Текст книги "Заложник времени. Заметки. Размышления. Свидетельства"

Время аспирантуры – счастливое время самоопределения, когда человеку позволено располагать своим временем и предоставлена возможность им распорядиться согласно своей воле и интересам. Индивидуальный творческий план аспиранта обычно делился на две равные части: полтора года – сдача аспирантских экзаменов, а вторая половина – работа над кандидатской диссертацией. Программа экзаменов кандидатского минимума мало что прибавляла к обычным вузовским курсам истории КПСС и философии. Она отличалась главным образом обширностью списка первоисточников классиков марксизма-ленинизма, по каждому из предметов не менее 200 названий. Это занимало большую часть времени при подготовке к экзаменам и почти не оставляло возможности познакомиться с авторами, не включенными в список обязательной литературы для аспирантского чтения. И уже позднее, при работе над диссертацией, получив возможность с особого разрешения по утвержденной теме пользоваться запретной по тому времени литературой из так называемого спецхрана, посчастливилось мне читать труды Бердяева, Кропоткина, дневники Николая II, мемуары Милюкова, Гучкова, Деникина, Краснова… Научный руководитель, флегматичный и добрый по природе человек, Первышин Григорий Васильевич сам занимался древней философией, но поддержал мое смелое по тому времени намерение подготовить диссертацию на тему «Ленинское учение о революционной ситуации и практика Великой Октябрьской революции».

Тогда никто из нас, претендующих стать исследователями общественных процессов, не представлял, что основные признаки революционной ситуации, требующие радикальных изменений, «когда низы не хотят жить по-старому, а верхи не могут управлять по-старому», уже зарождались в глубинах советского общества. Формирование политического кризиса от 60-х к 70-м годам и от 70-х к 80-м вызвали в конечном результате и те перемены в стране, которые были начаты в 1985 году. Однако до этого еще было далеко. А между тем Ленинград с его бесценными богатствами истории отечественной культуры: Эрмитажем, Русским музеем, Петропавловской крепостью, Казанским и Исаакиевским соборами, скульптурой Петра I у Адмиралтейства, устремленной на Запад, – нес свою революцию в сознание, необычайно расширяя представления об Отечестве и российской истории.

Не могу взять на себя смелость писать о городе Петра Великого после А. С. Пушкина и других гениев отечественной культуры. Решусь лишь передать читателю восприятие человека, национальное достоинство которого с особой силой пробудилось именно здесь, в городе, созданном великим народом. Признаюсь, здесь ко мне пришло осознание величия многострадальной истории Отечества, понимание того, как труден был каждый шаг на пути возвеличивания Российской державы. И это чувство с тех пор никогда не покидало меня и звучит как главный мотив во всех моих оценках и суждениях, взглядах и представлениях.

Трудной, трагической была судьба Ленинграда в XX веке: он пережил, став колыбелью, Октябрьскую революцию 1917 года, трудные годы Гражданской войны; перенес вакханалии сталинских репрессий (Сталин не любил этот город и боялся его); выстоял в тяжкие годы военной блокады ценой жизни многих тысяч своих граждан. Только здесь стали мне понятны истоки свободомыслия людей, живущих в этом городе. В моем представлении, они – от самого дерзкого рождения города по воле Петра I, от Октября 1917 года, от горечи потерь в Гражданскую войну, от жестоких утрат блокады, от неудовлетворенности духовным обнищанием города времен правления посредственностей – от Фрола Козлова до Григория Романова. Здесь и непрощение советской власти за уничтожение ею генофонда нации, искалеченные судьбы интеллигенции, оказавшейся на многие годы в своем Отечестве в положении изгоев, здесь и горечь утрат войны и сталинских репрессий, здесь и протест против превращения Ленинграда в послевоенные годы в заурядный провинциальный город. Вдумываюсь в эти сложные процессы, где так своеобразно переплелись судьбы людей с судьбой Отечества, и вслед за Пушкиным повторяю: «Красуйся, град Петров, и стой неколебимо, как Россия…»

Годы учебы в аспирантуре (1952–1956) были началом тех больших потрясений в жизни страны, которые подготовили все последующие перемены. Первым из них стала смерть Сталина в марте 1953 года. Сила культа его личности была настолько велика, что многие тогда вообще не представляли жизнь страны без вождя. Вторым потрясением явилось дело Берии. Теперь оно часто рассматривается в ряду других преступлений культа личности. Тогда же впервые был приоткрыт черный занавес, и все увидели, какой грязной и кровавой была диктатура Сталина. Я на всю жизнь запомнил, как нам, аспирантам-коммунистам Ленинграда, в актовом зале университета в течение двух долгих вечеров (до поздней ночи) читали длинное страшное обвинительное заключение по делу Берии. Только тогда мне стали понятны тайны, происходящие за шторами окон нашего сельского районного НКВД, о которых я размышлял еще в школьные годы.

Третьим потрясением стал XX съезд КПСС в феврале 1956 года, и в особенности доклад Н. С. Хрущева, посвященный культу личности Сталина. Он явился грозовым с молнией ударом по сознанию всех, кто размышлял над тем, что происходит в нашей стране и как нам жить после Сталина. Величие XX съезда состояло в том, что он взорвал многолетние стереотипы наших представлений, открыл шлюзы для самостоятельного критического мышления, после долгих лет бездумного послушания советские люди начали думать.

Эти потрясения были для моего поколения настолько ощутимы и глубоки, что мы их уже никогда не могли забыть. В них начало всех наших последующих сомнений и исканий. Существует много суждений по поводу того, кто они, дети XX съезда КПСС. Тема эта особая, большая, и она ждет своего летописца. Сейчас же замечу только, что при всех потрясениях, которые вызвал этот съезд, его идеи, оценки пали на подготовленную почву.

Жизнь учит: истина рано или поздно, но отпразднует свое торжество и посмеется над своими хулителями, только вот плата за ее торжество часто оказывается неимоверно великой. Все, кто испытал трагические последствия культа, кто не понаслышке знал о репрессиях, восприняли откровения XX съезда как торжество, хотя и запоздавшей, справедливости. Шестидесятники, как теперь их чаще называют, выходцы из рабочих, крестьянских семей, потомки погубленной интеллигенции, ничего не забыли из прошлого и помнили трагический путь своих отцов и дедов. Они терпеливо, не теряя надежды, ждали и готовили обновление в обществе. Это были люди, которых объединило критическое отношение к тому, что происходило в обществе, им была дорога судьба страны, и они готовы были взять на свои плечи ответственность за те серьезные перемены, веру в которые вызвал XX съезд КПСС. Особенность шестидесятников, может быть самая важная, состояла в том, что они были идеалистами – коммунистами, ибо как эстафету приняли от старшего поколения веру в досталинский социализм, утверждающий равенство, свободу, справедливость. За этот идеализм позднее они заплатят дорогую цену. Они видели, как эти принципы были растоптаны в ходе кровавых репрессий, и потому искренне верили в перемены и стали их проводниками, несмотря на все трудности и лишения. Устояли они и в 70-е годы – годы застоя – и тем самым стали живой нитью связи XX съезда КПСС и перестройки 1985 года.

Сейчас обычно только одной черной краской рисуют общественных деятелей времен застоя. Наблюдая за этим, всякий раз хочу спросить критиков-обличителей: «Скажите, как могли появиться идеи перестройки, где их истоки? Откуда пришли те люди, которые стали в центре политической жизни общества после 1985 года?» Этими людьми были те самые шестидесятники, которые не боялись в годы застоя зажечь огонь надежды во тьме апатии и пессимизма, рисковали и брали на себя смелость противостоять посредственности, лакейству, просвещали, сеяли, чтобы сохранить у людей веру в неизбежность грядущих перемен.

Л. Троцкий в своей книге «Моя жизнь» признает: «Национальное неравноправие послужило, вероятно, одним из главных подспудных толчков к недовольству существующим строем». Для моего поколения таким подспудным толчком стал XX съезд КПСС, он помог шестидесятникам до конца осознать прошлое и породил убеждение в негодности настоящего.

3

Долгие, длиною в 18 лет, годы учебы стали лишь прелюдией к взрослой жизни, где надо было отвечать не только за себя. В июле 1956 года, после того как была представлена в Ленинградский университет для защиты кандидатская диссертация, я вернулся в свой город Магнитогорск, где определилось мое призвание и которому обязан был заплатить по счетам, заплаченным за меня. И неожиданно получил оплеуху по своему честолюбию. Правда, время лечит от всех обид, и позднее, спустя годы, начинаешь понимать, что и неприятности полезны: честолюбие нельзя излишне холить, лелеять, ибо тогда оно станет слишком много занимать времени. Город, который, как мне казалось, должен был так высоко оценить благородство моего возвращения, встретил меня без всякой сердечности. Горно-металлургический институт, куда я имел направление на кафедру общественных наук, отказался зачислить меня в штат. И только через два месяца под давлением горкома партии, защитившего молодого специалиста, с 1 сентября 1956 года я был принят ассистентом и начал читать курс лекций по истории КПСС первокурсникам.

Общественные науки в этом институте, как, впрочем, и во многих других, где главное было подчинено подготовке инженеров-металлургов, горняков, строителей, не пользовались большим авторитетом. Кафедра общественных наук, в то время объединяющая все предметы: историю КПСС, политэкономию и философию, стремилась свое место в институте отстоять, рассчитывая больше на власть и авторитет партии, чем на познавательный интерес студентов и научную эрудицию преподавателей.

С позиций недавнего студента я не рассчитывал ни на какие авторитеты и с самого начала пытался привлечь своих слушателей искренностью своих намерений, чтобы ввести их в тот круг знаний, которые накопил за годы учебы, убедить их откровенностью и правдой, открытой XX съездом КПСС. Серьезно помогали семинарские занятия, где шел откровенный разговор, разговор о культе личности, героях и толпе, вождях и массах, на дворе был 1956 год.

Здесь я не могу обойтись без признания. Задним числом, конечно, легче быть прозорливым, судить о прошлом, глядя вниз с вершины высотой в 35 лет, когда завершается 1992 год и наше критическое отношение к прошлому уже давно не откровение, а марксизм разоблачен и представлен вредным заблуждением. Каково же было тогда молодому преподавателю общественных наук в его первых шагах на ниве просвещения и науки! Размышляя теперь над тем, выдержал ли испытание временем этот педагог, прихожу к выводу, что нет ничего более вредного, чем огульное, безапелляционное или, пользуясь философской терминологией, зряшное отрицание той или иной мысли, того или иного учения. В марксизме, застывшем от многолетнего догматизма, многое устарело, и наши усилия представить его тогда единственно верным учением на все времена ничего, кроме иллюзий, не приносили обществу и людям. Это учение не могло быть единственным, ибо было естественным и органическим продолжением тех знаний, которыми располагало общество. Марксизм, сколько бы мы его теперь ни обличали, был неизбежным и значительным этапом в развитии общественной мысли. Убежден и в том, что диалектический метод марксизма был и остается одним из важнейших инструментов познания. Свое назначение как педагога-обществоведа я видел тогда в том, чтобы будить мысль, научить слушателей самостоятельно оценивать то, что происходит в жизни.

Уже тогда я знал истинную цену научной деятельности в области общественных наук. Опыт защиты диссертации, которую после Ленинградского университета пришлось через год снова защищать уже в ВАКе, многому научил. Я понимал, что есть лишь один автор, имеющий монопольное право толковать догматы марксизма-ленинизма, имя ему – ЦК КПСС. Отчетливо представлял я себе и причины бесплодия общественных наук. Они состояли в том, что не было в них самого главного: борьбы мнений, полемики, инакомыслия. Без этого они неизбежно превращались в кладбище, где не было места ничему живому.

Повседневные вузовские заботы, нелегкие первые месяцы освоения курса лекций, подготовка к семинарским занятиям, кафедральные обязанности – все это заставляло в первое время жить преимущественно интересами и заботами института, на другое просто не хватало сил. Однако и в стены института врывалась повседневная жизнь большого рабочего города и требовала участия. Дыхание времени особенно отчетливо ощущалось в работе со студентами вечернего факультета, который в институте, учитывая запросы металлургического комбината, известного в стране треста «Магнитострой», других крупных предприятий, составлял не менее трети. Студенты-рабочие приносили в институт трудные проблемы жизни, не прикрытые дипломатией острые оценки, настроения, которые пробудил в людях XX съезд КПСС.

Среди проблем, которые по мере «оттепели» в общественном мнении звучали все острее, в Магнитогорске особое значение имела проблема экологии. Город был построен ценой неимоверных жертв и испытаний народа, в короткие сроки и с самого начала стал заложником гигантского металлургического комбината, ибо строился прямо у его забора. Со времени пуска первой домны и первых мартеновских печей и особенно вредоносных обогатительных фабрик у горы Магнитной, обжигающих руду для плавок чугуна, сотни тонн вредных выбросов из труб комбината, и особенно ядовитого сернистого газа, были обрушены на жителей города. И по мере увеличения мощностей комбината, увеличения числа доменных печей до 10, а мартеновских до 35 в городе создавались невыносимые условия для проживания.

А между тем только после Великой Отечественной войны город начал строиться на правом берегу Урала, но и это всего лишь 3–4-километровое удаление от металлургического комбината не приносило большого облегчения людям, ибо никаких технических мер по ограничению выбросов длительное время не принималось. Пишу об этом, ибо сам в полной мере испытал воздействие этих вредоносных выбросов и в годы учебы в педагогическом институте (1948–1952), и во время жизни и работы в городе.

Экологические бесчинства еще чем-то можно было оправдать в 30-х годах, в годы войны: стремлением создать промышленный потенциал – основу независимости страны, выжить и устоять в годы войны. Однако и впоследствии эти экологические бедствия стали постоянными спутниками индустриального развития страны и принесли народу огромные беды. Острота их не спадает и поныне, ибо их скорое решение оказывается во многих случаях просто невозможным. Как это ни горько признать, но по своей сути экологические бедствия – порождение нашего деформированного за годы советской власти образа жизни.

Я назвал только одну острую социальную проблему жизни города. Таких проблем было много. Люди долгое время терпеливо относились к своим невзгодам и лишениям и оттого, что понимали их природу, но больше оттого, что в условиях жесткого административного режима просто боялись выразить свое мнение и свой протест. Теперь же, когда на пути к свободомыслию была взорвана главная плотина – признание вредного влияния культа личности, люди не хотели молчать. Для них становилось очевидным, что в обществе, где провозглашен лозунг: «Все для человека, все во имя человека», не могут быть терпимы те условия, в которых они живут. В городе сохранялись сотни бараков-времянок, воздвигнутых в 30-х годах, без элементарных бытовых удобств (знаю это по собственному опыту, ибо в первый год, не имея квартиры от института, жил в таком бараке у родителей жены): без канализации, центрального отопления, с общими казарменными коридорами и комнатами-клетушками. В них продолжала жить в 60-х годах примерно треть населения города. Не могли быть терпимы острая нехватка детских учреждений – яслей и садов, школьных зданий (многие школы работали в три смены), плохое медицинское обслуживание, ибо больницы тоже были расположены в тех же самых бараках у стен комбината. Город, в котором уже тогда проживало более 300 тысяч населения, не имел своей гостиницы, драматического театра, стадиона, два единственных вуза находились в аварийном состоянии.

Острые вопросы жизни города и страны становились предметом жарких дискуссий на семинарских занятиях по общественным наукам. На них нельзя было не отвечать, ибо они были больными и очевидными. Причем отвечать надо было без лукавства, откровенно, иначе преподаватель не мог рассчитывать на доверие студентов. Именно в это время для меня, как, наверное, и для многих других, кто профессионально занимался вопросами образования и воспитания, становилось очевидным наличие серьезного противоречия между реальной внутренней политикой, проводимой партией в стране, и тем, как мы ее стремились представить в глазах общественного мнения. Реальная жизнь, наполненная острыми проблемами и конфликтами, неизбежно обнажала противоречия между пропагандой и практической жизнью, между словом и делом. Осознание этих противоречий не могло не вызывать неудовлетворенности в педагогической работе, где преобладали старые, привычные подходы, где за общими декларативными положениями о преимуществах социализма, победоносных деяниях нашей партии на всех этапах ее истории мы скрывали правду жизни и правду истории. С другой стороны, осознание этого противоречия, острота, с которой эти назревшие вопросы все чаще ставили люди от доменных и мартеновсих печей, достойные лучшей жизни, созвучные тому, что было заявлено на всю страну на XX съезде КПСС, укрепляли веру в неизбежность перемен.

Не все в институте получалось легко. Педагогическая работа требовала не только большой эрудиции, а ее явно не хватало, не только умения проникнуть в сознание и душу своих слушателей, но и обязательного присутствия постоянной неудовлетворенности и в том, что ты знаешь, и в том, что ты умеешь, чтобы тебя слушали, понимали. Педагог, чтобы состояться, должен быть человеком неравнодушным ко всему тому, что происходит в жизни, и к тому, чем живут его воспитанники. Из своего скромного опыта вынес: без сопереживания чужим бедам и невзгодам, острым событиям, происходящим в твоей стране, учитель вызывать доверия и пользоваться уважением не может. Понимаю, что в этих суждениях я повторяю всем известные истины. Но ведь каждый их постигает заново. И я возвращаюсь к ним потому, что убежден – педагога нельзя подготовить ни в институте, ни в аспирантуре. Педагогом в школе, вузе можно стать только тогда, когда в человеке действительно существует потребность им стать, не жалея и не щадя себя, и еще если от рождения (от матери) в нем заложены те качества и черты, особенности и свойства характера, которые в совокупности составляют то, что обычно называют природным даром.

Магнитка стала для меня городом, где произошло мое гражданское и профессиональное рождение. Без уроков Магнитки я не смог бы одолеть те крутые повороты в жизни, которые суждено мне было пройти.

Среди всех приобретений, которым я обязан Магнитке, может быть, самым важным для всей последующей жизни была моя семья. Вся она из Магнитки. Здесь я нашел свою любовь, здесь родились мои дети. Всегда считал неверным часто повторяемое утверждение: семья – надежный тыл. Семья не тыл, а фронт каждого из нас, ибо в ней заложены наши потенциальные успехи и поражения, она – плацдарм, откуда начинаются наступления и прорывы, готовятся операции, накапливаются силы, залечиваются раны.

Надежный мой соратник и единомышленник – моя жена Тамара Даниловна Волкова – так давно идет со мной рядом, что я порой думаю, а было ли вообще время, когда ее не было и я шел один. Отрок войны, чье возмужание было ранним, ибо старшие по возрасту деревенские парни ушли на фронт, а мы, заменяя их и взяв на свои узкие подростковые плечи их дела и хозяйственные заботы, одновременно и для оставшихся девушек были отрадой в дружбе и любви. Поступив в институт, я уже был многократно целован деревенскими девушками и обладал мужским самомнением, явно преувеличенным. И студентка литературного факультета, всего на один год позднее меня поступившая в институт, отличавшаяся большой строгостью и чистотой во всем, как-то незаметно заставила поступиться самомнением и стала той единственной, с которой мы идем по жизни уже без малого 40 лет, разделяя и радость, и горе.

Знаю, об этом не принято говорить и признаваться считается предосудительным. Однако буду откровенным, как и обещал, и поэтому скажу: мужчины моего поколения, из тех, кому довелось не по своему выбору, а часто по воле свыше менять, и неоднократно, сферу своих профессиональных занятий, место работы и жизни, находятся в неоплатном долгу у своих жен, ибо чрезвычайно многим обязаны им. Знаю, без их участия многие из нас не могли бы выдержать экзамен (случалось, и не выдерживали) трудного становления на новом месте, устоять, когда было особенно трудно. Да и не каждому по силам без умной жены, скажу это тоже не таясь, были испытания на власть, на славу, на чиновничьи привилегии.

Хотел бы здесь заметить, что административно-партийная система была весьма суровой во взаимоотношениях людей, крутой и безжалостной в иерархии подчинения, и не каждый без поддержки семьи мог выдержать условия жесткой дисциплины. Ради справедливости скажу также, что жены от перемен и переездов обычно больше теряли: привычную работу, профессию, часто отказываясь от собственной карьеры, оставаясь лишь женой, помощником своего мужа. Так было и у меня, перемены в работе и переезды мешали жене проявить свои способности, занять достойное профессиональное место. Больше отдавать другим и меньше брать себе – удел сильных. Наши жены, признаюсь и в этом, во многом были сильнее и мужественнее нас. И сегодня, когда нам особенно тяжело жить, обеспечивать семью, защищать ее от навалившихся бед, от нищеты, от унижения, еще больнее и горше от того, что уже никогда нам не вернуть тот долг, в котором мы навсегда останемся перед нашими матерями и женами.

Когда я размышляю над этой темой, я думаю о том, что во все трудные времена, выпадавшие на долю нашей многострадальной страны, мы смогли выдержать, устоять, победить, в этом нетрудно убедиться, если вспомнить годы Великой Отечественной войны, благодаря терпению и мужеству наших женщин. В известном утверждении, что во все смутные и тревожные времена Отечество наше держалось на российских бабах, много правды. Бывая в свое время часто за рубежом и наблюдая, как устроен быт семей, как организована торговля, меня обычно (думаю, в этом я не одинок) не покидало чувство стыда и вины перед нашими женщинами, сознание того, что им никогда, во всяком случае при моей жизни, не доведется жить в таких условиях и пользоваться такими благами. Это чувство вины и обиды за наших людей, живущих в нищете, постоянно пребывающих в состоянии беспредельного дефицитного унижения, под гнетом во все времена господствующей и царствующей торгово-бытовой мафии, не дает мне покоя всю жизнь.

Теперь о детях. Дети – наше повторение, в них мы перечитываем себя, узнаем свои черты, обнаруживаем недостатки и отчетливо видим, чего нам не удалось им передать, от чего избавить из собственных пороков. В нашей семье детям повезло, ибо самый ответственный ранний детский и школьный период они жили в условиях ощутимых материальных трудностей. Заработок родителей был весьма скромным. Благодатным было и то, что каждый год, в летнее время, 3–4 месяца они находились в деревне. Общение напрямую с природой, щупая теплую землю и мокрую траву после дождя босыми ногами, первые наблюдения за тем, как и какой ценой добывается все то, чем живет семья, университеты бабушки и деда – все это формировало первые представления моих детей, оставляло, как я теперь вижу, добрые следы на всю жизнь. Растить детей – дело трудное, и только когда они вырастают, становится очевидным, как много мы им не смогли передать. Оправдывает, может быть, только неизбежное: когда они появляются на свет, родители сами еще молоды, плохо устроены в жизни и часто просто не могут им дать всего того, в чем они нуждаются.

Воспитание – дело тонкое, ювелирное: и невмешательство, и чрезмерный родительский диктат одинаково вредны. Понять и найти эту грань, отделяющую одно от другого, непросто. Дети, рожденные одной матерью, в одной семье, оказываются совсем разными. Дочь, Наталья, с детства унаследовав от мамы большое чувство ответственности и скромности, до болезненной застенчивости, училась в школе легко, во многом избежав ее пороков и педагогических несуразностей. Смогла она сохранить семейное чувство справедливости в большом и малом, любознательность, интерес к знаниям. К чести своей и радости родителей, смогла она вырваться из гуманитарного плена семьи и поступила в Челябинский медицинский институт, а при вынужденном переезде смогла успешно завершить с 3-го курса медицинское образование во втором Московском медицинском институте. Нашла она себя и как практикующий врач-аллерголог, а став специалистом и накопив опыт, защитила кандидатскую диссертацию и ныне в должности и звании доцента несет свой тяжелый крест милосердия, совмещая врачебную практику с преподаванием на кафедре аллергологии Центрального института усовершенствования врачей. Будучи лидером и по складу характера, и по своим моральным запросам к тем, кто живет с нею рядом, смогла она, не без трудностей и ошибок, создать свою семью и подарить нам то, что сразу стало центром нашего семейного мироздания, – внука Данилу.

Сын, Константин, моложе дочери всего на пять лет, но у него уже другой характер и другой стиль жизни. Будучи по характеру более мягким, с детства не очень волевым, не смог он противостоять нашему школьному насильственному обучению, основанному не на интересе, а на педагогической принудиловке. Очевидно, поэтому с самого начала лютой ненавистью невзлюбил школу и все десять лет мучительно, год за годом, как неизбежное наказание, отбывал тяжкое пребывание в ней. В отличие от дочери он унаследовал гуманитарные склонности, и это в немалой степени стало причиной последующих сомнительных родительских экспериментов в поисках его призвания. Среди многочисленных родительских ошибок две были особенно очевидными и принесли сыну в дальнейшем многие неприятности и страдания.

Первая из них состояла в том, что родительское вмешательство привело к тому, что он должен был отказаться от своего длительного и традиционного от уральского происхождения увлечения хоккеем, которое он приобрел еще в Челябинске и сохранил при переезде в Москву, продолжив свои занятия в спортивной школе. В 10-м классе этот интерес был прерван при категорическом родительском аргументе – хоккей мешает закончить школу. А вслед была совершена еще более серьезная ошибка, когда, опять же вопреки его воле, решено было осуществить педагогический эксперимент – повторение пути родителей. После окончания школы в Москве мы посчитали полезным направить его для продолжения учебы, учитывая его гуманитарные склонности, в Магнитогорский педагогический институт, на литературный факультет. В этом, неожиданном для него, решении поначалу, казалось, было много обнадеживающего и логичного – институт в Магнитке был уже другим, вновь отстроенным, с хорошей материальной учебной базой и условиями быта. Институт находился в городе, где была, в отличие от Москвы, здоровая рабочая атмосфера, к тому же в нем сохранилась добрая память о его родителях.

Все это, как казалось, должно было оказать на сына благотворное влияние. Но это присутствовало лишь в нашем представлении. Не было учтено самое главное – интерес сына к педагогическому призванию. Этого интереса, как мы вскоре смогли убедиться, не было, и, проучившись всего один год, закончив 1-й курс, он отказался продолжать учебу.

Насилование воли другого, даже если он твой сын, всегда наказуемо. Вернувшись в Москву, он не захотел где-либо продолжать свою учебу. И в год Московской Олимпиады пошел служить в армию. С первого дня и до конца службы испытал досыта все прелести жестокой солдатской педагогики по имени «дедовщина», был многократно бит и унижен, но вынес все и сохранил свое достоинство. Сын вернулся из армии человеком, который теперь владел своей тайной, имел свой взгляд, свое отношение к жизни, сформированное не из родительских представлений, не из того, что несла официальная пропаганда, а свою правду, выстраданную и осознанную жестокой ценой «дедовского» мордобоя, унизительной солдатской круговой поруки, всеобщего пьянства и офицерского невмешательства. К счастью, эти познания жизни такой, как она есть, без прикрас, не сломали его, хотя и ожесточили. Он теперь уже сам поступил в Московский университет на факультет журналистики и вскоре одновременно начал работать в многотиражке автомобильного завода «ЗиЛ». По-прежнему учеба не смогла его полностью увлечь, помочь ему преодолеть старый школьный антагонизм к принудительному обучению, зато серьезно помогла работа, где он нашел себя в добывании журналистского хлеба. Его непростые поиски себя и своего дела еще не закончены, но он твердо стоит на ногах и имеет свой взгляд на жизнь, который заслуживает уважения уже потому только, что он свой, самостоятельный.

Самым главным членом семьи, как того и следовало ожидать, с самого рождения, стал внук Данила. Названный в честь деда, отца жены, человека удивительно русского, с тяжелой, но типичной для его нации судьбой. Участник Первой мировой войны, он полной чашей испил тяжкую солдатскую долю русского экспедиционного пехотного корпуса, брошенного волею его императорского величества в 1915 году на защиту союзницы – Франции. Затем пережил восстание в лагере Куртин, был отправлен за это в числе других смутьянов из Франции в исправительные лагеря в Алжир и вернулся на родину только в 1920 году. Эта дорогая цена, заплаченная во имя своего Отечества, сформировала его как большого патриота своей страны, своего народа, сохранившего до конца жизни поразительную неприхотливость и философию мудрого, спокойного отношения ко всяким невзгодам, выпавшим на его долю. Как бы я хотел, чтобы мой внук позаимствовал хотя бы малую часть характера, терпения, доброты от прадеда Данилы.

Внук – убедительное свидетельство педагогической классики. Все в нем доказывает, что вкладывается все разумное и вечное в маленького человека только тогда, когда он еще способен улечься поперек кровати. Именно в это время все, что он осознал, усвоил, понял, становится его сутью, а потом все это только обрабатывается, шлифуется суровой школой жизни, увеличивается или уменьшается, приобретая индивидуальные черты личности.