Текст книги "15 рассказов"

Старика, со скрежетом провернувшего ключ в замке, он дожидаться не стал, побежал по тропинке, нырнул под ворота и затрусил знакомым маршрутом к Мефодьевне.

* * *

– Да что вы творите? – Вы дом этот строили? Деревья растили? – Беззаконие! – Спокойно, граждане! Все по закону. – Решения суда нет!

– Значит, будет, – дыхнул перегаром краснорожий омоновец с бородавкой на мясистой щеке. Поправил на поясе резиновую дубинку и подмигнул товарищам. Те одобрительно ухмыльнулись.

Омоновцы в черно-синей пятнистой форме, бронежилетах и касках живым щитом прикрывали от возмущенных жителей японскую технику и приговоренный к сносу отечественный коттедж. Ядовито-лимонный экскаватор «Коматсу», как хищный монстр с огромной когтистой лапой, глухо урчал на холостых оборотах. Поодаль, морда к морде, бойцовскими псами застыли два желтых, тоже японских, бульдозера. В сторонке лениво курили рабочие. По периметру треугольника: бульдозеры – экскаватор – коттедж, подзывая один другого и совещаясь, ходили судебные приставы.

– Фашисты, – сплюнул Степаныч.

– Охренел? – зашипел краснорожий. Глаза омоновца налились кровью, щека задергалась в нервном тике. – Ты, дед, базар фильтруй! У меня четыре командировки в Чечню и медаль «За отвагу».

– Геро-о-ой… А теперь, стало быть, в полицаи подался?

– Да я тебя… – взметнулась дубинка, но двое товарищей вовремя повисли на краснорожем, не позволив пустить в ход «демократизатор».

– Дед, иди от греха подальше, – процедил с угрозой один.

– Я-то пойду, – ответил старик, по-прежнему глядя в глаза обидчику. – А ты, герой, чего за фитюльку схватился? Шмальнул бы из калаша – и вся недолга! Или обделался?

Краснорожий, изрыгая ругательства, безуспешно рвался к Степанычу.

– Вали отсюда, старик, – держа краснорожего, заорал другой.

Поначалу притихшие речниковцы глухо загудели в ответ. Раздвигая тех, кто стоял впереди, со стиснутыми кулаками пошел на краснорожего Юрка, но Степаныч в последний момент ухватил его за рукав, развернул к себе.

– Не фашисты и не полицаи… Они – хуже, – еще раз сплюнул на утоптанный снег и, не отпуская Юрку, потянул его через толпу назад.

Они не успели выбраться на открытое место, как прорезался крик:

– Едут!

Люди рванулись вперед, стена омоновцев смешалась и, бросив технику, отступила, чтобы взять в кольцо подъехавший внедорожник. Из машины выбрался хлыщ с гримасой на холеном лице – префект Южного округа, в шапке-ушанке «от кутюр», модной дубленке и сверкающих черным лаком полуботинках. Люди, напирая на милицейский кордон, обступили префекта. Зашумели, перебивая друг друга. Юрка глянул вопросительно на Степаныча, но старик, отказываясь, покачал головой, и тот побежал один. Потянулись к машине и судебные приставы с рабочими.

На какое-то время Степаныч остался наедине с громадным, как танк, экскаватором. Подошел ближе, и ему вдруг привиделось, как это чудовище мнет гусеницами его забор, крушит дом, рушит фундамент, а потом ломает в щепы заснеженную пушистую ель. Ту самую, что он посадил в день рождения дочери. А из кабины, ухмыляясь, выглядывает краснорожий омоновец…

Степаныч обшарил карманы бушлата, но нащупал не валидол, а бейсбольный мячик. И стиснул зубы – ведь было дело: когда-то его левый карман оттягивала лимонка, а правый – трофейный вальтер. И еще пацаном он всегда мог постоять за себя. Партизаны ценили отчаянного паренька и то ли в шутку, то ли всерьез обращались по-отчеству…

Не любил вспоминать Степаныч свою войну. Всамделишнюю, а не те байки, что, к примеру, утром травил врачам. Хотя, конечно, железку минировал, было. Поначалу на подхвате у старших, позже и сам освоился. Паровозный гудок и… грохот, огонь и черным фонтаном бьет в небо земля, а с искореженных рельсов летят под откос вагоны! Но взрывное дело – нехитрое ремесло, если нет охраны, а железку фашисты стерегли днем и ночью, так что близко не подобраться. А он, одиннадцатилетний пацан, из отряда один выходил навстречу немецкому патрулю. – «В Покровское к тетке шел, да сбился с дороги…» – и, подойдя вплотную, хладнокровно, через карман, расстреливал доверчивых фрицев.

Встреча с префектом, как и следовало ожидать, закончилась ничем. Юрка, провожая старика до ворот, вслух продолжал возмущаться, доказывая, что человеку в здравом уме и трезвой памяти и в голову не придет сказать людям, что они сами преступники только лишь потому, что спокойно жили и строились на своей земле. А что до собственности, то у кого она при коммунистах была? И почему, раз так вышло, не могут (или не хотят?!) узаконивать их участки в рамках дачной амнистии, насчет которой власти одно время прожужжали все уши? Степаныч шел и молчал. Как будто что-то оборвалось у него внутри…

Дома старик все делал спокойно, но его глаза смотрели отрешенно и пусто, со стороны даже могло показаться, что он не вполне осознает последовательность своих действий, а просто механически выполняет заложенную кем-то программу. Он скинул бушлат, чиркнув спичкой, зажег «летучую мышь», подкрутил фитиль так, чтобы он не дрожал и горел равномерно, и осторожно по ступеням скрипучей лестницы стал спускаться в погреб. Мерцающий свет заскользил по отстающей от стен штукатурке, рассохшимся балкам, затянутым по углам паутиной, задержался на покосившейся деревянной двери. При жизни жены в погребе у них была кладовая для закруток и яблок, припасаемых на зиму. Теперь в кладовке давно уже ничего не хранилось. Старик дернул дверь, она, хотя и с трудом, поддалась. Внутри покрытые пылью полки, на них с полдюжины старых стеклянных банок для консервирования, несколько ржавых жестяных крышек и изгрызенных мышами резиновых колец для закрутки.

Старик пристроил лампу в углу, опустился на колени, поддел гвоздодером доски нижнего яруса. В паутине над верхней полкой заколыхались иссохшие мухи. Доски поддались легко, обнажив тронутый ржавчиной армейский металлический ящик…

* * *

Пират заскочил на крыльцо и залаял у самой двери. Старик отворил быстро, как будто его дожидался. А потом повел себя странно. Развернул на столе некий сверток, достал из него неизвестного назначения стерженек, скотч, какие-то проводки и четыре брикета желтоватого мыла, которое почему-то мылом не пахло. Усадил Пирата к себе на колени и принялся рассовывать эти брикеты в карманы собачьей жилетки. Пес недовольно оскалился и зарычал, но старик разговаривал с ним спокойно, приговаривая, чтобы Пират потерпел, что так нужно и совсем уже скоро они пойдут искать мячик.

Приладив непонятно что псу на спине и обмотав конструкцию скотчем, Степаныч осторожно поставил собаку на лапы и распахнул дверь. – Где мячик, Пират? Искать!

Пес недоверчиво посмотрел на Степаныча. Нет, не к добру приезжали утром эти двое на пузатой машине. Определенно со стариком что-то творится… Какой может быть мячик на улице? Что, надо идти за стариком во двор? Ну, если это новая игра такая… Где он там спрятал мячик? Что, открывает калитку? Значит, мячик даже не во дворе, за ним надо еще куда-то бежать? Нет, не с теми людьми водит дружбу старик. Хороший он человек, но какой-то неправильный. Пират отряхнулся и вразвалочку, нехотя побежал за Степанычем.

Не прошло и четверти часа, как тишину сиреневых сумерек расколол оглушительный взрыв, и чернильное небо окрасилось рыжим пламенем.

* * *

Рано утром взбудораженный Юрка распахнул калитку соседа. Старик сидел на верхней ступеньке крыльца, как будто собрался куда-то идти, а пока присел на дорожку. Юрка подошел быстрым шагом к нему и удивился – Степаныч, по всему видно, уже с утра приложился к бутылке, что было на него не похоже. Да и вообще сидел какой-то осунувшийся, небритый… – Дядя Гриша, слыхал, как вчера грохнуло? – Нет. – Да ладно! Во всем поселке стекла дрожали. – В подвале, видать, возился. И что?

– У полицаев экскаватор взорвался! На бульдозеры рухнул, и все огнем занялось! Не ясно только, с чего. Говорят, теракт… – Люди целы? – Вроде. Да разве они – люди?

– Люди, Юрка, не звери… Пойдем, пропустим по стопке. – А как сердце? – Нормально. Уже ничего не чувствую. Как будто у меня его нет…

13
Пётр Филиппов
Пронзительно

Густой туман стоял, не шелохнувшись, готовый вот-вот набрать силу и упасть мелким дождем. Вечером чуть подморозило. Февральское небо опустилось ниже, и повалил крупный мягкий снег. Ночью в комнате стало светло как в степи во время полнолуния. Желтый свет уличных фонарей отражался от белых крыш, пушистых заснеженных деревьев и больших снежинок, отвесно падающих за стеклом. Приснился Новый год из какой-то другой жизни.

Ранним утром меня разбудил необычный звонок телефона. Что-то пронзительное было в этом хорошо знакомом звуке. Я на цыпочках подхожу к телефону и прикладываю к уху холодную трубку, в которой гулко и часто стучит мое сердце.

– Петя! – при первом же звуке маминого голоса у меня внутри натягивается тугая пружина. Теперь мне кажется, что я проснулся за мгновение до этого звонка и уже точно знал, что прямо сейчас творится какая-то беда, что мне придется куда-то бежать и что-то делать, чтобы эту беду остановить.

– Петя, меня кот покусал! Сильно!

Так быстро я не одевался даже в армии. Мне необходимо добежать до родительской квартиры, и в ближайшие минуты в моей жизни нет другой более важной задачи. Это решение немного успокоило и отпустило мысли, заметавшиеся у меня в голове.

Образовав горку рыхлого снега, дверь моего подъезда отворилась тяжело. Так и есть, я сегодня первый, только следы одинокой собаки, ее ярко-желтая моча на сугробе у дерева и снежная целина по колено. Под свежим снегом лежит гладкий вчерашний ледок. Шагов десять я бегу почти на месте, то и дело, до боли в пояснице, резко взмахивая руками и ногами, чтобы не упасть.

До квартиры родителей метров пятьсот и все в гору. Дорога совершенно пуста. На ней хорошо видны неудачные попытки проехать наверх. Старый «опель», обнаружив на снегу следы крутых разворотов и пробуксовок, не доезжая до них, сразу поворачивает обратно.

Снег идет давно, нет ветра, морозец едва касается щек, стало светло, чисто и красиво. Эта красота сейчас до тошноты нелепа. Мой кот, которого я принес к родителям погостить на время командировки, и так и оставил жить, натворил очень нехорошее, а что именно мне только предстоит увидеть.

Легкие не справляются, сразу разговаривать не смогу. Буду дышать, смотреть и слушать. Жутковато. Открываю дверь своим ключом. Зажигаю свет в коридоре – мамина кровь на выключателе, на полу, на большом зеркале в прихожей, на белой тюлевой занавеске.

Из комнаты тихо выходит мама, очень спокойная, серьезная, ни тени паники. Дышать становится легче. Она кротко проплывает по комнате, присаживается на краешек кресла и осторожно, словно ребенка, кладет на колени замотанную чем-то руку.

– Грюндик не любит, когда на него кричат. Кинулся на меня, стал кусать царапать. Я его на балконе закрыла. Вон он. Там сидит. По подоконнику балкона бегает Грюндик. Шерсть стоит дыбом, глаза ошалевшие. Он то и дело встает на задние лапы, опирается передними о стекло, скребет по нему когтями, будто пытается пройти насквозь и отчаянно мяукает. За стеклом его не слышно, он беззвучно открывает рот, обнажая малиновый язычок и белые острые зубы. «Что же ты, дружище, наделал. Как же теперь с тобой быть».

В детстве, глядя на мамины натруженные руки с набухшими синими венами, я пережимал пальцем то одну, то другую и спрашивал: «Больно?», мама отвечала: «Нет, не больно». Мне это было удивительно. Почему не больно, если нажать пальцем на вену, то кровь перестанет идти и должно быть больно. Мама разматывает руку, предлагает посмотреть – не хочет в больницу. Рука опухла, на ней глубокие царапины – как ножиком. «Эх, это он зубами, или когтями. Да какая разница, нужно “скорую” вызывать».

Кота мне подарил один знакомый музыкант. Я принес его домой поздним вечером из ресторана. Он был настолько мал, что пришлось несколько дней заглядывать ему между ног, чтобы убедиться, что он мальчик. Я называл его Грюндик, как немецкий радиоприемник. Русские слова никак не хотели звучать в адрес котенка, один из предков которого был рожден в Сиаме, а сам он почему-то напоминал японца.

Всю ночь он пищал своим скрипучим, нездешним голоском и лез ко мне на диван. Мне было не жалко, просто боялся во сне задавить, брал за шкирку и бросал на пол, с каждым разом все дальше и дальше, но толку не было. Диван стоял в углу и доступ под теплое одеяло был открыт только со стороны ног и сбоку. Очень долго он пытался атаковать меня с одной стороны, потом с другой, а ближе к рассвету прополз под диваном, протиснулся в узкую щель в углу у изголовья и уткнулся мокрым носом мне прямо в ухо. Сквозь сон я посмеялся его находчивости и оставил так до утра.

Машина «скорой помощи» заблудилась и увязла в снегу в соседнем дворе. Сначала толкал сам, потом помог прохожий. Водила мне потом: «Спасибо Вам, спасибо». – «Тебе, – говорю, – спасибо, выходите, приехали, это я вызывал».

Доктор, едва взглянув на мамину руку, сказал, что нужно ехать в больницу. Тут возникла еще одна проблема. Скоро домой должен вернуться папа. Что он подумает, обнаружив пропажу мамы и кровь по всей квартире. А что если он зайдет на балкон. Влажным полотенцем я, как сумел, протер ручки дверей, телефон, краники в ванной, стол, шкафчики и раковину на кухне. Кровь застыла и вытиралась плохо. Я оставил три записки: на зеркале в прихожей, на телефоне и на двери балкона. Написаны они были на разных клочках бумаги, разными фразами, наверное, разным почерком: «Нa балкон не заходи; Грюндик маму покусал; мы в больнице». Этого мне показалось мало, и я решил каждые пятнадцать секунд звонить домой с мобильного в надежде застать папу прямо на пороге. Кажется, звонил чаще.

Доктор сказал, что ничего страшного, только уколы от бешенства нужно сделать и прийти потом на перевязку. До папы дозвонился вовремя. Он только вернулся с рынка и, даже не успев разуться, сразу подошел к телефону. Через полчаса мы были дома.

Грюндик, после нескольких часов заточения на балконе, вроде как одичал. Из-за стекла стало хорошо слышно его недружелюбное гортанное мяуканье. Он уже не только царапает стекло, он забирается по москитной сетке под самый потолок. Мне становится не по себе. Постепенно приходит понимание, что назад ему дороги нет.

– Ну, он же не виноват, – повинуясь, видимо, материнскому инстинкту защищает его мама. – Я между входных дверей его нечаянно закрыла. Потом, может, ногу прищемила и крикнула ему громко: «Ты, что здесь делаешь!», а он не любит, когда на него кричат, вот и кинулся на меня.

– Мам, мне тоже не нравится, когда ты на меня кричишь, я же тебя не кусаю. – Нате! Все меня покусайте! – протягивает мама здоровую руку в нашу с папой сторону и закатывает рукав халата по локоть.

– Так ты же нас потом домой не пустишь, – смеется папа, и уже серьезно добавляет, – и правильно сделаешь.

– Папа, я не хочу еще раз испытать то же самое, что и сегодня утром. Ты бы видел, сколько здесь крови было, у меня сердце не железное, у тебя тоже.

– Ну, что же теперь убить его, что ли? – напирает мама, – может, отойдет еще.

– Может, отойдет, а может, и нет.

– Давайте его лучше завезем куда-нибудь.

– Куда ты его завезешь, они за тысячи километров дорогу назад находят. А если покусает, кого по пути домой, грех на душу брать. – Живодеры вы, одним словом. Два сапога пара. – Конечно, пара. Отец он мне все-таки. Или ты так не считаешь?

– Да ну вас…

Так мы просидели до обеда, и мама ушла хлопотать на кухню. От глупой мысли сходить домой за ружьем меня сразу передернуло. Выстрел в упор из двенадцатого калибра – смерть легкая, но зрелище ужасное. Не получив папиного одобрения, я вбил гвоздь в длинную деревянную рейку, загнул его колечком, и привязал рядом веревку. Получилась петля-удавка, которой охотники ловят или удерживают на расстоянии диких животных. Как душить кота, я не знал. Знал только, что будет это очень неприятно. Папа эту идею отверг категорически. Мне она тоже уже не казалась блестящей.

– Сынок, в квартире этого делать нельзя, нам же здесь жить.

– Согласен. Есть один старый способ – доехать до Волги, только кто его будет в мешок сажать.

Обедали без аппетита. Папин самогон никак не хотел отдавать алкоголь и, как водичка, проскакивал до самого донышка желудка, ничего не обжигая, и не согревая. Пеньковый мешок, веревка и спортивная сумка лежали рядом. Мама постоянно причитала, до конца не веря, что мы собираемся это сделать, в глазах у нее стояли слезы.

– Вот возьмет его на руки и ходит, ходит с ним по комнате перед телевизором, убаюкивает. Два усатых кота, большой и маленький. Мурлыкают друг с другом. Папа ему «тю-тю-тю», Гришка, потом мне «гавгав-гав!», мама. И что же теперь, в Волгу его? Вспоминали, как он любил помечать углы, особенно свежевыглаженное белье, сложенное в стопочку на столе или на кровати. Как он был разборчив в еде и в кошках, которых ему иногда приводили.

– Не то, что некоторые, у-у-у, коб-е-е-ль. – Мама косится то на папу, то на меня и непонятно, к кому эти слова на самом деле относятся, в любом случае, они не кажутся сейчас обидными. Так и сидели. Каждый неосознанно тянул время.

– Папа, самогон у тебя все же какой-то не настоящий.

– У меня спиртометр есть, ровно сорок оборотов.

– Все, пап, я больше так не могу. Я пошел одеваться, а ты накинь что-нибудь плотное и береги руки.

– Я все же хочу с ним попрощаться, поглажу, может, он успокоится.

Я сижу на корточках около двери балкона уже одетый и обутый. В руках раскрытый мешок, он уже в сумке, веревка на полу, у меня все готово. Папа открывает балкон и после недолгого замешательства берет Грюндика в руки. Слышно очень низкое утробное рычание. Папа чувствует ладонями эту зловещую вибрацию, еще раз понимает, что ничего не изменить и опускает кота в мешок. Я завязываю веревку. Больше Грюндик не издал ни звука и ни разу не пошевелился.

Выйдя из подъезда, я сразу нашел на земле половинку кирпича, с трудом отбил ее ботинком от заледеневшего асфальта, положил в сумку, затем поймал машину. Водитель, узнав зачем мне на Волгу, «до самой воды» матерился и рассказывал, как у его знакомого сиамский кот бабку искусал.

На берегу никого нет. Снег закончился и уже подтаивает. Волга течет тихая, темная, неуютная. В этом году она опять не встала. Мимо проплывают тонкие прозрачные льдинки. Я стою на больших бетонных плитах, до воды полметра, и в глубину метра три. «Здесь в это время налим должен хорошо брать, на живца».

Кладу мешок на влажный снег и привязываю кирпич, пальцы не слушаются. Кажется, что в мешке уже никого нет. Мыслей тоже никаких. Понимаю только, что осталось совсем немного и скоро все кончится. Отгоняя подступающую дурноту, читаю «Отче наш» и крещусь размашисто три раза.

Сначала опускаю в воду кирпич, затем осторожно, чтобы не обжечься ледяной водой, опускаю Грюндика. Он не подает никаких признаков жизни. Метра полтора слежу, как он плавно скользит в зеленоватую, холодную темноту. Пружина, натянутая с самого утра у меня внутри, со звоном лопается. Во рту остается привкус стали и волжского льда, хрустящего у меня под ногами.

Прошло больше десяти лет. Я теперь живу на берегу Волги, недалеко от того места. До квартиры родителей быстрым шагом минут двадцать. В июле, на бетонных плитах я ловил селедку, вглядывался в глубину и почему-то думал, что Грюндика тогда должны были съесть налимы.

Моя двухлетняя дочь называет себя Ариша Петровна, папу деда-Юра с усами, а маму баба-Саша с котами. Сейчас у них живет кот Серый, кошка Чиба и кошка Пятнашка. Если Серый пытается употребить кого-нибудь из них, мама гоняет его из брызгалки для цветов, приговаривая: «У-у-у, коб-е-е-ль» и косится то на папу, то на меня. Непонятно, к кому эти слова на самом деле относятся, но в любом случае, они не кажутся нам обидными.

Когда неожиданно и пронзительно звонит телефон, я часто вздрагиваю: «Господи, только не это, и только не сейчас». Не хочу знать, какие именно беды я всякий раз от себя гоню. Не могу об этом говорить и боюсь думать.

14
Пётр Филиппов
Морская соль

Кристаллы морской соли, которая еще не успела раствориться в воде, приятно покалывали ягодицы. Егор лежал в горячей ванне и думал о предстоящей поездке в дом отдыха. Вода пахла морем. Из самых темных глубин его памяти, словно разноцветные тропические рыбки, на свет выплывали детские воспоминания: яркое солнце, синее небо, кипарисы, терпкий вкус морской воды, молодые загорелые родители.

Тело стало легким, почти невесомым. Егор погрузился в полусонное, едва контролируемое состояние. Ему не хотелось обратно во взрослый мир. «Эх, вот оно где счастье-то было», – екнуло у него где-то внизу живота, а в голове неожиданно зазвучал голос Кобзона, «Хоть память укрыта такими большими снегами. Где-то далеко в маленьком саду…» Перед глазами возникло одухотворенное лицо Тихонова в образе штандартенфюрера. Становилось грустно.

Егор понял, что пора повысить тонус, сел и стал энергично растирать тело ядреной мочалкой. «Да… еще София дарила, а моя-то спину себе трет и не догадывается», и словно в оправдание: «А что тут такого, мочалка – есть мочалка: без пола, без имени, хе-хе, без национальности». Егору захотелось перед поездкой смыть с себя все лишнее, все то, что мешало его счастливой жизни, о которой он давно мечтал.

Что-то у них в семье стало не так. Сам себе он уже много раз все объяснил, все разложил по полочкам, что не так и как нужно сделать, чтобы всем стало хорошо, а жене не мог, не получалось. В день отъезда тоже не получилось.

– Настя, ну что тут сложного? Все просто. Петьке уже пять, Ваньке – восемь, тебе тридцати нет, трехкомнатная квартира, дача, машина.

– Всё хорошо, – тихо отвечала Настя, даже не взглянув на Егора.

– Ты прекрасный учитель музыки, школьники за тобой на переменках как цыплята бегают, сам видел. Я второй человек в крупной строительной организации – уважаемые люди. Деньги есть, до получки не занимаем, в зоопарк, в кино, в цирк с детьми ходим – живи да радуйся. Что не так-то?

– Да, все так. Я радуюсь.

– Ну, давай поговорим, на что ты вечно обижаешься?

– Я не обижаюсь.

– Тогда давай разговаривать.

– Мы разговариваем.

– Насть, я через час уезжаю на Черное море на две недели.

– Хорошо, поезжай. А я скоро ухожу на работу до семнадцати ноль-ноль.

– Настя, я же не виноват, что у меня отпуск в феврале.

– Не виноват.

– На работе проблемы, дома проблемы, дожились. Что вы все от меня хотите, мне-то куда деваться? Вон, ванны с морской солью принимать стал.

– Помогает?

– Нет.

– Ну, вот и купайся в море.

Егор резко захлопнул дверь ванной. Настя осторожно закрыла за собой входную дверь квартиры. Егор разделся и внимательно осмотрел свое тело в запотевшем зеркале. По-хозяйски уверенно пробежал руками по щекам, груди, животу, члену, опустился в воду и закрыл глаза. «А все же хорошо, что туда поездом, а обратно самолетом. Не успеешь опомниться, бух по башке – и уже дома. Даже не попрощались», – думал Егор, а сам был уже далеко. Вода пахла морем.

Добродушный мир поезда легко принял Егора. Егор давно хотел понять, отчего эта короткая и какая-то бестолковая жизнь на колесах бывает такая романтичная и многообещающая как Новый год с хлопушками и мандаринами, когда тебе четыре года. Теперь он снова стоял в тамбуре и внимательно прислушивался к себе.

За окном исчезали заснеженные поля, холмы, овраги, маленькие промерзшие речушки, кое-где как кротами изрытые рыбацкими лунками. Быстро проносились встречные поезда, медленно надвигались неуютные станции незнакомых населенных пунктов. Люди в спортивных костюмах, халатах, и домашних тапочках, словно муравьи, повторяли проложенные до них маршруты: в туалет, в ресторан и в тамбур покурить. Других направлений не было, если не считать общего направления на юг.

Поезд замедлил ход. Пассажиры по очереди переоделись и прильнули к окнам в узком коридоре вагона. Какой-то мальчик, видимо, впервые, хотел увидеть море и поминутно спрашивал: «Где море? Когда будет море? Это море?». Было забавно.

К Егору неожиданно и легко пришло понимание: что бы ты ни делал в поезде, он все равно приближает тебя к желанной цели, и это приятно. Если, конечно, эта цель не тюрьма, не похороны или не что-то такое к чему дорога, длинною в вечность, была бы единственным выходом. Сдержанный скрежет и глубокий вздох тормозов чуть раньше проводницы объявил конечную. Приехали.

Поднявшись в свой номер, Егор бросил сумку в прихожей и первым делом принял душ. Затем вышел с одним полотенцем на шее, раскрыл шторы и растворил широкое окно. Соленый морской воздух и тихий шум прибоя заключили его горячее влажное тело в крепкие объятия. Внизу, совсем близко лежало море. Оно одним краем играло мелкой галькой, перекатывая ее на узкой полоске берега, а другим, почти неразличимым, упиралось в небо. «Хорошо, как хорошо», – шептал Егор, сладко потягивался и улыбался тем радостям и удовольствиям, которые ему обещало все вокруг: непривычные звуки, возбуждающие запахи, восторженные прикосновения свежего ветра.

«Февраль? Ну и хорошо, ну и нормально, глядишь, еще и в море окунусь, если солнышко выглянет», – думал Егор, спускаясь на лифте в ресторан дома отдыха. «Вот, это ваше место, здесь вы будете кушать» – Егора усадили за столик у окна. «Сейчас Саша подойдет – еще один отдыхающий. Вас двое за столиком будет. Его друзья вчера, слава богу, домой в Норильск улетели». Почему-то было приятно, что официантка это «слава богу» говорит без раздражения, а, скорее, с сожалением.

«Сашок», – протянул руку крепкий улыбающийся мужчина. Короткий ежик светлых волос, голубые глаза, добрый очень уверенный взгляд. Мягкое, теплое рукопожатие сразу расположило к дальнейшему общению. Егор впервые отметил то, на что раньше не обращал особого внимания. Некоторые люди пожимают руку резко и сильно. Чтобы ладонь не свернулась внутрь с предательским хрустом нужно добавить значительное усилие. Обычно опаздываешь, и какая-то мелкая косточка все равно хрустнет. Зачем они это делают? Хотят показать свое превосходство, то, что у них «все пучком» или не умеют по-другому скрыть обратное – кто знает. Другие, протянув влажную ладошку, похожую на холодную неживую щуку, даже не пытаются пошевелить пальцами и быстро выдергивают ее обратно, словно брезгуют или стыдятся чего-то. Про то, как дают подержаться за левую, или протягивают место чуть ниже локтя «извини, руки мокрые» и говорить нечего.

Сашок пожал руку лаконично и емко, словно заверил, мол, «я хороший добрый человек, со мной легко дружить, от меня не жди никакой беды, а если беда коснется тебя – я всегда приду на помощь, и все будет хорошо. Будь спокоен и счастлив, пока я рядом, наслаждайся жизнью, дыши полной грудью – жизнь прекрасна». Все это уместилось в одном прикосновении ладони. «Интересно, это только я чувствую, или все остальные тоже?» – подумал Егор. – Наверное, у него с женщинами должно хорошо получаться. Прикоснулся и готово. Не дураки же придумали за руку здороваться. А говорят всякую чушь, мол, руку показывают, дескать, не припрятано у меня оружия против тебя и нет на ней крови убиенных путников».

– А мои вчера домой улетели.

– В Норильск?

– Да, сослуживцы мои, коллеги, мать их так, – произнес Сашок с нежностью и бросил взгляд в сторону официантки.

– Маша доложила?

– Да, сказала хорошие ребята, – почти не соврал Егор.

– Хорошие, особенно один. С Коликом у них любовь приключилась.

– С кем?

– С Колюней, с братиком моим, с братухой. Я ему говорю, найди другую, я-то с Машкой еще в первый вечер замутил. Баба и баба, ничего особенного, одинокая, вот и раздолье ей здесь на морях, да еще и в ресторане. Он мне утром: «Да, конечно, на кой она мне», а сам каждый вечер к ней под юбку пикировал. Бомбардировщик, блин, пикирующий. Он отбомбится за ночь, потом до обеда как лосось после нереста, а ей хоть бы что – порхает как бабочка над пестиками и тычинками. Эх, пестики да тычинки, тычинки да пестики. Есть где попархать. – Последнее Сашок произнес совсем тихо, и рассеяно глядя по сторонам.

– И как же Маша, ты и Коля?

– А что Коля, он и сейчас ничего не знает. Маша, кстати, не особенно интересовалась, знает Колик или нет. Совсем не интересовалась.

– Ей, что все равно?

– Ой, не знаю. Одиночество, брат. Все одинокие, просто не знают об этом пока.

– Пока что?

– Пока не узнают. – Улыбнулся одними губами Сашок. – Пока случай не представится.

– А у тебя был такой случай?

– Был. Один раз. Давно очень. Я еще маленький был, лет двадцать, а, малыш – малышом.

– А сейчас сколько?

– Сорок через неделю стукнет, встретимся здесь в ресторане, приглашаю, подарков не надо, – смеялся Сашок. – Машу вон пригласим с подружкой, посидим.

Ужинали долго, выпивали за знакомство, разговаривали за жизнь. Сашок рассказывал про то, как он стал начальником цеха в одном из подразделений Норильского горно-металлургического комбината, про тайгу, охоту, рыбалку. Рассказывал обо всем очень красочно и азартно, широко разводя руками, даже когда в правой была бутылка, а в левой рюмка. Объявили о закрытии ресторана, настроение у обоих было на подъеме. Сашок хитро прищурился.

– Егора, братуха, ты когда-нибудь хеннеси пил?

– Нет, только нюхал, – уже как родному, с лукавой ухмылкой, ответил Егор.

– Тогда по каютам, одеваемся, встреча через пять минут на выходе.

– По рукам. – Ничего объяснять было не нужно. Егор сам поглядывал на часы и с сожалением думал о том, что вечер оказался слишком коротким. Совершенно не хотелось спать, а уснуть у телевизора в таком хорошем настроении было слишком расточительно и скучно.

Устроились на парапете недалеко от ресторана. Сашок достал из карманов бутылку хеннеси, стаканы, шоколад. За спиной огни дома отдыха освещали неясные силуэты кипарисов и кедров, маленькую набережную с холодными лавочками на гравийных дорожках, влажные пустые клумбы. Впереди, за парапетом – только черное звездное небо и Черное море с бликами звезд на тихих волнах. На свежем воздухе яснее и спокойнее думалось, коньяк приятным ароматным теплом обволакивал все тело от пяток до кончиков волос на макушке. Выпили еще, помолчали о чем-то необъятном и необъяснимом, как небо и море, которые заполняли все пространство, охватываемое взглядом.

– Ты, кажется, говорил про одиночество.

– Да, это я, с чего-то, свою невесту бывшую, вдруг, вспомнил и братика своего. Банально все. Жалко теперь их. И себя немного. Лирика это все, Егор, в жизни печаль не такая красивая как у Есенина.

Та печаль, о которой рассказал Сашок, была и в самом деле не очень красивая и, более того, банальная. Была у него невеста, и был у него лучший друг. Понятно, чем дело могло обернуться. Так и вышло – они полюбили друг друга, или им только показалось так, уже неважно.