Текст книги "Лис"

Глава 10
Одна тысяча девятьсот девяносто девятый

С будущего учебного года в университете вводилась контрактная система. С большинством преподавателей кафедры иностранных языков уже были заключены договоры. Тагерт своего контракта не видел, и разговоров о нем не слыхал. Он знал, что Антонец настроила против него всех своих старых подруг – заведующих кафедрами и профессоров. Проходя по коридору, он иногда сталкивался то с Региной Марковной, то с Еленой Афанасьевной, то с Муминат Эдуардовной. Регина Марковна здоровалась чопорно, как здороваются на дипломатическом рауте с послом государства, которое только что развязало с нами войну. Муминат Эдуардовна отвечала на приветствие отрывисто, отводя глаза в сторону. Сергей Генрихович наблюдал за дамами с иронической приязнью: хорошо, когда старушки дружат.

На дорогах верещала солнечная рябь, неслись куда-то оголтелые ручьи, а Тагерта понемногу обступали тени хмурого заговора. Он никак не мог сосредоточиться на растущей опасности: уж больно все хорошо. Год охапками бросает под ноги удачу к удаче, победу за победой. Вышел словарь, программу увеличили вдвое, пригласили на конференцию в Рим. А улыбки студентов? А переглядывание студенток? А интервью на «Радио Да»? Он просыпался рано и набрасывался на новый день, понимая, что все успеет, но времени все равно не хватит: для такой жажды жизни нужна жизнь побольше.

Мог ли он сейчас бояться Антонец и ее пожилых товарок? Не мог, потому что был счастлив. Ему не верилось, что при той всеобщей любви, в которой он купался, с ним случится что-то плохое. Знал, что его любили и на кафедре. А как иначе? Разве не он примирял детей кафедральных тетушек с ненавистным образованием? Не к нему ли эти тетушки ходили жаловаться, советоваться, благодарить? Материнский инстинкт и благодарность – они тоже на стороне Тагерта.

•

На последнюю неделю мая назначили заседание кафедры, а счастье не убывало. Но за несколько дней перед заседанием до Тагерта дотянулось беспокойство. Несильное, но до самой глубины. Может, попробовать прорваться к Водовзводнову? Или посоветоваться со стариком Арбузовым, который привечал латиниста, но и про паутину Антонец мог знать немало?

На прием Сергей Генрихович записываться не стал: хватит мелькать в приемной, да и не примут его так скоро. Арбузов вторую неделю был на больничном. Тагерт не верил в знамения, но спокойнее не стало. Дня за три встретился в коридоре главного корпуса Нуанг Кхин. Как и всегда, Кхин – наилучший прибор для замеров любви руководства. Завидев маленького круглоголового кхмера, Тагерт включил внимание на полную мощность. Нуанг Кхин тоже заметил латиниста. Он не сбился с шага и не нырнул в ближайшую аудиторию – уже хорошо. Идя навстречу Тагерту, он не отвел глаз, не ускорил шага. Нуанг глядел Сергею Генриховичу в лицо и еле заметно кивал. При этом Кхин, идол восточной приветливости и дипломатического радушия, не улыбнулся. Таким суровым Тагерт не видел кхмера никогда. Кивнув в последний раз и притронувшись теплыми пальцами к руке латиниста, Нуанг засеменил дальше по коридору, мелькнул в оконном отсвете и исчез.

Вечером на коньковской кухне, тесной, как телефонная кабинка, Тагерт сел у окна и принялся чертить на листке бумаги престранную таблицу (соседи ушли в гости, и на несколько часов дом перешел в его распоряжение). Три колонки были озаглавлены «Непримиримые», «Марево», «Друзья». В левую колонку Сергей Генрихович вписывал тех, кто точно проголосует за его изгнание, в среднюю – о ком толком ничего не скажешь, в правую – своих сторонников на кафедре. В заоконной летней недотьме акварельно плыли воображаемые лица, кофты, прически, пряди табачного дыма. Четыре человека из восемнадцати легко отправят его хоть на улицу, хоть на плаху. Тагерта передернуло. Перо перескочило в правую колонку, к друзьям. Елизавета Ямскова с коротко остриженными седыми волосами, в поповских круглых очках. Она и ее дочь-второкурсница по очереди ходят к нему жаловаться друг на друга: мать – на упрямство дочери, дочь – на властное непонимание матери. Тишайшая Наталья Лоскутик, англичанка, Тамара Степановна Карлова, похожая на театральную гадалку: все благодарные родительницы, без малого родственницы, все зовут Сереженькой и смотрят нежно. Воробеева – латинистка. Проголосует за него, но она его подчиненная, голоса латинистов могут и не засчитать. Оксана Урмаева? Бог ее знает. Кранц – точно за него.

Когда все фамилии построились в три шеренги, Тагерт повеселел. Даже если все колеблющиеся окажутся в стане неприятеля, друзей у него больше, заметно больше. Темный взгляд майской ночи потеплел и смягчился.

•

Воздух пах желтыми облатками тополиных почек. Гуще гудел троллейбус, приветливей сияло небо, а лица прохожих рисовались Тагерту еще более разными, чем обычно. В новом костюме, похожий на жениха, Сергей Генрихович ехал на заседание кафедры, где должны были «рассматривать его вопрос». Доцента смешила эта формулировка: как будто он задавал кафедре вопрос, да такой красивый, что теперь его станут рассматривать. Он знал, что его благодушия хватит для умиротворения всего человечества, включая кафедру иностранных языков и Марфу Александровну, конечно.

Как обычно, преподавательская не вмещала всех преподавателей. Молодые француженки хихикая уселись вдвоем на один стул, а Тагерт и еще один преподаватель-мужчина и вовсе стояли, прислонившись к подоконнику. Чугунные ребра старых батарей, отключенных еще перед майскими праздниками, холодили ноги.

Приметно было, что преподавательницы всех рангов и возрастов рады весне, солнцу и неуклонно приближающимся каникулам. Оживленный щебет всевозможных регистров наполнял преподавательскую до потолка. Последней, в сопровождении своей заместительницы Маховой, грузно опирающейся на палку, вошла и изящно протиснулась к столу воздушная Марфа Александровна. По случаю теплой погоды заведующая оделась в шелковое платье. Шею Марфы Александровны обнимала косынка, а на голове был розовато-сиреневый тюрбан, но не восточный, а венский, напоенный не столько ароматами даже, сколько предчувствием ароматов.

– Товарищи, у нас сегодня на повестке несколько вопросов, – произнесла Антонец тихим оправдывающимся голосом. – Во-первых, итоги семестра, во-вторых, обеспечение учебной литературой, в-третьих, кадровые вопросы.

Тагерт подумал, что Марфа Александровна – неглупая женщина. Чтобы не волновать прежде времени кафедралов, спрятала главный скандал в неприметную коробку словосочетания «кадровые вопросы». Мало ли, какие вопросы бывают. Разумеется, все понимали, чей кадровый вопрос сегодня будет разбираться и что именно этот вопрос – главная причина заседания кафедры. Тем не менее таким же женственно-тихим голосом Антонец неспешно рассуждала об академических задолженностях, о платных студентах, о жалобах методистов, давала слово заведующим секциями, в том числе и Тагерту. Во время короткого выступления латиниста в преподавательской стало совсем тихо. Такой тишины не было, даже когда говорила сама завкафедрой.

Пункт об учебной литературе никого не интересовал: библиотека позаботится. Наконец, деликатно откашлявшись в носовой платок, Марфа Александровна молвила:

– Товарищи. Как вы знаете, с нового года в университете действует новая контрактная система. На сегодняшний день у нас не подписан договор с Сергеем Генриховичем. Университет может заключить контракт на пять лет или на год по рекомендации кафедры. Попрошу коллег высказывать свои мнения.

«Опять умно! – мысленно восхищался Тагерт. – Ни слова о собственном отношении. Что ж, теперь поглядим, чья возьмет».

Сидевшая по правую руку от Антонец Галина Федоровна Махова поднялась, отступила за стул, тяжело опершись на спинку. Заместительница была невысокая, лет пятидесяти дама с короткой прической, с сырым лицом, внимательными серыми глазами (Тагерт вспомнил, что точно такие глаза у дочери Маховой, учившейся у него три года назад; дочь была поздним ребенком). Перед тем как заговорить, Галина Федоровна быстро взглянула на латиниста и больше уж на него не смотрела. Мы все знаем о заслугах Сергея Генриховича, сказала Махова, но сегодня, товарищи, речь о другом. Сергей Генрихович посягнул на авторитет заведующего кафедрой, а значит, и ко всем нам проявил вопиющее неуважение. Решение об изменении учебной программы через голову Марфы Александровны – пощечина всему университету. Мы не можем продолжать сотрудничество с господином Тагертом, иначе нужно забыть обо всех ценностях финансово-юридического вуза: о порядке, дисциплине и взаимном уважении.

Пока Махова ворчливо-монотонно произносила свою речь, Тагерт смотрел на нее с такой благожелательностью, точно каждое слово Галины Федоровны доставляло ему искреннее удовольствие. Изредка он обводил взглядом комнату, на мгновение задерживаясь на своих сторонниках. Встретиться глазами получилось только с Оксаной Урмаевой, да и та не ответила на его улыбку.

Следом слово взяла Зарубина, всегда начинавшая разговор с предметов, какие заведомо не могли никого обидеть: с показаний гороскопа или жалоб на собственную мигрень. Говорили, что муж дамы – генерал МВД, друг ректора и что именно благодаря этой дружбе Алина Петровна устроилась на кафедру. Генерала того, впрочем, никто никогда не видел, может, и не существовало никакого генерала, и была Зарубина замужем за директором химчистки. Во всяком случае, Алина Петровна умела подружиться со всеми начальниками, какие только нашлись в ГФЮУ: с проректорами по учебной и научной части, с деканами, их заместителями, с председателем месткома, ученым секретарем и старшим диспетчером. Было ли дело в ее готовности соглашаться и услужить, в прелестной светской улыбке или в муже-генерале, неизвестно. Зато точно известно, что если декана снимали и заменяли другим, Зарубина в считанные дни становилась другом нового руководителя, а с прежним хоть и не ссорилась, но уже не дружила, а только вежливо приятельствовала на расстоянии.

Приподнявшись со стула, обведя взглядом коллег и виновато улыбнувшись, Зарубина сообщила, как велика всеобщая и ее личная любовь к заведующей, какая это превосходная женщина, какой пример для восхищения – тут Алина Петровна прибавила, что мечтала бы хоть немного быть похожа на Марфу Александровну в положенное время. И она, Зарубина, отказывается, да-да, решительно отказывается представить, как интеллигентный вроде бы мужчина Сергей Генрихович решился нанести обиду такой женщине, через голову которой проскользнул в ни о чем не подозревавший – уж ей это известно – ректорат.

В преподавательской сильнее запахло духами. Тагерт продолжал улыбаться, хотя улыбка его мало-помалу менялась. Так меняется образ огня в зависимости от того, что именно горит. Сергей Генрихович терпеливо ждал, когда раздастся первый голос его сторонника.

Не меняя выражения лица, Марфа Александровна приглашала выступать заведующих секциями, членов месткома, затем самых опытных, за ними – проштрафившихся и желавших загладить вину. Никто не одобрял поступок Сергея Генриховича, ни один человек не сказал ни про новый учебник-словарь, ни про научные конференции, ни про статьи, ни про укрупнение курса, ни про факультатив, созданный Тагертом. Говорили только про некорректное поведение, про вопиющее нарушение субординации, про неуважение к авторитету кафедры и лично Антонец, а значит, о презрении к своей работе и наплевательстве на ректорат. Ни одна из выступавших не могла обойти вниманием возмутительный шаг через голову Марфы Александровны.

Вспоминая длинный перечень коллег-друзей, Тагерт пытался переглянуться то с Олесей Павловной, то с Тамарой Степановной, но поразительным образом в крошечной комнате все его сторонники ухитрялись миновать латиниста, ни разу не задев его взглядом.

Наконец, Марфа Александровна дирижерским жестом подняла Тамару Степановну Карлову, и та встала, оправляя подол легкомысленной цветастой юбки. Видно было, что Карлова поднимается, откашливается и даже находится в преподавательской без особого удовольствия, а выступать ей и вовсе неприятно. Взглянув на Марфу Александровну, Карлова молвила:

– Сергей Генрихович работает на кафедре давно. Он всегда казался мне человеком… э-э-э… тонким, что ли. Я не про комплекцию, коллеги, а про душевную деликатность…

Тагерт слушал это предисловие с нетерпением, ожидая, какие разительные слова Тамара Степановна пустит в ход, чтобы загипнотизированные ораторы очнулись и были посрамлены. Карлова может, это Тагерт знает наверное.

– Но сегодня, – продолжала Тамара Степановна, – Сергей Генрихович, я вынуждена признать: вы оказались самым большим разочарованием этого учебного года.

Даже обращаясь к Тагерту, выступающая так и не подняла на него глаза.

– Но не всей жизни, надеюсь? – не удержался он.

Никто, разумеется, не улыбнулся. Сердце Тагерта, которое в ожидании правды пустилось было в галоп, внезапно застыло, как вкопанное. Медленный холод стянул кожу у корней волос на темени и потек вниз, по спине. Ни один из сторонников, друзей, родственных душ не подал голос в его защиту. Никифорова молчала, грустно глядя поверх голов на яйцевидную макушку Планетария. Наталья Лоскутик, заикаясь и путаясь, мямлила что-то насчет прекрасного климата кафедры, который нужно хранить, как Беловежскую пущу.

Взглянув на Лоскутик, Сергей Генрихович почувствовал, что ему страшно. Страх не был связан ни с лепетом «сторонников», ни с тем, что с минуты на минуту его очевидно уволят. Ужасно было другое. Пока Наталья лепетала, Тагерт увидел, насколько Оля Лоскутик похожа на мать, какие одинаковые у них носы и губы, как неотличимы голоса. Даже волосы они поправляли одним и тем же жестом.

Что если подлость переходит по наследству? Он окинул потемневшим взглядом преподавательскую. У него учились пятеро детей тех, кто сегодня готов выбросить, – да что там, – уже выбрасывает его на улицу. Четыре из пяти «души в нем не чаяли». Тагерт привык считать главным своим достоянием тех, кто его ценит и любит. Ему показалось, что под ногами не пол, не твердая почва, а пленка болотной ряски. Что же это значит? Может, люди вообще таковы? Тогда для чего и чему их учить? На кой черт это прекраснодушие – честный суд, главенство права, «искусство добра и справедливости»! Все душевное веселье, вся братская общность – до первого испытания, до первого заседания, если угодно. А значит, ни к чему такая работа. И пускай увольняют! Заниматься самообманом отныне он не намерен. Тагерт ощутил странную скорбную легкость, точно траурные крылья за спиной.

Тем временем выступления коллег-преподавателей подошли к концу, и слово взяла Марфа Александровна. Ни в тоне, ни в выражении лица ее нельзя было заметить торжества, хотя заседание оказалось подлинным триумфом ее власти. Победа Антонец не была случайностью, ей предшествовала долгая обдуманная работа – сотни телефонных звонков, тонкие петли аргументов, обещания, намеки, жалобы, скрытые угрозы. Дурачок-латинист наивно полагал, что выйдет победителем, не шевельнув пальцем. Вот теперь он и остался один со своей сардонической ухмылкой на пухлом усатом лице. Тут сквозь причитания и крики собственных мыслей он расслышал голос Марфы Александровны:

– Что хочу сказать, товарищи… Наша кафедра не самая главная в университете. Мы не можем делать вид, что важнее кафедры налогов или гражданского права. А вы, Сергей Генрихович, постоянно делаете все, чтобы вас заметили. Для чего это?

Тагерт решил было, что вопрос заведующей риторический, но все присутствующие – впервые за вечер – выжидательно глядели на него. Откашлявшись, он возразил:

– Что ж. Язык, как вы знаете, если им не пользоваться, забывается быстро. Нас тоже забудут. А как не забыть того, кто старается ничем не выделиться? И наши имена, и лица. Тогда, спрашиваю я вас, зачем все это было?

– Мы, Сергей Генрихович, здесь для работы, а не для того, чтобы нас запоминали.

– Должны запомнить. И будут помнить. Иначе наша работа не выполнена.

Никто не поддержал опального доцента ни словами, ни взглядом. Объявили голосование. Не тайное, обычное – как порука может быть без рук? Начальство должно видеть, как исполняются приказы. «Товарищи, кто за прекращение трудовых отношений с доцентом Тагертом Сергеем Генриховичем?» За полминуты все было кончено. Сияла из-за стекол все та же беззаботная майская лазурь, а Тагерт смотрел в нее уже глазами безработного.

За его увольнение проголосовали все, кроме Оксаны Урмаевой, которая была племянницей Остроградского и ничего не боялась. Но теперь даже эта тонкая девичья рука, взлетевшая с грациозной небрежностью после слов «кто против», поразила Тагерта. Подготовиться к общей трусливой низости он успел, а к своевольной порядочности оказался не готов. Одна эта рука ухитрялась перечеркнуть все выводы, которые Тагерт сделал и с которыми готов был жить дальше. То есть, возможно, не целиком перечеркнуть, а лишить простоты и силы. Если подлость вокруг повсеместно и ни в ком нет спасения, это принимаешь как данность. Борешься ли, смиряешься – во всяком случае, смотришь на людей ровно. А тут выходит – не все люди таковы?

Опять же, вот эта Оксана, она поддержала его только благодаря дяде-проректору? А если бы у нее не было такой защиты, пошла бы она наперекор начальству? Сейчас Тагерту проще стоять против всех, и сомнения лишали его даже тех сил, что давало презрение.

К черту! Пропади пропадом и кафедра, и университет, все эти арсеналы людской гнили. Прочь отсюда! Бежать! Он должен уйти первым или последним, только бы не услышать слов сочувствия ни от одного из тех, кто только что его пытал.

Еще собирали деньги на юбилей Натальи Ивановны, еще звучали объявления о работе в приемной комиссии, а Сергей Генрихович, стараясь ни с кем не встречаться взглядом, грузно пробирался к выходу. По дороге он задел ногой за стол, и из пошатнувшейся стеклянной вазы на желтое дерево выплеснулось немного воды. Ваза, впрочем, устояла. По коридорам текли весенние сквозняки, редкие студенты вроде бы не имели к произошедшему никакого отношения. Но Тагерт чувствовал иначе. Он был изгнанником в городе, где все согласились с его изгнанием. Хотелось окунуть горящее лицо в другой воздух, в другой город, даже в другой мир. Но и на улице, где продолжала солнечно щебетать весна, случившееся не смывалось, не обрывалось новыми впечатлениями. Где компресс арктического мороза? Где зияющий холодом космос? Где то дальнее захолустье, в котором нет ничего, связанного с сегодняшним предательством?

•

– С вами обошлись несправедливо. Разумеется, я этого так не оставлю.

Тагерт сидел на краешке стула, обтянутого зеленым полосатым атласом. Ректорский кабинет, куда он впервые в жизни попал сразу, без записи и ожиданий, казался театральной декорацией, которую вот-вот разберут рабочие сцены. Вещи оставались прочными, массивными, запах тонких сигарет, как всегда, делал воздух кабинета воздухом для важных и богатых, шторы хранили тяжесть, а телефоны значительно молчали. Дело не в кабинете, а в самом Тагерте. Голос ректора казался сочувственным, но шел не от сердца – по крайней мере, так думал Сергей Генрихович.

– Мы подумаем, Сережа, посоветуемся, и все устроится.

В кабинете, кроме Водовзводнова и Тагерта, сидел еще один человек – Елена Викторовна Ошеева, недавно назначенная деканом юрфака. Это была статная высокая женщина с русыми волосами, заплетенными в косу (коса же обнимала крупную голову плотным кольцом). Небольшие серые глаза внимательно смотрели исподлобья, а пышные щеки розовели младенческим румянцем. На Ошеевой был коричневый, несколько тесноватый деловой костюм.

По всем признакам Елену Викторовну можно было зачислить в русские красавицы, однако вместо красоты в ней светилось несокрушимое природное здоровье и немалая физическая сила. Тагерту даже казалось, что именно за это деревенское здоровье Водовзводнов и остановил свой выбор на Ошеевой. В самом деле, здоровье чувствовалось не только в статном сложении, но и в основательности и здравости суждений. Могло показаться, что новый декан ни при каких обстоятельствах не выходит из равновесия.

Сейчас Елена Викторовна смотрела на латиниста с сочувствием. Впрочем, и она, похоже, уловила в тоне ректора отзвуки тревоги, а то и раздражения. Пока неясно было, к чему или кому эта тревога относится, но было очевидно, что ситуация на кафедре иностранных языков совсем не ко времени. А чью сторону занимает политик Водовзводнов – поди пойми.

– Вам бы, Сергей Генрихович, помириться с Марфой, – произнесла Ошеева едва различимо.

Слышит ли эту реплику ректор, подумал пораженный Тагерт. Нет, вряд ли, деканша говорила слишком тихо, а Водовзводнов слегка туговат на ухо и порой просит повторить даже фразы, которые произнесли обычным, не приглушенным голосом. С другой стороны, неужели Ошеева решилась бы выступить на той стороне, что враждебна ректору? Нет, в это Тагерт ни за что не поверит. Следовательно…

– Чтобы соблюсти процедуру, Сережа, вас уволят. Всего на один-два дня. После этого я приму вас на работу по приказу.

Щурясь от табачного дыма, ненароком качнувшегося к глазам, Игорь Анисимович посмотрел за окно. Вот и эта задача, похоже, решена или вот-вот решится. Он перевел взгляд на мешковатую фигуру латиниста. Надо же быть таким беспомощным. Думает, что его персона настолько важна, что вся университетская жизнь будет перекраиваться под него. Забавно, что она и впрямь перекраивается, только не под чудака-Тагерта, а с его помощью. Вооружив заведующих кафедрами и членов Ученого совета против бунтарей, он заставил их сложить оружие против ректората. Отныне с каждым своенравным завкафедрой можно просто не продлевать контракт.

Заговор Антонец против Тагерта дал ей полную власть над латинистом, но и этой властью он, Водовзводнов, насладиться ей не позволит. Он сделал затяжку, с удовольствием выдохнул и маленькой пухлой ладонью разметал дым по воздуху.

– Год поработаете по приказу, а там жизнь покажет. Если что, издадим новый приказ.

Тагерт не выдержал и жалобно промямлил:

– Игорь Анисимович, а как же курс? Он будет годовым или семестровым?

– Тут уж кафедра будет решать, – вдруг ответила за ректора Ошеева, причем достаточно громко, чтобы ее слышали все. – Договаривайтесь на кафедре. Если кафедра примет ваше предложение, деканат двумя руками за.

Тагерт перевел взгляд на ректора. Водовзводнов улыбался благожелательно и отрешенно, точно неизвестное эпикурейское божество.

•

Дружба – главная часть работы. Дружить – значит выжить. Россия непредсказуема: сегодня у руля одни, завтра другие. Рвутся к кормушке, рвут свои и вражьи глотки, но победишь ты: не во вражде, а по дружбе.

Сегодня к Водовзводнову приходил профессор Арбузов, клял на все корки коммунистов, в том числе окопавшихся на кафедре конституционного и муниципального права. Знает, пес, что Водовзводнов дружит и с Рубцовым, и с Мартьяновым, первыми лицами в КПРФ. На что надеется? Что ректор снимет нынешнего завкафедрой и поставит Арбузова? Может, и снимет, но не сейчас. Одобрительно кивая, он сказал:

– Понимаю и разделяю, Илья Фомич. Больше скажу: однажды мы придем к цивилизованной люстрации. От всей гнили власть очистим, заменим кадрами нового типа. Современными юристами, экономистами, честными прагматиками.

– Так давайте с себя и начнем, Игорь Анисимович! – Седая прядь шевелюры Арбузова вдохновенно выбилась и светилась на солнце. – Пока уж там страна раскачается.

– Илья Фомич, мы ведь с вами юристы, а не большевики. Будет правовая база – за нами не заржавеет. Знаете новость? С нового года нашей кафедрой политологии будет руководить Эдуард Крумелис. Да, тот самый.

Водовзводнов не лукавил. Крумелис, до недавнего времени игравший в правительстве большую, но сложно определяемую роль, теперь оказался не то чтобы не у дел, но в стороне от важных решений. Обычно из такого положения политики направляются послами в какую-нибудь спокойную цивилизованную страну. Или становятся ректорами вузов. Водовзводнов обещал Крумелису, что тому не придется ни читать лекции, ни скучать в советах, ни вести заседания кафедры. Он будет только числиться заведующим, освятит своим именем университетский Олимп, изредка – исключительно по желанию – выступая перед студентами и преподавателями в форме творческой встречи.

Кафедры политологии появились в институтах после 1991 года. Не было, не было, а потом высыпало, точно летних опят. Вроде бы в открытом обществе следует изучать историю политических учений, модели государственного устройства, готовить политиков и аналитиков. Действительная причина повального увлечения политологией иная: после падения коммунистического режима потихоньку трудоустраивали бывших преподавателей истории КПСС, диамата, истмата и научного коммунизма.

Крумелис согласился легко и равнодушно – похоже, его мысли занимали заботы иного масштаба. Впрочем, улыбался дипломатически, видно, прекрасно понимал смысл ректорского жеста. Понемногу члены первого демократического правительства страны покидали свои кабинеты. Кто-то возглавил коммерческий банк, кто-то ушел в торгово-промышленную палату или в инвестиционный фонд. «Мавр сделал свое дело», – хоть однажды, да мелькала горькая мысль. И другая: «Вы обо мне еще вспомните». Впереди открывалась новая жизнь, богатая, вызывающая, не дающая скучать. И все же каждый чувствовал месяцы, прожитые в яростном поиске решений, в спорах, в отчаянии побед и триумфе поражений, взятым и пройденным пиком жизни. Все, что предлагалось потом, могло быть почетным, соблазнительным, любопытным, но в сравнение с тем временем не шло и не могло идти. Соглашаясь на роль свадебного не генерала даже – полковника, Эдуард Крумелис как бы пожимал плечами: почему бы и нет?

Но Игорь Анисимович не сомневался: табличка с именем Крумелиса на двери кафедры – сигнал, посылаемый и в Думу, и в Администрацию, а кроме того, приветственный знак тем силам в университете, которые представляет Арбузов. Действительно, лицо профессора смягчилось, он одобрительно кивнул и сказал:

– Идеальный выбор. Всем бы кафедрам таких заведующих. А я ведь с ним знаком.

Порозовев от удовольствия, Арбузов принялся рассказывать о давней поездке в Венгрию, о какой-то научной конференции, а Водовзводнов покачивал головой с ласковым одобрением. Он думал о том, что в договорах со студентами-платниками нужно привязать условные единицы не к доллару, а к евро: для отдельного студента разница невелика, а вузу выгода. Выпроводив Арбузова, ректор не без труда выпростал тело из кресла, потянулся и направился к выходу: пора наведаться в бухгалтерию. Можно было вызвать главбуха к себе, но доктора велят побольше двигаться, так что прогулку по коридору он зачтет в категорию физических упражнений. В приемной Водовзводнов радушно приветствовал Горячева, завкафедрой философии. Горячев – ярый коммунист, половина его кафедры напоминает большевистскую партячейку в сумасшедшем доме. «Интересно, что подумал Арбузов, видя у моих дверей коммуниста? – не без ехидства подумал Водовзводнов. – Не университет, а кунсткамера».

Вздохнув, он неторопливо отправился во второй корпус, с удовольствием наблюдая благоговейный трепет на лицах встречных.

•

В субботу Тагерт не выдержал и бежал из Москвы. В конце концов, как еще сбежать от собственных мыслей? По новоиерусалимской электричке гуляли жаркие сквозняки. На станции Истра он сошел и направился к реке по пологому полю. Июнь катил в пылающий зенит, трава изнемогала от жары. Латинист то и дело запинался, словно собственные мысли ставили ему невидимые подножки. Разговора с Антонец не избежать. Университет – дом, любовь, слава. Он же – камера пыток, подвал с шевелящимися тенями. Если побороть отвращение, найти нужные слова, университет снова станет самым желанным местом. Но сейчас думалось только об отвращении и думалось отвратительно отчетливо.

– Надо мирно зить. Ректор вас поддерзивал, но зить сирано надо мирно.

Нуанг Кхин улыбался во весь рот, однако восточная улыбка сияла по-зимнему. Недаром кхмер столько лет живет в России. Не оставалось ни малейшего сомнения в том, что в самых верхах уж отлита новая формула: Тагерта кафедре не сдавать, но и с Антонец не ссориться.

При воспоминании о любезности кхмера Сергея Генриховича передернуло.

Безвыходность ложного положения сводила с ума. Ладно бы все отвернулись и предали: погоревал, проплевался и живи дальше. В любом простом вызове есть свое преимущество – ответ на него тоже будет простым. А здесь что? Тагерт заметил, что у него дрожат пальцы.

Выбери ректор сторону кафедры – и пускай. Тагерт собирается и уходит в коммерческий институт к Илюшкину. Да, масштаб не тот, студентов зачисляют без отбора, но работа будет и не придется ни перед кем приседать в реверансах. Теперь же что выходит? Кафедра его уволила, ректор защитил приказом. Стало быть, доброе дело сделал, в ножки надо кланяться. Только какое же это доброе дело, если милостивец-Водовзводнов велит идти целоваться с гадюками? Мириться – с кем? С теми, кто только что выкинул его на улицу, невзирая на все заслуги?

Сергей Генрихович пытался отогнать от себя картины заседания, но они уворачивались и возвращались. Вспоминались тюрбан Марфы Александровны, белое злое лицо Маховой, косвенные взгляды дам, которые не одобряли Тагерта уже за одно то, что им пришлось его наказывать и из-за него портить свои роли, имидж, самооценку. Как если бы палач злился на жертву за то, что его одежда испачкана кровью.

Мириться с ними, а потом день за днем сталкиваться в преподавательской, здороваться, улыбаться… Ну уж нет. Да он уважать себя перестанет. «Хорошо. Уйду я. А на новом месте – что это будет за место? – дадут мне заниматься по моему учебнику? Вопрос. И как бросить то, что создавал десять лет? Конечно, программу и опыт можно применять в любом месте. Но узнавание, репутацию, любовь студентов – этого с собой не унесешь. И опять-таки, будь справедлив. Марфу ты унизил. Надо через кафедру такие решения проводить. Конечно, она бы отказала, к бабке не ходи. Но ты же не спросил? Теперь уходи или исправляй положение. Иначе сторонников у тебя не будет не только на кафедре, но и наверху. Ты не Елена Прекрасная, чтобы соглашаться на многолетнюю войну за тебя».

На колючем стебле прошлогоднего чертополоха Тагерт увидел изумрудного жука. Надкрылья отливали розовым огнем. Зеленый жук вцепился в чертополох и сиял, точно неживое украшение. Сергей Генрихович так пристально смотрел в изумрудно-огненную точку, что в глазах потемнело. Он почувствовал себя такой же безвольно покачивающейся частью безмятежной невесомости, как жук, чертополох с жуком, поле с мертвым чертополохом.