Текст книги "Лис"

По кабинету млечно-сизыми слоями лежал табачный дым. Хотя курение в стенах института лет пять как запрещено, правила позволено нарушать двум людям: ректору и Муминат Сафиулиной. Марфа Александровна едва не закашлялась, но удержалась, потому что кашель мог выглядеть как осуждение вредной привычки. Увидев Антонец, Муминат Эдуардовна поздоровалась и несколько раз ткнула сигаретой в пепельницу. Жест напоминал наказание котенка, перепутавшего ковер с лотком. Марфа Александровна села, невольно следя за прямизной спины, и после вежливых фраз о здоровье и погоде перешла к делу. Рассказывая о преступлении Тагерта, она сама удивлялась, что волнуется, как студентка. Впрочем, мудрено не волноваться под таким умным тяжелым взглядом.

Профессор Сафиулина напоминала идола: низкий лоб, огромный нос лилово-розового оттенка, пористый, как пемза, тонкие свинцово-сизые губы, глубоко посаженные внимательные глаза. Впервые видя Муминат Эдуардовну, даже бывалые люди вспоминали о ведьмах, големе и Франкенштейне. Впрочем, сила ума и справедливость суждений Сафиулиной давно и навсегда создали ей репутацию одного из самых авторитетных ученых и профессоров в институте. Грозное безобразие, как ни удивительно, только усиливало этот образ.

Рассказывая о Тагерте, Марфа Александровна старалась говорить выдержанно и не робеть, как ученица. Муминат Эдуардовна слушала молча. Она снова закурила и теперь пускала дым через плечо, оберегая гостью. Когда рассказ Антонец подошел к концу, в дымном воздухе сплеталась тишина. Заглянула лаборантка, но Сафиулина подняла указательный палец, показывая, что сейчас занята более важным делом. Лаборантка, ничуть не испугавшись, улыбнулась и прикрыла дверь. Наконец, кашлянув с каким-то каменным перекатом, Муминат Эдуардовна заговорила:

– Мы преподаем в институте, где учат праву, не так ли. Скажем, на нашей кафедре собраны преподаватели уголовного процесса. Право не существует без процедуры. Так?

– Так, – шепотом согласилась Марфа Александровна, стараясь говорить предельно кратко.

– Институт – это сообщество и подобие государства. Здесь тоже есть граждане и власть, тоже выработаны процедуры для принятия решений. Если в уголовном процессе сторона нарушает процедуру, это часто приводит к проигрышу, даже если по существу эта сторона права.

Марфа Александровна послушно кивала, но вслушивалась не в рассуждения о регламенте, а в температуру голоса, в направление интонаций, в готовность вступиться за нее – и за все поколение советской профессуры пенсионного возраста, и за всех немолодых дам перед напористыми нахальными юнцами, дерзающими занять их место. Муминат Эдуардовна продолжала:

– Если ректорат позволит преподавателям принимать решения помимо кафедры и без согласия заведующих, это неизбежно приведет к ненужности кафедр. Не нужны кафедры, заведующие кафедрами, не нужен и Ученый совет. И ученые звания ни к чему. Просто записываемся на прием к ректору и решаем все наши вопросы. Кому это выгодно? Сможет ли так функционировать институт? Разумеется, не сможет. У нас достаточно сил и средств, чтобы поставить на место любого выскочку, какую бы должность он ни занимал.

Марфе Александровне почудилось, что Муминат имела в виду не одного Тагерта, и немного занервничала, потому что вступать в борьбу с начальством не планировала. Тем не менее теперь она не одна, на ее стороне профессор Сафиулина, это дорогого стоит. За Сафиулиной последуют другие. Захочет ли ректор ссориться со старой профессурой ради какого-то преподавателя латыни? А даже если захочет, что он может противопоставить Ученому совету и корпусу заведующих кафедрами, где ровесников Марфы Александровны большинство?

Прощаясь с Муминат Эдуардовной, Антонец поблагодарила приятельницу, не сдерживая слез. Профессор Сафиулина, не изменившись в лице, легонько потрепала Марфу Александровну по плечу. Рука Муминат Эдуардовны, как и ее взгляд, показалась Марфе Александровне тяжелой. Выйдя из кабинета, она впервые за час глубоко вздохнула, наслаждаясь сравнительной свежестью воздуха. Мелькнула мысль: пропала кофта, теперь будет вонять куревом до конца дней. Марфа Александровна отмахнулась от мысли и ускорила шаг. Спустившись еще на один этаж, она оказалась перед дверью, украшенной табличкой «Заведующая кафедрой земельного права д.ю.н. Р. М. Чельницкая». Табличка разительно отличалась от всех остальных табличек института. Казалось, буквы на табличке – не позолота, а чистое золото. К тому же золотые буквы крупнее и чеканнее, чем у других. Вероятно, эту табличку преподнесли Регине Марковне благодарные ученики или коллеги, так что табличка озаряла золотом весь коридор. Регину Марковну в институте тоже уважали, впрочем, безо всякой робости. В эту дверь Марфа Александровна постучала без раздумий и крепче, чем в дверь сайфиулинского кабинета. «Входите», – раздался слабый высокий голос.

Как обычно, Регина Марковна сидела в кресле, втянув голову в плечи, пока кресло втягивало все остальное. Если случалось писать или подписывать, Регина Марковна придвигалась к столу, голова и плечи ее едва возвышались над столешницей, но именно для Регины Марковны такое положение крайне удобно. Из всех заведующих кафедрами Чельницкая была самой старшей: через год ей исполнялось восемьдесят. При появлении Антонец хозяйка выпростала себя из кресла и, уютно бормоча, как бы напевая приветствие, обняла Марфу Александровну. Для удобства объятий Марфе Александровне пришлось незаметно приопуститься, слегка согнув колени. От шерстяной кофты бирюзового цвета пахло духами «Красная Москва» и немного лекарством. Точнее, сама «Красная Москва» казалась лекарством от всех болезней.

Задав положенные вопросы о детях и самочувствии, подруги умолкли. Молчание длилось с минуту, но все это время Регина Марковна согласно и даже, пожалуй, несколько ритуально кивала головой, точно заранее подтверждала уже сказанное и все, что будет сказано впредь. Наконец, Марфа Александровна снова принялась рассказывать об обиде, нанесенной преподавателем латыни. На протяжении рассказа она не без удивления обнаружила, что гнев и огорчение совершенно улетучились за время первой встречи, и теперь придется их вспоминать и слегка подстегивать.

Но Регину Марковну речь приятельницы расстроила. Вернее сказать, Регина Марковна показывала свое сочувственное расстройство, ежесекундно ужасаясь и произнося: «Ох!», «О боже!», «Ой-ой-ой!». Она охала с той же ритуальной частотой, с какой прежде кивала головой.

– Марфочка Александровна, голубушка! – заговорила она, как только Антонец умолкла. – Какое безобразие! Это неуважение ко всему институту. Вы этого так не оставляйте. Кафедра земельного права грудью за вас встанет.

Произнеся последние слова, профессор Чельницкая слегка смутилась и снова заохала, как бы отгораживая себя и Марфу Александровну от напасти магическими междометиями.

До вечера и на следующий день Марфа Александровна обходила и обзванивала институтских дам, рассказывая о бунтаре-латинисте и странном поведении ректората. Но теперь ужасные вести разносила не только она. Визиты Марфы Александровны расшевелили воздух кафедр, преподавательских, кулуаров и коридоров. Теперь о Тагерте говорили даже те, кто в глаза его не видел. Молва штормила, шатались волны пересудов, которые через несколько дней достигли дверей ректората и ломились в самые высокие кабинеты.

Прошла неделя, и Марфу Александровну пригласили к ректору – впервые в жизни. Никогда прежде такого не случалось. Последний раз Марфа Александровна посещала ректорский кабинет на Большой Почтовой еще при прежнем руководстве, двадцать пять лет назад. Тогда ее назначили заведовать кафедрой. С тех пор ни она не проявляла инициативы, ни начальство ее не тревожило. Ректора Антонец видела нередко на общих официальных собраниях: на Ученых советах, на совещании в деканате, на защитах. И вот теперь – такое событие. Марфа Александровна нервничала, не понимая, зачем Водовзводнову понадобилось вызывать ее к себе. Ясно, что это связано с Тагертом, но как поведет себя ректор? Что у него на уме? В конфликте с латинистом мнение кафедр на ее стороне, но ведь вольно или невольно она настроила старую профессуру против ректора, многие роптали, качали головами: прежнее руководство такого не допускало.

Водовзводнова осуждали не раз, в том числе открыто. Но Марфа Александровна не готова к войне, особенно к войне с ректором. Она ведь даже с Тагертом не стала выяснять отношения. Конфликты не ее конек, пускай воюют другие. Чего же ждать от Водовзводнова? Вдруг он узнал о ее дипломатических происках, счел вызовом против него и теперь готов дать отпор? Уволить ее ректор не может, но затаить обиду, дождаться удобного момента… О господи! Марфа Александровна начала готовиться к визиту за три часа до выхода, долго выбирала платье, наносила и стирала помаду, принюхивалась к флаконам с духами. В конце концов решила одеться как можно сдержаннее, всем своим обликом внушая уважение и деликатность.

В приемной она появилась за пять минут до назначенного времени, приветливо поздоровалась с секретарями и села на стул, стараясь держаться прямо – не по-ученически, а по-королевски. Через двадцать минут секретарь Паша, Павел Сергеевич, пригласил ее войти. Оказавшись в кабинете, Марфа Александровна с неудовольствием ощутила запах табачного дыма: опять платье пропитается этой гадостью, придется сдавать в чистку. Водовзводнов, не прерывая телефонного разговора, привстал и извиняющимся жестом пригласил гостью садиться. Когда разговор завершился, ректор улыбнулся и проговорил:

– Наконец-то и вы, Марфа Александровна, навестили мое скромное обиталище.

Антонец ответила учтивой улыбкой, ожидая продолжения.

– Что ж, давайте о деле. До ректората дошли сведения о том, что некий преподаватель на вашей кафедре нарушил субординацию, поставив вас и меня в неудобное положение.

Марфа Александровна так удивилась, что едва удержалась от того, чтобы сказать колкость. Если бы ректор не позволял преподавателям наносить подобные визиты, никаких неудобных положений бы не случалось. Вместо этого она произнесла:

– Наша кафедра занимает в институте скромное место. И я как руководитель кафедры стараюсь следовать правилам, а не бегать по высоким кабинетам с разными рабочими вопросами.

– Поверьте, Марфа Александровна, ректорат это знает и высоко ценит. Когда ваш подчиненный приходил сюда, я был в полной уверенности, что он явился по вашему поручению.

Эту фразу Антонец восприняла как отговорку, но важнее другое: оправдываясь перед ней, Водовзводнов признавал ее правоту и не пытался выгородить Тагерта, взять его под крыло. Она склонила голову, что можно было расценить и как знак согласия, и как уклонение от комментариев по поводу сказанного. Очевидно почувствовав, что для устранения последних сомнений необходим какой-то вердикт, финальный жест, ректор сказал:

– Скажу вам по секрету, Марфа Александровна, скоро вся система наших отношений с преподавателями изменится таким манером, что подобные выкрутасы разных тагертов-шмагертов станут попросту невозможны. Все преобразится, отладится и устроится к общему удовольствию. А вашему латинисту надо хорошенько щелкнуть по носу, чтобы научился уважать кафедральное руководство.

Покидая ректорский кабинет, Марфа Александровна уносила сложный букет впечатлений: облегчение (Водовзводнов встал на ее сторону, и конфликтовать с начальством не придется), торжество (выскочке Тагерту обещан унизительный щелчок), сомнение и тревогу. Если латиниста велено учить уважению, кто должен этим заниматься? В чем истинная суть ректорских слов? Ясно, что от Тагерта он открестился, никакому уважению к кафедре и к заведующей латиниста не научить: горбатого могила исправит. И про какие перемены говорил Водовзводнов?

Дойдя до собственного кабинета («скромное обиталище» – вспомнила она), Марфа Александровна открыла форточку, впустив холодный воздух, села за стол и сразу успокоилась. Что делать дальше, покажет время, а сейчас все силы и обстоятельства на ее стороне.

•

Всякий раз, входя в здание Госкомвуза на Тверской, Игорь Анисимович мысленно отмечал, что в его институте обстановка поживее. Может, причина в обилии юных лиц? Или само дело веселее?

Ждать в приемной не пришлось: в дверях Игорь Анисимович столкнулся с Шумилиным. Яков Денисович Шумилин, ровесник Водовзводнова, был гораздо выше ростом, одевался с той официальной невыразительностью, какая принята в небогатых министерствах. На лице Шумилина сохла обычная вопросительная улыбка, в которой предупредительность соединялась с готовностью вежливого отказа.

Интересно, что секретарша у Шумилина, одетого в тусклый конторский камуфляж, – яркая, как бразильский карнавал. Оказываясь в приемной, Водовзводнов каждый раз едва удерживался, чтобы не хмыкнуть или даже присвистнуть при виде этой вызывающей сексапильности. Тут Госкомвуз дает институту фору – куда там Саше с Пашей.

– Вот, Яков Денисович, презент вам из будущего.

Водовзводнов вынул из портфеля небольшую коробку, испещренную иероглифами.

– Помните, какие прежде магнитофоны были? С половину стиральной машины. Поставил дома – полкомнаты как не бывало. А вот капиталисты чего удумали. Целый магнитофон – величиной в ладонь.

Шумилин смущенно благодарил: ни к чему такие дорогие подарки, да еще везли, небось, из заграницы.

– Вам ни к чему, а сын будет доволен, голову даю на отсечение. Можно в кармане носить. В Европе и в Японии так все ходят.

Довод о сыне, очевидно, попал в цель. Шумилин тепло пожал ректору руку и убрал коробку в ящик стола.

– Чем могу быть полезен, Игорь Анисимович? – спросил он с тусклой улыбкой.

Водовзводнов напомнил о выборах ректора.

– Конечно, о чем говорить? Все устроится наилучшим образом. Лишь бы ваши подчиненные не слишком вольничали.

Игорь Анисимович протестующе выставил вперед ладонь, как если бы приказывал остановиться подъезжающему автомобилю.

– Могли бы и не тревожиться. Приехал бы сам Петр Александрович, – продолжал Шумилин.

Прощались, как старые друзья. А что же, друзья и есть, подумал Водовзводнов. В этом комитете, да и в других, друзей у него немало. Игорь Анисимович вспомнил, что еще не куплен подарок для Караева, к которому он приглашен на день рождения.

– Леша, давай заскочим в ГУМ минут на двадцать, – распорядился он.

Машина свернула в Охотный ряд и плавно понеслась в сторону Лубянки.

•

Чугунная каслинская ваза была такой тяжелой, что пришлось вызывать водителя. Уже в своем кабинете, поглядывая на подарок для Султана Вагизовича, ректор пытался вспомнить о чем-то, связанном с вазой, о чем-то не вполне приятном: то ли о несделанном деле, то ли о неучтенном обстоятельстве. «Надо бы в отпуск хоть на недельку», – подумал он, выдвигая ящик, где лежала зажигалка. Он нажал на ребристую кнопку, из сопла с приятным сухим звоном вылетел хвостик пламени, и еще не успев прикурить, Водовзводнов вспомнил о потерявшейся записи в блокноте.

– Пригласите Жильцову ко мне, – коротко попросил трубку.

Валентина Матвеевна явилась при новой прическе и с новым цветом волос, тоже светлым, но не платинового, а бледно-золотого оттенка. В другой день Игорь Анисимович непременно сделал бы комплимент. Тем более после разговора с Шумилиным, мужем Жильцовой. Но сейчас ректор заботливо спросил:

– Валентина Матвеевна, хорошо ли вы себя чувствуете?

Прекрасно, встревоженно отвечала Жильцова, грех жаловаться.

– Не взять ли для вас помощника или, скажем, заместителя?

Секретарь приемной комиссии перепугалась не на шутку, но отвечала по-прежнему сдержанно: до сего дня справлялась сама и впредь надеется не подвести.

– Хорошо, коли так. – Водовзводнов смотрел не на посетительницу, а на позолоченную крышку чернильницы. – А мне вот, похоже, без помощников не обойтись. Смотрю в свои записи по приему за прошлый год, и у меня цифры не сходятся.

– Игорь Анисимович! Христом богом клянусь ответственно! Хотите, здоровьем сына поклянусь? У нас – как в аптеке.

– И даже хуже, – парировал Водовзводнов. – У нас – как в хирургии. Кто-то отрезает лишнее. Может, у нас второй ректор имеется?

– Матерь божья! Что вы такое говорите?

– Прошу принести списки всех, кто зачислен в прошлом и нынешнем году по ректорской программе. Желательно в алфавитном порядке.

Валентина Матвеевна, хоть и была до крайности встревожена, тотчас поняла, что означают слова «ректорская программа». Прижав руку к сердцу, она направилась к двери, ничуть не ускорив шаг.

•

В кабинете Валентины Матвеевны Жильцовой много цветов, за которыми она ухаживает сама. За листьями плюща почти не видно стен – только часы и перекидной календарь в раме резной зелени. Чтобы немного успокоиться, Валентина Матвеевна срезала ножничками засохшие листы герани и поливала из маленькой лейки скутеллярии.

Никаких расхождений быть не может, она внимательно следила за каждым именем, была знакома с каждым абитуриентом из ректорского списка, общалась с родителями, сотни раз поднималась в кабинет ректора. Что если он сам забыл кого-то вписать в свой тайный блокнот? Вечно у него поездки, встречи, командировки, делегации. Матросов безвылазно сидит на месте, а Игорь Анисимович, дай бог ему здоровья, порхает туда-сюда. Да вот и поговаривают же, вроде собирается он уходить из института. То ли в Конституционный суд, то ли в Таможенный комитет, то ли в администрацию.

Переписывая ровным ученическим почерком фамилии привилегированных перво– и второкурсников, Валентина Матвеевна то и дело укоризненно качала золотистой головой. Через два часа она вновь была в приемной.

– Игорь Анисимович отъехал, – сообщил секретарь.

– Обещал вернуться? Велел сегодня же к нему с докладом.

– Вроде обещал. – Паша с улыбкой пожал плечами, глядя на Сашу, а не на Валентину Матвеевну.

На выходе из приемной Жильцова столкнулась с Игорем Анисимовичем. Водовзводнов входил не один, а с гостем, да не простым. Это был недавно назначенный Генеральный прокурор, который поздоровался с Валентиной Матвеевной. Ректор же, кажется, напрочь забыл о своем поручении и о дневной сцене. Кивнув, прошествовал мимо.

Проводив взглядом спины мужчин, Валентина Матвеевна подумала: «Точно уйдет. К чему тогда все эти проверки и придирки?» Она, слава богу, не девочка. Хотя какая она будет, новая-то метла? «Может, еще поплачем по Водовзводнову».

•

Но Водовзводнов не забыл. Он любил отложить разговор или решение, чтобы у подчиненного было время как следует прочувствовать напряжение и даже вообразить, что неприятности растаяли, исчезли сами собой. Пусть знают: он не из забывчивых.

Наутро после дня рождения Султана Караева секретаря приемной комиссии Валентину Жильцову снова вызвали в кабинет ректора. «Со списками», – дважды подчеркнул секретарь. Валентина Матвеевна поправила перед зеркалом, увитым плющами, и без того безупречную прическу, вздохнула и решительно двинулась по коридору.

Водовзводнов улыбался добродушно, но по-восточному. Так мог улыбаться ордынский хан, встречая данника, тверского князя. Жильцова заметила, что заповедный блокнот лежит перед ректором. Они сели рядом за длинную часть стола и принялись сверять фамилии. Время от времени Игорь Анисимович, задерживая палец на той или иной строке, вспоминал что-нибудь забавное о человеке, чей отпрыск поступил в институт. Очевидно, он хотел сгладить недружественность самого факта проверки, то есть факта недоверия.

Внезапно короткий ректорский палец застыл напротив фамилии «Караев».

– Валентина, этого гражданина в моем списке нет. Откуда он у вас?

– Игорь Анисимович, такого просто не может быть, – спокойно возразила Жильцова. Позвольте, я проверю.

Она пододвинула поближе блокнот и принялась читать, цепко ухватывая каждое слово. Почерк Водовзводнова был мелкий, аккуратный, не слишком мужественный. Караева не было. Не оказалось там еще трех фамилий, содержавшихся в списке зачисленных.

– Как вы это объясните, Валя? – голос ректора звучал еще мягче, чем обычно.

Жильцова не могла поднять глаза на Водовзводнова, чувствуя, что краснеет. Она всегда действовала по инструкции, она ни в чем не повинна! Как такое могло случиться? Кто-то из девчонок? Нет, чушь. Бесовщина, наваждение! Что теперь будет? Валентина Матвеевна охнула и прикоснулась к волосам.

– Господи, вспомнила. Это же Петр Александрович.

– Что Петр Александрович? В каком смысле Петр Александрович?

– Это его поручение.

– Валентина Матвеевна, вы в порядке? В стране один президент, а в институте один ректор. Не говорите, что не знали или забыли.

– Что вы, что вы, Игорь Анисимович! Не настолько я выжила из ума. Конечно, это ваше поручение, но передал его Петр Александрович. Вы в командировку улетали, помните? Звонили ему, а я… Что я, полная дура?

Водовзводнов быстро взглянул на разобиженную встревоженную Жильцову, постучал колпачком ручки о стол и произнес:

– Не надо волноваться, Валя. Всякое случается в работе, да сколько еще всего случится. Потому и ценю вас – ни у кого больше нет вашей выдержки и вашего понимания. Вы прекрасный работник, Валентина Матвеевна, во всех смыслах.

Выпроводив Жильцову, ректор хотел было вызвать Петра Александровича, но тут же остановил себя. Не то чтобы он полностью доверял Матросову, но случившееся не объяснить нахальством или незнанием границ. За такое наказывают. Однако следует узнать, только ли это случилось. Кроме того, надо понять, почему давний товарищ, всем обязанный Водовзводнову, расторопный и исполнительный помощник вдруг позволяет себе так нарушать субординацию. Что и кто стоит за подобными эволюциями? На кого опирается Матросов? Осторожно разузнать и аккуратно уничтожить.

Водовозводнов подошел к окну и с высоты третьего этажа увидел дворника, метущего двор за спинами курящих студентов. Кем заменить проректора? Найдется, кем заменить. Но нового человека не стоит выбирать из силовиков, подумал Игорь Анисимович, задергивая портьеру.

•

Институтская «Волга» в очередной раз сломалась, и на работу Водовзводнов добирался на такси. Немедленно распорядиться о покупке «мерседеса»! Болтун-таксист всю дорогу трещал о том, что Ельцина скоро скинут, президентом станет Лебедь, какой ни есть, а военный, глядишь, порядок наведет. Игорь Анисимович отвечал односложно, хотя прекрасно понимал, что никто не пустит генерала на президентское место. Праздная, вздорная болтовня! Но не спорить же с таксистом.

Через десять минут после начала приема его соединили с Шумилиным. Водовзводнов и не помнит, звонили ли из Госкомвуза прежде: обычно обменивались визитами. Небось, услышал про неприятности жены и решил напомнить, кто есть кто. Как будто Водовзводнов не помнит. Голос звонившего казался приподнятым:

– Все в порядке, Игорь Анисимович, поздравляю. Петру Александровичу уже сообщил. Надеюсь, на новом месте про старых друзей не забудете.

– Все шутите, Яков Денисович. Какое новое место?

– У нас только об этом и говорят. Вы же в МВД уходите царствовать?

Стены кабинета начали темнеть, как бывало в детстве, в кино, перед началом сеанса. Это был заговор, паучьи нити которого тянулись во все стороны – внутри института и за его пределы. После увольнения Бесчастного он расслабился, решил, что теперь у него нет соперников. Но Бесчастный – просто скоморох, кукла для отвлечения внимания. Ректор почувствовал темный шум в голове, прикрыл глаза и наблюдал парад оранжевых, ярко-синих, смертельно-зеленых клякс, разлетающихся в последнем небе. Не без труда он добрался до дивана, тяжело оплыл в угол и несколько минут оставался неподвижен.

Звонил внутренний телефон, но Водовзводнову казалось, что эти звуки раздаются из другой, чужой жизни. Нужно собраться с мыслями. Разработать план войны, в которой самое трудное – понять, кто из друзей втайне переметнулся на сторону врага.

•

В последнее время Петр Александрович чувствовал тесноту кабинета примерно так, как чувствовал бы ее человек, запертый в платяном шкафу. После звонка из Госкомвуза, открывавшего путь в ректорское кресло, первый проректор почти задыхался в комнате, где письменному столу отводилось лучшее место, чем хозяину.

Он вовсе не собирался подсиживать Водовзводнова, друга и благодетеля. Когда пробежал слушок о переходе ректора в министерство, Матросов решил действовать. В интересах института, в своих собственных и, пожалуй, в интересах Игоря, чтобы дело не угодило в чужие руки. Петра Александровича здесь знают все, он до тонкостей разбирается в работе института, менять ничего не придется. Остапу Уткину обещан пост первого проректора, его собственный, матросовский кабинет, если кампания выборов пройдет как надо.

Заведующие осторожничают, выжидают. Теперь, когда Госкомвуз высказался, сигнал получен. Почему Петр Александрович до сих пор не обсуждал с Водовзводновым преемство ректорского кресла? Да как-то руки не доходили, неудобно: да, у человека новые перспективы, но об уходе из института ему, пожалуй, говорить будет неприятно. По-хорошему, этот разговор должен завести сам Игорь.

Конечно, Петр Александрович понимал, что лучшим и скорейшим выходом было бы публичное заявление Водовзводнова, представление нового ректора коллективу. Почему же не обсудить это с Игорем? У них хорошие отношения, дружеские, они вместе обедают, обсуждают институтские дела, поздравляют друг друга с праздниками. Водовздводнов познакомил его с важными людьми, снабдил, так сказать, верительными грамотами для самых значительных ходов и решений, как, например, нынешняя подготовка к ректорству. Но при этом у Петра Александровича всегда живет ощущение, что его держат для черной работы: контроля за графиками учебных процессов, наблюдения за филиалами, ремонта залов, аудиторий, туалетов. У самого ректора работа звездная: пить кофе со знаменитостями, летать в зарубежные командировки, звенеть ключами от рая. Когда Водовзводнов уйдет, порядки изменятся. «Надо все же переговорить с ним», – подумал Петр Александрович, в глубине души понимая, что будет откладывать этот разговор до последнего.

•

Первое: визит к Сметарникову на Лубянку. Второе: администрация. Третье: Караев. В Госкомвузе пока лишнего шума не нужно. В институте. Вот здесь задачка посложнее. Если начать активные действия сейчас, Матросов переполошится, обрубит концы и сеть его сторонников уйдет под воду. Если же ничего не предпринять, в умах укоренится мысль о его уходе.

Страха не было, голова работала ясно. Водовзводнов понимал, что волнение – непозволительная роскошь. В этой войне не может быть холостых или неточных выстрелов. Главное: противник до последнего не должен знать, что Водовзводнов принял бой.

Игорь Анисимович вспомнил, как вчера вместе с Матросовым вел совещание в отделе аспирантуры. Ни единым жестом, ни косым взглядом, ни угрюмостью, ни, напротив, чрезмерным оживлением, Матросов не выдал себя: вот что значит выучка. Но и Водовзводнов не пальцем делан. Улыбаться не чаще, чем обычно, не повышать голос, не задерживать и не отводить взгляд. Интересно, на чьей стороне окажется Остап. Уткин – разумный человек. За кем он увидит силу, ту сторону и возьмет.

Самые важные звонки Игорь Анисимович теперь делал из дому. Неизвестно, чего ждать от секретарей: они же дружки, могут и информацией обмениваться.

– Павел, до трех я в мэрии, – сказал Водовзводнов. – Нет, своим ходом доберусь.

На углу напротив Зоопарка он поймал такси. Быстро оглянулся и хмыкнул: не пошлет же Матросов методистов следить за его передвижениями.

В теплом лубянском кабинете Сметарникова со стены смотрели Ельцин и Гуго Гроций. Гравированный портрет Гроция подарил Сметарникову сам Игорь Анисимович. В кабинете всегда висело не меньше двух портретов, один из которых, Дзержинского, пришлось снять. Портрет главы ФСБ вешать бессмысленно, пока идет реорганизация. А кого вешать? Маккиавелли? Рихарда Зорге? Сметарников повесил портрет Гуго Гроция: к теоретику права никто не придерется. Наоборот, выбор внушает уважение, свидетельствует о кругозоре. Плюс реверанс в сторону правового государства.

Генерал Сметарников – мужчина невысокого роста, плотного сложения, с черными птичьими глазами и крупным рыхлым носом. С Водовзводновым они дружили с университетских лет и прекрасно понимали друг друга. Именно Сметарников в свое время помог перевести Матросова в Москву. Как высоко ни поднялся Матросов, в этом здании позиции Водовзводнова гораздо выше. Правда, нынче такие времена, когда сама госбезопасность теряет позиции, и все же…

Слушая друга, генерал думал, что еще десять лет назад проблема решилась бы одним телефонным звонком, можно сказать, одним щелчком.

– Если у него, говоришь, связи, лучше сразу предложить ему альтернативу. Чтобы он не четырьмя лапами за место держался, а только двумя.

– Интересный номер. А две другие куда? – попытался засмеяться Водовзводнов.

– Это от тебя зависит. Может за горло хватить, а может к другому креслу потянуться.

Этот взгляд на дело был для Игоря Анисимовича внове. Он тотчас оценил преимущества такого подхода, но принять пока не мог. Награждать предателя за предательство? Соломки ему постелить? Предатель должен понести наказание, его следует выставить на улицу, командировать к разбитому корыту. Пусть раскаивается и страдает!

– А что, зонтики теперь не в моде? – пошутил Водовзводнов.

– Погода переменилась, товарищ. Не те времена. Хотя… – Сметарников поглядел в окно; за окном виднелся угол серого многоэтажного корпуса и моросил невозмутимый дождь. – Если твой Матросов системный человек, он подстраховался не только главой Госкомвуза – кто там сейчас? Винцер? Кинелев? – но и на Старой площади.

– Там у него никого нет, – быстро возразил Водовзводнов, подумал и уточнил: – Раньше не было, я не знакомил.

– Это мы проверим. А есть ли кто-то, кто мог ввести его туда, кроме тебя?

«Караев!» – вспыхнуло и погасло. Он не произнес этого имени, но мгновенно понял то, что, несомненно, понимал и его противник: здесь тот участок фронта, где легче всего совершить прорыв и где нужно усиливать оборону. Или готовить контрнападение. Возвращаясь в институт, Игорь Анисимович чувствовал не успокоение, но силу сосредоточенности. У него появился план.

•

На каникулах не сиделось дома. За время работы над книгой Тагерт отвык от бездействия и теперь, когда закончилась сессия, не находил себе места. Наконец, одевшись потеплее, он вышел из дому. Сам не понимая зачем, Сергей Генрихович ехал на Бауманскую. Может, оттого, что на Большой Почтовой он впервые вошел в институтскую аудиторию или оттого, что в тех же краях располагалось издательство, выпустившее учебник-словарь. Однако, выйдя из метро, он направился в сторону Басманной и по дороге зашел в Елоховский собор. Дневная служба закончилась, изредка шаркали в гулкой тишине подошвы старухи, отчищавшей скребком пол от воска. Звук скребка сразу обрастал высокой короной прозрачных отзвуков. Свечи разной высоты все еще горели в латунных шандалах перед образами и у алтаря.