага. Вот оно! Егор ухватил за тоненькую нить и отчетливо вспомнил прощание с женой. Вернее, не прощание, а расставание. Они с Настей не попрощались. Прощание, как таковое, в течение последних часов, приобрело для Егора какой-то новый, почти мистический смысл, выходящий далеко за рамки этикета.

«Настя, Петька, Ваня, как они там, что с ними», – тревожно металось в голове у Егора, пока ноги сами несли его в холл гостиницы к междугороднему телефону. Домашний номер встретил длинными гудками. «Да, конечно, в школе, на работе, какой же там номер». Он несколько раз набрал ЖЭУ, квартиру, ателье, пока не услышал голос завуча: «Школа, она на уроке, звоните позже».

Я не могу позже, позовите на минутку.

– Кто это?

– Это муж, Егор Петрович, я из другого города звоню, позовите, пожалуйста, – как школьник, проглатывая звуки, произнес одним словом Егор и сильнее прижал трубку к горячему уху.

– Егор? – Прозвучал удивленный и немного взволнованный голос Насти. – Что случилось?

– Ничего, все нормально.

– Ты поэтому ни разу и не позвонил, что все нормально?

– Прости, Настя. Я скоро приеду, прости. Просто я хотел тебе сказать, что очень…

– Егор, ты выпил?

– Нет. Да, немного. Просто я хотел тебе сказать, что очень тебя люблю Настя. Тебя, Петьку, Ваню – всех вас очень люблю.

Настя молчала, Егор слушал дребезжащий звонок, детские крики, смех, визг – давно забытую и неповторимую музыку школьной переменки.

– Мы тебя тоже очень любим, приезжай скорей.

На сердце у Егора отлегло. В груди стало легко, чисто и просторно, как ясным утром после долгой болезни. В это освободившееся пространство стали осторожно проникать самые теплые и светлые воспоминания, чувства и переживания всей его жизни. Они как дорогие сердцу фотографии из старого семейного альбома представали перед Егором и наполняли его новым смыслом и пониманием того, что было, что есть и что будет.

Егор поднялся в номер, включил телевизор и уснул на диване. В местных новостях объявили: шторм закончился, погода ясная, плюс тринадцать по Цельсию. Егору снилось море из детства: яркое солнце, синее небо, кипарисы, терпкий вкус морской воды, молодые загорелые родители.

Снилось из юности, как с дедом все лето рыбачили за Волгой, ловили лещей, щуку, целый месяц шла селедка. Снилась Настя, первое свидание, мороженое, кино. Холодное осеннее утро, роддом, сын, еще сын. Школьный коридор, картина Айвазовского «Девятый вал», дом отдыха, шторм, Сашок.

Егора разбудил стук в дверь.

– Кто там?

– Егора, братуха, у тебя трусы есть?

Егор открыл дверь. На пороге стоял Сашок. Его глаза сияли от радости и сам он весь был какой-то полупрозрачный, как и положено тому, кто вернулся с того света. Они стояли в дверях, смеялись, как-то по-дурацки, обнимались и похлопывали друг друга по спине как в старых фильмах про войну. Сашок был одет в рваную солдатскую гимнастерку старого образца. На лбу большая бордовая шишка, с торчащими из нее кончиками ниток от хирургического шва, ладони и запястья ободраны, сильно пахло зеленкой и спиртом.

– Ну говори, как ты?

– Так даешь трусы или нет, я свои сегодня в море утопил, а те, что на балкон вчера сушиться повесил – ночью ветром сдуло. Не могу же я к Маше без трусов. Вот и от номера ключ не дают, говорят, следак забрал и дверь опечатал. Будь другом, сгоняй в ресторан, принеси что-нибудь пожрать и выпить, погранцы спирта дали, а с закуской у них туговато. – Без остановки молотил Сашок, словно ему было совестно, что его вот похоронили, а он живой, да еще трусы ему, пожрать и выпить.

Через полчаса Сашок и Егор сидели в номере, уже с двух рюмок пьяные и счастливые.

– Когда море стихло, у меня ноги судорогой свело, а я еле-еле держусь. Хорошо вода соленая, тяжелая значит, держаться на плаву проще, если бы в реке – сразу на дно. Чуть отпустило, и опять волна пошла. Все, думаю, поплавали. Так не хотелось, чтобы меня о камни всего разбило. Решил подальше в море уйти и там пропасть. Попрощался с вами со всеми и поплыл саженками, деда вспомнил, Машу. Я тогда плавать шел, трусы на боку узелком завязал, Маша мне булавку протягивает, возьми, говорит, зашить все равно не дашь. Ноги опять свело, под воду ушел, кое-как булавку Машину из трусов вынул, уколол под коленками, как учили, и так жить захотелось. Вынырнул, глотнул воздуха, не поверишь – чебурашка навстречу. Все один к одному. Я его обнял родного, повис на нем, надышаться не могу. Скоро нас за мысок к заставе отнесло, а там волна поменьше. Пару раз на камни все-таки бросило. Вылез, лежу с Чебурашкой, без трусов, трясет всего, ни рук ни ног совсем не чувствую. Слышу, кто-то матерится, да с таким загибом, я такого с флотской службы не слыхал. Прикинь, голый мужик в феврале во время шторма загорает, ты бы видел их рожи. Погранцы это были с местной заставы. Дотащили меня до медчасти, голову там зашили, спиртом всего растерли, внутрь дали. Вот такие, брат, дела.

Следующим утром Сашок вместе с Машей уехал домой в деревню. Пока ждали такси, Маша держала Сашка за руку и ни на секунду не отпускала. Подходили очевидцы вчерашнего, удивлялись, радовались, желали удачи. Сашок с Егором несколько раз крепко обнялись, пожали руки, обменялись адресами.

Егор, после отъезда Сашка, сильно заскучал и улетел домой на три дня раньше. Пролетая над морем, Егор думал о том, как летом всю семью обязательно отвезет за Волгу, к деду на дачу, и научит Петьку плавать саженками.

15
Пётр Филиппов
Русская коррида

Весна оглушительно звенит легкомысленным воробьиным щебетом и пронзительным свистом черных скворцов. Прошло почти двадцать лет. Ясно помню этот яркий день, звуки, запахи, даже свои рваные джинсы и болгарские кроссовки. На то есть одна причина. Я работаю редактором на телевидении и еду брать интервью. Волнуюсь. Как он его убил? Неужели вот так взял голыми руками и свернул шею, что же за руки у него такие. Захожу в кабинет.

Здравствуйте, Павел Михайлович, я вам звонил, я с телевидения. – Киваю оператору, чтобы сразу включил камеру.

Звонит телефон, Павел Михайлович снимает трубку: «В другой раз, ко мне тут телевидение приехало, просят про Испанию рассказать. Да, про быка. А что? Хрен с ним, – смеется, – расскажу».

– А ты откуда про Испанию узнал?

Мне отец одну застольную байку рассказал, типа анекдота. Некий Паша Сарычев, секретарь райкома партии Октябрьского района нашей Волгоградской области попал на корриду в Испании, и там быка голыми руками убил. Ни отчества, ни места работы не знает, ищи, говорит, где-то в сельском хозяйстве. Весь день с телефона не слазил – вот, нашел. Что, на самом деле голыми руками и насмерть?

– Да, так и было. Тогда, в семидесятых годах, нас, большую группу партийных и советских работников, со всей страны собрали и отправили в круиз по Европе.

Вроде как пропаганда советского образа жизни, а с другой стороны, поощрение за хорошую работу. Брали самых лучших и проверенных коммунистов. Разные страны повидали, много чего интересного было, капитализм «живьем понюхали».

После стран соцлагеря прибыли в Испанию, в Барселону или в Мадрид, уже не помню. Привезли нас на настоящую испанскую корриду. В первых двух рядах перед ограждением разместили нашу советскую делегацию – удивить, наверное, хотели. Долго сидели, чего-то ждали. Тут грузин Махарадзе не вытерпел, говорит мне: «Паша, пока быка нет, давай на арену выйдем, походим туда-сюда, покурим, покажем всем, что русские коммунисты испанских быков не боятся».

Вышли с ним на арену, ходим туда-сюда, курим, зрители кричат, свистят, а мы делаем вид, что разговариваем о чем-то важном и нас происходящее вокруг нисколько не волнует. А на той корриде была традиция, перед тем как выпустить быка ведущий объявляет: «Каждый желающий сразиться с быком может выйти и попробовать свои силы». Испанцы знают, что это прикол такой, и никто никогда не выходит. Сопровождающих лиц просят объяснить туристам, которые понимают по-испански, что выходить ни в коем случае не надо, что это традиция такая. Наших, кажется, тоже об этом предупредили, но мы уже на арене были и ничего не слышали.

Испанцы, то ли шутки ради, то ли в назидание, а может, и по недосмотру, быка-то и выпустили. Махарадзе мужик высокий, когда быка увидел, сразу обратно за ограду перемахнул и мне уже оттуда рукой машет. Я обернулся, передо мной бык стоит. У нас быки другие – тяжелые, мясистые, для телок держим. А этот поджарый, грудь широкая, мускулистая, рога длинные, острые, вперед повернуты – спортивные значит.

Я бы тоже к своим вернулся, но поздно было, вижу, не успею, да и роста не хватает, чтобы как Махарадзе через ограду перемахнуть. Бык, наверное, подумал, что я тореро, быстро подбегает и бьет меня мордой прямо в грудь. Я падаю на спину, он меня опять рогами, они у него широко поставлены, один слева от груди, другой справа в землю вошли. Я обеими руками за рога схватил, он рывком поднимает меня на ноги, и я успеваю руками рога перехватить, чтобы сбоку от него оказаться. И тут понеслось. Бык бежит, я рядом с ним бегу, еле успеваю. Отпустить рога нельзя – забодает. Он бежит, головой мотает, а я все время пытаюсь попасть в такт и рога ему набок рывками подкручиваю, есть прием такой, чтобы на землю повалить. Так мы кругов восемь с ним и нарезали. Я устал, бык устал, что вокруг было я не мог знать, я просто делал единственно возможное, что пришло в голову, и что могло мне помочь.

И вот, повезло. Бык, с моей помощью, передней ногой, вроде как, споткнулся. Я почувствовал, что ой опору потерял, и мы с ним в полете. Всем телом навалился, рога набок кручу, и вниз пытаюсь их направить. Получилось. Бык головой в землю и кувырком через меня перелетел – так шею себе и сломал, а я ему в этом помог. А что ты хочешь, килограммов четыреста со всего разбегу и рогами в землю. Если бы бык не споткнулся, то он бы мне помог, и это без вариантов.

Я встаю, подхожу к быку, он еле-еле хвостом подергивает, будто от мухи отмахивается. Обошел его вокруг, в дерьмо наступил. Представляешь, быка, когда он шею себе ломал, видимо, от болевого шока прослабило малость, смеется Сарычев, – он так длинно и жиденько, не по-нашему, нагадил. Я ногой быка легонько тронул – ничего, потом сильнее – мертвый. Все, думаю, международный скандал и партбилет на стол. Кто же за него платить будет, у меня-то всего три доллара в кармане, а еще подарки домой не куплены.

Что тут началось. На арену полетело все, что было у зрителей в руках: цветы, чепчики всякие, бутылки, пачки с сигаретами, там, на корриде, обычно так свою радость выражают. Но это обычно, а тут не так все просто получилось. Прежде чем быка убить над ним измываются пару часов, а в это время люди должны свои деньги потратить. Taм ведь целый комплекс с ресторанами, барами, магазинчиками.

Вышел тореро, посмотрел на быка, подошел и ударил меня в грудь наотмашь. Вот так, – Павел Михайлович показал, как его ударил испанец, и старая обида блеснула у него в глазах. – Я, конечно, не ответил, сдержался, и так натворил уже достаточно. Я у него и работу, и победу отнял, понять можно, да и не до этого мне было.

Наши меня на руках подняли за ограду, обнимают. Смотрю, весь я в грязи, в дерьме каком-то испанском. В туалет сразу побежал, умылся как смог. Брюки мои изнутри по шву с двух сторон разошлись, у черных лакированных туфель (в Одессе покупал) подошвы почти отлетели, я их шнурками привязал, чтобы идти можно было. Стою, привожу себя в порядок, советский человек как-никак, и должен выглядеть соответствующе. Заходит седой представительный джентльмен с нашим переводчиком, судя по всему хозяин заведения, приглашает меня пройти вместе с ним. Выходим вдвоем на арену, народ беснуется, а я не знаю, чего от них всех ожидать. Седой джентльмен почтительно кланяется мне, что-то говорит в микрофон, пожимает руку и вручает два ящика с шампанским. Все аплодируют. Пронесло и на этот раз.

Потом прошли по барам, ресторанам, магазинам и к вечеру вернулись к теплоходу. Делегации из других городов на трап пропустили, а нашу почему-то придержали до самого конца. Земляки беспокоятся, думают из-за меня это, КГБ и все такое, тогда с этим строго было. Дошла и до нас очередь. Иду вместе со всеми к трапу, пограничник спрашивает, я ли Сарычев и просит пропустить всех вперед и подняться последним. Опять неизвестность, опять переживания.

На палубе, под звуки марша, меня встречает капитан в парадной форме с кортиком, отдает честь и показывает два больших плаката. «Этот, – говорит, – я повешу у себя в рубке, а этот – тебе?» На плакатах фотография, где я с мертвым быком и надпись, что-то вроде: «Богатырь с Волги Пауль Сарычев побеждает испанского быка». Потом еще фотографии всякие были – наши делегаты уже дома напечатали.

Сарычев рассказывал долго, подробно, так что ни одного вопроса я вставить не смог, да это было и не нужно. Павел Михайлович первый раз перевел дыхание.

– А можно посмотреть на плакат и фотографии, это для телевидения очень важно?

– Я плакат и фотографии сыну отдал. Он их у себя в комнате в студенческом общежитии на стене развесил, показывал гостям, гордился. Украли все, ничего не осталось.

Крепко мне тогда досталось. Очень многие от меня отвернулись, не приглашали, не звонили, не здоровались. Оказался как под колпаком. Вызывали много раз в разные высокие инстанции, писал бесконечные объяснительные. По партийной линии серьезный выговор объявили, как человеку, позорящему звание коммуниста и советского гражданина, за хулиганство за пределами родины. Через несколько лет немного поостыли, вроде как хохма в Испании получилась, улыбаться осторожно начали.

Однажды меня пригласили на бюро Волгоградского обкома партии, тогда Куличенко первым секретарем был. Я, на всякий случай, фотографию с собой прихватил. И вот в который раз опять вспомнили про быка, убитого мною в Испании из хулиганских побуждений. Пока меня прорабатывали, я эту фотографию по рядам пустил, дескать, посмотрите, люди, вот бык мертвый, а я-то вот живой, за что же вы меня так. Фотография дошла до Куличенко. Он меня спрашивает: «Скажи, ну а бык-то очень большой был?». Я растерялся, и не понятно с чего вдруг отвечаю, нет, маленький совсем, да и не бык это вовсе был, а телка. Повисла длинная пауза.

На этой фотографии ракурс интересный был. На дальнем плане я на животе лежу, за рога держусь, а на первом плане бык на спине с раздвинутыми ногами, и там очень четко видны вот такие яйца, – Сарычев показал ладонями дыньку средних размеров. – Куличенко побагровел, пальцем по фотографии стучит, тычет быку в хозяйство: «А кто же ей эту штуку сюда приторочил?» Тут все со смеху попадали и на этом прессинг начал понемногу заканчиваться. Дальше – больше. Как только какие-нибудь высокие чины в область наведывались, а им полагалась и «культурная программа», звонили в любое время дня и ночи, срочно приезжай, говорят, расскажешь, как быка в Испании убил.

Сарычев перечислил фамилий двадцать из высшего эшелона власти, и мог бы продолжить дальше, но после председателя КГБ СССР Чебрикова, министра МВД СССР, зятя Брежнева, Чурбанова и председателя Совмина РСФСР Соломенцева, я перестал воспринимать и перебил.

– Давно хочу спросить, вы каким-нибудь спортом занимались?

– Да, я борьбой в юности увлекался, приемы разные помню, тут на шее косточка одна есть, нужно вот так и так повернуть, да и опыт есть. Забыл совсем, это ведь второй бык у меня.

– Как второй, – тут я как-то нелепо хихикнул и обернулся на оператора, не кончилась ли кассета. Он стоял за камерой с широко открытыми от изумления глазами и с нетерпением махал рукой, что можно продолжать.

– Мне лет семнадцать было, грузили в деревне быка на грузовик, чтобы на бойню отвезти. Положили доски на край опущенного борта. Накинули веревку на рога. Его сзади толкают, а я веревкой за рога тяну. Он ни в какую идти не хочет, чувствует, наверное, что в последний путь. Я тянул, дергал по-разному, и как-то неловко получилось, дернул посильнее и шею-то ему и сломал. Так что в Испании у меня был уже второй бык.

Тяжело мне было с таким клеймом все эти годы жить. Я много лет семье ничего не рассказывал, никто не знал, зачем, думаю, расстраивать. Однажды собралась у меня дома веселая компания. Кто-то что-то слышал, попросили лично рассказать, я рассказал. Жена чуть ли не в обмороке, а сын еще маленький был, говорит мне: «Пап, если бы я знал, что там бык будет, я бы ни за что туда не пошел». – Ах, сынок, – отвечаю, если бы я сам это знал, я бы тоже туда не пошел. Кстати, я точную дату помню, когда это в Испании случилось. Было это двадцатого октября, мне как раз в тот день сорок лет исполнилось, – закончил рассказ Павел Михайлович.