Текст книги "Лис"

Переезд Петра Александровича в Москву предполагал решение десятка непростых вопросов. Самыми тяжелыми были: разрешение центрального аппарата и московское жилье.

– С этим затруднений не будет, – сказал Водовзводнов. – Позвоню.

Это «позвоню» Петр Александрович отметил, как бы подчеркнул в уме двойной чертой. Такие вопросы решались на уровне, который для самого Матросова недоступен, по крайней мере пока.

– С жильем сложнее, – продолжал Игорь. – Такое, как у вас здесь, город выделит сразу. Дальше будем работать. Пару лет потерпеть – и переедете в квартиру, которая вам по размеру.

Петр Александрович почувствовал жаркий прилив благодарности. Конечно, ему придется доказать, насколько правильный выбор сделал Водовзводнов. И он докажет, уже начал доказывать.

– Я тут немного ваш квартирный вопрос порешал в «Советской», – сказал Петр Александрович с гордым смущением. – Наш Эдуард совсем нюх потерял.

Водовзводнов не показал удивления, как приятного, так и иного. Он поблагодарил Петра Александровича, но и попенял легонько: для чего было так беспокоиться и других беспокоить? Чтобы не расстраивать Матросова, пригласил вечером поужинать в «Советской»:

– Отметим сразу два новоселья: ваше будущее и нынешнее мое.

•

К вечеру жара смилостивилась, запахи перешли с крика на пение, и только где-то на городских окраинах прозрачными голосами лаяли псы. Подходя к гостинице, Петр Александрович наслаждался неспешностью: задуманное на сегодня сделано, впереди Москва, новые люди, новый кабинет, другая жизнь – прекрасная. Вдыхая курортный запах акаций, Матросов думал, что будет скучать по тихому Ставрополю, по ранней весне, по горячему хашу в часы рассвета, по звукам южной ночи. Он даже вздохнул, хотя удовольствия во вздохе было больше, чем сожаления, и вдруг услышал, что его зовут.

– Петр Александрович! Товарищ Матросов!

На широком крыльце гостиницы «Советская» рядом с двумя командированными курильщиками стояла молодая женщина резкой, южной красоты, одетая в гостиничную униформу. Просительно улыбаясь, женщина спустилась навстречу Матросову по ступенькам:

– Велели вас проводить к вашим друзьям, – нежно прошептала красавица.

– Кто просил? – настороженно спросил товарищ Матросов.

– Ваши друзья, Петр Александрович! Пойдемте, я покажу.

Оглядываясь по сторонам, Матросов вошел в «Советскую». Женщина взяла было Петра Александровича под руку, но почувствовала, как гость напрягся, шагнула вперед и предупредительно открыла дверь гостиничного ресторана. Матросов успел заметить, что в холле находятся трое мужчин, один из которых одет в милицейскую форму.

Из дверей ресторана в лицо входящим хлынули праздничный зной, состоявший из запахов жареного мяса, табачного дыма, зелени, духов, винных паров, а также припев «В каждой строчке только точки после буквы “Л”, / Ты поймешь, конечно, все, что я сказать хотел», бодро исполняемый ВИА «Соловьи Кавказа». Хорошенькая провожатая кивнула Матросову и плавным хореографическим жестом пригласила следовать за ней, а заодно считать все встречные картины личным подарком ему, Петру Александровичу.

В полумраке, освещенном неяркими разноцветными бра и настольными светильниками, Матросов профессионально выделял лица посетителей. Некоторые были ему знакомы: вон директор овощебазы номер четыре Аркадий Тойбин с двумя спутницами, там Гамлет Меликьян, худрук филармонии, держит на отлете руку с дымящейся сигаретой, у окна – Рудик Джигоев, тренер юношеской секции карате и, говорят, по совместительству вор в законе. С ним за столом отдыхают еще трое в спортивных костюмах. Начальник санэпидстанции, какие-то комсомольцы в костюмчиках вокруг женщины в вечернем платье. Водовзводнова в окоеме не наблюдалось. Прекрасная, как фея, провожатая, поманила Петра Александровича пальчиком и указала на стену, задрапированную тяжелыми гранатовыми портьерами. Потянув за одну из них, женщина открыла перед Матросовым помещение, похожее на пещеру разбойников из сказок «Тысяча и одна ночь».

До сего дня Петр Александрович не подозревал, что в ресторане гостиницы «Советская» имеется приватный кабинет с персидскими коврами на стенах, гэдээровской мебелью и чешской хрустальной люстрой. Но поразил его вовсе не секретная роскошь обстановки и не богато накрытый стол. Петр Александрович не верил глазам: на диване и в креслах вокруг царского стола сидели Игорь Анисимович Водовзводнов, ректор ОЗФЮИ, Эдуард Васильевич Федоусов, директор гостиницы и Зафир Абдусаламович Гаджибеков, тайный миллионер, подозреваемый в контрабанде и незаконном хранении оружия. Все трое не без труда приподнялись навстречу новому и, судя по сиянию трех улыбок, самому дорогому гостю. Каждая улыбка имела свою предысторию и свой, если дозволено так выразиться, химический состав. Шире всех улыбался тайный миллионер. Можно сказать, златозубая улыбка как бы приоткрывала дверь в его сокровищницу. Зафир Абдусаламович был невысокий, лысый мужчина с тяжелыми чертами лица, похожий на ассирийского военачальника, только гладко выбритого и одетого в летнюю клетчатую рубашку. При свете чешской люстры тени на лице Зафира казались сизыми.

Ласточками впорхнули две официантки, подавая на подносах горшочки с чем-то ароматно шипящим, булькаю-щим, дымящим. Водовзводнов ловко откупорил влажно чмокнувшую бутылку ледяного шампанского, и пир закипел с новой силой. Пили за Петра Александровича, за детей, за ставропольский филиал, за тех, кто в море, и за сидящих за этим столом. Федоусов рассказывал анекдоты, официантки хихикали и убегали за новыми угощениями, Зафир хвастался младшим сыном, который умеет в уме умножать двузначные числа и обыгрывает в шахматы директора школы, ректор делился впечатлениями от недавней поездки в Англию.

Петр Александрович пировал со всеми, но сквозь ресторанный шум и смех собеседников то и дело подступали тревожные мысли. Зачем здесь директор гостиницы и этот азербайджанский делец? Почему ректор самочинно изменил состав компании? Может, Петру Александровичу послан сигнал: мол, ты не будешь принимать решения за меня? Глядя в улыбающиеся лица сотрапезников, Матросов видел восточное коварство даже в лице Эдуарда Васильевича с его образцово рязанской внешностью и усами дореволюционного путейца. Ни в ком нет простоты, сокрушался полковник госбезопасности, у всех двойное дно, эх вы, контрабандисты!

Тут Федоусов поднял фужер и, распушив усы, произнес тост за своих гостей и новоселов. В тяжелом лице Зафира ничего не переменилось, татарские глаза профессора Водовзводнова заулыбались еще веселее. Три бокала цыкнули над пиршественной разрухой стола.

– Ты про каких новоселов, Эдик? – легкомысленным тоном спросил Петр Александрович.

– Брат, спасибо тебе большое, – Зафир прижал пустой бокал к сердцу. – Два раза сегодня с Игорэм туда-сюда переезжали. Эдик нэ позволит соврать, да?

Петр Александрович выпил и уставился на Федоусова. Тот развел руками:

– Игорь Анисимович сказал, я сделал. Мое дело телячье.

Чувствуя, что кровь приливает к лицу, Петр Александрович перевел взгляд на Водовзводнова. Тот ободряюще улыбался. Матросов мгновенно понял, что произошло: ректор вернулся в гостиницу, обнаружив, что его переселили в лучший номер, дознался до истины и попросил Федоусова восстановить статус-кво, заодно познакомился и подружился с этим сомнительным миллионером. Петр Александрович из кожи вон лез, чтобы получше устроить гостя, а тот перечеркнул все его усилия, да еще и дураком выставил.

Как ни старался полковник спрятать свои чувства, его недовольство было очевидно. И если бы за занавесью не продолжали наяривать «Соловьи Кавказа», в кабинете повисла бы угрожающая тишина. Вдруг Водовзводнов поднялся с дивана, шагнул к выходу и распахнул портьеру. Звуки и запахи главного зала ресторана хлынули в кабинет. Электрогитара доквакивала проигрыш песни «Вероока». Когда инструменты и жидкие хлопки смолкли, Водовзводнов мягкой походкой приблизился к солисту. Длинноволосый музыкант смотрел на незнакомца сверху вниз. «Что он говорит?» – Петр Александрович с недоумением вглядывался в праздничный полумрак. Постепенно выражение солиста изменилось, он одобрительно закивал, затем подозвал гитариста и клавишника.

Тем временем ректор вернулся к столу и знаком пригласил Петра Александровича следовать за ним. Они вышли из ресторана – казалось, воздух гостиничного вестибюля более пресен и здрав, – затем из гостиницы. Петр Александрович жадно, в полную грудь, вдохнул чистый вечер.

– Петя, ты не представляешь, как я тебе благодарен. Прости, не успел сказать заранее – да кто же знал! Обстановочка в Ставрополе головоломная. Филиалу нужно новое здание, а секретарь горисполкома, как бы сказать помягче… Скажем, дружит с Зафиром и его компанией. Зафир строит для него дом в горах, устраивает охоту и все, что тому охота. Игра слов, ха-ха. Благодаря тебе этот мошенник теперь за нас горой. Мне только и нужно было, что остаться в своем номере, кстати, вполне комфортном. Великолепно! Спасибо тебе – еще до начала работы мы с тобой замечательно спелись.

Петр Александрович ощутил, как все обиды, все огорчения этого дня не исчезают, но превращаются в волну приязни к новому товарищу и покровителю, в восхищение им, а заодно и собой. Они вернулись в звенящий, галдящий, жующий ресторан. Но вместо того чтобы зашториться в кабинете, Водовзводнов уверенно направился к музыкантам.

– Для нашего друга Зафира Абдусаламовича и для хозяина этой превосходной гостиницы – скромный музыкальный подарок. Петр Александрыч, присоединяйся.

Тут «Соловьи Кавказа» грянули вступление, и ректор ОЗФЮИ, простирая руку вперед, в счастливое будущее, запел:

 
– Я встретил девушку,
полумесяцем бровь.
 

Петр Александрович, у которого уже шумело в голове, подхватил, не слишком попадая в ноты:

 
– На счёчке родинка,
в глазах любовь.
 

Через минуту весь ресторан, включая Зафира, Эдуарда Васильевича, мрачных каратистов и художественного руководителя ставропольской филармонии, пели:

 
– Ах, эта дэвушка меня с ума свела…
 

Дрожали люстры чешского хрусталя, позвякивали тарелки, скакали в братском танце дамы и особенно кавалеры. В тот день, в этом месте и в таком ритме началась новая жизнь Петра Александровича Матросова, полковника КГБ и проректора Общесоюзного заочного финансово-юридического института.

Глава 2
Одна тысяча девятьсот девяностый

Третья пара – окно. Диспетчер Вероника Ивановна, подслеповатая клуша лет семидесяти, мирно путавшая дни недели, аудитории, имена, казалась Тагерту здешним воплощением судьбы. В недавнюю эпоху, когда кафедры ОЗФЮИ ютились по бауманским подвалам, а для вечерних занятий арендовали школы на разных окраинах Москвы, Вероника ухитрялась отправить преподавателя на первую пару в Медведково, а на вторую – в Перово, куда из Медведково ехать часа полтора, ровно столько, сколько длится пара. Большинство преподавателей роптало без особого возмущения – как-никак работать приходилось вдвое меньше. Почему-то отправить Веронику Ивановну на пенсию никому не приходило в голову, очевидно, по той же причине, по которой никому не взбредет на ум уволить судьбу. Окно в одну-две пары вообще не считалось поводом для обсуждения. Марфа Александровна Антонец, заведующая кафедрой иностранных языков, повторяла: «Рабочий день преподавателя – восемь часов. Пойдите в читальный зал, займитесь методической работой». Разумеется, никто в читальный зал не ходил, тем более читать там было нечего. Некоторые отправлялись в буфет, другие по магазинам, большинство уплотняло воздух преподавательской институтскими сплетнями и табачным дымом.

Сергей Генрихович с медвежьей прыткостью сбегал по лестнице, насмешливо здороваясь со встречными, и вскоре оказался во дворике. Снег уже сошел с цветочных клумб и растаял вокруг скамеек. В глубине двора под столетними липами молчал заколоченный досками фонтан. Курящие студенты жмурились от дыма и яркого солнца. Продолжая улыбаться и здороваться, Сергей Генрихович свернул за угол здания и направился к гаражу, где, помимо ректорской «Волги», ютились «москвич»-пикап, ежедневно привозивший в буфет запас продуктов, а также грузовик ГАЗ-51 для разных хозяйственных нужд вуза. Нужно было договориться с водителем Николаем Андреичем о перевозке дивана, который Тагерт собирался купить в мебельном на Первомайской.

Николай Андреич Клименюк работал шофером с допотопных времен, когда руль приделывали к динозаврам. Длинный, сутулый, седой, с красными обветренными щеками, Николай Андреич казался Тагерту эталоном народного здравомыслия. Он никогда не смеялся и не выглядел слишком серьезным. В гараже пахло мазутом и новой резиной. Клименюк ветошью протирал стекло кабины «москвича».

– Как дела, Николай Андреич?

– У меня – как в стране, – отвечал шофер, не прекращая работы.

– Это, стало быть, как?

– Хорошо на букву «хэ». Другие буквы называть не буду, чтоб ты не огорчался.

Фразу про страну Николай Андреич произносил при каждой встрече. В этой фразе была сдержанная жалоба на личные трудности и краткий анализ политической обстановки. Что дела в стране нехороши, даже не обсуждалось. Сговорились перевозить мебель между майскими праздниками, оставалось найти и купить диван.

Весенний ветер метался по переулкам, спотыкаясь о тополя и липы Немецкой слободы. Несколько студентов, прогуливавших пары, стояли у распахнутого «форда» и слушали громкую музыку. Сделав показательно-укоризненное лицо, доцент прошествовал мимо. Студенты поздоровались, перекрикивая песню. Пара лиц была знакома Тагерту, но подходить с расспросами и замечаниями он не стал. В конце концов, у студентов тоже могло быть окно стараниями Вероники, а если и нет, прогуливали они не латынь. Не хотелось расплескать то ощущение всепобеждающей удачи, в котором он находился с самого утра. В чем заключалась эта удача, Тагерт сам не понимал. Может, в том, как ловко ему удалось победить на паре равнодушие слушателей, может, в согласии Николая Андреича, но вероятнее всего – в той беспричинной взаимной любви к жизни, которая случается только у молодых.

•

Идя к метро, Тагерт с удовольствием вспоминал прошедшую пару. Началась она не слишком хорошо. Аудитория, заполненная людьми, была пуста. Три студента задумчиво смотрели в окно, в задних рядах рисовали и обменивались записками. По-настоящему присутствовала на занятии только Альбина Хайруллина, вслух спрягавшая неправильный глагол ferre[2]2
  Ferre (лат.) – носить, вносить; издавать; переносить, терпеть; сообщать, рассказывать.


[Закрыть]. Кашлянув, Тагерт громко обратился к студентам, телесно населявшим двадцать седьмую аудиторию:

– Дамы и господа. Простите, что отвлекаю. Позвольте предложить вам задачку из римского права. Вам не нужно знать никаких римских законов или преторского эдикта, тут нет никакого коварства.

– Как же, нет коварства. Как такое возможно? – протянул Литваковский, главный шутник восьмой группы.

Смех вернул студентов в аудиторию. Все глаза были устремлены на доцента.

– Итак, – торжественно протянул он и сделал паузу, чтобы интерес слушателей напитал выжидательную тишину. – В городе Медиолане[3]3
  Древнеримское название Милана.


[Закрыть] умер богатый патриций. Ему принадлежали поместья в Лации, на Сицилии, в Иллирии, особняки в Медиолане и в Риме, два корабля, тысячи голов скота и великое множество рабов. В числе этих рабов были двое: кузнец Стих и брадобрей Филон…

Имя «Филон» многих рассмешило.

– …Именно здесь следует сосредоточить внимание, – строго сказал Тагерт и мелом вывел на доске «кузнец Стих» и «брадобрей Филон».

Известковые искорки выбрызгивали с каждым ударом мела по доске.

– Наследство было распределено поровну между двумя сыновьями. Кроме того, медиоланский патриций произвел завещательные отказы. То есть распорядился некоторыми конкретными активами. Он отказал, в смысле приказал передать, некоторых рабов двум своим племянникам. И вот здесь он допустил оплошность. В завещании было сказано: старшему племяннику пусть передадут десять рабов, в том числе кузнеца Филона, младшему тоже десять, в том числе брадобрея Стиха. Смотрите!

Тагерт торжествующе ткнул пальцем в написанные на доске слова.

– Неправильно! – раздалось с последнего ряда.

– Разумеется, неправильно, я же сказал: оплошность. Что же произошло? Наследодатель соединил имя одного с профессией другого. Что же прикажете делать? Собственник умер, у него не спросишь. Два раба остались без хозяина. Рассудите, уважаемые юристы!

– Надо их убить! – весело выкрикнул Тимофей Рычков.

– С какой стати? Что за бесчеловечность?

– А чего они!

На сей раз смеялись только соседи Тимофея.

Руку подняла Альбина Хайруллина:

– Рабы – это вещи. Какая разница, какое имя у вещи?

Сергей Генрихович покачал головой:

– Вещи-то конечно вещи. Господи, как ужасно, что мы так говорим о живых людях. Но вот предположим, есть сервант черного дерева и комод красного дерева. А написали «комод черного дерева» и «сервант красного». Или с машинами разных марок запутались.

Возникла пятисекундная пауза, после чего руки подняла чуть не половина группы.

– Их можно переименовать!

– Или переучить.

– Какой из кузнеца парикмахер?

Сергей Генрихович с удовольствием следил за спорящими.

– Погодите, – он выставил вперед ладонь, как бы пытаясь остановить приближающуюся машину. – Для начала надо решить, кто будет переучивать и переименовывать. А для этого сперва нужно этих рабов кому-то присудить. Первый вопрос – в чем наш богатый миланец допустил ошибку: в профессии или в имени?

Снова вспорхнули руки. Степенно, точно давая консультацию, заговорил Марат Арабян:

– Разумеется, самое существенное у слуг – их профессия и квалификация. Какая разница, как зовут твоего быка? Главное, что на нем пахать можно.

– Позвольте, Марат Аветисович. А если бык так стар, что на нем нельзя пахать, а нужно только ухаживать и кормить? Что если он болен? Что если у него правая передняя нога короче остальных? Вы исходите из того, что личные качества работника не имеют значения. Но иногда личные качества перевешивают все остальные. Возраст, здоровье, характер, исполнительность… Да та же квалификация. Брадобрей может оказаться виртуозом, а может неумехой. Кузнец может оказаться покладистым человеком или пьяницей, а то и подстрекателем.

Теперь никто не смотрел в окно и не перешептывался. Казалось, роение мыслей можно услышать. Тагерт продолжал, понизив голос:

– Но как же нам узнать, что имел в виду наследодатель? Он уже далеко, его не спросишь. Qui nunc it per iter tenebricosum[4]4
  «А теперь он идет теней дорогой». Цитата из стихотворения Гая Валерия Катулла, посвященного смерти воробья (Carm. Catulli 3).


[Закрыть]… Мы не телепаты и не медиумы. Давайте рассуждать. Когда вы садитесь в автобус, кто за рулем?

– Водитель, – хор из нескольких голосов.

– А если войдет женщина, которая начнет проверять билеты, как вы ее назовете?

– Упс! – общий смех.

– Контролер.

– Дальше. Вы входите в институт и показываете на вахте студенческий кому?

– Охраннику.

– Превосходно. Если бы вам пришлось давать свидетельские показания, как бы вы назвали этого человека?

– Охранником.

Сергей Генрихович ткнул указательным пальцем в потолок.

– А вот, предположим, среди ваших приятелей оказался бы некто, работающий охранником. По имени, скажем, Олег. Но кроме того, кем он работает, вы бы знали о нем множество подробностей: что он живет со своей бабушкой, каждый день выгуливает таксу, что он любит цыганские романсы, а когда волнуется, запинается на букве «к». Так вот, если бы вы хорошо представляли себе этого человека и вам пришлось про него рассказывать, как бы вы его называли: охранником или Олегом?

– Олегом, – ответила Альбина. – Кстати, у меня есть такса, ее зовут Герда.

– Чудесно. Итак, имя лучше ассоциируется с личными качествами, чем профессия. Что и требовалось доказать. Поэтому римский юрист предлагает произвести расследование и выяснить, знал ли покойный миланец своих работников по именам. Если знал, нужно распределять рабов по имени, если не знал – по профессии.

– К-к-как это прек-к-к-красно, – ответил Тимофей Рычков, шут гороховый.

•

Идя на работу, Тагерт ежедневно облачался в костюм преподавателя, следил за преподавательской осанкой, диктовал лекторским голосом, давал задания, проверял контрольные. При этом не было ни единого дня, когда он признал бы себя настоящим преподавателем. Возможно, это объяснялось тем, что Сергей Генрихович оказался на кафедре в год окончания университета. А поскольку большинство его студентов тогда были заочниками и вечерниками, давно работающими и семейными людьми, новоиспеченный учитель оказался младше своих учеников.

Идя вдоль ветшающих купеческих домишек по Онежской улице, Сергей Генрихович с улыбкой вспоминал разные эпизоды из первого года работы. Например, случай с мокрой тряпкой. Вечерние занятия проходили в арендованной институтом школе на Щелковской, в классе литературы с обычными школьными столами и портретами классиков по периметру. Исписав доску латинскими словами, Тагерт взял в руки тряпку. Тряпка сочилась мелом и пахла белесой сыростью. Пришлось выжимать ее над мусорным ведром у двери. Стирая с доски, Тагерт не мог понять, почему известковые подтеки и волглый дух так волнуют его. Свежессаженное, незажившее воспоминание больше всего походило на восторг. За годы университетской учебы ему никогда не случалось стирать с доски. Выходит, последний раз это было еще в школе, лет десять назад. Мокрые блестящие полукружья на черной доске долго не сохли, писать по сырой поверхности было бесполезно: мел проскальзывал, быстро размокал, осыпался мягкими крошками. Когда доска, наконец, подсохла, на ней появились веера сероватых разводов.

Громко рассказывая про чтение латинских согласных, Сергей Генрихович скорее чувствовал, чем сознавал, что вернулся к прежнему переживанию через неизвестное, внезапно открывшееся измерение. Теперь он освободился от подневольного ученичества и оказался по другую сторону класса. Или не освободился? Именно этот вопрос и являлся причиной волнения. Да, это было то же самое школьное иго (портреты писателей строго молчали в почетном карауле), только внезапно пережитое с противоположной стороны. Готов ли он к этой смене ролей? Да и произошла ли она по существу? В том-то и дело, что нет. Именно поэтому запах и застал преподавателя врасплох: послушный первоклашка, надменный третьекурсник, бунтарь-выпускник и бог знает сколько всяких прочих ипостасей по-прежнему живы, готовы в любой момент выскочить наружу и разоблачить его. Показать, что у так называемого Сергея Генриховича нет ни малейшего основания учить сидящих в классе и командовать ими. Веселей всего было то, что вечерники ничего не замечали. «Шапка-невидимка в действии», – подумал Тагерт и еще раз украдкой потянул носом тряпично-известковый запах.

•

На большой перемене к Тагерту подошла Олеся Павловна Никифорова, англичанка. Он не сразу понял, о чем она говорит:

– Сергей Генрихович. Хотела выразить вам благодарность за Катю.

– За какую Катю?

– У вас в третьей группе учится мое чадо, Катя Марченко. А вы не знали?

Тагерт пробормотал что-то неопределенное.

– Видите ли, Катя мечтала поступать в ГИТИС на режиссуру, у нас бабушка связана с театром, заморочила – я смеюсь, конечно, – девочке голову. Столько было ссор в одиннадцатом классе, столько конфликтов, так она не хотела сюда поступать.

– Для чего же было заставлять?

– Сергей Генрихович, вы же не с Луны свалились, правда? Богема, случайные заработки, да и нормальную семью в артистическом мире не создать. Что бабы, что мужики – все скачут из рук в руки. Этих историй мы наслушались.

– А как же Катя? Умная девочка, кстати, и, кажется, очень ранимая…

– Как? Да как все мы. Я тоже мечтала, может, танцевать в балете. Осмотрится, настоящей жизни хлебнет, перебесится. Потом поймет. Но я не про то… Она говорит, что ходит сюда только из-за латыни.

– Ну уж! – усомнился Тагерт.

– Ваши уроки как-то увязываются с ее миром. Остальное, говорит, муть зеленая, – Олеся Павловна смущенно засмеялась, прикрывая рот рукой.

Короткая беседа в коридоре не шла из головы. Невзирая на правило относиться ко всем студентам ровно, Тагерт снова чувствовал потребность подбодрить Катю и подобных ей. Не потому, что она была дочкой коллеги и не в благодарность за приятные слова. Он представил, что ощущал бы, окажись на ее месте, обязанный изучать чужую профессию. Не то чтобы неинтересную, но выстраивающую мысли в своем направлении и по своим законам. Необходимость придирчиво обнюхивать каждый предмет и довод, выискивать слабые места любой позиции, профессиональная недоверчивость, педантичное фарисейство, цепляние за непререкаемые уложения и изворотливость по отношению к ним же – все это невозможно было совместить со страстью, полетом воображения, с той творческой свободой и откровенностью, которая дает душе жить полной жизнью.

Тагерт вышел из учебного корпуса и задумчиво кружил около фонтана и клумб. Фонтан лопотал, цокал, болтал искрящей водой. Катя Марченко была не единственной, кого отталкивали тусклые коридоры чуждой логики, не всегда освещенные талантом лектора. Можно отмахнуться: дескать, все трудности пути преувеличены, поскольку неизвестна и потому не привлекательна сама цель движения. Но думая обо всех историках, философах, актерах, музыкантах, отправленных по чужой стезе, Тагерт решил, что должен будить воображение, строить взлетные полосы для размышлений, причем обращаясь именно и только к юридической латыни. Пора, пора наконец расширять программу!

•

Курс латыни умещался в один семестр, по занятию в неделю. Итого – от тринадцати до пятнадцати пар. За такое время невозможно не только погрузиться в стихию речи, но даже разок окунуться. Только глянуть из окна трамвая, ползущего над побережьем, на морскую гладь, вдохнуть через окно воображаемо соленый воздух, а потом, когда трамвай вильнет в сторону города, представлять пляж, кипящую в трещинах волнолома пену, дальний пароход.

Латинский язык вместе с римским правом появился в институте вместе с новым ректором, Игорем Анисимовичем Водовзводновым. Как многие реформаторы конца восьмидесятых, Игорь Анисимович в качестве идеала видел разом университет николаевской эпохи и, положим, современный Оксфорд. Все лучшее расположено много раньше и сильно западней. Дореволюционное и западное казались синонимами, словно революция семнадцатого года просто сбила Россию с западного пути.

Водовзводнову виделось величественное здание где-нибудь на Варварке или Ильинке – светлое и суровое, сотни резко сияющих свежим ремонтом аудиторий, лекционные залы с колоннами, строгая тишина дубовых панелей, бюст Кони на парадной лестнице, лица министров, космонавтов, народных артистов в приемной, уходящие далеко в сумрак стеллажи с золотыми корешками, кремлевская вертушка среди шести-семи разноцветных телефонов. Всклокоченный профессор-британец в черной мантии за кафедрой, отборные лица примерных студентов, «Гаудеамус» под лепными сводами. В эти видения Игоря Анисимовича затесались и латынь с римским правом – гимназические отзвуки из чьего-то детства, из россказней университетских стариков. Эти древности вызывали в памяти Игоря Анисимовича не руины римского форума, не тоги или мраморные бюсты, но студенческие тужурки, фуражки с околышами, университетского сторожа с парадными бакенбардами, зеленое сукно, тяжелый бой часов в натопленном кабинете. Реформаторским видениям не мешали ни лысые староверы с кафедры советского строительства, ни пахнущие баней подвальные помещения, ни исписанные в три слоя парты, ни выцветшая гуашь на пожелтевшем ватмане таблиц.

Так оказался в институте Тагерт. С первого же года Сергей Генрихович силился раздвинуть рамки курса. На каждом заседании кафедры он говорил, что нельзя выносить ребенка за три месяца, а языку научиться за тридцать часов. Грешно издеваться над здравым смыслом и заталкивать в аудиторию по сорок человек за раз. Невозможно учиться латыни, но не прочитать ни одного латинского текста. А в методичке не то что оригинальных текстов – разумного предложения не сыщешь. Аргументы множились, да никто и не возражал. Оно бы конечно хорошо. Но так уж заведено. Спасибо, что хоть полгода выделили. А то бы и вовсе без латыни. Завкафедрой Марфа Александровна, пожилая дама, когда-то рыжеволосая, даже сочувствовала Сергею Генриховичу. Все поддерживали, сочувствовали, кивали, и было совершенно очевидно, что ничего не изменится.

Оставалась одна надежда – монаршая воля.

•

Тишина ректорской приемной, прошитая незримым напряжением. Ничто громкое, яркое, слишком живое не вправе себя здесь обнаружить. В приемной гасли чересчур пестрые наряды, теряли в росте великаны, сникали паяцы и скандалисты. То ли две настольные лампы так освещали входящих, то ли пышный ковер не давал чувствовать твердую почву под ногами, то ли секретари ухитрялись пришибить посетителей косвенными взглядами и голосами. А впрочем, не было ничего страшного ни в учтивых секретарях, ни в телефонных аппаратах, ни в большом окне, через которое виден был, как на ладони, дворик с деревьями и фонтаном, ни в лампах, ни в ковре. Напряжение происходило от близости власти. От радиации, способной повлиять на жизнь кого угодно и как угодно, причем не вполне понятно, от чего это зависит. Нельзя рассчитать, как ходить, как говорить, улыбаться или держать лицо каменным, что спасет, а что погубит. На каждого, кто входил в приемную (если это был не такой гость, который по своему положению выше хозяина кабинета), присутствующие – не только секретари – смотрели как на нарушителя тайных инструкций. Что это за инструкции, никто не говорил и не знал, но они точно были. Самая общая и упрощенная формулировка этих инструкций – не приближайтесь к власти.

За последний месяц Тагерт нарушал это правило трижды. Он знал, что приходить сюда не стоит, что воздух сказочной приемной вреден для здоровья и самоуважения.

У окна смыкались два стола-близнеца, осторожно цокала пишущая машинка, приглушенно картавил телефон. Стопки документов, пресс-папье, четыре городских и два местных аппарата, вымуштрованный отряд ручек и заостренных карандашей: канцелярские строгости. Но под лампой коротает дни игрушечный гном со вздыбленными зелеными волосами и провалившимся резиновым носом, каких водители вешают на зеркальце. В приемной три двери: направо пойдешь – к ректору попадешь, налево пойдешь – к проректору попадешь. И входная, точнее, выходная – вон из приемной. Где коня потеряешь, где голову – вопрос.

Ректорского секретаря звали Пашей, проректорского – Сашей. В глазах посетителей секретарь ректора был важней. Друг с другом Паша и Саша говорили по-свойски ласково, но посетитель – не дурак же. Невооруженной селезенкой посетитель чуял, где бугорок, а где пик Коммунизма. Поэтому проректорского Сашу все так и звали – Саша. А Пашу именовали Павел Сергеевич. Пашей он был для ректора, проректора и председателя профкома Уткина, когда Уткин пребывал в состоянии развязности и душевного подъема. А в таком состоянии он пребывал не всегда.