Текст книги "Теплые вещи"

25

Без Кохановской я пока мог прожить, но без той тайны, которая могла нас сблизить, уже нет. Именно поэтому не проходило дня, чтобы мы не разговаривали с Эвелиной Картузовой, кроме выходных, конечно. На выходных я маялся и ждал долголжданного понедельника.

Да, вот что любопытно. Каждый раз, выходя с Картузовой из школы, я думал, не взять ли у нее портфель. Но портфель как-то не брался. Почему? Уж конечно не потому, что мне было лень его нести. Может, не предложив ей помощь в первый раз, в дальнейшем я не мог нарушить традицию? Но дело, скорее всего, в другом. Нести портфель девочки – это уже какой-то знак личной связи, рыцарского шефства, которое принимает на себя мальчик. А мы были товарищи, друзья… Мы были равны. Взять ее портфель значило перешагнуть на другую ступеньку. Но почему же я каждый раз вспоминал об этом? Наверное, предполагал, что она этого ждет.

Так или иначе, свои портфели мы несли самостоятельно, но при выходе из школы меня дергал какой-то заряд, побуждающий забрать у Эвелины ее дурацкий портфель.

Знает ли Кохановская о наших разговорах? Этот вопрос изводил меня уже несколько дней. Если знает, то что думает? Обсуждают ли они мои реплики? Мысль об этом заставляла тщательно подбирать слова, точно каждое предложение было посылочной коробкой для нескольких самых важных вещей. А если не знает, передаст ей Эвелина или нет? Ясно было одно: наши иносказательные разглагольствования имели смысл только в том случае, если касались Кохановской. Не только посвящаясь ей, но и как-то доходя до нее.

– Мы вот говорим о чувствах… одного человека, – промямлил я наконец. – А другой? Может он ничего не чувствует? Может…

– Ну разумеется. У нас только один человек с чувствами, остальные – бесчувственные, – неожиданно едко сказала Эвелина.

Опять резкая смена настроения! Может, у нее нелады с родителями?

– Я тебя чем-то обидел?

– Ну что ты, как меня можно обидеть? Кто я?

– Ты – мой друг.

– Друг… – Она помолчала, а потом, вздохнув, сказала: – Другой человек тоже проявляет интерес.

Я попытался совладать с кровью, которая горячо задышала мне в уши, щеки, шею.

– Вот это новость. Очень хорошая новость. Спасибо тебе, ты… Ты меня так ободрила!

– Рада угодить.

Возможно, следовало еще поговорить о ее настроении, но мной овладело такое вдохновение, что я стал прыгать по комнате и подбрасывать подушку с вытканной на ней голландской мельницей. «Ишь, пылищу развел, серенький… зайчик», – засмеялась Эвелина.

Дома я попытался нарисовать улыбку Кохановской. Только улыбку. Но карандаш заехал чуть выше, чем надо, и мне пришлось превращать улыбку в горный хребет. Впрочем, я попытался придать этому хребту оптимистическое выражение.

Назавтра, в пятницу, отменили черчение: у Германа Вадимовича родился четвертый ребенок, чему все искренне, хотя и небескорыстно обрадовались. В веселом гуле перемены я вылавливал боковым слухом Ленин голос, но его почему-то не было слышно. Разумеется, оглядываться не стал. Нарочно долго складывал учебники, чтобы выйти после всех… Эвелина ждала меня на крыльце. Снега уже не было в помине, маленькие лужи подсохли, а большие стали средними.

Вдруг, неожиданно для себя, я потянул у Картузовой из рук портфель, на ходу поражаясь собственной инициативе. Было даже стыдно посмотреть ей в лицо, но почему-то чувствовалось, что она торжествует.

– А у меня для тебя кое-что есть, – сказала она.

– Что?

– Даже не знаю, показывать или нет…

– Жестокость никого не красит…

– Ха-ха-ха… Надо попробовать…

– Эвелина!

– Да, меня так зовут. Тебе нравится мое имя?

Настроение портилось. Что за глупые игры!

– Закрой глаза, – предложила она.

Я остановился посреди двора и послушно зажмурился. Вдруг ее рука проскользнула мне под куртку и прохладно затихла где-то слева.

– Как у тебя сердце колотится, – заметила Эвелина, – Интересно. Как будто у меня в руке.

Я дернулся так, что верхняя пуговица выстрелила из прорези. Она хмыкнула и убрала руку. «Не надо было брать у нее портфель», – мелькнула запоздалая мысль. Мы поднялись на четвертый этаж, она открыла дверь. Заходить к ней совсем не хотелось. Но что, что у нее для меня есть?

– Ивочка, это ты? – раздался веселый мужской голос.

Из комнаты в прихожую вышел Картузов-старший. Он был трезв, но чрезвычайно весел.

– О! Давайте, давайте, ребятки, проходите, милости прошу. Александр!

– Михаил, – поправил я его автоматически.

– Ну да. Александр было бы лучше, но и Михаил ничего. У меня был друг в армии, Саша, из Астрахани.

– Пап, перестань, – сердито попросила Эвелина.

– Очень на тебя похожий. Такой вот, – тут он прищурился и стал близоруко-беспомощно оглядываться по сторонам. – Знаете, что он однажды выкинул? Тоже тихий-тихий, ага…

– Не хотим слушать, – сказала Эвелина, протискиваясь мимо него на кухню.

Я по-прежнему стоял в прихожей.

– Напрасно. Честное слово, напрасно. Этот Санек взял раз да пришел на прием к участковому врачу. И говорит: «Доктор. Выписывайте мне больничный. Чувствую себя, говорит, немыслимо. Есть противно, спать – невозможно. К работе меня в таком виде лучше не допускать. Ни на чем сосредоточиться не в состоянии. Могу вред нанести производству». «Да что такое с вами? – доктор спрашивает. – Что болит?» – «Душа, – говорит, – болит. Влюбился я. Любовь – болезнь тяжелая, хроническая. Об этом Пушкин с Лермонтовым писали сто раз. А раз болезнь, желаю лечиться в домашних условиях». – «В домашних, – говорит доктор, – нельзя. В больнице можно. Психиатрической. Там тебе промывание сделают такое, все на свете разлюбишь». Угрожает, значит.

– Папа, – взмолилась Эвелина из-за отцовского плеча, – мы тут причем?

– Не знаю, может и ни при чем. Ну вот. А Сашка говорит: я на все согласен. В шизарню – так в шизарню. Только находиться в таком положении больше не могу. Или рецепт выпишите Нинке моей, сделайте официальное предписание, чтобы одумалась и ответила на чувства. А то, говорит, я помру, а с нее и спросу никакого.

– И что же было? – спросил я.

– А доктор тоже не дурак. Он позвонил Сашке на производство, в трест, начальнице евонной. И попросил на месяц послать Сашку на тяжелую физическую работу. Убедил, что удивительно. Послали его на базу. Овощи-фрукты разгружать. И что же вы думаете? Он там мало что отдохнул на разгрузке, так еще и новую кралю нашел, кладовщицу из холодильника.

– Миш, прости, тебе пора. Давай до понедельника, – сказала Эвелина, чуть не плача.

– Вот так… Труд лечит человека, а тебе, Александр…

– Михаил!

– Ну да, ну да… Михаил, крепкого вам здоровья и успехов в учебе!

Спускаясь по ступеням подъезда, я чувствовал, что схожу в ад. В подъезде пахло банным паром. Ключевая разгадка откладывалась. Как прожить два дня и две ночи? И зачем он болтал эту ересь? Может, Эвелина передала ему, что я влюблен в ее одноклассницу? Чего доброго, начнутся переговоры родителей…

Яркое солнце сделалось помехой. Такому настроению подобает непогода, ночь, молнии и бури. Над теплотрассой в районе улицы Либкнехта я увидел клювики мать-и-мачехи, проколовшие нагретую землю. «Ничего. Ничего. Всю зиму жил не тужил, два дня протяну как-нибудь», – уговаривал я себя, пытаясь отложить момент помешательства.

Дома было душно. Окна еще не распечатали, батареи были раскалены по-зимнему. Собака Бушка давала круги по линолеуму, словно по ипподрому. Раздеваясь, я обнаружил, что пуговицы на пиджаке уже расстегнуты наполовину и вспомнил странный эпизод с засовыванием руки за пазуху. Машинально полез во внутренний карман и нащупал какой-то листок.

Это была сложенная записка. Снаружи синей ручкой был изображен кудрявый барашек с печальными глазами. Во рту бился соленый вкус моря, штормило в пылающих ушах. Развернув, я узнал четкий почерк Лены Кохановской, моей возлюбенной. «Михаил! Нам пора поговорить. В субботу, у кинотеатра „Россия“, в 15.00. Е. К.»

Осев на диван, я вцепился взглядом в крашеный фисташковой масляной краской оргалит, которым был застлан пол в большой комнате. Надо было нежадными глотками выпить все, что наполняло меня сейчас до краев. Выпить и снова налить… Это нельзя было сделать ни смеясь, ни плача, ни танцуя, ни крича.

«Слава Тебе, Господи, – почти не шевеля губами, говорил я. – Теперь я знаю, какой Ты, и знаю, что это Ты. Вот я нисколько не заслужил такого счастья, а Ты все равно мне его даришь… Я ведь бежал от любви, думал, что Ты далеко, а Ты прямо в ней, а значит здесь, прямо сейчас, во мне… Спасибо, спасибо, спасибо Тебе. Спасибо, что пришел сюда, что шагнул мне в сердце, и в ум, и в дыхание, и куда я сейчас ни взгляну – вижу Тебя. Даже в этом зеленом полу, даже в этом ключе, который торчит из шкафа».

А потом, уже не произнося ни слова, я сидел и слушал. Я чувствовал примерно то же, что мог бы чувствовать лес, над которым прошла огромная гроза: чистейший озоновый холодок, вздрагивающее послезвучие капель, медленное, чуткое, благодарное возвращение к жизни.

Пришла Бушка. Она положила голову мне на колени и, вопросительно улыбаясь, мерно виляла хвостом.

26

В субботу с утра было солнечно. Чувствовалось, что это не первый и не последний день коронации уральской весны. Кое-кто, торопя события, уже выходил на улицу без куртки, а самые недоверчивые донашивали шубы, ушанки и двойные вязаные шапки. Уже там и здесь мелькали искры на спицах и плоско дзынькал велосипедный звонок. Мама сказала, что надо ехать в сад, но я соврал, что готовлюсь к олимпиаде по биологии. Врать мне категорически противопоказано: все, что я соврал, всегда сбывается. Как будто кто-то пытается сохранить мою честность вместо меня.

Сегодня время совсем не хочет слушаться. Делает вид, что его и нету вовсе. Я меряю папину рубашку. Рукава мне слишком коротки, а ворот слишком широк. Галстук делает меня похожим на семинариста, маскирующегося под рабфаковца. Даже самая быстрая музыка кажется сегодня занудной тягомотиной.

Наконец за час до свидания я не выдерживаю и выхожу из дома. Открытый мир, солнечный теплый ветер, запах тополиного клея не успокаивают, но подхватывают попутным беспокойством. Поминутно глядя на часы, даю хорошего кругаля до трамвайных путей в конце улицы Карасева и до площади Славы. Издалека вижу окна подвала, где мастерская у Сергея Клепина, но сегодня мне не хочется даже думать о подвалах. На улицах нет пыли, пьяные от живой воды, покачиваются на бульваре голые кусты сирени. Сквер завален бумажками, окурками, жестяными пробками, коробками из-под «Примы» и «Беломора», однако то там, то здесь уже появляются иголочки новой травы, такой новой, что вся зимняя рухлядь кажется бледной и обреченной.

За полчаса до назначенного времени я уже на площади перед кинотеатром. У фанерного киоска с мороженым – небольшая очередь. За оградой скучают три «Волги» с шашечками. Все водители сидят в одной машине, из открытых окон выгибается табачный дым, перламутровый на ярком солнце.

Иногда ветер делается сильнее и прохладнее, но я рад этому, потому что мы оба живы – я и он. Что сказать? Какие слова будут первыми? Извиняться? Обещать, что теперь все изменится? Вот бы знать, о чем они говорили с Картузовой и что Картузова говорила про меня. Уж больно странно Эвелина вела себя в последние дни. Может быть, надо было прийти с букетом? А вдруг Кохановская хочет не мириться, а наоборот… Что наоборот? Мы ведь и так в ссоре. Ну, окончательно порвать отношения. И для этого она написала записку? А вдруг она не придет?

Поток бессвязных мыслей был прерван, потому что я увидел Ленку.

Ее фигурка появилась у входа в кинотеатр. Я прохаживался у стоянки такси, метрах в тридцати от входа. Заметила ли меня Кохановская? Конечно, мы оба очкарики, но очки ведь улучшают зрение. В этом их назначение, если кто не в курсе. Да, она меня заметила, а я заметил ее. Она пришла! Пришла! Мне хотелось кинуться к ней со всех ног, но я не мог. Упрямая гордость оплела мне ноги и приковала к стоянке, словно я нанялся ее сторожить. Прошло минут пять. Ленка разглядывала афиши, повернувшись ко мне спиной. «Уйду! Сейчас развернусь и уйду!» Потом, как бы в задумчивости, Кохановская сходит по ступеням и делает несколько шагов в сторону киоска. Не ко мне, а вбок. «Надо уходить!» – думаю я в отчаянии и иду к афишам, туда, где она только что стояла. Это идиотство продолжается в течение нескольких раундов. Ее девичья гордость и моя – если не девичья, то еще хуже девичьей, – держат нас на расстоянии. Пробовали вы когда-нибудь свести друг с другом два сильных магнита? Те, которые рвутся друг к другу, если повернуть их нужной стороной? Но пока их пытаются свести, они отталкиваются, между ними – плотная подушка разъединяющего поля.

Мы сделали несколько кругов, не сближаясь и не удаляясь друг от друга. Но вдруг я вспомнил, как вчера сидел на диване и читал ее записку. И барашка с печальными глазами. И зачем-то ее бабушку. «Уйдет! Она сейчас уйдет!» – вдруг понял я и решительно пересек площадь.

– Ну здравствуй. Привет, – сказал я и поднял глаза.

Это была она и не она. Точнее, это была настолько она, что я ее почти не узнал. Это было узнавание-удивление, как будто на моих глазах произошло воскресенье той, с кем я навсегда попрощался. Она сильно похудела и стала словно меньше ростом. Но добрые глаза ее блестели такой любовью и покорностью, что я почувствовал, как у меня щиплет в носу.

– Пгивет, Михаил, – сказала она. – Пойдем?

Она сразу взяла меня за руку и я послушно пошел рядом с ней. На плече у нее была модная сумка из мешковины. Мы шли, разговаривая без передышки, а иногда останавливались, поворачивались друг к другу и смотрели, просто смотрели. Было все равно, о чем говорить, любые слова, сказанные ее голосом мне или сказанные мной прямо ей, спасали от раздельности, лечили от смерти. Не надо было подбирать выражения, не надо было судить о сказанном. Просто рядом шла она, и ветерок гладил нас обоих по волосам, точно хваля за то, что мы такие умницы. Сам ее рост, походка, то, что она это она, то, что она так близко, – за все это я готов был ее благодарить.

– А я без тебя ходил в разные подземелья и рисовал демонов.

– А мне было всегда обидно, когда ты разговаривал с другими.

– Мне тоже было обидно разговаривать с другими, потому что я хотел разговаривать только с тобой. Вот оттого и молчал почти все время.

– А знаешь, когда я подумала, что напишу тебе?

– Когда?

– На том уроке по «Войне и миру». Точнее, после того урока.

– Странно. Я же тогда так резко говорил…

– Мне тоже сначала казалось, что резко. Но ты стоял напротив окна. И там было солнышко, и у тебя так волосы светились, и сам ты был такой…

– Какой?

– Короче, я поняла, что ты очень хороший и… И пушистый… И вот.

– Ну тогда ты – ляпа, – вдруг сказал я, нежно задел ее за плечо и побежал.

Мы давно вышли из города. Дорожка текла через лес и то поднималась в гору, то круто спускалась с горы. В лесу еще кое-где серели полянки снега, листьев не было, но прохлада веяла по-весеннему.

Я бежал по дорожке и смеялся, а потому бежать было трудно. Лена бежала за мной и не смеялась, поэтому довольно быстро догнала меня и сказала: «Сам ты ляпа». Мы обнялись и долго стояли, тяжело дыша и покачиваясь от сердцебиения, как в танце. А вокруг нас высоко шумели сосны.

Прощаясь на остановке у «Мечты», она вынула из сумки папку, обычную картонную папку на тесемках, на которой было написано «Дело №».

– Это тебе, – сказала Лена тихонько и пытливо посмотрела мне в глаза. – Только обещай, что пока не придешь домой, смотреть не будешь!

– Почему?

– Таков закон джунглей, – засмеялась она. – Клянешься?

– Клянусь, – ответил я.

Перейдя дорогу, она повернулась и помахала мне. А я отвесил ей учтивый поклон.

К вечеру ветер покинул город. Бархатисто светились скаты кровель, солнце, играя в прятки, выглядывало из-за заводских труб. В глубине дворов раздавались детские крики и смех. Навстречу медленно плелся пьяный мужчина. Встретившись со мной взглядом, он остановился и поднял палец, как бы призывая отнестись к его словам внимательно. Я остановился, потому что знал, что сегодня ничего плохого не случится. Мужчина покачивался и не мог сказать ни слова. Глаза его были благожелательны и прозрачны.

– Ну, чего вы хотите? – буркнул я, наконец.

– Общассссса, – прошептал он и, похоже, расточил этим словом все свои силы и желания.

Подождав с минуту, я осторожно похлопал его по плечу и ушел.

Все уже вернулись с дачи. У порога стояли три пары грязных резиновых сапог, как в сказке про трех медведей.

– Ну что, олимпиец! Не очень-то ты над книжками сидишь, – сказала мама.

– Олимпиада-то по биологии. Я проводил полевые исследования, – ответил я, и в каком-то смысле это было правдой.

– А в саду такая красота! – громко сообщил папа.

– В нашем сарае настоящая мышь! – подтвердила сестра.

– Вот где биологию надо изучать! Ты обедал?

– Многократно.

Прикрыв за собой дверь, я сел за стол и развязал тесемки картонной папки. Внутри лежал рисунок. Это был мой портрет. Губы были чуть больше, глаза чуть светлее, волосы чуть кудрявее, но дело было даже не в сходстве.

В этих чертах было все, что мы не решились сказать друг другу во время нашей встречи. Робость, любование, попытка наглядеться, желание все простить и за все просить прощения, тепло узнавания и холодок удивления.

– Миша! Все уже за столом! – закрытая дверь не могла приглушить отцовского голоса.

– Иду, – крикнул я, надеясь, что никто не заметит, что со мной.

В ванной я на полную мощь пустил воду из обоих кранов, попытался высморкаться беззвучно, но не сумел, так что пришлось сморкаться звучно. Потом посмотрел в зеркало. Оттуда покрасневшими глазами глядело лицо. Оно чем-то напоминало нарисованный портрет, и уже за это одно я был ему благодарен.

Глава 2
Дорога через башню

1

По понедельникам и четвергам в книжном был завоз. Все это знали, и к открытию у дверей набегала приличная толпа книголюбов. После обеденного перерыва история повторялась: утром могли выбросить не все. Идти в книжный к десяти утра было никак: мой начальник, главхуд Николай Демьяныч, при всей своей деликатности непременно принял бы меры. Мог и с отцом моим посоветоваться. Отца знает полгорода. Репутация, сын того самого…

В книжный можно было попасть после обеда, придумав какое-нибудь дело и подтолкнув Демьяныча поручить его мне. Можно было и прямо сказать, что в книжном завоз, авось выкинут чего по искусству. Тогда Николай Демьяныч, если дел было не слишком много, мог сказать: «Сходи, конечно. Если будет какой-нибудь альбом по классике или книги по балету, возьмешь на меня. Деньги сразу отдам».

Была виноградная прозрачная осень. Ягоды прохлады просвечивались теплым солнцем, ветерком пошевеливало пестро-бурые листья тополей, голуби гуляли по берегам не высохшей после позавчерашнего дождя лужи напротив «Овощей-фруктов».

В школах (в том числе и в моей бывшей школе) в эту самую минуту сидели за партами новые ученики, многие из них сейчас тоскливо глядели в окно, а я мнил себя свободным человеком. В институт не удалось поступить из-за нехватки профстажа, а тяготы оформительской работы представлялись несравненно легче и взрослее бездеятельного школьного рабства. Особенно сейчас, когда я отлынивал от дела.

Хорошо было идти по улице Машиностроителей, подставляя лицо осеннему солнцу: я был готовый философ, второй месяц официально работал художником, а в кармане куртки лежало рублей семь с мелочью, заработанных мной лично. Радовало и то, что в книжном почти наверняка можно будет встретить Вялкина, который тоже был философом и работал художником, как я, только лучше. Моего старшего друга и учителя с большой буквы.

У дверей книжного уже колыхалась небольшая толпа. С одной стороны, это слегка удручало (первыми зайдут они), с другой – обнадеживало. Не могли же все эти преисполненные ожиданий люди стоять тут просто так: значит, кто-то о чем-то прознал, что-нибудь там должно быть припасено.

В толпе я разглядел несколько лиц завсегдатаев. Книголюбы мало походили на любителей книг. В их ясных лицах твердели упорство и предприимчивость. У самых дверей стояла маленькая круглая женщина по кличке Родинка в тесном гороховом пальто. Родинка была похожа на Надежду Крупскую, у которой злобные меньшевики и эсеры отобрали очки. Это была одна из самых решительных и неразборчивых покупательниц. Она брала с лету все новые поступления (от детских книжек до справочников по домоводству), а если среди них попадалось нечто значительное, то и по два экземпляра. Когда кто-то вдруг ухватывал книжку одновременно с Родинкой, она смотрела на обидчика снизу вверх с такой силой бабьей беззащитности, что конкурент, сознавая свое святотатство, разжимал пальцы и униженно плелся к соседнему, уже полупустому прилавку.

В первых рядах высился и могучий мужчина в спортивном костюме. Никогда не приходилось видеть, чтобы на его лице менялось суровое мемориальное выражение. А совсем близко от меня тянул к дверям подбородок Слава Змеев. Он приходил сюда не ради книг. Слава «расставлял сети», так он выразился один раз в откровенной беседе.

Не знаю почему, но люди со странностями обычно расположены ко мне весьма доверительно. Не хотелось бы думать, что дело в духовном родстве. Хотя… Так или иначе, какая-то причина заставляла всех сумасшедших в нашем городе узнавающе на меня глядеть и приветливо здороваться. Слава Змеев, мужчина с далеко идущим подбородком и феерическими ушами, долгие годы (так говорили) готовился общаться с женщинами. Ему казалось, что женщины должны подать ему какой-то знак. За этим знаком он и охотился в местах скопления более или менее приличных людей: у кинотеатра «Россия», в книжном, в библиотеке ДК имени В. П. Карасева. Время от времени он получал искомые знаки, но отвечать на них не спешил, ждал подтверждения.

Я боялся встретиться со Славой глазами, не хотелось опять слушать его соображения относительно духовного пищеварения или еще какой-нибудь бред. Но Слава, похоже, и сам сегодня не был расположен к откровенному общению.

Вялкина я не увидел. Было уже три минуты четвертого, книжники (и фарисеи) волновались. Но вот дверь отодвинула Родинку, и через секунду люди ввалились в мир знаний. Я хотел снисходительно зайти последним, но воронка сама втянула меня в приветливую теплоту непроветренного помещения.

До сих пор помню сперто-уютный запах нашего книжного, столы и стеллажи, заставленные нераскупаемыми томами партийной классики, Егором Исаевым, Гафуром Гулямом, вторым томом Ярослава Ивашкевича и еще каких-то невнятных писателей из стран народной демократии. Все эти книги составляли как бы привычный пейзаж, любая перемена в котором сулила счастливые находки. Проходя в залы и внимательно оглаживая глазами пестрые обложки и корешки, посетитель пребывал в хищном предчувствии приятных сюрпризов.

В первом зале никто не задерживался: здесь продавали труды классиков марксизма, материалы партийных съездов, монографии по научному коммунизму. Здесь же был отдел подписных изданий, обычно пустующий (с подпиской были связаны свои ухищрения, подвластные только самым опытным и ловким завсегдатаям). Во втором зале, где продавали учебную и детскую литературу, часть толпы отломилась, заметалась между прилавками, отыскивая следы новых поступлений, а потом бросилась догонять тех, кто оказался в третьем зале. Но бросились не все, из чего можно было сделать вывод, что на детских полках кое-что прибавилось.

Последний зал был самым посещаемым и урожайным: здесь были выставлены книги по искусству и художественная литература. Книголюбы, как термиты, облепили три прилавка, где, очевидно, были выложены новые книги. За стеной плащей, пиджаков и курток раздавался тихий угрожающий шорох борьбы.

В самонадеянной уверенности, что мои книги меня все равно дождутся, я свернул к стеллажу с альбомами. Здесь было все как прежде. Творчество Веры Мухиной, альбом, посвященный героям БАМа, каслинское литье, народные уральские промыслы. Все это я видел двести тысяч раз. Для Николая Демьяныча ничего не было. Плохо. Отпросившись с работы, я шел в книжный вроде отчасти ради него, а получалось, что этой частью пренебрег, становясь должником начальника. Вот купи я ему какие-нибудь афоризмы и максимы Людмилы Семеняки, тогда все было бы наоборот.

Вялкина по-прежнему не было и, судя по всему, на сей раз и не ожидалось. Опечаленный, я поплелся к столам, где в беспорядке валялись разворошенные остатки новых поступлений. Неподалеку стояла продавщица Эльвира и неприязненно глядела на схватку покупателей, как на трапезу шакалов и гиен. Подходить к столам во время отоваривания было несолидно и небезопасно. Наиболее осторожные посетители действовали с оглядкой на Эльвиру и старались произвести на нее благоприятное впечатление. Ясное дело, из нового поступления она откладывала по нескольку экземпляров хороших книжек и вполне могла поделиться с теми, кого привечала. Мужчины улыбались и говорили Эльвире комплименты. Женщины справлялись об Эльвирином здоровье и нахваливали Эльвирины наряды. Но таких покупателей было немного. Большинство надеялось только на собственную силу и хватку.

Уже безо всякого интереса я взял в руки сборник стихотворений Плещеева, открыл наугад… Уж тает снег, бегут ручьи, / В окно повеяло весною… / Засвищут скоро соловьи, / И лес оденется листвою!

«Вот новости», – угрюмо подумал я и аккуратно положил книжку на угол стола. Рядом лежал какой-то роман Проскурина, его я и смотреть не стал. С этой секунды стало ясно, что в магазине ужасно душно, мне давно пора быть в мастерской, и вообще не к чему таскаться в книжный каждый день…

Энергичным шагом (мне ж все нипочем!) я отправился к выходу и вдруг увидел, что в детском зале разыгрывается драматическая сценка, ради которой кое-кто из покупателей даже перестал рыскать по полкам и стеллажам. В числе зрителей был и Слава Змеев, который делал вид, что никакой он не зритель, а просто ходит себе по детскому отделу в собственных целях.

– У меня дочке шесть лет, неужели у меня права нет купить ребенку детскую книжку! – говорила высоким голосом молодая женщина с химической завивкой.

– Я уже ее взяла. Мне она нужна не меньше вашего, – отвечала ей Родинка голосом народной певицы Ольги Воронец, прижимая к груди какую-то большую книжку.

– У вас есть дети? – спрашивала молодая.

– Я первая взяла книгу. Где написано, что детские книги нельзя покупать взрослым? – тихонько голосила Родинка.

– Я не говорю, что так написано. Просто прошу вас, объясняю ситуацию.

– У меня тоже ситуация.

– Какая у вас ситуация?

– У меня муж болеет.

– У меня дочка тоже простыла, дома сидит. И кашляет, между прочим, мокрым кашлем.

На обложке книжки, которую прижимала к своему гороховому пальто Родинка, было написано «Дональд Биссет». И еще: книжка была прекрасно издана.

– И зачем вашему мужу читать про всяких уточек! – звонко и отчаянно продолжала женщина с перманентом.

– Мужу незачем. Чего вы пристали ко мне! – в голосе Родинки не было никакого раздражения, только тихая неизбывная печаль. – У нашего лечащего врача дети, понятно?

Слушать дальше этот душераздирающий диалог было выше моих сил. Не знаю, зачем меня понесло в отдел подписных изданий… Иногда там продавали нераскупленные тома, наверное поэтому. Сейчас в продаже были только какие-то письма Погодина, которые меня совершенно не интересовали.

Я уже собирался уходить, как вдруг беглый взгляд проснулся от какого-то несоответствия. Я пригляделся. На полке, где стояли в ряд кумачовые тома Материалов XXV съезда КПСС, сверху лежала небольшая красная книжечка. В отличие от коммунистических скрижалей она была довольно маленькой, а кроме того, ее красный цвет был каким-то другим, непартийным. Оглядевшись по сторонам, я крадучись приблизился к полке и взял в руки маленький увесистый томик. Это была книга в коленкоровом переплете прохладно-красного цвета, с тончайшим золотым тиснением: «Цветет мэйхуа». Уже то, как плотно и приятно легла книга в руку, какой своей она была на ощупь, говорило об удаче.

Иногда, не так уж часто, мне попадаются книги, которые сами распоряжаются мной помимо моей воли. Такие книги обладают непреодолимой властью нравиться с первого взгляда. От них исходит притяжение породняющего предчувствия: увидев раз, уже невозможно отвести от книги взгляда и пройти мимо.

Еще неясно, что это за книга и о чем она, а уже хочется взять ее в руки, провести пальцами по шероховатому корешку, раскрыть, полистать, втянуть ноздрями щекотный запах новых страниц. И почти всякий раз, встречая такую книгу и раскрывая ее, я убеждался, что мне именно суждено было увидеть ее, взять и прочесть.

Томик был как раз таким. Я осторожно раскрыл плотный мелованный разворот и увидел:

 
В годы юности, помнится, было мне жаль,
что в стихе моем скорбь и печаль не звучали.
Затворялся я в башне, чтоб вызвать печаль,
Затворялся я в башне, чтоб вызвать печаль,
Я на башню всходил, чтобы петь о печали.
 
 
А теперь, чашу горечи выпив до дна,
рассказать я о скорби хочу
и… молчу.
О печали поведать хочу, а шепчу:
«Хороша ты, осенней поры тишина!»[В тексте использованы стихи Синь Ци-цзи (пер. Басманова), Р.-М. Рильке (пер. Б. Пастернака), Ли Юя, Б. Ахмадулиной, Э. Асадова, Убайда Раджаба, А. Тимофеева.]
 

Вместо заглавия было указано, что стихи написаны «на стене по дороге в Бошань». Я не затворялся в башне, в Тайгуле и башен-то не было. Что за место Бошань, у нас никто слыхом не слыхивал. И все же отчего-то это были слова для меня и про меня.

Возвращаясь по оживленной улице Машиностроителей на работу, я поглядывал на крыши домов с радостной готовностью затвориться в первом же похожем на башню помещении. Рука, сжимающая тяжеленький томик, спряталась в карман куртки: все-таки уже нежарко.

Поднявшись по ступенькам к служебному входу, потянул дверь и оказался на лестнице, где яростно пахло мастикой, которой дважды в неделю натирали дворцовые паркеты. Наша мастерская находилась на первом этаже с восточной, тыльной части Дворца и состояла из двух комнат: общей, где работал я вместе с двумя другими художниками, и кабинета главхуда.

Открыв ахнувшую дверь, я увидел, что в мастерской никого нет, а в лотке для смывки щитов из шланга сочится горячая вода. Пахло паром и мокрым мелом.

В настоящее время постояным обитателем общей комнаты был я один: Зоя месяц назад ушла в декрет, а второй художник, пожилой дядька Мокеев (которого все звали Мокеичем), служил рабочим сцены, а художником лишь подрабатывал. Он появлялся в мастерской только на час-полтора, да и то, если была работа, которую он, матерясь с первой до последней минуты, выполнял быстро и безупречно. Остальное время Макеев посвящал азартным играм с пожарником Никишкиным и столяром Кричихиным.