Электронная библиотека » Михаил Нисенбаум » » онлайн чтение - страница 9

Текст книги "Теплые вещи"


  • Текст добавлен: 14 ноября 2013, 04:30


Автор книги: Михаил Нисенбаум


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Шрифт:
- 100% +
4

С утра светило солнце, ликовавшее по поводу открытия XVII районной партийной конференции… Мастерская была полна света, делать было нечего. Николай Демьяныч, избранный делегатом конференции от ДК имени В. П. Карасева, сбежал через две ступеньки в мастерскую и панически огляделся. Очевидно, я сидел в слишком расслабленной позе, поэтому главхуд заявил:

– Михаил, пока с делами посвободнее, сходи, что ли, в Центральный, принеси декстринового клея. Мы наш извели, на складе нет пока… С Виктором я уже обсудил.

Стараясь не выдать радости, я сказал тусклым голосом, что отправлюсь через пару минут. Николай Демьянович подошел к заляпанному зеркалу, висевшему над умывальником, подергал из стороны в сторону узел галстука и ушел, крепко хлопнув дверью (что бывало довольно редко).

По коридорам, фойе и холлам Дворца стайками бродили привычные к костюмам партийцы и завитые тетки с агитаторски алеющими губами. К запаху мастики примешивались ароматы парфюмерии и праздничной еды. Динамики, спрятанные в капителях колонн, плоско гаркали: «Слышишь, время гудит – БАМ!!! на просторах крутых – БАМ!!!». Этот «бам» провожал меня до дверей и мысленным эхом гнался почти до самого Центрального клуба-кинозала. На клумбах аллеи все еще цвели побуревшие частью бархатцы, лужи на асфальте подсыхали. Я жмурился от яркого осеннего солнца.

5

Отправить меня к Вялкину – все равно что заставить голодную собаку съесть граммов двести телячьей вырезки. Попадая в вялкинскую мастерскую, я оказывался сразу у множества врат в нездешнее. Это было очень уютное, только наше с ним нездешнее, келейный мир, теплый, светящийся за рамками обычной жизни и благостный, как золотая византийская миниатюра.

Как и многие в ту пору, Вялкин искал повсюду следы утаенного и запретного. Упоминания о четвертом измерении, скрытые от сознания тени – Бога, пращуров, далекого прошлого и апокалиптического будущего. Тайные сведения в недоступных книгах, музыка, которую почти никто не слышал, картины, которые мир не смог оценить. В том же ряду были чтение между строк или слушание заглушаемых радиоволн… О чем бы мы ни говорили – о политике, о вселенной или об искусстве, – всегда позвякивали ключи от тайны, которые были только у него. У нас.


Тот, кто думает, будто главный дар гения – творить, ошибается. Первая и важнейшая черта одаренного человека – способность воспринимать и ценить: увидеть в вещах больше, чем только вещи, а значит, как раз впервые и увидеть вещи по-настоящему. Заметить в ком угодно больше, чем «всего лишь». Станет ли он теперь рисовать, сочинять или облечет пережитое в чувство благодарности и родства с целым миром – не так уж важно. Даже если такой человек ничего не напишет, а просто помирится со своей подружкой или женой – это ведь тоже неплохо. Честно говоря, я до сих пор не знаю, что лучше. Во всяком случае, чем глубже и полнее талант, тем больше талантливого он видит вокруг.

Когда мне было пятнадцать, Вялкин дал мне почувствовать, как много от меня зависит в деле постижения мира, сколько во мне скрыто умений и сил. Ради его похвалы я способен был с одинаковым рвением взлететь и ринуться вниз. Скажи он мне, что из меня получится прекрасный штангист, танцор или кадровый офицер – и я не колеблясь отправился бы на штурм указанной вершины. Если бы не Вялкин, я никогда не стал бы рисовать. Не проникся бы ранним уважением к философии. Не задумался бы об устройстве мироздания. Но самое главное, без Вялкина я никогда не познал бы счастья такой дружбы.

Обычно, идя к Вялкину, я огибал Центральный и подходил к обитой железом двери рядом с лестницей, ведущей в будку киномеханика. Но сегодня я шел по официальному заданию, а потому направился к главному входу. У стеклянных ворот меня встретила контролерша, сделавшая запрещающее лицо и привставшая со стульчика… Но потом она меня узнала, сказала, что Витя уже у себя, и я пошел по пустому холлу, прислушиваясь к звуку своих шагов, покалывавшему эхом высокие светлые потолки.

Из полураскрытой каморки пробивался электрический свет. Солнца в вялкинской мастерской никогда не было. Окно выходило на сумрачные, одетые лопухами и мусором задворки, было зарешечено и завешено огромным, как стяг православных дружин, Спасом. Отчего-то против Спаса никто не возражал.

Учитель с большой буквы мирно сидел на диванчике и листал журнал. В лотке подсыхал рекламный щит фильма «Дети как дети», написанный потешными, похожими на сплющенные бублики, рыжими и ярко-синими буквами. Досужесть делала Вялкина добрее. Занимаясь делом или даже просто стремительно идя по улице, он, по моим наблюдениям, всегда был нетерпим и категоричен.

– Ну-с, молодой чек, что новенького?

– Слышишь, время гудит: «БАМ»?

– Что?

– Николай Демьянович повелеть изволили испросить у вас толику клею декстринового…

– Толику, говоришь? – сказал со смешком Вялкин. – На кой я буду Толику давать подотчетный, между прочим, клей?

– Что читаешь?

– Интересно получается… Бережешь материалы как зеницу, можноскать, ока, а тут приходит какой-то Толик…

Я давно заметил, что Вялкин не любит сразу отвечать на вопрос, словно это означало подчинение чужой воле.

– В «Технике молодежи» статья про НЛО, – сказал он. – Пишут, конечно, вроде все выдумки, но по сути так подают факты, что выводы напрашиваются са-авсем другие. Вот, гляди…

И он стал читать про непонятные следы на кукурузном поле где-то в Америке в штате Айова с указанием точного времени и имен очевидцев…

– Чувствуешь? Как протокол… Точный документ – вот она суть!

Я чувствовал. Тут в дверь громко постучали. Вялкин подскочил с дивана. «Кого несет нелегкая», – пробормотал он. Нелегкая принесла Сергея Клепина и еще какого-то малого. Второго я не знал и даже не сразу разглядел: он встал в самом темном углу у двери под защиту здешних теней.

– Здорово, коллеги, – сказал Вялкин тоном фельдмаршала, объезжающего войска на параде.

– Угу, – отвечал Клепин, бесцеремонно усаживаясь на вялкинский диван. – Садись, Федор, в ногах правды нет. Привет, Миня.

– Думаешь, в заднице правды больше? – съязвил я, раздраженный этим «Миней».

– Смотря в какой… смотря в какой, – задумчиво произнес Клепин, потирая высокий светлый лоб.

– А в какой больше? – не унимался я.

– Смотря в какой, – продолжал задумчиво произносить Клепин, как будто никто ничего не сказал.

Никакие ехидные реплики не могли вывести Клепина из лукавой невозмутимости. Он не обижался – не из-за того, что был готов простить все, что угодно, а просто мгновенно переставал замечать то, что ему не нравилось.

Спутник Клепина вышел из своего угла на свет и молча принялся разглядывать афишу «Дети как дети». Я же тайком поглядывал на него. Ему было за тридцать. Довольно длинные черные волосы, небритое лицо (щетина темнела только на подбородке и над губой; щеки были совсем гладкие), плотно сжатые большие губы. Лицо бедуина-аскета. Он был одет бедно и чисто. Свекольного цвета пиджак, черные брюки, выцветшая клетчатая рубашка. На ногах стариковские боты. Держался человек невозмутимо и безо всякого вызова. В нем было располагающее соединение мирной независимости и несомненной чистоплотности.

– Вы ведь не знакомы? – спросил Вялкин, обращаясь к нему.

Человек слегка улыбнулся, глянув на меня, и покачал головой.

– Как же так? – подал с дивана голос Клепин, перегородивший своими длинными ногами мастерскую. – Нужно знать духовных лидеров Тайгуля, мой мальчик (какой я тебе мальчик!). Федор Шарипов, поэт и йог! Специалист по индийской философии.

Федор басовито хмыкнул. Его голос оказался неожиданно низким для такой невесомой комплеции.

– Сережа склонен к преувеличениям, – сказал Федор. – Как в живописи, так и в жизни. Кстати, меня даже зовут по-другому.

– А вот Михаил, – нимало не смутился Клепин, – начинающий гений в области мистической живописи. Наша, тайгульская школа.

– Сергей считает, – насмешливо заметил Вялкин, – что в живописи рядовых нет. Все генералы. А просто художников, Сережа, не бывает?

– «Просто художники» – это не художники. Художник или, скажем, поэт… видит нечто невыразимое. В том числе запредельное.

– А как вас зовут? – спросил я у Федора.

– Вообще-то Фуат. Но я уже привык. Для того чтобы видеть запредельное, Сережа, нужно уметь видеть то, что доступно взгляду. Разве Бог как творец ниже художников? Даже таких гениальных.

– Федька, ты не путай, – веско возразил Клепин. – Художнику дар от кого дан? От Бога и дан. Не просто отражать то, что каждый видит и остается равнодушным. А открывать иное. Проникать в потустороннее. В художнике пылают… эээ… протуберанцы духовной энергии…

– Ну да-а, протуберанцы. Какие у Налбандяна протуберанцы? – съехидничал я.

– А кто такой Налбандян?

Клепин очень любил рассуждать на подобные темы. Определять себя в избранники в форме превознесения самого искусства. Вялкин, а вслед за Вялкиным и я считали клепинские идеи обычным фанфаронством. В отличие от наших собственных.

Начинался один из тех диспутов, которые время от времени происходили то здесь, то в мастерской у Клепина. В присутствии постороннего мы с Вялкиным должны были показать, на чьей стороне правда. Поэтому я старался вставлять остроумные аргументы, Вялкин отсекал Клепину пути к логическому отступлению. Клепин же просто купался в стихии ученой беседы, победа его не интересовала. А Федор-Фуат молчал. Видно было, что спор этот ему небезынтересен, но развивать свою точку зрения не хочется. Иногда, если говорили что-то забавное, он беззвучно смеялся. И еще чувствовалось: то, о чем он молчит, гораздо значительнее того, о чем говорят остальные.

6

Я и оглянуться не успел, как прошло полтора часа. Учитывая, что от Дворца до Центрального было не больше пяти минут ходу, столь длительное отсутствие было довольно трудно объяснить. Спохватившись, я стал извиняться, попросил Витю отсыпать мне пару килограммов декстрина. Вялкин, ворча, насыпал мне в бумажный пакет порошок цвета взбитого желтка, я распростился со всеми и ушел. Уже в дверях я с сожалением заметил, что беседа с моим уходом не прервалась и не сбавила темпа. Никто, кроме Фуата, даже не глянул мне вслед.

В нашей мастерской было тихо и пусто. Моей отлучки никто не заметил. Сидя за столом и похаживая по мастерской, я думал о Фуате, о Вялкине, о башне и опять о Фуате. Если мне нравится какой-то человек, я думаю, что он в чем-то похож на меня. И всегда ошибаюсь.

Чтобы не сидеть без дела, я взялся за акварель. Расчертив и разрезав лист плотной шероховатой бумаги на небольшие прямоугольники, смочил водой первую карточку. Легкий длинный мазок – и маленький прямоугольник стал огромным пустынным пространством. Появилось облако, плывущее по сияющему небу. За ним – еще одно. Облака расплылись, слились друг с другом. Стало пасмурней. Я взял сухую щетинную кисть и мазнул, точнее, царапнул по небу. Чистая бумага оголилась, и облака подсветились бледным солнцем. Теперь… горы, горы… Получилось не так, чтобы залюбоваться, но достаточно занятно, чтобы взяться за новый клочок бумаги.

Мастерская была свободна до конца дня. Ближе к вечеру заглянул Мокеев, сказал плохое слово и ушел. Я зажег свет.

Опять загудел заводской гудок. У меня замерзли и покраснели руки. На столе лежали восемь акварелек, две еще не высохли. Мутная вода из банки была вылита, кисти помыты, можно было уходить. Раскрыв двери, я столкнулся с шефом. Николай Демьяныч был всклокочен чуть больше обычного, но весел.

– А-а, Михаил… Домой? Оттрубили вроде?

– Ну да. Все в порядке?

– Главное, партконференцию отвели, слава богу.

Не думаю, что Бог принимал какое-то участие в проведении партконференции, но оглашать свои сомнения не стал.

– Агитбригада просила сделать отбойные молотки. Надо бы заняться. Плотникам разметить фанеру, пусть пилят. Потом раскрасим.

У главхуда был почти извиняющийся тон. Я почувствовал к нему жалость: так неравноценны показались мой день и его.

7

Во вторник днем пошел снег. До зимы было еще далеко и даже не особо холодно. Кое-где на траве снег оставался до вечера, а на асфальте растаял почти сразу. Я попытался представить, что начинается весна, но ничего не получилось.

В мастерской пахло плавленным пластиком: раскаленной струной я разрезал пенопласт на прямоугольники, а потом вырезал из прямоугольников объемные буквы. Интересно, что там сейчас поделывает моя Кохановская? Впрочем, можно ли еще говорить про Кохановскую «моя»? Или хотя бы думать… Лена уже больше года училась в Сверловске. Изредка мы обменивались письмами, а виделись только раз. Узенькие обрезки и зернышки белого пенопласта валялись на полу. В отличие от снега, они не таяли.

Вечером я вышел из дома. Всегда любил гулять по безлюдным улочкам и дворам. Такие места выбирают влюбленные или бандиты. Нужно было разобраться с тем, что происходит. Почему на смену мрачной мистике картин пришли акварельные дали. Почему идеи Вялкина кажутся мне тесными, и к самому Вялкину, моему наставнику и духовнику, я стал относиться иронически. Почему во всей стране нет ни одного места, куда я мог бы пойти учиться тому, что меня интересует, хотя моя жажда знаний велика, как никогда…

Я шел по бульвару Шевченко сквозь строй безлистых кустов сирени и волчьих ягод. Если бы сейчас дул ветер, было бы совсем холодно…


Из темноты за спиной послышался негромкий топот. Я сделал шаг к обочине, пропуская малорослого бегуна в тренировочном костюме и лыжной шапочке, плотно натянутой на уши. Бежал он легко, привычно, но не как спортсмен, а заплетал ногами косички.

В воздухе висела стылая сырость. Наверное, я не умею быть учеником. А может быть, по мере знакомства с новыми одаренными людьми, вообще не будет ни авторитетов, ни учителей, а только братство уважающих и поддерживающих друг друга мыслителей, художников, музыкантов… Зачем вставать под чьи-то знамена?

В конце аллеи опять показался маленький бегун. Теперь он бежал на меня. Шапочка была натянута до самой переносицы. Поравнявшись со мной, он внезапно перешел в режим бега на месте, дал задний ход и бодро сказал, глядя мимо меня:

– Ну здорово, коль не шутишь.

– Здравствуйте, – выдохнул я.

– Что, подбрасываем кислород красным тельцам? – одобрительно хехекнул бегун.

– Не исключено.

Теперь я его узнал. Я узнал бы и раньше, если бы не шапочка, скрывающая лоб и прижимающая к голове его неповторимые уши. Это был Слава Змеев. Фраза о красных тельцах указывала на него не хуже ушей.

– Есть дело, – сказал Слава Змеев, приноравливая слова к ритму бега на месте.

– Какое дело?

– Тебе не нужны книги по китайской философии и алхимии?

– По философии – да. А что? – спросил я настороженно.

– У меня есть несколько. Мне не нужно. Избавляюсь от умственных шлаков, – он подпрыгивал, голос немного подрагивал, точно его трясли за плечи.

– Так, – сказал я, точно не происходило ничего необычного, – и что нам делать?

– Можно добежать до меня. Посмотришь. Что нужно – заберешь.

– У меня денег с собой нет, – сказал я.

– Денег не надо.

– Ну пойдем.

– Нет, идти не могу, – сказал Слава, – необходимо докачать норму кислорода. Беги рядом, я не буду спешить.

Если бы мне не так сильно хотелось увидеть книги, я ни за что не побежал бы, да еще с безумным Славой Змеевым. Мы добежали до улицы Ильича. Сначала было только смешно и жарко. Потом, не сбавляя темпа, мы пересекли вечно пустую улицу Сверлова, где почти не было домов – одни гаражи и сараи. С непривычки я задыхался, давился холодным осенним воздухом, но остановиться все же не решался. Дальше начинались дворы довоенных бараков, освещенные только окнами да кошачьими глазами. Здесь не было даже асфальта.

Оказывается, Слава жил в одном из таких бараков, к крыльцу которого мы наконец добежали в почти кромешной темноте. Сердце долбило в глотке хард-роковые рифы, в глазах искрила сопровождающая светомузыка.

Мы вошли в подъезд и стали подниматься по деревянным ступеням, огороженным деревянными же, местами надломленными перилами. Из стен торчала плетеная дрань, а на островах удержавшейся известки сидели здоровенные загипнотизированные комары. Я пытался скрыть, что задыхаюсь.

Слава обшарил свои тренировочные, отыскивая ключ, и мы прошли в дверь, выкрашенную желто-коричневой половой краской. В прихожей висели жаркие испарения, как в закисающих камбоджийских болотах, и горела лампочка свечей в двадцать, не больше. Зато в Славиной комнате было свежо и холодно: окно было распахнуто настежь. На протяжении всего моего визита Слава так его и не прикрыл. Вещи в пустой холодной комнате казались некстати все до одной. Панцирная аккуратно застеленная кровать, плотно увешанная рубахами, штанами и кофтами, стояла не у самой стены, но и не посередине комнаты, точно ее на минутку отодвинули для какого-то дела. Угол перечеркивали лыжи. В миске на столе – слезящееся полушарие разрезанного арбуза.

Попав в комнату, Слава наконец снял шапочку, и уши трепетно высвободились из-под гнета, как пышные алые лепестки.

– Садись куда хочешь, – сказал он.

Кроме кровати, в комнате был еще крашенный синей краской табурет. Я поблагодарил и пошел к стеллажу. Приходя в дом к чужим людям, я всегда прежде всего ищу глазами книги. Книг на полках было совсем немного, и они не имели к философии никакого отношения: здесь были медицинские монографии, справочники по диетологии и лекарственным растениям, маленький русско-немецкий словарь. Кроме книг на полках располагались гантели, будильник, эспандер и аппарат для измерения давления. Между гантелями торчала статуэтка, изображавшая балерину, свершавшую чугунное па де бурре.

– Арбуз будешь? – предложил Слава. – Почки прочистить…

– Спасибо, для арбуза вроде поздновато.

– А может, ты чаю хочешь?

– Вы-то сами будете?

– Я чай не пью. От него спать невозможно, – сообщил Слава. – Кофе – тем более. Одна чашка – и мозги, как говорится, на потолке.

– А что вы обычно пьете? – спросил я не без удивления.

– Иногда молоко. Но в молоке содержатся микроскопические жиринки… Они проецируются на кору головного мозга и создают излишний фон… Газировка ничего… Только там пузырики углекислого газа, что в большом количестве вредно для легких.

Я не ужаснулся, не проявил сострадания. Просто засмеялся. Если уж ты сумасшедший, изволь быть гением, таково мое мнение. Сходить с ума, чтобы искать микрофоны в унитазе или радиацию в кабачковой икре – просто идиотизм. «Пузырики»…

Но безвредный Слава не обиделся. Между прочим, он работал в каком-то конструкторском бюро на УМЗе и, судя по тому, что его терпели в течение многих лет, работал исправно. В бюро со Славой трудились одни женщины. Клепин рассказывал, что время от времени Слава, утомляясь непрекращающейся женской болтовней, натягивал на голову добытый где-то шлем танкиста и работал в нем. Видимо, сотрудницы Славу не притягивали (да и он их тоже), иначе он не ходил бы «расставлять сети» в книжный или на площадь перед кинотеатром «Русь».

– Как работа? – спросил я Славу не без умысла, желая узнать еще что-нибудь смешное.

– Работа как работа.

– Чем вы там занимаетесь?

– Чем скажут, тем и занимаемся.

– А правда, у вас на работе есть шлем? – насмелился спросить я.

Он помолчал, взглянул на меня, высматривая, не смеюсь ли я.

– Если я весь не могу быть свободен от насилия, пусть хотя бы уши будут свободны, – видно было, что вопрос шлема был серьезно им продуман. – Я не могу уйти с работы целиком, значит, буду уходить с нее частями.

– Если вам так не нравится эта работа, отчего ее не сменить?

– Работа обычная. Только б работать одному, без людей…

– Почему? – спросил я, как будто не понял, хотя и сам предпочел бы работать в одиночку.

– Восемь человек вокруг. Подумай головой.

– И что?

– Восемь человек каждую секунду говорят ничто. Слева, справа, спереди, сзади. Ничего, никакого смысла. В голове не остается ни одной идеи.

– У вас? У вас не остается?

– Только шум, осадок шума. Шлаки! Болтовня, мышиная возня… А я у них «сумасшедший»…

– …

– Ну да, я ненормальный, хорошо. Я вегетарианец, я молчу, пью кипяченую воду… Шлем надеваю. Шлем… А вы разумные, вы нормальные. Вы шлем не надеваете. Ну скажите тогда полслова разумного! Скажите что-то, чтобы стать здоровее или лучше. Ну скажите хотя бы что-нибудь! Но они не умеют говорить что-нибудь. Только ничего, часами.

Волнение Славы почему-то захватило меня.

– Я иногда люблю шум. Да, люблю. Особенно после того, как мать умерла. Сижу за кульманом, думаю: ладно, помурлыкайте, кошечки, посвистите, птички, – он улыбался. – Пусть… Может, это – как река или как воздух… Только бы они не ненавидели меня так…

Он налил из чайника воды в граненый стакан и жадно выпил. Я смотрел на него и не узнавал. Слава стал совсем другим. Я не обращал внимания ни на его тренировочные, ни на уши, ни на убожество комнаты. У стола стоял, глядя в открытое ночное окно, одинокий человек. Безумный и близкий мне, как попавший в беду товарищ.

– Черного читал? – спросил вдруг Слава.

Я не понял вопроса. Точнее, услышал его по-своему. Как будто речь шла о каком-то то ли чернокнижнике, то ли о самом, который не к ночи будь помянут.

– Сашу Черного, – уточнил Слава.

– Не-ет…

И тут он стал читать стихи. Высоким, не своим голосом и слегка заикаясь:

Бессмертья вам, двуногие кроты,

Не стоящие дня земного срока?

Я смотрел во все глаза туда же, куда и он: в черное холодное окно.

Мещане с крылышками! Пряники и рай!

Полвека жрали – и в награду вечность.

Казалось, ничего сильнее и точнее этих стихов я никогда не слышал. Обличать, бросать вызов большей части человечества без страха, без предрассудков!

Не клянчите. Господь и мудр, и строг.

Земные дни бездарны и убоги.

Не пустит вас Господь и на порог.

Сгниете все, как падаль, у дороги.

Взяв со стола вилку, Слава с сочным всхлипом вогнал ее в арбуз.

– Ты книжки-то не посмотрел, – сказал он своим обычным голосом безо всякого перехода.

– Вы говорите, Саша Черный? Этот поэт…

– Ну да.

Он открыл дверцу стенного шкафа. Там, между стопкой чистого белья и электроутюгом лежали книги. Слава вынул их и протянул мне. Я был так потрясен стихами, что китайская философия показалась мне сейчас не важной. Я вертел два желтых томика и один черный, открывал их… Глаза не видели ничего, воображение летело в иное пространство. Пророчество, борьба против всех, одиночество – вот что было там. Кто-то (наверное, я) видит истину, говорит с Богом, бежит от людей… Отсветы огненных языков… Люди преследуют, окружают…

– Так что, возьмешь книжки? – услышал я Славин вопрос, отнявший меня у беснующихся толп гонителей.

– Знаете, я… Я еще зайду потом. А вам, кстати, Маяковский нравится?

– Маяковский – слабак, – сказал Слава, выставляя подбородок, точно древнеримский император, позирующий перед древнегреческим скульптором.

«Вот тебе и кстати», – подумал я и пошел домой.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации