Текст книги "Лис"

Марфа Александровна почувствовала, что кровь отливает от щек и лба.

– …Идут разговоры, что заведующих кафедрами нужно избирать по решению рядовых преподавателей тайным голосованием. К чему это могло бы привести? К тому, что вместо проверенных, опытных руководителей пролезут популисты, болтуны, шарлатаны. На кафедрах начнутся интриги, склоки, и вместо того, чтобы заниматься своим делом, заведующим придется заигрывать с преподавателями, пытаться конкурировать с разными цицеронами в кавычках.

– И мы хорошо знаем таких цицеронов, – несколько громче, чем нужно, произнес Уткин.

– Остап, не влезай, – еле слышно, но внятно клокотнул Кожух.

– Мы долго думали с коллегами и совещались с комитетом, – Водовзводнов послал Шумилину просветленную улыбку, – и поняли, что защитить нашу стабильность может только контрактная система. С каждым работником будет заключен договор на пять лет или на год. После этого должна проводиться аттестация, в ходе которой кафедра решает, стоит ли продолжать сотрудничество.

Мертвая тишина воцарилась в зале заседаний. Казалось, помещение раздвинулось и потемнело. Сидящие пытались осмыслить сказанное и изредка переглядывались.

– …Если какой-то преподаватель вызывает у вас сомнения, можно заключить с ним договор на год, а уж за год видно будет, готов он к нормальному сотрудничеству или продолжает валять дурака. Раньше – вспомните, например, случай с Ровенским, – нужно было выносить выговоры, проходить через какие-то комиссии, черт знает, сколько всего вынести, чтобы избавиться от балласта. Теперь – другое дело. И для преподавателей это будет хорошим поводом задуматься о… о конструктивном подходе к работе.

Большинство сидевших в зале были опытными юристами, для которых поиск подвоха, ловушек и слабых мест – первое, непроизвольное движение ума. Недоверие усугублялось тем, что они находились в обществе себе подобных. Водовзводнов еще не кончил говорить, а заседание из торжественного перекрасилось в судебное. Старые матерые законники незримо, но стремительно облачались в юридические доспехи, заряжали аргументы, проверяли в ножнах отточенные возражения, прицеливались в президиум и друг в друга. Но самым поразительным был отвердевший холод самообладания. Готовность к схватке процессуальных ветеранов по-прежнему имела обманчивый вид почтенного собрания. Проиграть в неотвратимо надвигающемся сражении должен был тот, кто решился сражаться в открытую.

В зал вернулись звуки и голоса. Первыми заговорили те, кто не встал при появлении начальства. Из президиума прозвенел колокольчик. Эдуард Оскарович Остроградский, проректор по учебной работе, в сливовой рубашке и щегольском кожаном пиджаке, взял микрофон.

– Тише, тише, господа. Сейчас всем дадут высказаться. Давайте поблагодарим Игоря Анисимовича и отпустим уважаемого Якова Денисовича Шумилина. Большая просьба при обсуждении придерживаться регламента: не более пяти минут на выступление.

Поклонившись ректору и залу, чиновник, не разгибаясь, пошел к выходу, где его ловко перехватил Нуанг Кхин. Тем временем над столами там и здесь поднялись руки. С этого момента зал заседаний походил на оркестровую яму до появления дирижера, хотя дирижер давно был на месте и время от времени стучал палочкой по пульту. Более всего нетерпения являли профессор Чешкин и профессор Равич. По лицу Равича неслись грозовые тучи, лицо Чешкина было невозмутимо, но рука кромсала воздух зала на сквозняки. Тем не менее первое слово Остроградский предоставил не им, а Муминат Эдуардовне Сафиулиной, которая даже не шевельнулась, просто подняла взгляд на Остроградского. Муминат Эдуардовну побаивались все. Несмотря на то что никто никогда не видел ее в гневе и не слышал, чтобы она повышала голос, ей старались не перечить.

– Уважаемые товарищи! – сиплый голос Муминат Эдуардовны заставил сидящих поежиться. – Многие в этом зале – юристы, которым не требуется никаких пояснений. Юрист никогда не выражает свою собственную волю. Юриста не спрашивают, чего он хочет. Его спрашивают, как оформить и реализовать чужую волю – государства, организации или частного лица. Но сегодня случай особый. Мы сами устраиваем нашу будущую жизнь. Нас впервые официально спрашивают, на что мы согласны. И если лично меня спросят: Муминат! ты хочешь, чтобы статус нашего института стал выше? чтобы за нами закрепили прекрасное здание в центре Москвы, чтобы росли зарплаты, чтобы открывались новые возможности для науки? – я двумя руками проголосую за. Единственное (присутствующие, как те, кто был за новый устав, так и те, кто был против, сжались, ожидая подвоха) – я призываю прописать в уставе гарантии, которые бы защищали преподавателя от административного произвола. Например, пусть срок действия договора определяется голосованием кафедры, а не заведующим единолично.

Слушатели расслабились, кто с облегчением, кто с разочарованием. Все понимали, что выступление Муминат Эдуардовны было всего лишь многословным выражением согласия, заменой слова «да» или поднятия руки при голосовании. При новой системе завкафедрой мог повлиять на исход любого голосования на кафедре, так что предложение, вроде бы ограничивающее новый устав, на деле не имело никакого значения. Руки вновь воткнулись в воздух, и ярость этого жеста показывала, что регламенту осталось жить недолго. В президиуме это тоже понимали, и следующим слово получил профессор Чешкин, заведующий кафедрой финансов и бухучета. Олег Альбертович, худощавый господин с короткой стрижкой, ухоженными бакенбардами, в костюме из мериносовой шерсти, поднялся и с презрительной сдержанностью спросил:

– Надеюсь, почтенные коллеги отдают себе отчет, что речь идет не только и не столько о дисциплине рядовых преподавателей, сколько о послушании тех, кто сейчас находится в этом зале? Не считая наших падишахов из президиума, разумеется. Я нового устава пока не видел, но уверен, что ни с ректором, ни с проректорами договоров заключать не будут. У них – все гарантии, – Чешкин сделал паузу в ожидании опровержений из президиума, но поскольку опровержений не последовало, продолжал: – Наши верховные главнокомандующие хороши для института бессрочно, их проверять и аттестовать не станут. А вас, Муминат Эдуардовна, станут. Вы доверия не вызываете, вас будут подозревать в нелояльности…

Здесь речь профессора Чешкина была прервана. Лязгнули ордена, громыхнул пошатнувшийся стул. Не дожидаясь очереди, в бой ринулся профессор кафедры философии, старый большевик Федор Горюнов:

– Вы это так говорите, Олег Альбертович, потому что в любой момент готовы сбежать в свой Финансовый университет, на тамошние капиталистические хлеба. Что наши здесь будут по́ сту рублей получать, донашивать обноски, которые еще при советской власти купили, это… Вам-то что! Сейчас есть возможность, дай бог здоровья Игорю Анисимовичу, пожить по-человечески, учить по-людски… А что порядок будет в институте… Я так вам скажу: пусть хоть в институте.

У Горюнова, пока он выговаривал накипевшее, тряслись бледные губы, стариковские слезы готовы были зазвенеть в пересохшем голосе.

«Ох, не надо бы огорчать Федора Андреевича… – тихо, но внятно сказал Уткин. – Валидол есть у кого-нибудь?»

Но члены Ученого совета в текущий момент думать о пощаде уже не умели.

– При всем моем уважении к Федору Андреичу и Игорь Анисимовичу… – яростно заговорил профессор Равич, – сейчас мы примем этот устав, и все работники превратятся в марионеток…

– Вы выбирайте выражения! – рявкнул из президиума Кожух, стреляя в Равича не только глазами, но и сердитыми бровями.

– …А потом и зарплаты, и прочие сладости будут выдаваться по настроению. И никакой демократии… Я понимаю, «демократия» – поносное слово. Но вот роль Ученого совета при такой зависимости от администрации неизбежно сведется к нулю. Начнете возмущаться – не продлят контракт.

– Ну и чего вы так волнуетесь? Если тут будут плохие условия, стоит ли держаться за такой контракт?

Буря не утихала более часа. Присутствующие разделились на три почти равные партии: треть нападала на новый порядок, другая громко поддерживала руководство, причем независимо от того, примут ли новый устав или все останется как прежде. Оставшиеся молчали, поглядывали то на бойцов, то на президиум, также не принимавший в схватке никакого участия. Члены ректората восседали, как благородные дамы на балконе, милостиво наблюдающие за рыцарскими турнирами в их честь. Горячился и хмурился один проректор по общим вопросам, следивший за спором с явным желанием если не испепелить бунтовщиков сей же час, то поименно запомнить для грядущего испепеления.

Водовзводнов благосклонно улыбался. Казалось, его благосклонность без разбору распространяется на согласных и несогласных. Когда ярость выступлений сменилась раздражением и усталостью, Остроградский постучал пальцем по микрофону. Слово взял ректор. Через несколько секунд в зале заседаний стало так тихо, словно он был пуст.

– Уважаемые коллеги, – буднично произнес глухой голос, который раздавался на Ученом совете реже, чем какой-либо другой. – Через несколько минут вы своей рукой направите наш институт в то или иное будущее. Ваше мнение важно, ваши слова услышаны. Только давайте не будем упускать из виду логику происходящих изменений. Вместо школ на московских окраинах, вместо кафедр в подвалах у нас комплекс прекрасных зданий в самом центре города, в десяти минутах ходьбы от метро. Появилось дневное отделение. Прием вырос в пять раз, конкурс – почти в тридцать. Какие зарплаты в медицинских или педагогических вузах и какие у нас – знает каждый. К нам потянулись лучшие кадры из МГИМО и МГУ. Мы из кожи вон лезем, чтобы у нас им было интересней. Не только им – условия улучшаются для всех. А теперь подумайте: какой смысл разрушить созданное с таким трудом?

Игорь Анисимович сделал паузу и обвел взглядом присутствующих, словно ожидая возражений. Большинство не сводило глаз с него, напряженно ожидая продолжения. Профессор Чешкин смотрел за окно, словно наблюдал за ним свои тайные мысли. Уткин продолжал кивать, одобряя все уже сказанное и все, что будет сказано в ближайшее время. Равич что-то задумчиво чертил в еженедельнике.

– Зачем ректорату ухудшать условия работы для профессорско-преподавательского состава? Чтобы они обиделись, покидали в портфель свои методики-учебники-идеи и пошли устраиваться в другой институт? Вон наш председатель месткома, я думаю, первый убежит.

По залу пробежал смех. Уткин комически прижал руки к груди и воздел брови, умоляя не подозревать его в такой непатриотической легкости на подъем.

– Это раньше юридических вузов было три на Москву, а финансовых два. Даже полтора. А сейчас куда ни плюнь – везде учат на правоведов, экономистов и менеджеров. Даже в Холодильном институте – свой юрфак. Правда, юристы у них выходят немного мороженые.

В зале опять засмеялись, сначала шутке Игоря Анисимовича, а потом несколько визгливому хохотку Елены Афанасьевны с кафедры философии. Как бы члены Ученого совета ни относились к ректорату и новому уставу, цену юрфакам в профильных вузах знали все.

– Мы растем, налаживаем нашу жизнь. Новый статус, новые правила, новые возможности. И цель нововведений – та же самая: отладить все механизмы университета. Дать преподавателям стимул развиваться, поддерживать себя в хорошей профессиональной форме. И да! – подчиняться заведующим кафедрой. Не секрет, что сегодня это не всегда так.

Шепотки, переглядывания.

– Я верю, что, несмотря на разницу мнений, все в этом зале выскажутся за возврат к вечным ценностям высшего образования, за достойные условия работы, за порядок и свободу! За наш Государственный финансово-юридический университет! – произнеся последние слова, Водовзводнов обвел взглядом зал и грузно сел на место.

Аплодисменты поднялись, как языки хлопотливого пламени. Некоторые рукоплескали с жаром, отбивая ладони до боли, диссиденты ограничились несколькими вежливыми хлопками, но у всех членов Ученого совета было ощущение, что они стоят на пристани перед новым, по-морскому свежим и бескрайним будущим, как-то сразу безоблачным и грозовым.

В течение всего ректорского доклада к Уткину подбиралась дрожь. Сначала он принял ее за мурашки вдохновения, как если бы сейчас выступал не шеф, то есть Игорь Анисимович, а великий тенор Соловьяненко исполнял народную украинскую песню «Дивлюсь я на небо». Но доклад закончился, а мурашки не улеглись. Уткина колотило, точно он сидел не на удобном венском, но на электрическом стуле в ожидании подачи тока. Хорошо, хоть Бесчастного нет. Понял, наконец, что ректорство ему не светит, ушел на телевидение. Там и денег, и славы поболе. Наконец Остроградский, поправив прическу, объявил:

– Уважаемые коллеги! Нам нужно сначала определиться с формой голосования…

Форма «коллеги» на заседаниях Ученого совета помогала избежать как «дам и господ», раздражавших советских староверов, так и «товарищей», которые вызывали протест у поборников обновленной дореволюционности.

– …Будем ли мы выбирать счетную комиссию и заполнять бюллетени или же по-быстрому проголосуем в открытую?

– Только тайное голосование! – синхронно выкрикнули Чешкин и Равич, удивленно переглянувшись.

– Товарищи! Товарищи! Ну что же мы еще два часа потеряем на ровном месте! – отчаянно вскричал трепещущий Уткин. – Пожалейте хоть женщин и ветеранов!

– Сил никаких нет, – подтвердил ветеран Федор Андреич. – Но вообще – как решит общественность. В войну и не такое терпели.

Проголосовали за способ голосования. Понимая настроение начальства, большинство высказалось голосовать по-быстрому. На сторонников тайного способа сразу смотрели, как на отщепенцев, и их оказалось значительно меньше, чем можно было ожидать. Все прекрасно понимали, что при открытом голосовании по важнейшему вопросу перечить начальству могут только сумасшедшие или отчаянные смельчаки: ведь когда устав будет принят (в этом не приходилось сомневаться), первыми жертвами падут как раз его противники. В тайном голосовании были заинтересованы только те, кто собирался голосовать против новых порядков.

Даже когда открытый способ победил, страх Уткина не улегся. Отхлебнув из стакана с таким видом, словно это не вода, а шампанское, проректор Остроградский объявил голосование по главному вопросу:

– Кто за то, чтобы Общесоюзный заочный финансово-юридический институт был преобразован в Государственный финансово-юридический университет, обрел новую структуру факультетов и новый устав, прошу поднять руки.

Ученый секретарь Дрозовская обегала столы, пытаясь посчитать голоса. Подсчет, впрочем, не имел ни малейшего смысла. Зал сплошь ощетинился руками – мужскими и женскими, мясистыми и хрупкими, в пиджачных рукавах, шерстяных кофтах и шелковых блузках. Казалось даже, что поднятых рук больше, чем сидящих.

– Кто против?

Отрешенно глядя прямо перед собой, руку поднял профессор Чешкин. Вяло проголосовал старик Извольский, завкафедрой аудита, стараясь не глядеть на ректора. За протестующими следили с ужасом непонимания, с каким глядели бы на безумца, облившего себя бензином и чиркающего спичкой. Несколько сидевших выжидательно обратились к профессору Равичу, который по всем признакам должен был проголосовать против. Но Равич сидел тихо и разглядывал свои лежащие на столе руки, точно недоумевал, почему ни одна из них не поднимается. Равич хотел было сказать, что готов проголосовать за университетский статус, а устав обсуждать отдельно, но понимал, что это предложение безусловно будет отвергнуто большинством.

– Кто воздержался?

Однако и этот вопрос руке бедного Равича не помог. Он так и остался сидеть, потупив удивленный взор, словно силясь постичь, как неучастие в голосовании скажется на его будущем.

Пока ректор благодарил Ученый совет за доверие, пока собравшиеся шумно обсуждали последнюю новость в предвкушении близкого отдыха, пока Остап Андреевич переводил дыхание и прислушивался к мокрой ткани рубахи на спине, взволнованная Марфа Александровна наклонилась к Регине Марковне и что-то шептала ей на ухо. «Друзья! Друзья! Послушайте!» – резкий голос завкафедрой земельного права моментально срезал крону разросшегося шума.

– Простите, а что будет с латинским языком? С этим вашим Тагертом? – по-лекторски отчетливо произнесла Регина Марковна. – Марфу Александровну мы в обиду не дадим!

Присутствующие перевели взгляд на молчавшую в течение всего заседания Антонец, лицо которой сделалось чопорным, а потом на ректора.

– Да-да, Марфу Александровну надо защитить, – раздался низкий голос Муминат Эдуардовны. – Это непорядок, с которым нельзя мириться.

Собрание опять зашумело. Казалось, рабочие и солдаты на панно заговорили вместе со всеми.

– Товарищи! Прошу тишины! – негромко сказал ректор и около минуты ждал, когда уляжется галдеж. – До конца года все останется, как есть. Мы не можем ломать уже сложившееся расписание, от этого пострадали бы все. А в конце года пусть все решает кафедра. У заведующих на местах теперь вся полнота власти. Стройте свою вертикаль, Марфа Александровна, а мы все вас поддержим.

•

Как обычно, консультация затянулась дольше положенного: доцент-педант не позволял себе спешить с последними, а потому принимал даже дольше, чем первых. Наконец сто тридцатая опустела. Тагерт сидел за столом и, не шевелясь, глядел в пространство. Он любил эти минуты в опустевшей аудитории – распаренное спокойствие после сделанной работы, предвкушение свободного вечера и умолкший воздух, еще не забывший голосов только что закончившейся консультации. Теперь стало слышно, как шумят за окном Пресня, Садовое и закрывшийся зоопарк, а из коридора в приоткрытую дверь акварельно затекали звуки утихающего университета. Иногда в стекло приоткрытых окон царапался дождь. Шаги и голоса звучали редко в дальних холлах и коридорах, пространство здания успокаивалось, словно гладь затонов.

Вдруг звук сфокусировался, отделился от зеркальной зыби, шаги стали четче. Кто-то шел прямо к сто тридцатой аудитории. Наверняка какой-нибудь растяпа забыл задать вопрос или оставил в столе тетрадку. Шаги не спешили и казались довольно осторожными. На мгновение в проеме темной молнией прыгнула изломанная тень, а за ней показался молодой человек, одетый в костюм клерка. Лицо его было Сергею Генриховичу знакомо, но студент не был первокурсником и, следовательно, у Тагерта не учился или, вероятно, учился давно.

– Здравствуйте, Сергей Генрихович. Можно к вам?

Студент был высок, бледен, смотрел нерешительно, но без робости.

– Вот хотел у вас книжку подписать.

Тут только Тагерт заметил, что в руке у студента учебник-словарь. Это было забавно: кто же учебники с автографами собирает? Словно отвечая его мыслям, посетитель сказал:

– Мы-то по методичке учились. А здесь совсем другой уровень. Прочитал предисловие. И знаете, там мысль есть. – В голосе студента мелькнуло удивление. – Повезло первому курсу.

Глаза латиниста округлились. Этот парень давно получил зачет по латыни, у него не было ни единой причины подольщаться, и словарь он купил именно для себя, по собственной воле. Конечно, Тагерт и сам покупал ученые книжки, но от студента-юриста такого не ожидал. Притом человек не просто купил словарь на память под автограф. Он еще прочел предисловие. К учебнику! Никто никогда не читает предисловий вообще, тем более к учебникам.

– Какой-то небывалый случай, – произнес Сергей Генрихович недоуменно. – А я даже не помню, как вас зовут.

– Паша Королюк. Павел Александрович. Вы у нас на первом курсе вели, девятая группа, помните? Шамиля Рифатовича помните? Сашу Юркова? Юлю Вон? Они вместе сидели, вечно трепались на семинаре. Помните, вы им сделали замечание: «Юрков! Вон!»?

– Послушайте, а что это мы тут стоим? Похоже, сегодня больше никого не будет.

– Хотите, я вас на машине подброшу?

Тагерт усмехнулся:

– У вас что, машина есть? А про меня, стало быть, знаете, что у меня машины нет?

– Да про вас, Сергей Генрихович, в университете все всё знают.

Ситуация была щекотливая. Студенты частенько предлагали подвезти доцента до дома, до метро, куда угодно, но он всегда отказывался: несолидно, да и ни к чему. Пусть маленькая, а все же зависимость. Но этот Паша уже не его студент, ему ничего от Тагерта не нужно («точно не нужно?»), к тому же он прочитал предисловие к словарю! По такому случаю можно было отступить от правил. Любопытно было продолжить разговор: Тагерт надеялся, что во время беседы Королюк еще что-нибудь скажет про книгу.

Старый опрятный «жигуленок» цвета топленого молока был припаркован на Красина. То и дело пытался вступить мелкий дождик, но сбившись, умолкал, возвращался к облачному старту. Двигатель откашлялся и запел ровно. В ближайшем соседстве непогоды Тагерт почувствовал себя в духоте салона необыкновенно уютно. Движения студента были мягкие, уверенные, ясно было, что машину свою он водит не первый год и любит. Тагерту показалось, что он видит приборную доску, оплетенный кожей руль, дирижирующие дворники глазами Павла, и ему, равнодушному к любой технике, увиденное нравилось.

Королюк спросил адрес, предложил проехаться по набережным – длинной дорогой. Мелькали вытянувшиеся во фрунт дома Садового кольца, ветровое стекло то и дело украшали острые ртутные капли, которые у светофоров превращались в изумруды, рубины, янтари, дорога бежала плавно, как беседа.

Студент говорил негромко, доверительность была растворена в самом звуке его голоса. К Тагерту он обращался почтительно, слушал с напряженным интересом, так что латинисту уже казалось неудобно говорить простые вещи: такой интерес собеседника следовало оправдать. Королюк расспрашивал, сколько составлялся словарь, издавали ли в России нечто подобное, хмыкал, услышав фамилию «Дыдынский». Из расспросов выходило, что Тагерт создал нечто уникальное, важное, и это было лестно без лести. Напротив, казалось, масштаб и величие латинского учебника-словаря забавляют студента, Тагерту и это было по душе.

О себе Королюк рассказывал с той же иронией. В Москве он поселился у деда, который прежде был каким-то важным начальником в сахалинском пароходстве. Небольшая квартирка в Бибирево и жизнь пенсионера не подходили к масштабу его прежней работы и масштабу личности. Только в склоках с детьми и внуками дед оживлял свой талант руководителя. Слушая студента, Тагерт понимал, что карикатурный портрет деда нарисован с сердечным теплом и что потешаться над близкими принято в семье на протяжении многих поколений. Возможно, насмешливость была если не единственной, то самой заметной формой любви, доступной студенту.

Остановив машину у подъезда, Королюк впервые посмотрел на Тагерта – до тех пор он неотрывно следил за дорогой. Никаких торжественных слов не сказали ни преподаватель, ни студент. И все же Тагерт чувствовал, что происходит нечто важное, у чего непременно будут последствия – настолько занятные, что хотелось их поторопить.

•

Многие товарищи Павла относились ко взрослым как к людям ограниченным и налагающим ограничения. Над взрослыми можно посмеяться, можно относиться к ним с опаской, во всяком случае лучше держаться от них подальше, а уж если случится оказаться рядом, то не стоит показывать себя настоящего. Королюк считал такой взгляд детским и поверхностным. Конечно, и среди взрослых встречаются идиоты, но никак не больше, чем среди школьников или студентов. Притом умный взрослый интереснее умного подростка, и слушать умного взрослого – значит обогащаться, а не просто получать удовольствие.

Именно поэтому с некоторых пор Паша Королюк коллекционировал умных преподавателей, доцентов, профессоров. Даже женщин. Взять, к примеру, Валентину Петровну Стрешневу с кафедры теории государства и права. Валентина Петровна умела разрешить любое затруднение без эмоций, одной лишь силой доводов. При этом говорила кратко, не употребляя ни единого лишнего слова. Или Градов, цитирующий наизусть законы Ману и Русскую правду («Аже господинъ бьеть закупа про дѣло, то без вины есть»), умеющий сопоставить события, связать которые мог только ум планетарного охвата. Королюку нравился Прасолов, который на каждом семинаре остроумно честил ельцинский режим, но нравился и профессор Арбузов, доказывающий, что Россия обдуманно и точно движется в направлении европейской цивилизации.

Взгляды педагогов, восхищавших Павла, были несовместимы, но на симпатии это не влияло. Он получал удовольствие от солидарности с лучшими умами как в отважной критике, так и в ощущении правильности и даже почтенности происходящего в стране. Разве не это называется диалектикой?

Тагерт был особым экспонатом Пашиной коллекции. Вокруг то и дело цитировали шутки Тагерта, передавали из уст в уста какие-то легенды и анекдоты о нем. Большинству рассказчиков и в голову не приходило сблизиться с преподавателем. Может, кто и задумается, да тут же махнет рукой: мало ли, дескать, у такого собеседников поинтереснее. Королюк своих сил не переоценивал. Хотел безо всякого умысла засвидетельствовать достойному преподавателю свое уважение.

Это была не просто благодарность, но и подтверждение правильности собственного движения. Он оказался – и неспроста – в вузе, о котором мечтал с девятого класса, и выбор его оправдался: вот какое прекрасное здание, какие отличные товарищи, какая девушка и профессура на высоте. Нет, не случайно он сюда поступил, мечты его неглупы, и все хорошее, что с ним случается, доказывает дальновидность его давней мечты. Конечно, мысли эти не выходили на дневной свет сознания, не разумелись, а подразумевались.

У Королюка множество друзей, и каждого нового друга он числил важным приобретением. В этом ряду Тагерт был ценным поступлением. Сидеть вместе в кафе, затащить робеющего доцента на боулинг, поехать вместе в спортивный магазин за роликами, да и просто гулять по набережным, слушать забавные истории про годы учебы Тагерта, рассуждать самому и вместе посмеиваться над университетскими чудиками (хоть студентами, хоть преподавателями) было приятнейшим нарушением правил.