Текст книги "Лис"

Глава 8
Одна тысяча девятьсот девяносто восьмой, одна тысяча девятьсот девяносто девятый

В Центральной клинической больнице каждый день похож на другой. Если бы не особый звук карканья ворон в весеннем воздухе, могло бы показаться, что это один и тот же день, всякий раз повторяющийся сызнова. За окном темнели деревья парка, на земле кое-где еще держался снег. К старозаветному благополучию Кремлевки прибавились компьютеры, телефоны и новая медтехника, корейские телевизоры в палатах. Но в коридорах, как и прежде, трудно было понять, что нынче за эпоха.

Хотя Игорь Анисимович сбежал в больницу, чтобы передохнуть, такая отстраненность от событий и новостей была для него не меньшим испытанием, чем сами события и новости. Уже к вечеру первого дня Игорь Анисимович засомневался, стоило ли запирать себя в больничной палате. Опять же, все эти анализы, процедуры, разговоры с врачами… Игорь Анисимович терпеть не мог мыслей о том, что происходит в его организме. Происходит и происходит. Процент сахара, количество красных телец, какой-то билирубин – зачем ему это знать? Надо прописать лекарство – пропишите, на то вы и лекари. А докладывать ему о его потрохах – увольте, от таких мыслей как раз и заболеешь. Словом, в больнице Игорь Анисимович заскучал.

Чтобы не сидеть без дела, он направился в холл и принялся набрасывать тезисы доклада о статусе юридических лиц в современной России. В палате оставаться не хотелось. Обычно в течение дня Водовзводнов встречался с десятками людей, безлюдье его угнетало. В холле хотя бы изредка появлялись другие пациенты, врачи, сестры, уборщица. Однако сосредоточиться на работе у Игоря Анисимовича никак не получалось. При мысли о юридических лицах в воображении являлось то лицо Матросова, то Остапа Уткина, то почему-то учителя по классу виолончели из давних детских лет. «Что ты кисть зажал? – кричал Борис Израилевич. – Это смычок, а не серп и молот!» На уроках Борис Израилевич кричал, негодовал, насмешничал, но на прощание всегда выдавал ученику мятную карамельку.

– К вам посетители, – недовольно сообщила медсестра. – В палате дожидаются.

Игорь Анисимович сбил бумаги в стопку, проверил, застегнуты ли пуговицы на старом костюме, привезенном женой, чтобы не ходить в пижаме. «Кого нелегкая принесла? – подумал ректор с облегчением. – И откуда они знают, где я лежу?»

Дверь в палату была приоткрыта, на полу таял осколок слабеющего света. Войдя, Игорь Анисимович увидел Султана Караева, раскладывающего на блюде гранаты, виноград и какие-то необыкновенные лимоны нежно-оранжевого цвета. В палате пахло праздником и востоком.

– Вы что же, Игорь Анисимович, теперь главврачом здесь? – широко улыбнулся Караев.

– Кто же главврачу фрукты дарит? – подыграл Водовзводнов. – Не по чину, товарищ.

– Кстати, о товарищах. Через пару минут ждем ваших новых коллег по партии. Они придут, а я побегу. Дела, знаете ли, не то что у вас, главврачей.

Отсмеявшись, Султан Вагизович добавил:

– Звонил тут заместитель ваш… Как его… Матросов. Хотел в кабинет ректорский переселиться.

Водовзводнов придержал улыбку на лице.

– Вот не думал, что вступлю когда-нибудь в новую партию, – произнес он, как бы не расслышав караевскую реплику. – А я ведь из КПСС выйти не успел, когда она развалилась. Это не считается многоженством?

Караев быстро взглянул на Игоря Анисимовича, отщипнул от кисти розоватую ягоду.

– Неверный товарищ – ненадежный человек, – выговорил негромко. – Как на такого положиться?

Водовзводнов помолчал и ответил:

– Вон теперь мой кабинет, – он обвел вялым жестом больничную палату. – Кто бы меня здесь подменил?

Выражение лица Караева на секунду переменилось. Или показалось?

Раздался дробный стук в дверь. «Посторонним вход воспрещен», – громко сказал Караев. С появлением трех новых посетителей в палате почти не осталось места.

– Сергей Филиппович Оляшин, главный уральский оборонщик, да, Сергей Филиппович? – в голосе Караева слышались нотки конферансье или ведущего аукционов. – А это Валентин Анатольевич Рогаткин, он у вас идеологом партии будет. Кардиналом серым. Как серый волк. Или гусь.

– Да уж скажи «товарищем Сусловым», Султан, в точку попадешь, – сказал Валентин Анатольевич, статный молодой мужчина с сытым, гладко выбритым лицом, блестящими, словно тотчас после ванной, волосами, глядевший на присутствующих, казалось, несколько свысока.

– В пятую.

Третьего спутника, светлокудрого бородача лет тридцати, представили Ильей, который придумал логотип новой партии. Слово «логотип» Водовзводнов уже знал. Сергей Филиппович, высокий сухопарый человек лет пятидесяти, приветливо помалкивал. В улыбке его прочерчивалось техническое образование и многолетняя работа на заводе, причем начальник, похоже, еще не пересидел в нем инженера. Грузные усы на постном лице выглядели заимствованными у какого-то жизнелюба, впрочем, немного опечаленного.

Познакомив однопартийцев, Султан Караев откланялся и отбыл, на прощание ухватив еще одну ягоду из виноградной грозди. В палате посветлело, Сергей Филиппович с разрешения хозяина приоткрыл окно, пока Илья развязывал тесемки папки, в какой студенты художественных училищ носят эскизы.

Игорь Анисимович почувствовал насмешливое волнение. До этого момента будущая партия, руководить которой он согласился, существовала только в виде разговоров. Да и каких разговоров? Откровенно иронического задания в Администрации, телефонного разговора с Рогаткиным, даже не скрывавшим легкого пренебрежения к предстоящим хлопотам. Впрочем, с Водовзводновым он беседовал почтительно и вполне серьезно. И вот, оказывается, у «Отчизны» уже появилась символика, будут поездки по регионам, встречи с избирателями, интервью, реклама на телевидении, стенды на улицах Москвы, плакаты на больших федеральных трассах и на этих плакатах, вероятно, фотографии, в том числе Игоря Анисимовича.

И кто, в конце концов, может знать, как отнесется к новой партии российский избиратель? Умирают заводы, без работы сидят целые города, а «Отчизна» за восстановление госзаказа и укрепление обороны. Мало ли, что может случиться в предгрозовой русской жизни…

– Три эскиза подготовили, – откашлявшись, начал Илья. – Везде шли по брифу, но акценты слегка смещали. Итак, номер один: «Оборона».

Добрый молодец торжественно вынул из папки лист, подернутый туманной калькой, положил на край кровати и жестом фокусника отнял льнущую кальку. Руководители партии «Отчизна» увидели круглый небесно-синий щит, по краям утыканный золотыми заклепками. В центре щита раскинул крылья орел, хищно вцепившийся когтями в башню танка Т-90. Пушка танка целилась куда-то вбок, а забронзовевший орел надменно отворачивался от зрителей, демонстрируя геральдически-безупречный профиль. Сквозь скрюченные когти, обхватившие танк, виднелся крошечный российский триколор, украшающий танковую башню. Под гусеницами висящего в лазури танка нарядно перекрещивались две пальмовые веточки.

– И что это, извиняюсь, за византийский ДОСААФ? – с неудовольствием произнес Рогаткин.

– Орел – символ сильной власти, – пояснил Илья, – танк – намек на оборонную промышленность, а пальмовые ветви, вы и сами знаете, – знак мира. Сам картуш небесного оттенка, но форма щита намекает, мол, мы мирные люди, но наш бронепоезд…

– А куда птица уносит наш танк? – спросил Сергей Филиппович; голос его звучал неожиданно мягко.

– Никуда не уносит, – ничуть не смутился русобородый молодец. – Орел держит танк. «Держать» – «держава», вот эти пироги.

Партийцы еще раз вцепились взглядами в рисунок.

– Дальше давай, – приказал Рогаткин.

Илья спокойно укрыл орла калькой и положил на дальний край кровати.

– Номер два: «Традиционные ценности».

Шуршащее покрывало отлегло от следующего листа, открыв новую вспышку торжественных красок. На солнечно-желтом щите была изображена богатырская семья, восседающая на трех конях: белом, алом и синем – конский триколор рифмовался с национальным флагом, аккуратно плещущим над головами всадников. Семья одета по-военному, на былинный лад: в кольчугах, плащах, сапогах. У отца, чем-то похожего на Илью, на голове шлем-шишак, красна девица простоволоса, а мальчик, их геральдический сынишка, – в красноармейской буденовке. Разноцветные кони напоминали о сказке «Три медведя», постепенно уменьшаясь от отцовского тяжеловоза до ребячьего пони.

– По-моему, здорово, – тихо произнес Сергей Филиппович. – И семья, и история. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью.

– Что там третье? – спросил Рогаткин.

Не меняя выражения лица, Илья открыл последний эскиз. Игорь Анисимович увидел огненно-красный щит. В центре крутились, сцепившись зубцами, железные шестерни. На них, ничего не опасаясь, вспрыгнул пушной зверек, приветливо глядя на зрителей условными глазами. За спиной зверька вздымались пять разнокалиберных заводских труб, из которых в огненное небо сочились струйки дыма.

– Это кто? – Рогаткин ткнул пальцем в зверька.

– Вариант «Богатство в труде». Соболь, работающие механизмы, промышленность на подъеме, – бодро отвечал рекламщик.

– Игорь Анисимович, что думаете? – обратился Сергей Филиппович к Водовзводнову.

Ректор приблизился к кровати, взглядом спросил разрешения у Ильи и положил все три эскиза рядом.

– Мне все нравится, но я ничего в таких вещах не смыслю, – сказал он. – Поддержу любое решение.

Рогаткин и Оляшин переглянулись. Откашлявшись, Рогаткин обратился к Илье:

– Значит так. За все благодарим. В следующий раз контакты через Ладу. И ориентиры для будущих вариантов: победа, космос, закон. Никаких хорьков и верблюдов.

– Все же семья богатырей мне нравится, – тихо сказал Сергей Филиппович.

– Русская тема – хорошо, – поддержал Рогаткин. – В Татарстане наших богатырей особо оценят. В Чечне тоже, сам понимаешь.

После ухода посетителей Игорь Анисимович почувствовал, что хочется курить и бежать из больницы. Новая жизнь, новое будущее, новые возможности – все это лишало Водовзводнова необходимого больничного смирения. Сигарет в тумбочке не было. Жена то ли забыла, то ли нарочно не принесла – это вечное упрямое желание отвадить его от табака. Игорь Анисимович принялся ходить по палате, размышляя, кого сделает новым первым проректором.

•

Имя не только отражает нрав женщины, но и влияет на него, полагая известное внутреннее направление. Имя – вроде стен, которые задают образ города. Конечно, в городах многое происходит независимо от того, как устроены дома, улицы, крепостные укрепления. И все же в городе, где здания напоминают нарядную старинную мебель, жизнь отлична от города небоскребов, и через эти отличия не перешагнуть, разве что перестроить весь город до неузнаваемости. Да и перестроив, вмиг не перешагнуть.

У Королюка были твердые понятия о том, каковы Татьяны и чем они отличаются от разнообразных Анжел, Вероник и Кристин. Все Татьяны наделены мягкой силой, они до последнего не показывают твердость характера, но эта твердость у них, несомненно, имеется. Тани – хорошие товарищи, отзывчивые спутницы, верные друзья. Та доля мужского, которая есть в каждой женщине, не перемешана с женственностью, а хранится отдельно, притом не на виду. Поэтому взбалмошность Татьян никогда не пытается представить себя принципиальностью. Мужество спрятано невесть на какой глубине и может за всю жизнь ни разу себя не оказать. Но уж если оно выйдет по зову чрезвычайных обстоятельств, его ни с чем не перепутать.

Так думал Паша Королюк по дороге, изредка поглядывая на Таню Вяхиреву в веселой уверенности, что опыт и дар анализировать вооружают его в общении с девушкой и дают неоспоримые тайные преимущества. Единственное, что время от времени превращало его доспехи в бесполезное тряпье – Танина красота. Бороться с этим можно было только одним способом: разговаривать с Вяхиревой как с парнем. Сейчас Королюк не включал свой фирменный тихий голос и не обтягивал каждый согласный умильным бархатом. В пути они просто болтали как два давно не видевшихся приятеля.

Тут-то и вышло на свет самое удивительное: впервые в жизни беседа с девочкой была не испытанием на перескакивание пропастей-пауз и на лихорадочное подыскивание пригодных тем и шуток. Разговор несся привольно по просторам общего, все еще неизученного мира, и интерес вызывали не только Танины слова (что уже само по себе поразительно), но и его собственные. С Таней Королюк быстро выяснил, какой он превосходный рассказчик и острослов. Прежде, беседуя с Аней или с Витой, он ощущал свое многословие и, что уж греха таить, занудство. Теперь они болтали наперебой и не могли ни наговориться, ни наслушаться.

В компьютерном салоне было светло, как в операционной, а продавец держал себя разом угодливо и надменно. На столах выстроились ряды мониторов, часть которых была включена. На экранах росли и сплетались в узлы какие-то то ли стебли, то ли трубки. На стене висел рекламный плакат – голый младенец тянулся к компьютерной клавиатуре, а надпись гласила: «Первый лэптоп, устроенный как первый лэптоп».

В салоне Таня избрала роль восторженной дурочки, которой любое слово продавца кажется поэзией и откровением. Королюк помалкивал, слушал стрекозье дыхание кулеров, обводил завороженным взглядом метаморфозы на мониторах, втягивал ноздрями космический аромат новых компьютеров.

Продавец, ровесник Павла и Татьяны, сыпал техническими терминами, которые уже своей непонятностью сулили какие-то неслыханные возможности. «Видеокарта» отзывалась бесконечными коридорами с помаргивающей где-то вдали неисправной лампой, «килобайт» – курлыканьем заработанных очков, «материнская плата» – зеленью компьютерных ландшафтов. После получаса этого полуимпортного щебета Таня не торгуясь заплатила сумму, составляющую совокупную студенческую стипендию половины курса, и новый с иголочки компьютер цвета слоновой кости был упакован в две коробки, со щегольским нахлестом перехваченные скотчем.

Пашу отправили ловить такси. Стоя на обочине, он томился бессильной злобой: его денег едва хватало на пару трамвайных поездок. А сколько выйдет до Котельнической набережной? В десять раз больше. То ли из-за нехватки нужной суммы, то ли после недосягаемого компьютерного салона, бог знает отчего, в машине Павел Королюк умолк и только кивал непрерывно щебетавшей Татьяне, стараясь не глядеть на нее. Он чувствовал себя не рыцарем, не ухажером, даже не товарищем, а только грузчиком, подъемной силой, мальчиком на побегушках. Сияние дорогих мониторов, пачка денег, каких он ни разу в руках не держал, уверенный тон соученицы – сейчас он видел их непреодолимое и, пожалуй, обидное неравенство.

Даже когда после погрузки в машину Таня незаметно сунула Павлу купюру, чтобы он мог расплатиться с таксистом, Королюк почувствовал, как в огонек его обиды капнули масла. Выходит, Вяхирева заранее решила, что у него нет и не может быть денег!

Машина легко прорывала сети дождя, асфальт блестел и плясал от воды, на редких зонтах выпирали от ветра тонкие ребра. Пикап шипя разрезал гирлянду луж, распуская на обе стороны широкие мутные усы, юркнул в переулок и покатил между высокими домами, особняками, церквами в гору. Когда, спускаясь с холма, машина стала тормозить, в дымных нетях проступили водянистые очертания башен и шпилей Котельнической высотки. Королюк принялся вглядываться в растущую и отвердевающую по мере приближения махину. Настроение его опять улучшилось, словно ему на помощь спешил верный могущественный друг. Но, когда не доезжая, пикап нырнул мимо каменного подола во двор и причалил к одному из подъездов той самой высотки, потрясенный откровением Павел Королюк понял, насколько неслучайно все, что происходило до сих пор и происходит в эту самую секунду. Его любимая – теперь он знал это наверняка – девушка живет в его любимой высотке. Обе они были прежде легендой, недостижимой мечтой и обе – одновременно! – входят в жизнь как самые главные ее участницы.

Глава 9
Одна тысяча девятьсот девяносто девятый

Уже неделю Нуанг Кхин не знал покоя. Нужная улыбка исправно включалась при встречах, но не держалась на лице. Предстоящее заседание Ученого совета было самым важным событием года. Кхин судил по тому, что его два раза вызывал к себе проректор по общим вопросам Кожух и трижды – проректор по учебной работе Остроградский. Никогда за все десять лет работы ему не предлагали лично приглашать всех членов Ученого совета, никогда не спрашивали про подготовку документов. Но главное – прежде все поручения исходили от ученого секретаря и начальника отдела аспирантуры. И если явкой, протоколами и боржомом для президиума интересуются проректоры, значит, что-то должно случиться. Что именно произойдет в понедельник, Нуанг Кхин не знал.

Вскоре важность момента ощутили и другие. Кхин придумал брать с кафедральных лаборантов расписки о явке заведующих и профессуры – что-то вроде повестки. Если лаборантка не желала расписываться или пыталась шутить, Кхин с перекошенным лицом шипел, что «неявка будет серозная наказания выговор вплодо очисление». Готовые расписки здесь же, при лаборантке, он аккуратно подшивал в папку, на которой красными чернилами было выведено: «Специальный контроль проректора».

– А если кто-нибудь заболеет? – тревожно спросила Женя с кафедры административного права.

– Лутте пускай не болеет, – грозно отвечал Кхин. – Дыля здоровя лутте будет.

Но как бы сильно ни беспокоился кхмер, председатель профкома Уткин беспокоился сильнее. Он понимал, что после заседания жизнь института будет перекроена до самых оснований. Не сразу, незаметно, но с абсолютной неизбежностью перемены коснутся всех, кроме разве что сантехников, уборщиц да общежитского персонала. Голосование о переходе в статус университета уже было – еще в те времена, когда преподавал Бесчастный. Тогда ректор проиграл и проглотил свою неудачу. Сейчас и эпоха другая, и спрос другой. Если в понедельник поворота не случится, радикально изменится его, Уткина, собственная жизнь. Все дни и вечера, когда не нужно было преподавать, он тратил на дипломатические визиты, переходя из кабинета в кабинет. Остап Андреевич, тревожно шевеля бровями, рассказывал, что ему удалось нащупать нити назревающего заговора. Среди части преподавателей растет недовольство старыми порядками. Многие считают, что нужно выбирать заведующих на кафедре тайным голосованием, без рекомендации ректора и Ученого совета. Остапу Андреевичу показывали, не выпуская из рук, новый устав института, и инициативная группа заговорщиков уже пробралась в Госкомвуз, и только ректор в силах защитить нынешнюю профессуру и администрацию. Все знали, что Уткин интриган и действует в интересах ректората и в своих собственных, конечно. Но слушали внимательно и с настороженным одобрением, ведь только так можно было заранее угадать, что замышляется в верхах. Собственно, подобным образом в советские времена слушали выпуски новостей: не веря диктору ни секунды, пытались вычислить скрытые мотивы сказанного.

В каждой комнате Уткина спрашивали, какие именно преподаватели угрожают институтскому спокойствию. Уткин отвечал вопросом: а вы про Тагерта слышали? про кошмар, который на кафедре иностранных языков творится? Многие слышали про Тагерта, эта фамилия уже связывалась с крамолой, о каком бы сценарии злодейства ни шла речь. Но картина, которую прежде нарисовала Марфа Александровна Антонец, оказывалась только маленьким фрагментом огромной мрачной панорамы. Теперь выяснялось: никому не известный латинист обманул не только беззащитную даму. Он и ректору, своему многолетнему благодетелю, плюнул в душу, да и в истории с подпольным уставом, скорее всего, играл не последнюю скрипку.

Сознание склонно складывать воедино все необычное. Поэтому все темные слухи и подозрения стремительно объединились вокруг одной-единственной фигуры. Так что когда со среды на проходной охранники стали проверять удостоверения преподавателей и некоторые опоздали на свои занятия, ни у кого не возникло сомнения, что это тоже как-то связано с интригами Тагерта. Кафедры гудели. Трубки телефонов в преподавательских и лаборантских не успевали остыть на рычаге. Начался тайный поиск участников заговора. Но поскольку заговорщиков искали почти все, тайна не прожила и одного дня, а список подозреваемых едва ли не полностью совпал со списком следователей.

В пятницу, шагая по коридору в двадцать пятую аудиторию на консультацию, ни о чем не подозревавший Тагерт издали завидел Кхина и помахал ему рукой. Далее случилось странное. Со стороны могло показаться, будто приветственный жест латиниста поднял в коридоре ветер такой силы, что маленький кхмер с первого же взмаха подпрыгнул, отлетел за угол и исчез.

Из-за дверей большой двадцать пятой аудитории бурлил недружный гомон. Кое-как убрав улыбку, Тагерт шагнул в яркий свет и гул.

– Здравствуйте, Сергей Генрихович, – крик Лесистого продирался сквозь многоголосье. – У вас хорошее настроение?

Латинист кивнул, вынимая из портфеля учебник, журнал, конверт с заданиями и ручку.

– Слушайте, может, вы заткнетесь? А то мы с Сергей Генриховичем вас выгоним из класса! – продолжал Лесистый, обращаясь к студентам. – Не понимаю, что за манера горланить, когда можно тихо сесть, почитать латинские фразы, подумать о вечном.

Шум поутих.

– Что ж ты-то не читаешь? – спросила девушка, постриженная почти наголо.

– Видишь ли, я отлично подготовился дома, чтобы не отнимать времени у многоуважаемого профессора. Перешагнул на более высокую ступень развития.

– И чего тогда пришел на отработку, красавчик? Сидел бы на своей ступени.

– Тебе трудно понять, что делает любовь к латыни даже с лучшими из нас, – говоря это, Лесистый смотрел на доцента. – Однажды ты все узнаешь. Но будет поздно.

– Я так понимаю, вы хотите отвечать первым, Александр Владиленович? – предположил Тагерт.

– Нет, Сергей Генрихович, – не задумываясь ни секунды, сказал Лесистый. – Пусть у вас будет переход настроения от худшего к лучшему. Подожду, посмотрю на молодежь.

Первым отвечал фразы Кирилл Надеин, вихрастый молодец, в любое время распаренный, словно после тренировки. Некоторые репетировали, бубнили заученное, заткнув уши, другие жадно прислушивались к тому, как проходит опрос, пытаясь спрогнозировать собственную участь. В аудитории сделалось шумно и жарко. Лесистый пересел на первую парту, получая нескрываемое наслаждение от чужих ответов. Приняв список Надеина, доцент прочитал:

– «Никто не наказывается за намерение».

– …М-м-м… Подскажите первое слово!

– «Никто».

– Блин! Вертится на языке… – расстроенно протянул Надеин.

– Покажи язык! – добродушно посоветовал со своего места Александр Владиленович.

К столу подсаживалась студентка. Положив ногу на ногу, говорила с кокетливой обидой:

– Знаете что? Я вашу латынь вчера учила до часу ночи!

– А начали в двенадцать сорок пять?

Покидая аудиторию перед самым концом консультации, второкурсница Мещерская обернулась и уже в дверях сказала:

– Знаете, вас всех надо снимать и по телевизору показывать.

– В триллере? – спросил Лесистый, проваливший сдачу, но не пожелавший уйти.

– В мультфильме.

Толстые зеленые ковры пылесосили поздно вечером в воскресенье. Заседание было назначено на понедельник, на два часа дня, однако Кхин счел за лучшее завершить подготовку к полудню. В восемь утра прибыли из прачечной алые скатерти, и кастелянши студенческого общежития в клубах пара гладили их в коридоре четвертого этажа, чтобы не беспокоить обитателей и посетителей ректората. В десять двадцать на чистый глянец столов легла свежевыглаженная ткань, в половине одиннадцатого усатый охранник втащил на третий этаж вытянутую коробку с белыми гвоздиками. Листья и кружевные лепестки блестели от капель. Пока радисты проверяли микрофоны, Кхин в голубой водолазке и парадных кремовых брюках раскладывал бланки протоколов, слюнявя пальцы, проверял каждую стопку. На столе президиума выстроились бутылки с боржоми и стаканы тонкого стекла. На каждые две бутылки приходилась одна новенькая открывалка. На цветочные вазы с огромного панно не смотрел никто, кроме девушки в красной, плотно повязанной косынке. Ленин беззвучно ораторствовал над нарисованной толпой, и только раз показалось, будто именно там, на панно, кто-то громко бормочет «раз-раз-раз-проверка-раз-раз».

К двенадцати зал заседаний принял положенный торжественно-пугающий вид, радисты, уборщицы, девочки из отдела аспирантуры были спешно изгнаны, и Кхин, неспокойно оглядевшись, собственноручно запер тяжелые четырехметровые двери на ключ, зачем-то протер медную витую ручку носовым платком и исчез. Под присмотром нарисованных митингующих революционеров в зале затаился сумрак подступающих перемен.

После третьей пары началась большая перемена. Двери снова были отперты, засновали секретарши, лаборантки, начальник охраны (рация в левой руке шипела и откашливалась). Потом явились фигуры покрупнее: ученый секретарь, замдекана, начальник отдела кадров, помощник проректора. Казалось, зал втягивал челядь, повелевал прихорашивать себя, раздвигать пузырившиеся портьеры, выравнивать ряды кресел, а потом выходить наружу, не понимая, для чего понадобилось это посещение.

За полчаса до начала замаячили первые члены Ученого совета, те, у кого сегодня не было пар. Раньше других – самые пожилые: профессор Хенкин в мятом костюме, но с шелковым галстуком-бабочкой, профессор Сулыкаев, похожий на медицинское светило, Исай Яковлевич Миленфарб, почти ничего не видящий сквозь массивные линзы очков и, кажется, оттого улыбающийся всем растерянной ласковой улыбкой. Затем из столовой потянулись отобедавшие завкафедрами, деканы и профессура, успевшие отвести свои лекции и семинары. Шаркал профессор Пименов в кителе с орденскими планками и медалями, слепого профессора Медункова в черных очках вел под руку внук с отсутствующим выражением на лице. Ученые дамы собрались в небольшой отдельный батальон, сияющий отложными воротничками и окутанный парфюмерными эманациями.

Профессор Уткин с грацией погрузневшего танцора делал поклоны и целовал дамам руки. Марфа Александровна, впрочем, руки не подала:

– Остап Андреевич, простите, я вымыла руки хозяйственным мылом. Не нужно, не беспокойтесь.

Прочие дамы, использовавшие в столовой тот же серо-коричневый обмылок, Уткина от целования рук не уберегли.

Часы в приемной пробили дважды, и в зал заседаний, улыбаясь и приветственно помахивая рукой, вошли Водовзводнов, три проректора и смущенно улыбающийся куратор из Госкомвуза Яков Денисович Шумилин. Несколько членов Ученого совета при появлении верховного руководства поднялись. Через секунду к ним присоединилось большинство сидящих. Однако встали не все. Те, кто встал, старались не смотреть на сидящих.

Постучав по микрофону, ученый секретарь Дроздовская, маленькая бойкая женщина лет тридцати пяти, объявила:

– Уважаемые участники Ученого совета. Сегодня важный день в жизни нашего института. Несколько слов по порядку ведения. Первым выступит Михаил Петрович Гвоздев, директор пермского филиала, с отчетом. Михаил Петрович, вы здесь?

– Здесь он, – ответили сразу несколько голосов (сам Михаил Петрович не расслышал вопроса).

– Пожалуйста, Михаил Петрович, вам пятнадцать минут. Надо уложиться, у нас большая повестка.

Сутулый седой человек в черном костюме и пестром галстуке, со стопкой листков, потрусил было в сторону президиума, но Дроздовская крикнула: «С места!», и Гвоздеву пришлось вернуться. Дроздовскую он снова не расслышал, словно его слух не принимал ее звуковую частоту. Как только скрипучий голос завел разговор о пермских показателях, по залу сорняками поползли шепотки: всех волновала дальнейшая часть повестки. Проректору Кожуху пришлось сначала призывать слушателей к тишине, а потом останавливать Гвоздева, который за двадцать минут не дошел еще и до половины:

– Михал Петрович, у вас часов, что ли, на руках нет. Вы скажите, мы вам подарим… На юбилей…

Никита Фролович Кожух, проректор по общим вопросам, был полковник МВД в отставке, и общение без матерщины давалось ему нелегко. В тугих паузах между словами он напряженно пытался найти замену привычным выражениям или просто остановить то, что так и норовило вырваться наружу. И хотя говорил он гораздо тише Дроздовской, приезжий услышал его сразу, жалостливо погладил недочитанную страницу и с извинениями осел в кресло.

– Думаю, Ученый совет может оценить работу пермского филиала как глубоко удовлетворительную, – раздался добродушный голос Водовзводнова. – Спасибо, Михаил Петрович.

Затем поздравляли с семидесятипятилетием профессора Хенкина, которому под дружеские, но несколько нетерпеливые аплодисменты вручили дорожные шахматы и букет таких же белых гвоздик, какие стояли в вазах на столах.

– Слово для сообщения предоставляется нашему почетному гостю, куратору института Якову Денисовичу Шумилину.

Яков Денисович поднялся с места и говорил, обращаясь только к членам президиума:

– Дорогие друзья! В этот поистине исторический день от имени председателя Госкомвуза Российской Федерации поздравляю ваше заведение и лично Игоря Анисимовича с утверждением заявки на присвоение статуса государственного университета.

Сообщение Шумилина было встречено бодрыми, хотя и растерянными овациями. Далее было сказано, что после смены статуса предстоит сформировать несколько независимых факультетов, увеличить количество докторов и кандидатов наук, что коэффициент бюджетных зарплат будет поднят, учебный план пересмотрен и необходимо до начала следующего учебного года принять новый устав.

После куратора слово взял ректор. Обводя сонными татарскими глазами присутствующих (так что каждому показалось, что именно с ним Водовзводнов хотел встретиться взглядом), он сообщил, что вскоре институт получит название Государственного финансово-юридического университета, что здание на Зоологической отдается университету в аренду на сорок девять лет и теперь открывается великое множество разных возможностей: увеличение набора, а стало быть, числа бюджетных и коммерческих мест, рост заработной платы не только за счет нового статуса, но и коммерческой надбавки (по залу пробежал одобрительный гул), к которой с будущего года прибавляется также ежемесячная премия от мэра Москвы. Игорь Анисимович неспешно говорил о новой библиотеке, о связях с германскими, южнокорейскими и американскими университетами, об обмене преподавателями и студентами. Именно в тот момент, когда радостное возбуждение участников дошло до предела, ректор прибавил, что одним из пунктов нового устава будет новая форма трудовых отношений.

– Многие из вас слышали о злоупотреблениях, которые имеют место на отдельных кафедрах…