Текст книги "15 рассказов"

11
Михаил Малышев
А ты не лётчик…

Неловким взмахом руки жена опрокинула открытую упаковку томатного сока и по столу, между тарелками с бутербродами и яичницей, расплылась красная лужица. Хорошо, что «Смирновская» уцелела…

Маша, лучшая подруга жены, и Фрося, жена Игната, раскудахтались, словно наседки, и моментально развили бурную деятельность по приведению территории завтрака в надлежащий порядок. Вообще-то по паспорту Фрося значилась Афродитой и все, кроме Игната, в том числе и Маша, называли ее не иначе как Арфой. Но Игнату было плевать. Разве греческие богини могут так неуклюже себя вести? Фрося – и есть Фрося. То ли дело – Маша… Вот и сейчас жена первым делом схватилась за тряпку, а Маша, помогая ей, потянулась на другой край стола приподнять тарелки. При этом она по-кошачьи грациозно выгнула спину и бросила быстрый взгляд на Игната. После чего выпрямилась и неторопливо вернула на место соскочившую с плеча бретельку цветастого сарафана, почти полностью обнажившую правую грудь…

Фрося и Маша дружили давно, со времён студенческой юности, когда вместе учились на инязе и жили в одном блоке университетской общаги. Тогда они были настолько близки между собой, что даже внешне издалека напоминали двойняшек. Маша и сейчас была в прекрасной форме и мало чем отличалась от той студентки с фигуркой гимнастки, которую впервые увидел Игнат. Чего, увы, нельзя было сказать о располневшей за эти годы Фросе. А вот по характеру и отношению к жизни разительно изменилась именно Маша. Она защитилась, бросила пьющего мужа, могла при желании получить кафедру, но посчитала, что это – не ее и вообще вела себя резко и жестко, как стервозная self made woman. Ухажеры, конечно, шарахались, и только Игнат, прикалываясь, называл ее Спиридоновой. В честь известной безбашенной тезки – лидера левых эсеров, в итоге расстрелянной большевиками.

Тем не менее, подруги продолжали общаться, и Маша, особенно после развода, почти каждое лето недельки две-три вместе с дочкой гостила у Игната и Фроси на даче. По этому поводу Игнат постоянно ворчал и выговаривал жене, но больше для отвода глаз. То затихавший, то оживающий бесконечный роман с Машей держал его в тонусе и приятно щекотал нервы, хотя, конечно, было обидно, что каждый год Маша приезжала без мужика, и порыбачить или отвести душу за рюмкой водки Игнату по обыкновению было не с кем.

В то июльское утро, плавно переходившее в полдень, они завтракали втроем на просторной дачной веранде. Игнат не помнил, кому принадлежала идея перенести завтрак из душного домика на открытый воздух, возможно, что и Фросе. Однако вынужден был признать, что, несмотря даже на привязчивых комаров, мысль оказалась грамотной. После инцидента с томатным соком женщины в два счета привели все в порядок, и статус-кво чинного завтрака был восстановлен. Не считая разве тетрапакета, на стенках которого остались засохшие красные подтеки. Как будто запекшаяся кровь…

Подвижная как ртуть дочка Маши и отпрыск Игната и Фроси, во всем следовавший за шкодливой девчонкой как ниточка за иголочкой, налетели стихийным бедствием, проглотили по бутерброду с чаем и, выклянчив сотенную на двоих, с гиканьем унеслись за пепси-колой на пристань. Подруги помыли посуду и едва надели купальники, как позвонила теща. Игнат закатил глаза, по опыту зная – это минут на сорок, не меньше… Фрося виновато улыбнулась и, прикрыв трубку рукой, стала шепотом отсылать Игната и Машу на пляж. И, правда, чего ради они должны ее ждать? Она спокойно поговорит с мамой и (раз уж такое дело!) приберет в доме. Потом дождется детей и придет вместе с ними.

Игнат тут же представил картину, которую с вариациями видел не раз: среди распластанных тел, пустых бутылок и собак без намордников по горячему речному песку с вкраплениями белых ракушек медленно бредут дети с баклажкой пепси, а сзади, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу, плетется Фрося в своей несуразной бандане. В руке у нее авоська с холодным квасом и зелеными яблоками…

– Спасибо за завтрак, – сказал Игнат.

Они с Машей направились к пляжу по тропинке через дубовую рощу. Маша шла впереди, напевая и размахивая пластиковым пакетом. В разные стороны от нее зелеными брызгами разлетались кузнечики. А Игнат не мог отвести глаз от стройных ног и упругих ягодиц с маленьким треугольником трусиков, почти не скрываемых полупрозрачным на свету сарафаном.

– Как здорово! – невольно воскликнула Маша, остановившись на косогоре. Деревья расступились, и перед ними открылся песчаный пляж, излучина ослепительно синей реки и стройные ряды тополей на другом берегу, словно сторожившие все это великолепие. Искусственными цветами на пляже пестрели разноцветные зонтики, а берег поблизости от воды был усеян бронзовыми телами загорающих дачников.

Они расположились в низине между двумя небольшими дюнами золотистого песка, намытого в прошлом году земснарядом. В низине их не было видно. Они только слышали, как где-то у воды довольно визжали дети, а справа надрывался шансон: «А ты не летчик, а я была так рада любить героя из летного отряда!». Голос неизвестной Игнату певицы звучал глухо, казалось, он шел прямо из песка, точно под ним пела сама земля. Песок дышал жаром, как будто топилась невидимая огромная печь, и если бы не подстилка из плотной ткани, предусмотрительно захваченная Игнатом, валяться на нем было бы проблематично.

Маша скинула сарафан, уложила вещи в пакет и, оставшись в купальнике, легла на живот. В ее руках появилась книга в зеленом виниловом переплете. «Современная датская новелла» – успел он прочесть название до того, как Маша зашелестела страницами.

«Сто пудов, не обошлось без профессора», – скривился Игнат. Иначе, кто еще в здравом уме будет читать подобный бестселлер? Самому Игнату не довелось лицезреть датчанина во плоти, но он «имел удовольствие» видеть его на многочисленных фотках, что два дня назад разглядывали и обсуждали подруги. В основном говорила Маша, в который раз пересказывая историю знакомства с молодящимся стариканом в старомодных очках, а Фрося только восторженно охала: «Да ты что! Правда? Так и сказал?».

Датчанин занимался славистикой, и с Машей их свел случай полгода назад на конференции в местном университете. Маша числилась в оргкомитете, одновременно подрабатывая переводчиком, а профессор, коему больше из вежливости выслали приглашение, вдруг взял и приперся на конференцию с докладом о творчестве Шолохова.

«Интересно, что он там в Копенгагене насчет Шолохова понимает? Различает хотя бы казаков и казахов?» – с раздражением подумал Игнат.

Датчанин между тем оказался хватким малым. Не прошло и недели с момента их с Машей знакомства и совместной, специально организованной для него, экскурсии в Вёшенскую, как он, к изумлению обалдевшей Маши, объявил ей о любви с первого взгляда и предложил руку и сердце. И, что самое удивительное, наличие у избранницы семилетней дочери от первого брака профессор воспринял как только дополнительный плюс. Что и говорить – разница культур!

Игнат злился, но подспудно в душе понимал: всё оттого, что ему было ясно как день – это последнее лето, когда он видит Машу. И ничего с этим поделать было нельзя…

Маша, судя по всему, была полностью увлечена чтением. Игнат не удержался и заглянул ей через плечо:

«…От ее близости у него кружилась голова. Излучаемое ею сияние вызывало зуд, как от серных испарений. Если поблизости никого не было, она могла запросто снять лифчик, подставив солнцу груди, напоминавшие любопытных улиток…». Дальше прочесть не удалось, Маша перевернула страницу.

И что, скажите на милость, это за бред? Как может женская грудь напоминать улитку? В том смысле, разве, что соски возбужденной женщины твердеют и увеличиваются? Но причем тут эти рогатые слизняки? Он запомнил номер страницы триста семьдесят, и решил попросить книгу у Маши сегодня вечером, чтобы разобраться в этой ерунде…

Раздосадованный, он поднялся, предложив пойти окунуться. Маша отказалась – она еще недостаточно прогрела косточки, да и рассказ хочется дочитать – осталось всего несколько страниц. Игнат снова поморщился и ушел купаться один.

Наверху и справа от них компания молодежи играла в мяч, недалеко от воды две девушки «гоняли» волан, а вдоль берега по мокрому песку металась и лаяла встревоженная собака, явно не одобрявшая дальний заплыв хозяйки…

Игнат, поеживаясь, зашел по колено на отмель, зачерпнул в ладони воды, промокнул грудь и плечи. Триста семидесятая страница. Интересно… Или это две разные цифры: тридцать семь – ноль? Как раз его возраст… И как тогда весь этот символизм понимать? Как то, что ему – тридцать семь и, по большому счету, в жизни он ничего не достиг? До сих пор со своим истфаком – так, ноль без палочки: подай-принеси в администрации города?

Наплававшись, он вернулся к Маше, продолжавшей читать о грудях-улитках. Казалось, она лежала все в той же позе…

– Послушай, – услышал он неожиданно ее голос, – натри мне спину. Крем там, в пакете.

Конечно! Легко! Почему бы и нет! Он быстро выудил со дна пакета крем для загара и, обернувшись, остолбенел. Маша села, заведя руки за спину, а потом, освободившись от лифчика, сверкнула коричневыми сосками и опять легла на живот. Лежала перед ним спокойно и непринужденно. Игнат сглотнул слюну, почувствовав, как двинулся вверх кадык, словно поршень без смазки, и начал осторожно втирать крем в нежную кожу. Все это время Маша лежала без движения. И только когда Игнат дошел до приспущенных бикини, а потом, не удержавшись, начал массировать то, чего никак не допускали приличия, Машины бедра напряглись, и он услышал:

– Перестань, или пойдешь отжиматься.

– То есть? – не понял он.

– Вместо дров. Как Челентано в том фильме.

– Ладно, не буду. Только, помнится, прошлым летом ты не особенно возражала…

– С тех пор много чего изменилось.

– Слыхали, как же! Принц Датский! А ты – Гертруда?

– Не хами, Игнат. Ревнуешь? И на каком, позволь спросить, основании?

– Брось, Маша! – взорвался он. – Ты и этот профессор? Старый хрен! Без очков, наверное, в трех метрах автобуса не увидит! Зачем тебе это все?

– Ради дочери. И потом, что, есть альтернативное предложение?

– Ну я, в смысле… – смешался Игнат.

– Понятно, – усмехнулась Маша. – Хотя, нет… До сих пор понять не могу, почему тогда ты позвал замуж Арфу, а не меня?

«Не Арфу, а Фросю…» – мысленно возразил Игнат. Но дальше разговаривать расхотелось. С досады он зачерпнул горсть песка и бросил Маше на поясницу. Пропитанная кремом гладкая кожа сразу стала зернистой, как выщербленная после артобстрела земля.

– Перестань, – сказала она. – Пятна останутся.

Он перестал. Откинулся на спину и стал смотреть в небо. Оно было чистым и ясным, только стрижи чертили крыльями эту бесконечную синь, как будто кроили ее для себя…

Как он мечтал школьником покорять небо! Он жил тогда с матерью в коммуналке рядом с летным училищем. И каждое утро вместо будильника его поднимала громкая песня курсантов, чеканящих шаг от казармы к столовой. Мечты, как водится, так и остались мечтами. И все, что сохранилось от них, – это спрятанные в дачной кладовке модели боевых самолетов, любовно склеенные когда-то из пластиковых деталей. Продавались такие наборы в той жизни в гарнизонном универмаге. И ценились среди пацанов в школе и во дворе на вес золота…

Маша, отложив книгу, села. Знакомым кошачьим движением выгнула спину, надела и застегнула лифчик.

– Что на тебя нашло? – спросила она, смахнув с поясницы песок.

– Извини, – ответил Игнат.

– Лучше дай сигарету.

– Лучше, чем что?

– Ну, пожалуйста, перестань! Думаешь, я железная?

Он передал сигарету, поднес зажигалку. Она прикурила, и, затянувшись, выпустила тонкую струйку дыма. «Как инверсионный след реактивного самолета…» – подумал Игнат. Неожиданно в воздухе загрохотало, как будто тысячи больших молотов в один и тот же момент ударили по гигантской наковальне.

– Что это? – вздрогнула Маша.

– Военная авиация. Стрельбы. Должно быть, у них сегодня учения.

– Откуда они здесь?

– Тут недалеко военный аэродром.

В этот момент, словно подтверждая его слова, со стороны реки из-за деревьев вынырнула четверка МИГов. Ромбовидным строем звено пронеслось над рекой, потом, уходя к горизонту, истребители разлетелись в разные стороны. Воздух над горизонтом дрожал от жары…

– А куда они стреляют?

– Не знаю. У них есть специальный огороженный полигон. Там учебные цели и все такое…

– А не могут они случайно выстрелить в нас?

– Обалдела? Думай, что говоришь.

– А все-таки? Ну там, ошибка или несчастный случай.

– Исключено. Район учений определяется заранее. Он, сто пудов, сейчас оцеплен и огорожен.

– Понятно… – вздохнула Маша. – Смотри, смотри! – тут же воскликнула она, указывая куда-то вверх. В раскаленном мареве неба, обгоняя звук реактивных двигателей, росли две точки. Истребители, войдя в крутое пике, неслись прямо на берег, пляж, на них с Машей. Потом с оглушительным ревом и грохотом пронеслись мимо и стремительно взмыли вверх. Маша зажала уши, а он проводил МИГи восторженным взглядом.

Где-то вдалеке опять послышался грохот новых разрывов. Маша съёжилась. Он засмеялся и обнял ее за плечи.

– Ну что ты? Представь, что в небе – группа высшего пилотажа «Стрижи», а мы – на авиашоу. Это же здорово!

– Наверное… – ответила Маша, стряхнув пепел с тлеющей сигареты.

Они смотрели на истребители, возникающие ниоткуда и вновь исчезающие в жарком июльском небе. Сопровождаемые ревом моторов, стальные птицы, звеньями по четыре и два самолета, то приближались к ним, то улетали, скрываясь за кронами тополей на другом берегу реки.

– Посмотри! – встревожилась Маша.

Солнце слепило глаза, он приложил ладонь козырьком ко лбу и в первое мгновенье ничего не заметил. Но потом, секунду спустя, увидел в небе черную точку. Это был одинокий истребитель, входивший в пике. Что-то явно было не так.

– Игнат, он летит сюда! – крикнула Маша, сжав его руку.

Истребитель, увеличиваясь в размерах, пикировал прямо на них. Как под гипнозом, Игнат смотрел вверх и не верил своим глазам. Такого просто не может быть! Истребитель все приближался. Его белый корпус как зеркало блестел на солнце. Хватит! – кричало все у него внутри. Сердце бешено колотилось. В последний момент он, почти оглушенный шумом мотора, толкнул Машу, прижав к песку, и заслонил ее своим телом. По дюне скользнула огромная тень, затанцевали песчаные вихри… Он сжался, ожидая неизбежного взрыва, было ясно – машина не управляема. Что-то случилось с пилотом: кончился кислород или он потерял сознание вследствие перегрузок. Внезапно на барабанные перепонки обрушились громовые раскаты, с новой силой взревел реактивный двигатель и с воем стал затихать. Игнат поднял голову – истребитель вышел из пике и снова набирал высоту…

Он откинулся на спину, пытаясь осмыслить то, что произошло. Нет, это было невероятно! Маша, бледнее мела, сидела рядом, обхватив руками колени. Ее колотило. И тут, справа и слева, поднялся и стал нарастать гул голосов, раздались крики: «Он стрелял в нас! Сюда!

Помогите!». Они вскочили и побежали, взбираясь вверх по струящемуся под ногами песку, туда, где слышались голоса. Когда они выбрались из низины, крики стали звучать еще громче. На пляже, недалеко от места, где недавно купался Игнат, столпились люди. Одни суетились и бегали взад-вперед, другие стояли как вкопанные, без движения, третьи что-то сбивчиво кричали в мобильные телефоны. И в этот момент сквозь частокол ног, рядом с опрокинутым зонтиком, Игнат увидел лежащего парня. Казалось, парень вжался в песок и замер, словно ожидая повторной атаки. Его шея, татуированное плечо и рука были в крови, будто кто-то, забавы ради, подкрался к нему и выплеснул на спину почти всю упаковку томатного сока…

– Медики есть? – зычно крикнул мужчина с армейским жетоном на жилистой шее. – Здесь раненые! Нужно остановить кровь. Остальные – три шага назад!

Толпа любопытных, почувствовав лидера, отступила.

Маша рыдала, потом ее рвало, и, когда ей стало немного легче, Игнат увел ее с пляжа. Они поднялись по тропинке на косогор, дошли до места, где смотрели на реку утром, и обернулись. Над берегом кружил вертолет МЧС, а раскаленный воздух рвали на части приближавшиеся сирены…

Когда спала жара, они втроем ужинали на веранде. От Маши пахло валерьянкой. Она молчала и много курила, тарелка перед ней стояла нетронутой. Фрося выпила стопку и, лениво ковыряя салат, расспрашивала Игната. Он отвечал односложно. Не потому, что не хотел разговаривать, просто не знал, что сказать. В ушах до сих пор звучало эхо разрывов, а перед глазами вжимался в песок окровавленный парень с татуировкой…

Ближе к вечеру на веранду примчались дети. Возбужденные, перебивая друг друга, они в подробностях рассказали все, что им удалось узнать. Три человека погибло, пятеро ранено. Летчик, по словам дяденьки в форме, уже арестован. Говорят, во время полета он был без сознания – получил тепловой удар.

Быстро выпросив денег, на этот раз на мороженое, дети снова убежали на пристань.

– Это ложь, – тихо сказала Маша. – Пилот все видел. Он просто летел нас убивать.

– Успокойся, Машунь, – заворковала Фрося. – Органы во всем разберутся. А вы в Дании, с дочкой, скоро совсем избавитесь от этого бардака.

– Ты что, дура? – сорвалась Маша. – Нет никаких границ! Мы все – на прицеле! Везде и всегда. Понимаешь?

Игнат вмешался, успокоил подруг, налил всем по стопке «Смирновской» и первым выпил, стараясь не думать о том, что Маша, возможно, как обычно, была права.

Ночью он, как ни старался, не мог уснуть, ворочался и для себя решил: «Никуда, Маша, ты не полетишь!». На рассвете долго копался в кладовке, а потом во дворе за сараем все утро жег на костре модели боевых самолетов из серого пластика.

12
Михаил Малышев
Человек пирату друг

Он выскочил из переулка, перепрыгнул разбитую колею и, втянув носом морозный утренний воздух, остановился. Большая пузатая машина, прочертив в снегу ребристый след разворота, раскорячилась у забора Степаныча. Из чрева ее струились враждебные запахи. Как всякий уважающий себя двор-терьер, Пират понятия не имел, что такое лекарства. Но помнил, что так – неприятно и резко – несло от многочисленных склянок за стеклом одной книжной полки в доме у старика. Странно, как можно относиться к столь дурно пахнущим штукам спокойно? Или, того хуже, уподобляясь Степанычу, вдруг вскрывать их и, морщась, глотать содержимое, запивая всю эту гадость остывшим чаем?

Пират огляделся, осторожно подкрался к машине и, задрав лапу, помочился на колесо. Неприятные запахи отступили.

Такие машины – с красными крестами по бокам и большим глазом на крыше – этой зимой все чаще появлялись в поселке. Издалека Пират не раз наблюдал за ними, привык и почти их не опасался. За исключением разве одного случая, когда большой синий глаз вдруг ожил и, засверкав, стал дико вращаться и верещать, а машина так стремительно пронеслась мимо, что над дорогой завис вихреобразный шлейф снежной пыли. Тогда Пират испугался по-настоящему и еле успел юркнуть за фонарный столб.

Пометив машину, пес обогнул ее с другой стороны, пролез под створкой ворот, слегка зацепив жилетом шляпку вылезшего гвоздя, рысцой побежал по дорожке. Небольшой бревенчатый дом стоял на добpoтном из речного камня фундаменте, почти утонувшем в сугробе, а с крыши и козырька застекленной мансарды над крыльцом свисали снежные шапки. От калитки к дощатым ступенькам тянулись следы. Один меньше, другой – явно больше Степаныча. Интересно, что за гости сегодня у старика?

Неожиданно дверь со скрипом открылась, и на крыльцо шагнула стройная женщина белом халате, одетом поверх красно-чёрного клетчатого пальто. Следом, тоже в халате, вышел мужчина, чернявый и плотный, с чемоданчиком в пухлой руке. Пират, моментально почуяв связь незнакомцев с машиной возле ворот, отпрыгнул и зарычал.

– Ого, – удивилась женщина.

– Кто там? – кашлянул из глубины дома Степаныч.

– Собачка в жилетке. Ваша?

– Это Пират, пустите.

Мужчина и женщина, сойдя с крыльца, отошли в сторону. Пират одним прыжком преодолел три ступеньки и проскользнул в протяжно заскрипевшую дверь.

* * *

В обшитой вагонкой комнате топилась печка. Сквозь заштрихованные морозом окошки, рассеянно, как сквозь витраж, проникало красное солнце. На выцветшем деревянном столе, с едва уловимыми по углам следами лака и белой краски, под складками полотенца угадывались очертания посуды. Рядом, памятным обелиском советско-китайской дружбы, возвышался термос времен правления «великого кормчего» с распластавшими крылья райскими птицами. Слева от стола по стене лесенкой уходили к потолку книжные полки.

Диван на круглых высоких ножках громоздился в углу. На его старой коже, когда-то чёрной, а теперь облезлой и почти белесой, как наколки темнели заплаты. Одна из боковушек в виде неуклюжих цилиндрических валиков была откинута. На диване, с двумя подушками за спиной, в свитере, ватных штанах и бушлате полулежал-полусидел Степаныч.

– Что, чертила, замерз? – усмехнулся он.

Пес завилял хвостом и залаял вдохновенно и звонко, словно здороваясь и одновременно жалуясь на кусачий мороз и нелегкую собачью планиду. Потом, замолчав, клацнул зубами и засеменил к Степанычу.

Старик, усмехаясь, почёсывал его за ушами, недоумевая в который раз, за какие такие заслуги приглянулся он этому своенравному псу, будучи наделенным в числе немногих сомнительной привилегией кормить и поить это сатанинское отродье?! По правде говоря, беспородный Пират в самом деле напоминал черта! Короткой и черной как сажа шерстью, жилистой конституцией, прытью, а более всего зловредным характером. Чуть что, по мнению пса, было не так, особенно если кто-то по незнанию пытался его погладить – зубы сразу шли в ход! Доставалось всем без разбору. И людям случайным, и старожилам, не раз, бывало, угощавшим строптивого кобеля и поэтому ну совсем не ожидавшим от него подобных сюрпризов! Цапнув кого-нибудь, Пират (со страху, а может, потому, что мучила совесть?) прятался куда подальше, пережидая, пока не уляжется волна народного гнева. За что острый на язык сосед Степаныча – прогоревший торгаш и нынче опять инженер – Юрка называл его «собачий чечен».

Не очень политкорректное прозвище било не в бровь, а в глаз.

Хотя кто, думал Степаныч, как не сами поселковые псину и разбаловали? Вот уже лет пять как Пират, неизвестно откуда появившийся в «Речнике», слыл в поселке общим любимцем. Жил вольно, сам по себе. Иногда забегал к Степанычу, соседу его Юрке, но чаще пропадал возле правления, у Мефодьевны. А та уж рада стараться! Сухари в кофе размочит, сливочным маслом намажет: «Пират только так любит!». Из внучкиной кофты жилетку кобелю сшила. С карманами! Морозы этой зимой, конечно, выдались аховые, давно Москва такого не видела, но жилетка… Глупость какая-то несусветная, бабская придурь! А чертиле этому нравится.

Неожиданно Пират встрепенулся и зарычал. В дверь постучали.

– Открыто, – отозвался Степаныч.

Запустив в комнату облако морозного пара, вошли врач и фельдшер.

– Снова мы, Григорий Степаныч, – улыбнулась врач.

– Забыли чего?

– Да нет, с каретой у нас неувязка, – замялся фельдшер.

– Что за беда?

– Поймали какой-то штырь и колесо пробили. А стали менять, так, верите, балонник – хрясь – и напополам!

– От мороза?

– Какой там! Металл – дрянь, штамповка китайская. Водитель за подмогой в правление двинул, а мы к вам – погреться.

– Самое то! Сейчас мы чайку… – оторвался от подушек Степаныч.

– Куда после укола? – осадила старика врач. – Скажите, где что, я сама.

Но стоило ей сделать шаг, послышалось глухое рычание. Оказалось, все это время Пират наблюдал за происходящим.

– Надо же, – удивилась женщина.

– Охрана, – хмыкнул фельдшер.

– Так он не жрамши! – осенило Степаныча. – Момент!

Сунул руку в карман бушлата, выудил какой-то предмет и незаметно для собаки зашвырнул под диван.

– Пират, где мячик? Искать!

Уже потом, за столом, хрустя сухарями и подливая из термоса вместо чая ароматный настой шиповника, они все не могли унять смех, вспоминая, как Пират, забыв обо всем, азартно лез под диван и шарил лапой в поисках мячика.

Пес наворачивал честно заработанную порцию польской каши, а Степаныч в красках живописал эту их с собакой странную игру, некий сам по себе зародившийся ритуал, состоявший в том, что перед тем, как получить поесть, псу нужно было обязательно найти мячик. И если иной раз Степаныч мог об этом забыть, то Пират – никогда. Упрямился, лаял, каждый раз требуя от старика показать, куда отправляться на поиски. Надо сказать, что и мячик был непростой. Забугорный, бейсбольный. Твердую, словно камень, сферу плотно обтягивали языкообразные лоскуты толстой кожи, соединенные красными стежками грубой нити. Нанесенные когда-то надписи и логотип иностранной команды давно стерлись, слабо проступал лишь силуэт в треуголке. Но главное заключалось в том, что в отличие от обычных мячей, этот не боялся собачьих клыков и поэтому Пирата устраивал. Степаныча тоже. Но по другой причине. Уж очень взвешенно мячик ложился в ладонь и летел при необходимости как снаряд, выбивая пару-другую перьев у откровенно наглой вороны. Мячик, как и сам Пират, тоже взялся неизвестно откуда. Старик нашел его на огороде, но как он там оказался, до сих пор оставалось загадкой. То есть понятно, что залетел, но с какой оказией, как? Не мог же, в самом деле, кто-то у них в поселке играть в бейсбол?

Прихлебывая горячий настой, фельдшер Георгий ухал басистым хохотком, а в особо смешных местах шлепал себя по утянутым в джинсы бедрам. Ирина Сергеевна улыбалась и чаще молчала, накручивая на указательный палец рыжий крашеный локон, потемневший у самых корней. Ироничный, иногда грубоватый, Степаныч напоминал ей отца. Прямой взгляд прищуренных глаз, волевое лицо, задубевшие от работы и времени руки. Вот и отец всю жизнь балагурил, шутил и до последнего не желал мириться «с болячками». Даже в стационаре онкологии…

– Скажите, за что они вас? – прервав разговор, спросила она.

– Не в нас дело, дочка, – сдвинул брови старик. – Им земля наша нужна, а мы – так, мусор.

– ОМОН, судебные приставы, техники понагнали. Зачем столько?

– А чтоб не обделаться. Страшно, поди, с народом-то воевать…

– Как же можно рушить дома, если все бумаги в порядке?

– Оказывается, не все. Садовая книжка есть, в пять выдана, выкопировка из БТИ, план участка. Квитки за электричество, и те храню. Да что толку, если главной бумаги нет, на приватизацию, а раз так, то мы не собственники, а захватчики.

– Так и говорят? – поразился Георгий.

– Ну! А сами кто? На войне таких без суда – и к стенке!

– А вы воевали?

– Партизанил. Поезда под откос пускал.

– Обалдеть! – изумился Георгий. – Расскажите!

– Да не люблю я этого…

– Ну пожалуйста, – тихо попросила Ирина Сергеевна.

И что-то в ее голосе было такое, что Степаныч раздумал упрямиться, повертел в ладонях горячую кружку, откашлялся и заговорил.

* * *

Согревшийся и сытый Пират, положив морду на передние лапы, лежал возле печки. Со стороны могло показаться, что пес дремал, но на самом деле он постоянно косил глазом на старика и тех двоих за столом. Вроде бы опасности никакой, но все же решительно не нравились ему странные гости. Смеяться перестали, молчат, один Степаныч что-то бубнит. Хороший он человек, но какой-то неправильный. Не с теми людьми дружбу водит.

Пират любил приходить к старику. Искать и находить мячик, есть кашу из его, Пирата, законной миски, что всегда стояла в углу, лежать вот так, как сейчас, у натопленной печки. В такие минуты старик обычно брал книгу и устраивался на диване или мастерил что-нибудь за столом. Дремота незаметно подступала все ближе и понемногу, как сладкий дым, целиком обволакивала пса от закрытого лапами носа до кончика хвоста. И зимой можно жить, думал, засыпая, Пират, но лето все-таки лучше: солнце, берег канала, панорама большого города, катера, разрезающие блестящую гладь воды, упрямая стрекоза на поплавке у Степаныча. А еще его голосистый внук Борька, загорелый и весь пропахший запахами далекого моря, играет и кувыркается с Пиратом в ярко-зеленой траве…

* * *

Водитель объявился минут через сорок. Запаска была поставлена, «неотложка» ждала у ворот. Впечатленный рассказом Георгий на прощание долго жал Степанычу руку. Ирина Сергеевна написала номер мобильного, и он пообещал, если что – сразу звонить ей.

Надев шапку, Степаныч пошел провожать. «Скорая» посигналила на прощанье, газанула и скрылась за поворотом. Старик проводил ее взглядом и уже собирался вернуться в дом, как над калиткой нарисовалась физия в «жириновке» с жесткой щеткой заиндевевших усов. – Дядя Гриша, здорово! Я зайду? – Попробуй, – усмехнулся Степаныч.

Соседа Юрку он знал с малолетства. Когда-то дружили семьями с его родителями с того самого дня, как здесь, в «Речнике», от Управления канала им. Москвы получили участки под сады-огороды. Строились вместе, саженцами обменивались, на шашлыки выбирались. Юрка и дочь старика, Ольга, в поселке выросли: играли в салочки, в садовой тачке с визгами друг друга катали, бегали на канал купаться. Худющий тогда был Юрка и беспокойный, будто шило у него в заднице сидело, а теперь мордаха – дай бог! И брюшко наметилось, и походка неспешная, основательная…

Косолапо прохрустев по заснеженной тропинке, Юрка подошел к старику, поздоровался.

– Что доктора?

– Сказали – жить вредно.

– Ладно, я серьезно.

– Если серьезно – какую-то хрень вкололи, полегчало. Ты лучше скажи, новости есть?

– Есть. Слух прошел, что гоблин этот, Микитин, подъехать должен. Обещал ситуацию разрулить. В штабе решили народ собрать. Пойдешь?

– А то!

– Тогда на Солнечной через полчаса.

– Успею. Стопку будешь?

– Не могу, мне дальше бежать, – замотал головой Юрка. Поежился, сунул руки в карманы меховой куртки, захрустел по снегу обратно, но, дойдя до калитки, остановился:

– Дядя Гриша, все забываю спросить, как там в Севастополе Ольга?

– Нормально.

– Не развелась со своим мореманом?

– Чего?

– Все-все, ничего! Только мячик свой не бросай, я просто интересуюсь!

– Ты, Юрка, вроде куда-то шел? Вот и шуруй. А насчет Ольги и думать забудь! Для тебя она – перевернутая страница.

– Дядя Гриша, как знать? Жизнь долгая, земля круглая… Я, может, оттого два раза и разводился, что до сих пор по ней сохну.

В ответ Степаныч забористым матерком сформулировал истинную, по его мнению, мужскую сущность соседа. Юрка спорить не стал – засмеялся и, махнув рукой, скрылся из виду.

* * *

Пират не хотел просыпаться и уж тем более не хотел никуда идти. Но старик отворил дверь, напуская холод, и не закрывал ее до тех пор, пока Пират не проснулся. Пес поднялся, зевнул и, с обидой и неохотой потягиваясь, заковылял к выходу. На улице последние остатки сна улетучились, как их и не было.